Игры Фортуны

Глава 1. «Авось, авось»

Антон-Ульрих Брауншвейгский был счастлив и несчастлив от рождения. Счастлив — появиться на свет с голубой аристократической кровью, по праву рождения делавшей его обитателем высших сфер монархической Европы. Однако на этом везение, отмеренное ему природой, заканчивалось. Второй сын Брауншвейг-Бевернского герцога, он и на престол-то родного Брауншвейга, отнюдь не самого большого цветного пятна на пестрой карте Германии (которую записные острословы справедливо сравнивали с лоскутным одеялом), мог рассчитывать только в случае, если бы вдруг куда-нибудь делся старший брат Фердинанд (никуда деваться не собиравшийся). Для таких, как Антон-Ульрих, младших германских принцев, которым никогда не стать монархами, была уготована иная роль — отправиться ловцами счастья к какому-нибудь из блистательных дворов Европы, пополнив толпу придворных. И грызться за свою фортуну — за титул, за выгодный брак, за команду войсками — с другими равными, словно молодые псы за аппетитную кость. Однако по примеру случайного наблюдения за жизнью дворцовой псарни юный Антон-Ульрих знал: обладателем кости становится всегда тот, у кого крепче клыки и, главное, больше наглости и жестокого умения подмять более слабых. Увы, с этого момента вступала в игру карта невезения Антона-Ульриха. От природы он не был ни самым сильным, ни самым ловким, ни (увы, правы были дворцовые наставники и учителя) самым сообразительным среди сверстников. Далеко не трус душой, не подлец сердцем, он был словно обделен некой искрой жизни, волей к действию. Это делало его вечно медлительным, неловким и даже отражалось на мягком невыразительном лице принца печатью некой расслабленности, а на его речи — докучным заиканием. Недостаток жизненной силы Антон Ульрих компенсировал мечтательностью, и в своих фантазиях представлял себя всем тем, кем не был на деле — но увы, только в мечтах.

Как повелось в семействах немецких аристократов, геральдические гербы которых венчали короны не самого внушительного размера, Антон Ульрих получил неплохое придворное воспитание и весьма однозначное образование, которые сами по себе подвигали его на стезю военного служения. Однако в родном Брауншвейге, где он с младенческих пеленок начал отсчитывать выслугу лет в одном из лучших полков, ему вряд ли довелось бы когда-нибудь командовать войсками — по той же причине, по какой не светило и занять престол родного герцогства. В хитрой игре европейских монархий австрийская титулованная родня нашла для бесталанного принца неожиданную блестящую партию — по представлению цесарского двора в Вене, императрица далекой и необъятной России Анна посулила 18-летнему Антону-Ульриху «зачисление на военную службу». В этой полу-варварской империи, заманчивой своими сказочными богатствами, немецкому принцу даже столь юного возраста это сулило самые высокие чины и, главное, заманчивое положение при дворе монархини. Царица Анна, хоть и русская по рождению, была почти что «своя», в недавнем прошлом — многолетняя герцогиня Курляндии. Иностранцы, в особенности немцы, были у нее при дворе в большой чести: высоко вознесенная Фортуной, Анна по сердечному расположению к немецкому окружению тащила за собой и их. Между строк оживленной переписки высоких особ отчетливо читалась и еще одна, а быть может и главная перспектива — Брауншвейгскому принцу сулили руку ближней и единокровной родственницы российской императрицы, ее юной племянницы Елизаветы Екатерины. По отцу она была же так «своя», дочь склочного и взбалмошного герцога Мекленбург-Шверинского Карла-Леопольда, по матери же русская. Именно эта русская мать, сестра императрицы Анны, столь вовремя сбежала от грубости и ревности мужа в Россию, чтобы привезти туда будущую жену для Антона-Ульриха.

Впервые в жизни Антон-Ульрих почувствовал на себе завистливые взгляды. Благородные сверстники завидовали ему, однако пуститься в отчаянное путешествие на край географических знаний из опрятной Германии даже за генеральским чином и выгодной партией готов был далеко не каждый. Антон-Ульрих прослыл храбрецом, хотя, собственно, ничего еще не сделал. Он же был исполнен не столько радужных надежд, сколько искренней готовности честно и усердно служить своему новому Отечеству. Заочно он уже любил Россию и ее императрицу Анну. Его мягкое сердце было готово полюбить и незнакомую ему юную особу, жившую где-то на далеком балтийском берегу, в городе с вычурном названием Санкт-Питербурх. В наивных мечтах принца они сливались в единое целое; засыпая, он повторял их имена.

Наконец в году 1733 летоисчисления от Рождества Христова пришла пора отправляться в путь. Россия распахнула Брауншвегскому принцу свой скрипучий пограничный шлагбаум и открыла перед ним бесконечную череду скверных до умопомрачения дорог, умопомрачительных же своею сдержанной северной красотой просторов и… огорчительных картин бедности. Здесь не было высоких узорчатых дворцов из восточной сказки — все больше попадались осевшие в землю бревенчатые крестьянские жилища с жалкими крышами из соломы, которые следовало именовать: «izba». Никто не носил соболиных шуб и золотых украшений, а основу одежды жителей составляли плетеная из лыка обувь и грубые домотканые материи — «lapti» и «sermyaga» соответственно. Скудное же питание обитателей России зиждилось на кислом черном хлебе, разваренных дробленых зернах, супе из сильно сквашенной капусты и пенном пивоподобном напитке из хлебных остатков. Однако и работающие в поте лица либо бездельничающие бородатые землепашцы («muzhiken»), и не лишенные красоты женщины, легко несшие на плече с помощью полукруглого рычага («koromyslo») два полных ведра, и гонявшие взапуски босоногие ребятишки смотрели из своей беспросветной бедности на удивление беспечно. На вопрос молодого знатного иностранца, услужливо переведенный одним из сопровождавших чинов, как они справляются с таким природным состоянием быта, следовал спокойный ответ: «Ничего! Бог милостив. Авось управимся». С обратным переводом чин замялся, и не сразу нашел немецкое соответствие: «Gott gut. Alles gut»[21].

Антон-Ульрих Брауншвейгский смотрел широко раскрытыми глазами, изумлялся и запоминал. Об условиях своей будущей службы он знал уже немало. Его ждало завидное и почетное назначение. Президент Военной коллегии Бурхард Кристоф[22] Миних (тоже свой, уроженец Ольденбурга) тремя годами ранее задумал смелую реформу кавалерии российской и уже переформировал три отменных драгунских полка в кирасирские по примеру тяжелой европейской кавалерии. Третьим из них в скором времени и предстояло шефствовать Антону-Ульриху. Русские охотно рассказывали, что это бывший Ярославский драгунский полк, полк славный, воевавший под знаменами северного титана царя Петрома против шведов. Эти рассказы наполняли простую душу Антона-Ульрих гордостью, но одновременно и тревогой. Как он, неопытный юнец, справится с таким ответственным назначением? «Ничего! Бог милостив. Авось управишься!», — отвечали русские, и немецкий принц повторял: «Авос, авос».

Перед въездом в Санкт-Питербурх Антон-Ульрих волновался и не спал всю ночь. Однако волнение было не тревожным, а радостным. И мечты были радостные, мальчишеские. Хотелось быть самым лучшим, самым смелым командиром российского кирасирского полка, которого уважают и ценят начальники и любят верные солдаты. А еще представлялась невеста… Ну что мог он, не разу в жизни не познавший женщины и даже толком не влюблявшийся, знать о невесте? Она представлялась приятным дополнением к полку — Антон-Ульрих ожидал увидеть нежную юную особу, которая будет верно любить его только за то, что он есть, махать ему из окна батистовым платочком и провожать в походы.

Он столько всего передумал, когда покидал родной Брауншвейг, что перестал отличать мечты от реальности. Но реальность подступила к Антону-Ульриху вплотную, как только он очутился на новом месте. Российская столица была расположена выгодно с точки зрения морского форпоста империи, но худо для города с многотысячным населением и императорской резиденции. Сырой воздух был гниловат, болотистая почва нездорова. Наспех построенные при великом Петре сооружения быстро ветшали и неряшливо ремонтировались; даже дворцы поражали прискорбным сочетанием внешней роскоши с неустроенным бытом. Жители, даже придворные, страдали и болели, но на сочувственные изумления молодого гостя отвечали привычно: «Ничего! Бог милостив. Авось управимся».

Императрица оказалась не сказочной Семирамидой, а грузной женщиной с грубыми манерами и дурным запахом, крикливой и легко приходящей в ярость. Всемогущий фаворит герцог Бирон, несмотря на сходство фамилии с древним французским родом, был типичным баловнем Фортуны, упивавшимся высоким положением, высокомерным и презрительным со всеми.

Чувство разочарования вызвало и знакомство с полком, который, правда, в качестве слабого утешения именовали теперь Бевернским, по одному из наследственных маестатов Антона-Ульриха. «Не езжайте нынче, — советовали Антону-Ульриху приставленные к нему императрицей придворные и военные лица. — Полк на лагерях, не являет должного вида. Дождитесь плац-парада, вот тогда вступите в шефство честь по чести…». Но он все же поехал, несколько часов трясясь верхами по бескрайним полям, лесам и пустошам в окрестностях русской столицы. Антон-Ульрих желал видеть свой полк таким, каким он есть.

К встрече приезжего шефа кирасиры выстроились фронтом… в пешем строю. Солдаты Антону-Ульриху сразу понравились — рослые, плечистые, широкогрудые, с хорошими смышлеными лицами и пышными усами. Правда, одеты они были не в полагающиеся артикулом нарядные белые колеты из лосиной кожи, а в линялые синие мундиры, оставшиеся от драгунского прошлого, но отточенными драгунскими шпагами[23] отдали на караул так, словно молния сверкнула!

Антон-Ульрих поздравил молодцов тщательно отрепетированным приветствием на русском языке, и в ответ те гаркнули нечто столь слитное и громогласное, что радостно зазвенело в ушах — отличные солдаты! Но отчего не верхами, где же их горячие огромные скакуны, главная сила кирасирского строя? И почему во фронте всего сотни полторы молодцов, хотя в полку долженствует иметь (тут Антон-Ульрих показал хорошую память и знание воинского артикула) 35 штаб- и обер-офицеров, 70 унтер-офицеров, 690 рядовых строевых и нестроевых, 20 трубачей и 1 литаврщика? А, сверх того, 781 строевую лошадь, и еще раз, кони где!?

На эти недоуменные вопросы юного шефа отдававший рапорт по полку седоусый штаб-офицер с мужественным лицом и усталыми глазами глубоко вздохнул и начал отвечать тоном, которым учитель снисходительно вычитывает урок худо выучившему его ученику. Во фронте де только первый эскадрон, ибо на компаменте, то есть в расположении полка, сейчас сей эскадрон один, остальные же с полковыми лошадьми разосланы «на траву» по дальним деревням, ибо лошади за зимнее винтер-квартерование сильно спали с тела и хворы, а то отпускается им еще как в «Уставе воинском» при Петре-батюшке прописано на полгода всего по четверти овса, что есть, ежели разно считать, от восьми до девяти пудов, да сена 15 пудов, а вторые полгода кормись из-под ног, а в кирасирском коне одного росту в холке до 2 аршин и 4 вершков, ему такой дачи мало, а и то воруют все сверху донизу, а на воров никакого укорота не сыщешь… Тут Антон-Ульрих, окончательно запутавшийся в пудах, вершках, четвертях, траве, овсе и сене, несколько жалобно полюбопытствовал, как можно исполнять служебный долг в столь тяжкой кондиции. Пожилой офицер потер пересекавший щеку старый шрам и ответил рассудительно:

— Ничего, ваше сто-сто-ство, Бог милостив. Управляемся на службе Отчеству Российскому и государыне-матке. Авось не хуже других!

— Авос, авос, — безнадежно повторил Антон-Ульрих, чем вызвал восхищение своего «учителя полковой жизни» и был немедля препровожден за накрытые столы, где в этот вечер бесчисленное количество раз поднимали здравницы за него и с ним офицеры полка (то есть которые налицо, ибо есть которые в отпуске, сиречь увольнении, или в командировании, а которые «на траву» с лошадьми посланы, а которые в кордегардию[24] с караулом, а которые в гошпитале… ). Офицеры Антону-Ульриху тоже понравились. Наполовину это были приятные молодые люди происхождением из местного рыцарства (произносить «stolbovoye dvorianstvo» поначалу не получалось), несколько неотесанные, несколько дерзкие, но смелые, честные и благонамеренные. Другие и вовсе оказались «свои» — честолюбивые юные немецкие дворяне, в основном из младших сыновей и небогатых родов, прибывшие в Россию в надежде трудами и лишениями сделать славную воинскую карьеру. Русские и немцы вполне уживались вместе, но холодок в отношениях все же чувствовался, и даже за пиршественными столами как бы сами собой сложились две отдельные компании… Были и те, кого в воинственные времена Петра Великого возвели в офицеры из батальных рядов за отважные подвиги. К последним принадлежал и седоусый «учитель»; подвыпив, молодежь (и русская, и немецкая) называла его почтительно: «diadya». Потом много пили и пели. Антон-Ульрих не понимал слов этих воинских песен, то залихватских, то мелодично-грустных, но звучание монолитного хора сильных мужских голосов было так трогательно, что из глаз катились слезы…

Он не совсем четко помнил, как уехал из своего полка. Солдаты кричали «виват», они уже любили своего нового юного шефа! Первым отчетливым чувством наутро стала мучительная головная боль. Осталось неловкое ощущение благодарности и… собственной ненужности. В полку превосходно справлялись со всеми тяготами и особенностями российской воинской службы и без него. «Авос, авос…»..

Глава 2 Комедия дель арте[25]

Окончательное понимание того, чем обернулся для него короткий мираж счастья, пришло к Антону-Ульриху Брауншвегскому, когда он оказался на званом ужине в честь именин императрицы.

Государыня Анна Иоанновна в пышной робе и с таким обилием алмазных украшений в высокой прическе и на обширной груди, что рябило в глазах, усадила юного принца между двумя Елизаветами — его суженой Елизаветой Екатериной Христиной Мекленбургской, племянницей Анны Иоанновны, и Елизаветой Петровной, дочерью Петра Великого. Елизавета Екатерина Христина еще не приняла православия и плохо говорила по-русски, но все знали наверняка: эта совсем юная девушка имеет для своей коронованной тетки особое значение. Императрица уже приняла решение: дети маленькой мекленбурженки будут наследовать Российский престол!

Несмотря на чувство неловкости, которое Антон-Ульрих испытывал в женском обществе, он с волнением и любопытством посматривал на своих прекрасных соседок. Собственно говоря, неоспоримой красавицей была только статная медноволосая двадцатитрехлетняя Елизавета, в которой он узнавал те черты здоровой и щедрой природной женственности, что и в простолюдинках этой страны. Юную невесту Антона-Ульриха можно было назвать скорее просто миловидной, но спокойное, тихое очарование этой грустной и нежной девочки больно кольнуло принца в сердце. Словно отравленная волшебным дурманом игла вонзилась — стало одновременно больно и сладко. Больно от того, что Антон-Ульрих почему-то с первого взгляда отчетливо понял: эта девочка его никогда не полюбит. Сладко же потому, что сам он полюбил ее еще заочно — а с этого мгновения и навсегда. Стало не до полка и военной славы — на горе свое он приехал в Россию, неловкий, несуразный человек, грустный Пьеро, которому не выдержать спор с нагловатыми, развязными Арлекинами, коих здесь в избытке…

Антон-Ульрих видел такую куклу в итальянском театре: нескладного человечка в белом балахоне со смешными помпонами, с плачущим лицом, словно обсыпанным мукой или мелом, и с черными, тщательно прорисованными трагическими бровями. Человечка звали Пьеро: он был влюблен в милую, темноволосую Коломбину, похожую на принцессу Мекленбургскую. Но по жестоким и нерушимым законам комедии дель арте Коломбина любит Арлекина, веселого, ловкого и наглого, а Пьеро остается только плакать и просыпать пудру со щек на потеху досужей публики.

Арлекин, впрочем, появился в этой комедии масок позднее. Он приехал в Россию через год после того памятного вечера в образе саксонского посланника графа Морица Линара — и украл счастье Пьеро… то есть Антона-Ульриха. До его явления на сцене милая племянница императрицы даже несколько благоволила к Антону-Ульриху. Изредка она позволяла гулять с ней в Летнем саду, иногда — улыбалась, часто — жаловалась на тетку. Антон-Ульрих всюду ходил за ней следом. Поднимал веер, таскал тяжелое кресло. Приносил засахаренные фрукты. Она небрежно благодарила, словно слугу или пажа… Пьеро радовался ее рассеянным знакам внимания, как невиданному подарку. С каждым днем он осознавал все больше — несмотря на свои высокие титулы и чин кирасирского полковника, здесь, при дворе толстущей злой русской царицы, он не более, чем слуга. Хотя, кто здесь не слуга, кроме Бирона?

В тот первый вечер, во дворце Анны Иоанновны, Антона-Ульриха неприятно удивила цесаревна Елизавета Петровна. Он поймал ее взгляд, не по-девичьи тяжелый и ненавидящий, устремленный на Анну Иоанновну. А потом увидел, как кривятся в недоброй усмешке красивые, сочные губки цесаревны, когда она смотрит на его суженую, племянницу императрицы Елизавету Христину. Однако, стоило царице обратить неодобрительный взор на дщерь Петрову, как та немедленно менялась, с униженной ужимкой опускала глаза долу, а улыбка становилась робкой и заискивающей — только на ту пору, пока не пронесется гроза. Многолетняя обида, застоявшаяся, как вода в берегах, каждодневные унижения, страх за свою жизнь сделали эту сильную и жизнелюбивую молодую женщину лицемерной и скрытной. Но ничего не забывающей и никому не прощающей.

Елизавета Петровна считала себя несправедливо отстраненной от власти. И Антон-Ульрих понимал, что она, дочь Петра Великого, имеет право так думать. В другое время и при других обстоятельствах он бы сочувствовал ей, быть может принял бы ее сторону, тем более что к нему она обращалась всегда приветно и не без ловкого дамского кокетства… Но ныне принц понял, что эта красивая, обольстительная молодая женщина — страшный, заклятый враг его невесты, а, значит, и его враг. Навсегда.

Ночью, в отведенном ему дворце, Антон-Ульрих писал старшему брату Карлу дипломатической цифирью. Описывал первый вечер во дворце и свой разговор с цесаревной Елизаветой.

— Ваша невеста очень мила, герцог, и она — нареченная наследница государыни, — приветливо улыбаясь, говорила ему Елизавета, и даже с милой забывчивостью титуловала «герцогом», то есть обладателем Брауншвегского маестата. Но совсем иное читалось в ее глазах.

«Я — настоящая наследница Петра Великого, — призывно говорили эти глаза. — А она просто глупая девчонка, воровка моего законного счастья. С кем ты будешь, принц — с девчонкой-нахлебницей или с женщиной, цесаревной?».

— У меня есть брат, — отвечал ей Антон-Ульрих, невольно попадая под ее чары и боясь обидеть. — Он умен, красив, решителен. Он мог бы понравиться вам, принцесса. Его зовут Людвиг. Как бы я хотел вас познакомить!

— Право, это странно, — резко ответила Елизавета. — Все стремятся выдать меня замуж подальше отсюда. И государыня, и даже вы, недавний гость в России. А я, признаться, совсем не хочу замуж… Даже за французского короля… Я — дочь Петра Великого! И сего довольно, чтобы мне оставаться на моей земле!

Она сделала особое ударение на слове «моей», чтобы никто из иностранных ловцов Фортуны не забывал, где он находится. Однако принц разумно не заметил этого прозрачного намека и продолжал.

— Вы — дочь великого государя, но я и мой брат — из рода Вельфов, как и достославная принцесса Шарлотта, на которой ваш отец женил своего сына, принца Алексея…

Красивые губы цесаревны дрогнули, и Антон-Ульрих почувствовал, что опять сказал неловкость. Вечно он говорил неловкости. Бедная итальянская кукла. Пьеро… Теперь и она и посмотрела на него так, как смотрит на трагические кривляния Пьеро прекрасная зрительница из первого ряда, с великодушным, но холодным сочувствием.

— Царевич Алексей Петрович замышлял недоброе против батюшки. И потому был лишен наследства. Его супруга рано умерла, как вы знаете, и он сошелся с дворовой девкой Ефросиньей. Не торопитесь, герцог. Вы — еще не супруг принцессы Мекленбургской. И даже если вы удостоитесь этой чести, сможет ли сие легкомысленное создание принять вас в свое сердце? Не желая вас обидеть и видя перед собою разумного человека, скажу вам, что вы отнюдь не Ахилл и не Нарцисс, и, устраивая свое счастье в России на ложе Гименея, вы недалеко продвинетесь. Может статься, что ни вы, ни ваш брат здесь не понадобитесь…

— Как это странно, что у вас с племянницей государыни одно и то же имя: Елизавета…

Антон-Ульрих подумал вслух, хотя следовало бы промолчать. От этой мысли ему стало холодно и страшно. Вот она и вырвалась из сомкнутых губ, сама сказалась. Две претендентки на одну роль. Две Елизаветы. Как два зеркала, поставленные напротив друг друга. Одной из них не место в этом дворце. Но кому?

— Принцессе Мекленбургской скоро дадут другое имя. Она примет православие и станет Анной. Как государыня, — сказала Елизавета Петровна, терпеливо продолжая беседу. — Тогда наше сходство исчезнет. Его и нынче нет. Только имя. Но что есть имя? Разве оно решает нашу судьбу?

— Кто знает, ваше высочество? Кто знает…

— Да вы философ — герцог! — рассмеялась Елизавета и стукнула Антона-Ульриха по руке веером в черепаховой оправе. — Но знайте: государыня не любит философов! Лучше упражняйтесь в верховой езде в манеже герцога Бирона, тогда вы пропахнете лошадьми и будете иметь больше шансов понравиться ей!

— Я бы предпочел иное применение своим скромным навыкам наездника — боевое седло, — ответил Антон Ульрих.

Вопреки ожиданиям, Елизавета посмотрела на него серьезно и с долей симпатии.

— Похвально, герцог! — произнесла она спокойно. — Дерзайте на Марсовом поле, оно не столь обманно, как топкое поприще Амура. И помните, что ежели захотите остаться с Елизаветой, это будет возможно и после того, как одна из них станет Анной.

— Это большая честь принцесса, но я уже сделал выбор, — отчаянно отрезал Антон-Ульрих.

— Вы честны, милый юноша, и не раз пожалеете об этой прекрасной в иных кондициях черте, — Елизавета Петровна печально улыбнулась, улыбка ее была полна женского очарования. — Смотрите на меня и прилежно запоминайте, ибо такова я с вами в последний раз. Ныне же улыбайтесь сами — на вас уставился господин Бирен!

Антон-Ульрих уже знал, что за глаза придворные величают фаворита толстой царицы его плебейской природной фамилией — Бирен или Бюрен. Герцог Бирон сначала долго и пытливо взирал на брауншвегского принца, а потом что-то шептал на ухо императрице. При дворе рассказывали, что его старший сын, Петр, слащавый красавчик и насмешник, тоже ухаживал за племянницей государыни. Но очень уж несерьезно, словно когда мальчик и девочка весело играют во влюбленных. Но Бирона-младшего, путавшего жизнь с игрой и при этом незлого мальчишку, следовало принимать всерьез как сына своего отца.

Высокоумный и многохитрый граф Остерман хранил философское спокойствие среди всех этих страстей, колкостей и недоговоренностей… Видимо, единственным философом при русском дворе был он. И ему не вменялось в обязанности упражняться в верховой езде в манеже Бирона — он страдал подагрой, или делал вид, что страдает.

Елизавета Петровна покинула куртаг раньше других. Сдержав свое мрачноватое обещанье, его она больше не удостоила юного брауншвейгца словом, ни даже кивком своей гордой и красивой головы. За ужином она много, по-мужски пила и все больше мрачнела с каждым кубком. Будь Антон-Ульрих несколько прозорливее, он бы понял, что его отказ стать союзником рыжеволосой цесаревны расстроил ее — за блеклой внешностью она сумела угадать благородное сердце, и была огорчена, что не завоевала его… А заодно и тысячу шпаг Беверноского кирасирского полка. Слегка пошатнувшись в дверях своей ладной и крепкой фигурой, на которую ни один муж не мог взирать спокойно, дщерь Петрова обернулась и бросила на пирующих испепеляющий взгляд ненависти. Ее губы, ставшие от вина пунцовыми, как кровь, едва шевельнулись, так, что даже стоявший подле камер-лакей не расслышал свистящего змеиного шепота: «Поганой метлой мести вас отсюда! Немчура, саранча нечистая!» Но Антон-Ульрих угадал примерный ход ее мысли и подумал, что когда-нибудь ей это удастся. К их общей беде. На свое несчастье он приехал в Санкт-Петербург, бедный, неловкий Пьеро…

Вечера в Санкт-Петербурге проходили в придворных обязанностях, день принадлежал делам Марсовым (стараясь быть полезным, Антон-Ульрих прилежно обучался военному искусству и практиковался в рыцарских искусствах — фехтовании, верховой езде), а утро отдавалось уроку русского языка. Его ежедневными занятиями ведала императрица Анна Иоанновна. Всякий раз она придирчиво осматривала предполагаемого племянницына жениха, и, видимо, едва удерживалась от желания похлопать Антона-Ульриха по ляжкам, словно ледащего жеребца, чтобы проверить — крепки ли, сумеет ли взгромоздиться на мекленбургскую кобылку? Герцог казался Анне Иоанновне слишком щуплым и неразвитым, она крепко сомневалась в его мужских способностях, но высказывать свои сомнения прямо в лицо потомку императорского рода Вельфов все же постеснялась. Тем более, что усердие юного принца в учении и службе хвалили. Антону-Ульриху довелось учить русский язык с придворным поэтом Тредиаковским, а укреплять здоровье и силы в манеже герцога Бирона и фехтовальной зале с офицерами лейб-гвардии. Еще имелось высочайшее предписание есть получше, чтоб таким щуплым не был — и вскоре он полюбил простые, но основательные русские блюда, которые с равным удовольствием вкушали и местные аристократы и простолюдины: щи да кашу, пироги, кислую капусту и разнообразные «zayedken und zakuken», да кислый же квас. К ржаному хлебу Антону-Ульриху было не привыкать: как истый немец он вырос на нем.

Русский язык принц учил охотно, тем более что наставник из «пииты» Тредьяковского был отменный. А вот занятия верховой ездой под надзором фаворита государыни его несколько настораживали: видно было, с каждым днем Антон-Ульрих все более становится Бирону костью в горле. По всей видимости, Бирон-младший все же был не столь безразличен нежной принцессе Анне, дела его на амурном поприще продвигались все успешнее, и его отец всерьез подумывал заменить в этой комедии дель арте смешную куклу Пьеро подле прекрасной Коломбины на своего веселого Дзанни. Сззнавать все это было неприятно и тяжело. Сразу исчезло, растворилось в петербургском тумане то счастливое настроение, с которым Антон-Ульрих ехал в Россию. Наивный мальчишка, он так хотел командовать собственным полком! А попал в змеиный клубок, где герцог Бирон-старший — самая ядовитая гадина. Но куда страшнее сама императрица Анна, которой не нужно змеиное жало. Не угодишь ей — поднимет толстенную медвежью лапищу, да и прихлопнет!

Опереться в этом туманном и непостижимом городе и при этом опасном дворе можно разве что на вице-канцлера, графа Остермана. Он — давний друг австрийского двора и, может быть, снизойдет и отстоит в глазах императрицы кандидатуру Антона-Ульриха. Если только осмелится ради столь ничтожной персоны пуститься в опасное соревнование с этим лошадником, с этим берейтором, любовником императрицы! Тяжело иностранцу в России без сильных покровителей: сначала заманивают сладким пряником, потом надевают тяжкое ярмо, а как напашутся вдоволь — кнутом выгоняют взашей!

Все эти горькие мысли совершенно отравили Антону-Ульриху жизнь. Даже любимые уроки русского языка радости не прибавляли. Напротив, о многом они со временем заставили невесело задуматься. В пожалованный Антону-Ульриху для житья скромный дом являлся смешной и странный человек неопределенного возраста с книгами под мышкой и бумагами в руках — придворный «пиита» Василий Кириллович Тредиаковский. Как поговаривали, он был тайный католик, выученик капуцинов. Тогда Антон-Ульрих совершенно не знал стихов придворного поэта. Но потом, когда с русским языком стало полегче, до боли поразили две строки:

У флейты грустный и нежный голос — это Антон-Ульрих прекрасно знал, он и сам любил играть на флейте. Порой от ее звуков хочется плакать. Хотя двор Анны Иоанновны и так мало располагает к радости. Грустно было принцу в России. Да и Василию Кирилловичу, видимо, невесело. Императрица, как позже узнал Антон-Ульрих, держала этого умного и талантливого человека почти за шута. Поэтому взгляд у Тредиаковского вечно был потерянный и отстраненный: как будто он так далеко ушел в свои грезы, под нежный голос флейты, что перестал замечать реальность. Так ему действительно было проще. Антон-Ульрих, увы, не обладал такой счастливой способностью. Его многое ранило, от многого становилось не по себе. Он вынужден был со стыдом и печалью признаться себе: он оказался слабым и малопригодным человеком, он не был создан для России…

Он снова и снова вспоминал первый урок русского языка.

Тогда Тредиаковский достал толстую книгу, медленно и бережно раскрыл ее, вынул из нее измятый, желтоватый лист дешевой бумаги и стал читать с этого листа, торжественно и громко какие-то русские стихи. По-видимому, свои. Потом перевел прочитанное на французский и немецкий и словно просиял: так возвышенно и чувствительно все прозвучало. «Начну на флейте…»..

Затем перешли к русской азбуке. Антон-Ульрих оказался толковым учеником, так что Василий Кириллович остался доволен. К концу занятия они даже разговорились, пока по-французски и по-немецки.

— Я видел при дворе много достойных интереса лиц, — сказал Антон-Ульрих, — Но более всех меня смутила принцесса Елизавета, дочь покойного императора Петра. Правда ли, что у нее есть своя партия, что за нее стоят многие при дворе и в народе?

Тредиаковский изменился в лице. Смутился, побледнел. Достал платок — не очень свежий, как заметил Антон-Ульрих, отер внезапный пот с лица.

— Есть вещи, ваша светлость, — ответил он наконец, — о которых при русском дворе не принято говорить. И вам бы я советовал промолчать!

— Почему же, господин учитель?

Вместо ответа Тредиаковский подошел к окну, за которым несла свои воды свинцовая Нева, таившая городу многие опасности, и поблескивал позолотой шпиль Петропавловского собора.

— Взгляните, Ваша Светлость, как туманно сегодня… — заметил он. — В славном городе Санкт-Петербурге почти всегда туман. Никогда не знаешь, что случится завтра. Государыня Анна Иоанновна, племянница Петра Великого, никак не чаяла взойти на трон. Но нынче она на престоле. Такова была воля Господня, и еще некоторых лиц из самых знатных фамилий, о которых при дворе не принято упоминать.

— Почему же не принято, господин учитель?

— Да потому, ваша светлость, что все они, или почти все, ныне в Сибири. А в Сибири холодно, бр-р-р… . Так холодно, как никогда не бывает в вашем Брауншвейге. А в могиле — еще холоднее, заверяю вас! А я, ваша светлость, побаиваюсь холодов. У меня, знаете ли, слабое горло. И легкие… Иногда забываю закрыть горло шарфом — и вот, изволите ли видеть, неделями оказываюсь прикован к постели… А его светлость, граф Остерман, почти не выходит из дому. Очень боится наших холодов. Еще больше, чем я, грешный и слабый человек… Надеюсь, вы поняли меня, ваша светлость?

— Смею думать, что понял. — Антону-Ульриху стало не по себе от намеков придворного поэта.

— Так давайте лучше поговорим о высоких материях. Об искусстве стихосложения, к примеру. Знаете ли, я изобрел новую систему… Силлабическую, я называю ее так от греческого слова «слог», «слогочисление». О ней скоро заговорят — и не только при дворе. Вы, я вижу, тонкого ума персона, и способы меня понять…

Тредиаковский вернулся на свое учительское место, за столом, снова раскрыл толстый, тяжелый том, но в него почти не смотрел и снова заговорил медленно и певуче. Антон-Ульрих слушал, как зачарованный. Он уже не обращал внимания на странные манеры и неряшливый наряд придворного поэта, перестал замечать его несвежий платок и нос подозрительно красноватого цвета. Если придворный поэт и был неравнодушен к Бахусу, то это ровно ничего не значило в то мгновение, когда Василий Кириллович печально и протяжно декламировал французские стихи… Антону-Ульриху стало до боли жалко этого человека, этого гения, обиженного судьбой…

— Вам, верно, тяжело живется, дорогой господин учитель? — спросил он вдруг.

В ответ он ожидал такого обычного от русских: «Ничего, Бог милостив, авось управимся», но Тредиаковский машинально кивнул, а потом поправился и сказал, что волею государыни Анны Иоанновны он совершенно, совершенно счастлив. Антон-Ульрих, конечно, не поверил. На прощание он почти умолял господина учителя принять небольшой денежный подарок на покупку новых книг. Тредиаковский сказал, что уроки русского языка уже оплачены государыней, но деньги взял, завернул их в тот же несвежий платок, завязал платок узелком и опустил в просторный и совершенно пустой карман кафтана.

Антон-Ульрих огорченно подумал, что господин учитель пропьет большую часть этих денег в ближайшем трактире. Что же, пусть, если так ему и в самом деле легче жить!

— Не найдется ли у вас, мой дорогой ученик, рюмочки бенедиктина? — спросил на прощание Тредиаковский. — Я, знаете ли, еще с Парижа имею пристрастие к этому славному напитку. Мы бы еще о многом могли побеседовать…

Антон-Ульрих ответил, что бенедиктин у него обязательно найдется. Уже через полчаса Тредиаковский пил и плакал, плакал и пил. Василий Кириллович вспоминал о Париже, прекраснейшем городе, где весной цветут каштаны и где он непременно бы остался, если бы не «zlaya sudbina» — он перевел сей пассаж не менее поэтично: «немилосердная Фортуна». Потом долго рассказывал о славном парижском университете Сорбонне, где он не только имел честь учиться, но обучал студиозусов искусству стихосложения. Через час господин учитель так размяк и опьянел, что Антону-Ульриху пришлось при помощи слуги уложить его на маленькой, но очень удобной софе. Учитель заснул, повторяя слабым и грустным голосом строки великого Расина. Антон-Ульрих допил бенедектин и поспешил в манеж герцога Бирона, на урок верховой езды. После попоек с офицерами своего полка скачки навеселе его уже не пугали. Все же он начинал становиться русским… В дверях он вспомнил о «пиите» и распорядился отвезти его, как проспится, домой.

— О Кирилыче-то велите позаботиться, барин? — без всякого почтения к особе здешнего служителя Парнаса переспросил денщик Васька, взятый в услужение из старых солдат кирасирского полка.

— Так, о достойном господине Тредиаковском, — на ломаном русском ответил Антон-Ульрих.

— Достойный господин, куда уж там! — хмыкнул служака. — Так что не мое это собачье дело, барин, но осмелюсь доложить — пустой человек вовсе Кирилыч этот, пьяница да пустомеля!

— Что есть пустомеля? Пусто молоть? Что молоть? Хлеб?

— Молоды вы еще, барин, многого не понимаете, — объяснил денщик с фамильярностью, в форму которой здесь часто облекалась верность слуг. — Ничего, Бог милостив, авось опосля поймете. Пустомеля — это болтун, значится, форменный брехун. Говорит много, а что говорит — не разберешь. Длинным языком, барин, им-то у нас ловчее глотку себе перерезать, чем, значится, ножиком вострым…

Из этого назидания Антон-Ульрих тогда понял только, что в России не уважают поэтов. И это немало поколебало его симпатии к странной огромной стране, в которой он, на свою беду, оказался. И все слышался ему голос Тредиаковского, торжественно произносивший тягучие и печальные строки. И флейта звучала сквозь сырой и тяжелый петербургский туман… Та самая флейта, о которой столь возвышенно и благозвучно писал несчастный Василий Кириллович, сопевший сейчас на продавленном диване.

Глава 3 Тот самый барон Мюнхгаузен[26]

17-летний барон Карл-Фридрих-Иероним фон Мюнхгаузен, пятый сын своего отца, прибыл в Россию в лето от Рождества Христово 1736 в качестве пажа шефа кирасирского полка русской службы Антона-Ульриха, ныне герцога Брауншвейг-Беверн-Люнебургского — по недавней кончине своего родителя. Получив долгожданный маестат, герцог Антон-Ульрих, обжившийся в России, стал заботиться заведением подобия собственного маленького двора, и призвал к себе на службу молодых немецких дворян. Но на рискованную поездку в далекую Россию, страну скорее сказочную, чем имевшую место на географических картах, решились только два брауншвейгских дворянина — фон Мюнхгаузен и фон Хоим.

Мюнхгаузен согласился потому, что любил все рискованное и неожиданное. И Россию, как и любую сказку, уже обожал заочно. Фантазия у юного барона была бурная и безудержна — как Балтийское море в шторм. Например, он представлял себе, как приезжает в северную страну — такую холодную и заснеженную, что коня здесь можно привязать к верхушке занесенной снегом колокольни. И что стоят в этой стране ледяные дворцы, похожие на хрустальные, и никогда не тают, потому что в России всегда идет снег — даже летом. Жители же повсеместно охотятся на белых медведей, а звери эти запросто расхаживают по улицам. В ледяных дворцах танцуют дамы в меховых накидках, наброшенных на ослепительные, словно вылепленные из снега плечи…

В одну из этих дам, самую хорошенькую и обольстительную, он, Мюнхгаузен, непременно влюбится. Главное — не влюбиться в невесту своего патрона, герцога Антона-Ульриха. В Ганновере, в трактире «Король Пруссии», где барон любил послушать байки и сам прихвастнуть, поговаривали, что принцесса Анна — молоденькая и хорошенькая, только очень несчастлива. Тетка-императрица держит ее взаперти и выпускает только на балы и приемы. Как тут не загрустить!

Перед отъездом барон зашел в любимый трактир — поведать завсегдатаям добрым бюргерам и благородным дворянам о предстоящей поездке, похвастаться нежданным даром Фортуны. Народу в «Короле Пруссии» в тот вечер собралось порядочно — и все были не прочь поговорить о России. Со времен царя Петра, охотно пропускавшего кружку пива с немецкими и голландскими обывателями, Россия интересовала всех. Странные люди жили в Московии — и дела там творились небывалые. Русский царь работал плотником на голландской верфи, русских принцесс выдавали замуж за немецких принцев, а немецких дворян охотно приглашали в Россию. Только что их ожидало в этой России — Бог весть… Может, золотое дно, а может, и могильное!

Мюнхгаузен говорил долго и красочно: хвалил своего патрона, молодого герцога Брауншвейгского, и его невесту, русскую принцессу, которой никогда не видел. Заодно представил в лучших чертах ту значительную роль, которую сам будет играть при герцоге и русском дворе. Бюргеры кивали и стучали пивными кружками по столам, дворяне — отпускали одобрительные замечания. Всем очень нравилось, что достойный молодой человек едет в такую богатую и обширную страну, как Россия, и вернется оттуда с солидным капиталом. Мюнхгаузен и сам в это верил — собственное будущее представлялось ему блистательным и завидным, как россыпь алмазов.

Вдруг в разговор вмешался немолодой уже человек потрепанного вида, который одиноко пил в углу свое пиво:

— Вы уверены, сударь, — бесцеремонно осведомился незнакомец, — что вы выбрали для службы подходящее место? Россия — заколдованная страна. Приехать в нее легко, а выбраться из нее — крайне трудно! Как бы вам не пришлось бежать из нее в страхе до самой Риги…

— Почему же бежать? — удивился Мюнхгаузен. — Мой патрон скоро станет мужем русской принцессы и генералом, а я буду его адъютантом. Не скрою, мне предложили очень солидное жалованье!

— А вы уверены, мой юный друг, что получите это жалованье? В России охотно дают обещания, деньги же выплачивают — там есть такое выражение: после небольшого дождя в четверг. Оставайтесь-ка вы лучше в своем родном Боденвердере!

Юный барон был явно озадачен.

— Откуда вы знаете, что я из Боденвердера? И при чем тут четверг? Жалованье в России выплачивается только по дождливым четвергам?

Незнакомец гнусно ухмыльнулся:

— Барон Мюнхгаузен из Боденвердера, это узнать было нетрудно, как и то, что вы состояли пажом при здешнем покойном Брауншвейгском герцоге, и получили нелестные рекомендации, ныне же собираетесь послужить и его сыну. А что означают выплаты по дождливым четвергам в России, предоставлю вам узнать самому. Не хочу пророчить, но до Риги вам предстоит драпать еще и с голым задом!

От такого откровенного издевательства кровь бросилась юному Мюнхаузену в голову, и он в ярости запустил в криво ухмыляющееся лицо ругателя кружкой (тот умело уклонился), а затем схватился за шпагу с твердым намерением выпустить мерзавцу кишки… Но вовремя вспомнил, что в таком случае никакой России ему не видать, и придержал оружие, тем более, что незнакомец сделал рукой примирительный жест:

— Поверьте, я хочу не оскорбить вас, а предупредить от безумного шага, о котором вам предстоит пожалеть. Когда я был немногим старше вас, я служил в свите герцога Голштинского, мужа дочери русского царя Петра, а потом вместе с ним еле унес ноги из страны, в которую вы так стремитесь…

— Кто же вас прогнал оттуда вместе с вашим патроном?

— Русский князь Меншиков. Которого после тоже прогнали. Там принято периодически гонять друг друга, видите ли…

— Неужели в Германию?

— Гораздо хуже, мой юный друг. В Сибирь.

— В Сибирь? Это еще что такое? — спросил Мюнхгаузен.

— Сразу видно, что вы не досматривали географическую карту до правого верхнего угла, иначе эти буква — SYBIRIA — врезались бы вам в память, — презрительно скривился незнакомец. — Это самая холодная и заснеженная часть России, молодой человек. Знаете, есть такой город в Сибири… Как его? Berezoff! Вот Меншиков там и умер. Сначала держался, терпел: дом строил, Священное Писание читал, а потом взял да отошел в мир иной. К чему это я… Вам бы не торопиться в Россию! Впрочем, утешьтесь, вам придется легче, чем вашему патрону. Вы еще успеете сбежать в Ригу. А вот молодой герцог Брауншвейг-Бевернский умрет в России — совсем старый, слепой, вдовец с детьми-узниками. Слепой старик…

— Да откуда вы все это знаете? — Мюнхгаузен почувствовал, как мелкая дрожь пробирается по его телу. Удивительно, но он слушал этого безумца — и верил ему! Чтобы избавиться от наваждения, он заставил себя злиться и выкрикнул:

— Да кто вы такой, чтобы пророчить беды моему доброму герцогу Антону-Ульриху? Кто вы есть? Небритая Кассандра с пивной кружкой и в драных штанах!! Не на пивной пене ли вы прочитали ваши бредни?

— К сожалению, я это вижу, — очень спокойно сказал незнакомец. — Это ваша беда, если не хотите внять мне. Считайте, что я — судьба. Голос судьбы. Иногда судьба говорит и столь неприятным голосом, как мой.

— Слишком много вы на себя берете, сударь! — воскликнул Мюнхгаузен, распаляясь еще больше, тем более, что только на него устремились сейчас все глаза в «Короле Пруссии». — Мне, потомку прославленного рыцаря Хейно, ходившего в крестовые походы под знаменами Фридриха Барбароссы, не пристало внимать пьяным сказкам какого-то голодранца, упившегося скверно перебродившим пивом!

— Я слыхал о ваших знаменитых предках, барон, — все так же невозмутимо ответил незнакомец. — Поверьте, судьба ломает и таких!

— Ломает, но не сгибает! — гордо сказал барон.

— Не желаю вам ни того, ни другого… Впрочем, я уже говорил, вы успеете вовремя сбежать из России. А ваш патрон… Бедный, бедный Антон-Ульрих!

— Да что вы все причитаете, сударь! — рассердился Мюнхгаузен. — Бедный Антон-Ульрих… Антон-Ульрих вот-вот составит одну из самых выгодных матримониальных партий в Европе! Его ждет почет, влияние, богатство! Хотел бы я быть на его месте!

— Всегда будьте на своем месте, юноша, — заметил незнакомец. — Зачем вам чужие места? Тем более место Антона-Ульриха. Оно отмечено страданиями и смертью.

— Трактирщик!!! — не выдержав, закричал Мюнхгаузен. — Кликни слуг, увалень, пусть вышвырнут за дверь этого проходимца! Пока я лично не убил его, как собаку! Позорит честное заведение!.. Пугает добрых людей!.. Оскорбляет дворянина!!!

Незнакомец резко поднялся — оказывается, он был высок ростом, на голову выше юного барона, да плечи, когда он расправил их, внушали уважение.

— Да будет вам известно, перед вами тот, кто тоже был некогда дворянином. И убить себя, как собаку, тем более вышвырнуть за дверь, я никому не позволю! Не забывайте, я служил в России.

Он спокойно заплатил за недопитое пиво и ровным шагом покинул трактир. Перед ним расступались, словно когда несут покойника. Больше его в Ганновере никто не видел.

После, за всю свою долгую жизнь Мюнхгаузен не мог вспомнить, какое у этого дворянина было лицо. Хотя не раз пытался, когда все предсказания сбылись. От этого зловещего человека в памяти Мюнхгаузена остался только голос. Спокойный, усталый, хрипловатый… Кто знает, может быть судьба действительно говорит таким голосом?

Пару дней юного барона тяготил этот разговор, а потом забылся. Ну что, в самом деле, с ним может случиться в этой России? Сошлют в Сибирь, как русского князя, о котором рассказывал тот странный человек в «Короле Пруссии»? Он, Мюнхгаузен, никогда не пасовал перед опасностью, он смел и молод, он и из Сибири сумеет выбраться, видит Бог!

К тому же, ему славному потомку крестоносца Хейно, лучше замерзнуть до состояния прозрачной ледышки в этой самой Сибири, о которой упоминал трактирный оракул, чем рано состариться от повседневной тоски в родном Боденвердере… Удобном, честном, спокойном, но, увы, непоправимо скучном!

Потом был не лишенный авантажности путь по бурным балтийским волнам на корабле, который принес юноше приятное открытие: в отличие от остальных пассажиров он почти не страдает от пресловутой «морской болезни». Приятно было стоять, впившись руками в фальшборт и расставив ноги на зыбкой палубе, смотреть на бегущие за бортом белые барашки штормовых волн, ловить разгоряченным лицом соленые брызги и изумленные взгляды просмоленных «морских волков»: надо же, совсем мальчишка, а буря ему нипочем, не то что другим сухопутным тюфякам, блюющим в своих каютах! Но еще приятнее сознавать — его путь начался с испытания, и он, пятый сын рода Мюнхгаузенов, не посрамил своего имени.

Впрочем, сначала веселая страна Россия отчасти разочаровала барона. Во-первых, снег здесь таял, и луга цвели таким буйным цветом, которого он не видывал у себя на родине. Во-вторых, белые медведи не ходили по улицам, так что заветная мечта поохотиться на ушкуя (как этого зверя называли русские) не сбылась… Да и бурых-то в окрестностях российской столицы оставалось наперечет, и эти бедные звери не то что на улицы не выходили, а сидели по своим берлогам, трясясь от страха — охотиться на медведей местные любили! В-третьих, ледяных дворцов, похожих на хрустальные, в Санкт-Петербурге не было и в помине, а обычные были сделаны на скорую руку и весьма худы. Правда, новоназначенный кабинет-министр Артемий Волынский обещал построить ледовый дворец для императрицы, но пока исполнение блестящей затеи кабинет-министра все откладывалось за неимением зимы, которая стояла здесь, оказывается, никак не больше шести месяцев в году… А жаль, — Мюнхгаузен не прочь был попировать с русскими друзьями и прекрасными дамами в ледяном дворце, пусть даже и в шубах! Ничего, согрелись бы пуншем, или этой горячей крепкой настойкой — как ее называют в России? Ах да, «zapekanka»!

Зато Мюнхгаузену пришелся по душе один русский обычай: полногрудые и статные хозяйки богатых домов встречали гостей с рюмкой водки на подносе, а потом целовали новоприбывших прямо в губы. И этот поцелуй ничего не значил — он был просто формальностью русского гостеприимства. Иногда гостей встречали и их дочери — тоже с рюмкой и поцелуем. Поэтому юный барон полюбил ходить по гостям. Сколько бы не восхваляли легендарную тяжелую красоту немецких женщин, здешние фрейлейн и юнг-фрау были, по крайней мере, ничуть не хуже, а на честный взгляд — много лучше. Настоящий живой цветник в заснеженном саду!

Русские оказались славные люди, большие любители различных развлечений и обильного застолья, и что не вечер устраивали в Санкт-Петербурге балы да машкерады, огненные или водные потехи — вполне в духе европейского политеса, однако с очевидным диковатым восточным колоритом, что делало их еще веселее и ярче. Одевались здесь благородные люди столь же пестро, смело сочетая модные наряды с ориентальской роскошью драгоценных украшений и пушистыми горами драгоценных русских мехов, а говорили все по-немецки или по-французски, несколько потешно из-за грубого, словно рубленного акцента, но вполне сносно. А то, что жалованья действительно приходилось дожидаться до того самого «дождливого четверга», случавшегося не каждый месяц, даже когда с неба лило всю неделю, оказалось не так страшно. Карл-Фридрих-Иероним фон Мюнхгаузен быстро понял, что в России, чтобы составить капитал, совсем не обязательно служить: ловкий и обаятельный человек, умеющий водить правильные знакомства, легко устроит здесь свое счастье! А неудачники пусть пьют вонючее пиво в «Короле Пруссии» и пророчат беду сколько угодно.

Службой, впрочем, Карл-Фридрих-Иероним фон Мюнхгаузен, верный рыцарским заветам предков, также отнюдь не пренебрегал. Тем более, что была сия служба весьма необременительна. Герцог Брауншвейгский Антон-Ульрих, человек, в отличие от своего родителя мягкий и нетребовательный, желал лишь, чтобы его пажи сопровождали его ко двору и на званных ассамблеях местной знати. «Короля играет свита, сиречь герцога», — говорил он юным немецким дворянам, демонстрируя некоторые познания в законах театра. Но как только занавес бывал поднят, Мюнхгаузен и его товарищи оказывались предоставлены сами себе и вольны развлекаться и завязывать знакомства как им угодно. Изредка герцог возлагал на них также секретарские обязанности — занятие скучное, но не бесполезное, так как из входящей и исходящей корреспонденции становилось яснее, в какую сторону дуют здешние ветра.

Не сложнее оказалась и русская воинская служба, которой юный Мюнхгаузен, как потомок славного воительного рода, очень гордился. Ходатайством герцога Антона-Ульриха он был приписан к Брауншвейгскому (прежде — Бевернскому, еще прежде — Ярославскому драгунскому) кирасирскому полку, пока на правах волонтера, однако с явным заделом на получение в будущем чина корнета. Положение при шефе полка обеспечило Карлу-Фридриху-Иерониму право на ношение мундира, на который, впрочем, пришлось потратить собственные деньги (принять любезно предложенную герцогом ссуду паж благородно отказался). Мундир был чудо как хорош! Блестящий белый колет лосиной кожи с красным прибором и подколетником, жесткая треугольная шляпа с позументом и пышной белой кокардой, а также предмет особой гордости — узкие лосиные штаны, столь авантажно подчеркивавшие мужское достоинство, и сияющие ботфорты со шпорами, которые своим скрипом-звоном заранее давали знать обществу: се грядет муж! Кирасу, которая весила целых 23 фунта и стоила дополнительных расходов, пришлось пока не покупать. «Куплю сразу офицерскую по производству в чин, чем тратиться дважды», — постановил Мюнхгаузен, он умел считать деньги, хоть не был скуп.

Полк вечно стоял то на зимних винтер-квартерах по деревням, то на летнем компаменте где-то за городом, и отлучаться в эскадрон для участия в монотонных кавалерийских экзерсициях было некогда — Петербургская жизнь была ключом! Зато как хороши были вечера в полковом собрании — в пьянящих парах пунша и клубах табачного дыма, среди отважных друзей (половина из которых, кстати, оказалась его соотечественниками), за буйным весельем, пропитанным молодой силой и духом товарищества. В полковой семье строго запрещалось ссориться, все споры решались мудрым судом старших. Мюнхгаузен заметил, что вообще в России дуэлировали куда реже, чем в Европе; но если уж дрались, то жестоко, часто насмерть. Основные баталии разворачивались за карточным столом. Русские офицеры играли все, много, азартно и по-крупному. Каждый и выигрывал, распевая от радости и угощая друзей шампанским, и проигрывался в прах, проклиная Фортуну. У кого в конечном итоге оседали деньги, Мюнхгаузен так и не понял, хоть был наблюдателен. В конце все одинаково спускали свое жалование и влезали в кредиты — до новой игры. Вдоволь наигравшись, напившись и напевшись, офицерская молодежь шумной кампанией отправлялась к «жрицам любви», и вечер продолжался там до утра. Полковой лекарь всегда имел наготове снадобья от стыдных болезней…

Вращение в военной среде также приносило не только радость, но и пользу. Мюнхгаузен вскоре заметил, что среди офицеров здешних прославленных «Петровских» лейб-гвардейских полков — Преображенского и Семеновского — немало поклонников опальной принцессы Елисаветы, которую всерьез считали главной противницей Антона-Ульриха. Гвардейцы считали ее несправедливо обиженной, не таясь выказывали восторженные знаки внимания и поддержки. Случись что, дщерь Петрова, коварно лишенная отцовского наследства, да к тому же еще такая красавица, может рассчитывать на военную силу: значительные деташменты[27] лейб-гвардейцев всегда в Петербурге. Брауншвейгские же кирасиры, за исключением кучки офицеров — далеко. Нелегко будет Антону-Ульриху, если ему придется потягаться с этой соперницей!