Игра на вылет

Том

На доске у кассы написано, что температура воздуха пятнадцать градусов, а вода якобы девятнадцать. Для разнообразия я предлагаю бассейн исключить и пойти в кино; Джеф за, но Ева просит нас не сдаваться.

— Я просто должна поплавать, — твердит она. — Должна!

Джеф смотрит на меня.

— Ну ладно, ладно, — вздыхаю я.

Ева радостно подпрыгивает и целует меня в щеку.

Холодный ветер раздирает хмурое небо в серо-белые клочья. Купальня совершенно безлюдна, сторож убрался куда-то под крышу, в бассейне плавают навстречу друг другу лишь двое пловцов. Мы с Джефом сидим на корточках спиной к женской раздевалке, с двух сторон от входа, стучим зубами и пытаемся по возможности завернуться в маленькое мокрое полотенце (большие полотенца никогда с собой не берем, они почему-то кажутся нам девчоночьими).

— Полная туфта, — констатирует хмуро Джеф. — Максимально двенадцать.

Я киваю. Еще в раздевалке я предложил ему, учитывая погоду, спокойно обойтись без душа, но он сказал, что от Евы этого не утаишь.

К нам приближается тридцатилетняя женщина, таща за собой посиневшего дошкольника в халатике; она спешит, но все равно успевает насмешливо оглядеть нас — на Джефе ее взгляд задерживается на секунду дольше. Я уже привык к этому. Мне приходит в голову, что мы, расположившись с двух сторон от входа, выглядим пародией на каменных дворцовых львов. Дверь в женскую раздевалку захлопывается и снова воцаряется тишина.

— У меня крыша от нее поедет, — говорит Джеф.

У меня тоже, думаю я.

— Что она может там так долго делать?

Я стараюсь не представлять себе этого. Слышу наконец торопливое шлепанье босых ног. Продолжая сидеть, лишь поднимаю глаза: сперва вижу ее согнутую спину и выставленную попку, которой она открывает застекленную дверь — у нее заняты руки. Она тоже принимала душ, желтый купальник липнет к ее коже. В отличие от нас она уже загорела; на тех немногих сантиметрах, где купальник чуть отстает от тела, ее кожа намного светлее. Она замечает нас, и ее до сей минуты сосредоточенное лицо оживляется стыдливой улыбкой. Ветер завладевает светлым пушком на ее висках. Она останавливается на равном расстоянии между нами — будто одна эта симметрия может убедить меня, что на свете есть справедливость. Будто тем, что не подходит ближе к Джефу, она может искупить реальность, что встречается не со мной, а с ним.

— Вот гляди, твои дворцовые псы, — бросаю я раньше, чем Джеф встает (в последнюю минуту я решаю заменить львов псами, так, пожалуй, точнее). — Гав-гав!

Смотрю на Джефа: он понимает.

— Гав! Гав! Гав! — лает он преданно.

Ева одаривает меня улыбкой такой сладкой, что у меня щемит в паху.

— Ну пошли же наконец! — восклицает Джеф.

Мы все втроем как по команде бросаемся бежать, но перед бассейном с хлоркой тормозим. Ева протягивает ногу, напрягает носок и пальцами пробует воду: как обычно, она морщит нос, поднимает брови, делает большие глаза и сжимает губы.

— Холодно! — визжит она.

Подобные гримасы, внезапные приступы смеха и, главное, всякие непринужденные движения и прыжки — это последнее, что роднит ее с детством. Я беру у нее большую спортивную сумку (мучительная вежливость, прочитаю я много позже в «Александрийском квартете» Лоренса Даррелла,[11]) а Джеф берет Еву на руки. Он несет ее гораздо дальше грани бассейна: то ли хочет продемонстрировать ей свою силу, то ли старается убраться подальше от меня. Он смотрит ей в глаза. Ева отвечает ему тем же — я для разнообразия рассматриваю ее деформированную купальником грудь и выглядывающие из-под него поразительно темные волоски. Мои выглядывающие волоски не рассматривает никто. На долгие секунды я перестаю существовать. Стою по щиколотки в каком-то стылом химическом растворе, дрожу от холода и двумя руками крепко сжимаю Евину сумку.

Начинается май, месяц любви.