Игра на вылет

Ева

После развода она осталась одна.

Тогда ей все говорили, что в двадцать девять, а главное, с ее шармом (ненавистное слово) у нее не будет ни малейших проблем найти парня, но она, кстати, никого не искала. Подчас, правда, она принимает предложение пойти на чашечку кофе или в театр, однако это никогда ни к чему не приводит. По большей части уже с самого начала все выглядит как-то… натужно. Мужчины лезут из кожи вон — именно в этом, пожалуй, их промах. Она улыбается, разглядывает дорогие галстуки и выслушивает один анекдот за другим (Джеф утверждал, что отсутствие чувства юмора у нее граничит с умственной отсталостью), но в душе уже радуется, что вернется домой, наполнит ванну, разведет в ней мандариновую пену и будет слушать новый компакт-диск «U2». Возможно ли понять такое? Большинство ее подруг (а мать и подавно) сказали бы, что невозможно.

Однако она не в состоянии ничего поделать. Ее красота будто заранее отнимает у мужчин силы. Слово «красота» она употребляет с такой же деловитостью, с какой богачи толкуют о деньгах — для бедняков это звучит, должно быть, заносчиво. Напротив, она совсем не заносчива, и комплименты ее скорее раздражают. Почему этот тип, черт возьми, делает вид, словно именно он открыл Америку? Да, она красива, она это знает, а дальше что?

Она не уверена, что могла бы объяснить самое себя. Многие из тех мужчин, что ухаживают за ней после развода, прибегают к разным романтическим жестам: дарят ей бриллиантовые кольца, которые она, извинившись, возвращает им; покупают авиабилеты в Лондон, которые потом с изрядным убытком аннулируют; бросают к ее ногам всю свою жизнь (подчас включая детей и жену). Делают вид, что готовы сжечь все мосты, вероятно полагая, что заполучить ее может только тот, кто способен на самую большую жертву. Иногда она кажется себе чем-то вроде свободной шикарной квартиры: предпочтение — самому выгодному предложению.

Как все предсказуемо! Сначала они преисполнены уверенности в себе, однако видя, что ее отношение по-прежнему сдержанное, сникают. Начинают вести себя с ней как с начальницей, заискивают. Без конца спрашивают, нравится ли ей то или иное блюдо, не нуждается ли она в чем и что они могли бы для нее сделать. Дескать, сделают все что угодно. Пожалуй, даже на колени упадут. Разве такие мужчины могут ей импонировать? До чего утомительно. Смешно. Возможно, наиболее точно когда-то это выразил Скиппи: «Мы все от тебя в отпаде». Сама она не сказала бы так (она никогда не употребляет жаргона), но что-то в этом есть. Неужто и впрямь не найдется тот, кто не был бы от нее… в отпаде?

Она представляла себе все иначе. «Ты воспринимаешь жизнь, как Гурвинек[1] — войну!» — кричал на нее однажды перед разводом Джеф, кипя гневом. Иногда посещает ее безумный сон: кто-то звонит, и она в халате идет открывать. За дверью стоит незнакомый мужчина; здоровается с ней одними глазами. Она отступает на шаг, мужчина входит и помогает ей собрать вещи: она открывает шкаф, вынимает плечики с одеждой, он складывает их в чемоданы. Ее дочка Алица вопрошающе смотрит на нее, но она взглядом дает ей понять, что все в порядке. Мужчина закрывает чемоданы, поднимает тот, что побольше, и берет Алицу за руку. Она несет второй чемодан. Они неторопливо спускаются к автомобилю, и мужчина отвозит их в свой дом…

Так сложно все объяснить. «Главное — это общение, — говаривал Джеф. — Общайся со мной! Разговаривай! Как я могу уважать твои потайные женские чувства, если ты даже не пытаешься выразить их? Как, черт подери, раскусить тебя?»

Алица попрекает ее, что в последнее время она торчит в ванной все больше и больше времени. Пожалуй, это правда, но она минут не считает. Всякие косметические изъяны, которые утром приходится как-то подправлять или затушевывать, после сорока множатся так быстро, что она начинает тревожиться. В восемнадцать ее утренний туалет продолжался не более пяти минут: бывало, почистит зубы, сполоснет лицо холодной водой, намажется первым попавшим под руку кремом, пройдется щеткой по волосам — и целый день все твердят, как она красива. Когда субботним утром она спускалась в кухню к семейному завтраку, лицо отца всякий раз светилось радостью, чуть ли не изумлением. По отношению к маме это казалось ей даже бестактностью. Иногда он отрывался от газеты и наблюдал за тем, как она пытается собрать части кухонного комбайна, чтобы из трех желто-зеленых кубинских помидоров выжать свежий сок.

— Послушай, Аленка, возможно ли, что в том грязном бунгало в Макарске мы умудрились сотворить такое невероятное чудо? — говорит он.

Он встает, нежно отстраняет дочь и составляет соковыжималку сам.

— Мне тоже невдомек, — отвечает Евина мать с улыбкой. А Еве шепчет: — Бунгало вовсе не было грязным. Папины выдумки…

Еве кажется, что это было вчера. Теперь она проводит в ванной битый час, а после того, как приходит на кухню, Алица говорит ей, что она должна побелить себе зубы и на мешки под глазами накладывать пакетики зеленого чая.

— А если ты и в самом деле решила отказаться от всякой прически, тебе придется носить платок!

Иногда ей кажется, что дочь начинает выражаться, как Том.

Вечерами она почти всегда дома. Занималась йогой для начинающих, но спустя полгода занятия бросила: все позы казались ей смешными (это всегда приходилось скрывать от увлеченной инструкторши). И весь парадокс в том, что она окончательно охладела к йоге как раз тогда, когда успешно овладела первыми сложнейшими упражнениями. У нее получалось лучше, чем у остальных, инструкторша хвалила ее, ставила всем в пример, но сама Ева казалась себе нескладехой в этих неестественных позициях. Я могу спокойно стоять на голове, но все равно останусь разведенкой, говорила она себе.

Она любит решать кроссворды, вязать и подолгу смотреть телевизор — плевать, что подумают об этом другие. Художественным фильмам предпочитает документальные, особенно передачи о путешествиях. «Вокруг света» и вовсе пропускает редко. Она никогда не была заядлой туристкой и в действительности путешествия не очень-то и привлекают ее (А что, собственно, еще привлекает меня в жизни? — иной раз спрашивает она себя), но временами пытается вообразить, как сложилась бы ее жизнь, если бы она родилась в какой-нибудь другой стране. Если бы училась, например, в Йемене в женской гимназии.

— В Йемене?! Ты, мама, реально чокнутая, — смеется Алица. — Как тебе что-то подобное вообще приходит в голову?

Ева не знает. Ее ли в том вина?

От телевизора голова полна самых разных рекламных слоганов и куплетов. Разумеется, всякую дребедень ей не хочется запоминать. Но от этого словесного балласта она просто не может избавиться. На прошлой неделе в угловой арке на площади И. П. Павлова она заметила, как мочится какой-то мужчина. Народ себе![2] — вмиг пришло ей в голову. Возмущенно она перевела взгляд на крышу ближайшего дома. Мечта сбывается. Крыша на всю жизнь! Уж не начинается ли так климакс? — посещает ее подчас мысль.

С работы она возвращается подземкой, ибо на машине из-за утренних пробок дорога тянулась бы в два раза дольше. Вагоны бывают так набиты, что невозможно вздохнуть. Если в редких случаях ей удается найти свободное место, она листает газету. Читает одни приложения: «Досуг», «Культуру», «Здоровье», «Финансы»; в местных и зарубежных репортажах лишь проглядывает заголовки. Заставить себя больше интересоваться политикой она не в силах. Скорее руководствуется инстинктом: про себя отмечает, как тот или иной политик ведет себя, как говорит, как одевается.

— Ты выбираешь не партии, не программы, — корит ее Джеф в канун выборов, — ты выбираешь костюмы! Ты выбираешь галстуки!

— Не только, — защищается она устало, зная, что битва уже проиграна, — еще присматриваюсь к их глазам, к улыбке и так далее…

— Выходит, если бы Гребеничек был похож на Ричарда Гира, ты бы голосовала за коммунистов?

Иногда она не может сосредоточиться на чтении и неприметно разглядывает пассажиров — главным образом женщин. Под ногами чувствует тряску и вибрацию многотонной телеги. Как вы справляетесь со всем этим? — иной раз хочется ей спросить их. Не кажется ли вам жизнь невыносимо тяжкой? Как это мы еще здесь существуем? Как это мы, подобно Ирене, не кинулись на рельсы?