Игры Фортуны

Глава 1 Ночь гвардии

Ночь с 8-го на 9-е ноября года от Рождества Христова 1740-го выдалась холодная, на улицах уже лежал снег, а с Невы дул пронизывающий ветер. В кордегардии Зимнего дворца, где засели посвященные в замыслы генерал-фельдмаршала Миниха офицеры, чтобы держать окончательный совет перед выступлением, было, конечно, теплее, чем на улице, но все равно не жарко. Дрова были дороги, казна — считана, деньги — раскрадены, и потому топилось караульное помещение крайне скупо. Офицеры зябко кутались в собственные плащи и форменные епанчи. Чтобы согреться, все курили трубки и прихлебывали из манерок стылую казенную водку. Только что фельдмаршал Миних призвал лейб-гвардию арестовать Эрнста Иоганна Бирона, дабы защитить принцессу Анну и ее венценосного малютку-сына от грубых и жестоких притеснений регента.

— Измайловцы-молодцы, орлы-преображенцы! Выступайте скорым маршем к Зимнему дворцу, свершайте, что должно, и спасайте маленького императора и его несчастную мать от подлого узурпатора! — распинался Миних, — А поведу вас на Бирона я, ваш старый фельдмаршал, старшего же адъютанта моего, Манштейна, слушайтесь во всем, как меня!

Слов было много, слова были громоздки, но легковесны. Бирона все здесь ненавидели, и избавиться от него было потаенным и давним желанием многих. Но в последний решающий час в людях вдруг проснулось сомнение. Гвардейцы не вовремя вспомнили о законе, сулившем страшную кару за мятеж, и начали робеть. Все-таки регент, а не пес приблудный, сколько лет крутил-вертел Россией, как хотел! Силен Бирон. Боязно! Офицеры и солдаты зароптали и потребовали Анну Леопольдовну.

— Пущай, Богдан Христофорыч, матка царева сама скажет, чем малютку царя Бирошка сей обидел!

— Верно! А пусть она сама придет! Пусть сама прикажет!

— Зови Анну собственной персоной!

Миних понял, что в этот зыбкий момент вся его блестящая диспозиция грозила обернуться провалом. Кричать, угрожать, приказывать было бесполезно. Нет в воинском артикуле такого приказа — к государственному перевороту. Успех его предприятия, оказавшегося на деле скверно сплетенной авантюрой, зависел теперь от слабой и трепетной женщины — матери коронованного крошки. Найдет ли она в своей слабой груди слова, чтобы увлечь солдат на штурм власти державного временщика?

— Ея высочество скоро выйдет к вам! — кротко заверил гвардейцев Миних и скорым шагом отправился в покои Анны. Убегало бесценное время! Медлить было нельзя. Задуманное надо было свершать сейчас, пока караул у Зимнего дворца держат верные ему преображенцы. Через несколько часов на стражу дворца заступали семеновцы, а пойдет ли Семеновский полк против Бирона — Миних не знал наверняка.

Генерал-фельдмаршал так по-медвежьи торопился и еще по одному вескому резону. Верные люди донесли ему: завтра утром, 9 ноября, Бирон осуществит контрудар. Герцог отправит в отставку (или еще того хуже, в Сибирь!) неугодных ему людей из бывшего окружения Анны Иоанновны. Его, Миниха, в первую голову, а еще — Остермана, чтобы не мешался под ногами со своей лживой подагрой. Говорили еще: Анну Леопольдовну с Антоном-Ульрихом курляндский выскочка вышлет за границу, а маленького императора оставит при себе в качестве заложника. Теперь генерал-фельдмаршал собирался сообщить об этом Анне Леопольдовне, чтобы еще больше застращать девчонку.

Дело, еще не начавшись, все более принимало нежелательный оборот, и Миних уже отнюдь не был уверен в исходе. В большой политике всегда так — или трон, или дыба! Или ты — или тебя… Игра на опережение: главное — успеть первым!

Совсем недавно Миних присутствовал на позднем ужине у Бирона. Пожаловал к регенту вместе с женой, графиней Барбарой-Элеонорой. Та учтиво беседовала с госпожой Бенигной Бирон, а Миних бестрепетно смотрел в глаза регенту и забалтывал его разными приятными пустяками. Каково это — смотреть в глаза человеку, которого ты собираешься погубить сегодня ночью? Смотреть и улыбаться? Миних смотрел и улыбался — и не чувствовал никаких уколов совести. Наоборот, боковым зрением военного инженера, взором старого солдата, привыкшим разом охватывать поле баталии, он тщательно изучал расположение покоев резиденции регента. Где же та самая заветная спаленка, в которую он со своими молодцами вскоре пожалует, как пылкий любовник к аманте[52]!

В самом деле, чего стыдиться? Может быть, он, Миних, и Каин, но и Бирона Авелем не назовешь! Хорош Авель — руки по локоть в крови, ногти своим жертвам приказывал вырывать! О Бироновой «подноготной» в невской столице хорошо знали и шепотом рассказывали друг другу об этом новомодном способе пытки! Сам ли это Бирон придумал — или покойная Анна Иоанновна его научила, или задолго до них измыслили сию забаву мастера дознания, Миних не знал, да и не хотел знать. Главное в том, что они с Бироном оба — Каины, и схватились не на жизнь, а на смерть.

Но точное расположение Бироновой опочивальни, увы, до сих пор не было известно Миниху, несмотря на многократные посещения дома регента. Таился хитрый курляндский лис! Так что все зависит от того, решится ли явиться к гвардейцам Анна Леопольдовна, и удастся ли найти нужную дверь… Женщина и дверь — как все просто и сложно!

В покоях у Анны Миних наткнулся на Юлиану Менгден и несказанно изумился. Однако не ее присутствию — кого же еще он мог там застать в такой час, не Антона же Ульриха? Старого вояку изумило, что смелая фрейлина была облачена в отлично сшитый мундир лейб-гвардии Преображенского полка, авантажно подчеркивавший все достоинства ее сильной стройной фигуры, и даже ее каштановые волосы были завязаны в две тонкие косицы, пропущенные за уши, как у гусара — чтоб не мешали рубиться.

Юлиана помогала Анне облачиться в пышную робу и как раз прикрепляла к платью подруги голубую андреевскую ленту. Миних заметил, что у Анны дрожали руки. У Юлианы — нет.

Гвардейский мундир шел Юлиане гораздо больше, чем самое модное платье. О, странное время, когда женщины стремятся казаться мужчинами, а мужчины… Впрочем, настоящие мужчин остаются таковыми в любое время!

Задержавшись в дверях, Миних услышал обрывок их разговора.

— Ну же, Аннушка! Ну же, мой дружочек! — говорила Юлия. — Поторопимся. Нам пора. Тебе пора. Настал твой час!

— А что если неудача? — голос Анны дрожал. — Что тогда? Тюрьма, ссылка, монастырь? У меня отнимут Иванушку!

— У тебя скорее его отнимут, если ты промедлишь! Ничего не бойся, я с тобой!

Она закрепила андреевскую ленту пышным бантом, подвела Анну Леопольдовну к зеркалу. Та заглянула в серебристо-серую зеркальную глубь и вдруг отпрянула, обмякла, чуть не упала на руки подруге.

— Юленька! — срывающимся голоском воскликнула Анна. — Там… В зеркале…

— Что там? Только твое отражение. Ты чудо как хороша! Хоть и бледна немного.

— Там — Елизавета! Настанет день, и я паду перед ней. Видит Бог, паду…

Испуг Анны на мгновение передался бестрепетной Юлиане. Она замолчала. Крепко сжала руку подруги, со страхом всматриваясь в роковое зеркало. Миних понял, что пора вмешаться, иначе вся затея действительно полетит «к хренам собачьим», как говорят его солдаты.

— Пустой испуг, ваше высочество, игры дамских страхов, не более, — вкрадчиво начал он. — Вас ждут ваши верные войска, готовые идти за вас к победе — и только к победе!

— Разве вы не видите ее, фельдмаршал? — спросила Анна Леопольдовна, все еще во власти своего фантома. — Разве вы не видите в зеркале цесаревну Елизавету Петровну?! Если я этой ночью с вашей помощью свергну Бирона, другою такою же ночью она свергнет меня! Предательство за предательство, измена за измену… Что-то подобное сказано в Писании!

— Мужайтесь, ваше высочество, — галантно, но твердо произнес Миних. — В зеркале я вижу только вас, прекрасную и торжествующую! Вам нужно обратиться с речью к офицерам и солдатам, вашим верным защитникам.

— Вы и вправду не видите там Елизавету? — переспросила Анна. — Вглядитесь… И ты, Юленька, не видишь?

— Не вижу! — резко сказала Юлия, устыдившись своей минутной слабости. — Клянусь шпагой, я завтра перебью все зеркала в этом дворце! А сейчас я поколочу тебя, чтобы ты прекратила здесь трястись и падать в обмороки! Пошла, живо, ну!!

Юлиана грубо схватила Анну за локоть и буквально поволокла к дверям. «Ну, баба!!!» — восхитился Миних и поспешил на помощь, подхватив полубесчувственную Анну под другую руку.

— Я точно знаю, принцесса, верные люди донесли мне, что утром завтрашнего дня регент прикажет арестовать меня и Остермана, а вас с Антоном-Ульрихом отправит за границу! — зловеще шептал он в ухо матери императора, пока они с Юлианой влекли ее длинным коридором. — Или мы выступим сегодня ночью, или завтра они сожрут нас!

По отчетливому запаху табачного дыма почувствовалась близость кордегардии. Вдохнув этот мужественный запах, Анна внезапно обрела силы.

— Хорошо. — тихо, но твердо сказала она. — Пойдемте. Я готова.

Анна говорила уверенно и убежденно, как будто несколько минут назад не боялась зеркальной глади и не трепетала от страха. Иногда к ней приходила безумная, необъяснимая дерзость — такая, как сейчас. Она смотрела в глаза офицерам и солдатам, она призывала их к бунту против Бирона, и руки не дрожали, и неподдельная страсть звучала в голосе.

— Дети мои! Подданные моего сына! Спасите своего императора и Отечество. Россия взывает к вам! Регент намеревается убить маленького императора и возложить его корону на свою преступную голову…

— Прекрасно! — пробормотал Миних. — Она не так робка и проста, как кажется. Вовремя вспомнила про Россию!

— Идите и свершите справедливость, но не мятеж! — продолжала Анна. — Арестуйте коварного злодея Бирона! Я приказываю вам! Ради Отечества и императора! Виват, Иоанн Третий!

— Виват, Анна Леопольдовна! — восторженно крикнул один из молодых офицеров, смотревший на одухотворенную черноволосую красавицу с внезапным обожанием.

— Виват!! Умрем за тебя, раскрасавица! На погибель Бирошке!!! — наперебой заорали уже не совсем трезвые офицеры. Робеть на глазах красивой молодой женщины (и даже двух) им было совестно.

Солдаты поддержали их нестройным, но одобрительным гулом. Образ юной прекрасной матери, призывающей их защитить малого ребенка, глубоко тронул их грубые сердца… Ведь это и было солдатское ремесло — защищать!

— Благословите на подвиг, ваше высочество, матушка наша! Разрешите к ручке приложиться! — слезно попросил кто-то из солдат.

— Благословляю вас, дети мои! — прочувствованно произнесла Анна и протянула измайловцам и преображенцам руку для поцелуя.

Они подходили, склоняли колени, прикладывались к этой руке, словно к полковой святыне. Анна крестила уходивших в неизвестность, возможно, на гибель, мужчин. В эту минуту она действительно жалела их всей душой и видела в них, таких неотесанных, пахших потом и табаком, своих братьев.

Последним к ней подошел старший адъютант Миниха фон Манштейн. Он был могуч и некрасив широким красным лицом, словно дикий вепрь, однако предельно вежлив и политичен. Щелкнув каблуками ботфорт и звякнув шпорами, он деликатно поднес покрытую солдатскими поцелуями ручку к своим пышным усам, как придворный щеголь.

— Удачи вам, друг мой! — сказала Анна. — Пусть благоволит к нам Господь. Ради моего сына…

— Тут главное, ваше высочество, как в любви, найти нужную дверь, — Манштейн счел возможным подбодрить даму шуткой. — Будет дверь, будет и Фортуна!

— О чем вы, сударь?

Манштейн ничего не ответил. Он поклонился, несколько вычурно, ниже, чем следовало, нарочито метя нечистый пол плюмажем своей шляпы, набросил плащ и вышел.

Вслед за ним вышел и генерал-фельдмаршал Миних. Этот не поклонился и даже не обернулся.

Анна и Юлиана остались одни в кордегардии. Юлиана сейчас безумно, яростно, до остервенения жалела о том, что не родилась мужчиной. Ей бы шагать сейчас вместе с гвардейцами, бряцая шпагой, навстречу славе и Фортуне… А, была ни была! Как же метки все-таки эти русские выражения…

— Ступай к себе, я кликну горничных, чтоб проводили тебя, — бросила Юлиана Анне почти пренебрежительно и кинулась вон следом за мужчинами.

— Куда же ты, Юленька? — воскликнула ей вслед Анна.

— По пути долга… Не бойся! Утром под твоими окнами будут кричать: «Виват, регентина Анна!».

Анна в отчаянии заломила руки, чувствуя, что удержать при себе подругу не удастся, и почти физически ощущая, как одиноко и страшно будет без нее…

— Юленька, вели хотя бы перенести Иванушку ко мне! В детской ему сейчас небезопасно…

— Хорошо, я распоряжусь… Мимоходом!

Юлиана бежала по Милионной вслед за шедшим скорым шагом отрядом Манштейна. Не много же паладинов поднял на всесильного регента генерал-фельдмаршал — человек сто, может, немногим больше… Юлиана догнала их легко, как удобно и хорошо ей было бежать в мужском платье! Только шпагу придерживала, чтобы не билась в ногах. Улица была пуста: один холодный, пронизывающий ветер с Невы летел рядом с гвардейцами. Наглый, резкий, дерзкий ветер… Ветер переворота. Такие ветры нынче в моде!

Манштейн заметил Юлиану, обернулся, спросил изумленно:

— Зачем вы здесь, сударыня?

— Чтобы видеть все, что случится, и первой рассказать принцессе!

— А вы не боитесь ввязываться в мужскую драку? — спросил адъютант.

— Я училась фехтовать, — ответила фрейлина, — Я удержу шпагу в руке, если понадобится.

— Не понадобится, я надеюсь, — отрезал Манштейн. — Об этом позаботится сам фельдмаршал Миних!

— А где он? — поинтересовалась Юлиана.

— Поехал верхами к воротам Летнего сада. Его пропустят — он накануне утром и вечером был у Бирона. А вслед за ним и мы войдем беспрепятственно. Ступайте, госпожа Менгден, подстройтесь к последней шеренге! Разрешаю вам идти не в ногу…

Юлиана радостно кивнула и отстала, пропуская мимо себя ряды гвардейцев.

Солдаты с сальными смешками и острыми шуточками миновали смелую девицу.

— Хороша девка! Гляди-кось, братцы: в портках все ляжки видать!

— Енеральша! Ей бы лошадь. Перед фрунтом верхами ехать!

— Жеребца ей!!

— Эй, зазнобушка, хошь — меня оседлай!

Молодой подпоручик-измайловец, шагавший с замыкающим плутонгом, резко прикрикнул на острословов:

— Спрячь зубы, выбью!

Перед Юлианой он сменил тон и прикоснулся рукой к шляпе:

— Сударыня, извольте идти со мною, чтобы не сбивать солдатам шага. Так мне будет покойнее.

— Только не вздумайте меня защищать, — фыркнула обиженная Юлиана.

— Если дойдет до дела, еще как вздумаю, — спокойно ответил офицер. — Потому что надеюсь, вы тоже будете защищать меня. В бою надобно стоять один за другого!

Это были слова товарища, Юлиана благодарно улыбнулась офицеру и зашагала рядом.

Ворота Летнего сада были распахнуты. Миних, по всей видимости, уже проехал внутрь, к резиденции регента. За воротами мерзли караульные преображенцы, натянув на уши шляпы, запахнувшись в епанчи.

— Стой, кто идет? — с ленцой спросил часовой.

— Друг! — ответил Манштейн, не замедляя шага.

Часового этот ответ, видимо, устроил, и охрана ворот пропустила гвардейцев беспрепятственно.

Однако возле резиденции регента караульные взяли фузеи наизготовку. Миниха было не видать нигде. Помахивая эспонтоном, к отряду приблизился высокий офицер с обыденным, невзрачным лицом. Узнал Манштейна, поприветствовал его:

— Доброй ночи, подполковник! Какая надобность привела вас сюда в силах столь тяжких?

— Сущие пустяки, капитан, — оскалился адъютант Миниха. — Желаю арестовать бывшего регента и преступника Эрнста Иоганна Бирона. Эй, ребята, слушай меня, — крикнул он преображенцам. — Бирошку арестовывать идем! Ступай с нами, кому мать Россия дорога!

— Виват! Долой его! — тотчас радостно крикнули несколько часовых, подбросив в воздух свои треуголки.

— Так, значит, — пробормотал невзрачный офицер. Он вдруг быстро отскочил назад и направил лезвие эспонтона в широкую грудь Манштейна:

— Не шагу далее, господин Манштейн! Караул, в ружье!! Ко мне!!!

Однако за его спиной нерешительно встали лишь несколько солдат. Отряд Манштейна и прочие караульные стремительно окружили их, наставив четырехгранные штыки:

— Сдавайтесь, иначе смерть!

— Ваша сила, — спокойно сказал упрямый офицер и обратился к своим немногим товарищам. — Клади оружие, братцы, не за что здесь кровь проливать. Мы свой долг исполнили… А Бирошке туда и дорога, немчура проклятая!

Манштейн поморщился — он тоже был немец. Но тотчас начал командовать:

— Слушай! Первый плутонг снаружи, замкнуть все входы-выходы, за окнами следить — чтоб ни одна крыса не ускользнула! Второй, третий плутонги — за мной, в дом! Нанесем визит непочтенному господину герцогу, ха-ха!

Солдаты толпою вломились в апартаменты Бирона[53], тотчас наполнив их роскошный полумрак воинским беспорядком, тяжким топотом, лязгом оружия и бряцанием амуниции. Слуги опрометью разбегались. Одной пышнотелой горничной ражий преображенец смачно влепил по мягкому заду здоровенной лапищей:

— Стой, хрюшка! Эх, выдеру тебя!

— И-и-и-и!!! — пронзительно взвизгнула девушка, обернулась и зарядила гвардейцу нехитрой рогаткой из растопыренных пальцев по глазам — как видно, напугалась, что всерьез станут насиловать.

— Ау-у-у!!! — в голос взвыл бедолага, — Обезглазила, баба проклятая!…

В следующий миг один сильно пьяный поручик, поскользнувшись на мраморной лестнице на второй этаж, с грохотом скатился вниз и завопил:

— А-а-а, черт!!! На помощь, господа! Кажется, ногу сломал…

— Ну все, уже появились первые потери, — мрачно заключил Манштейн, — От этого концерта и мертвый проснется… Огня сюда, фонарей, свечей! Господа офицеры, ищите Бирона, не дайте ему уйти! Проверяйте все двери подряд, кто найдет мерзавца — кричите!

Началось бестолковое беганье и хлопанье дверями. Приняв в потемках друг друга за телохранителей Бирона, где-то незадачливые заговорщики уже дрались на шпагах, при чем обе стороны во все горло звали на помощь.

Манштейн с фонарем в руке метался среди воинского хаоса как вепрь, бранился и раздавал пинки, призывал к повиновению и крушил дверные запоры.

Юлиана Менгден взирала на это со смешанным чувством иронии и отчаяния. И это позорное действо является заранее подготовленным переворотом?! Кто-нибудь осмелится после этого назвать фельдмаршала Миниха мастером диспозиции?!

Внезапно ближайшая к Юлиане дверь распахнулась, и прямо на нее вышел нетвердо державшийся на ногах молодой Питер Бирон, от которого сильно разило вином. Он был в распахнутом помятом конногвардейском мундире и при шпаге на поясе. Как видно, юноша недавно вернулся с бурной полковой попойки и, прогнав нерадивых слуг, так и повалился спать одетым.

Увидев Юлиану в гвардейской форме, он скорчил потешную рожу и громко икнул:

— О-о-о, вечно сердитая подружка жестокой дамы Анны, растоптавшей мое бедное сердце! Что за дивный наряд, Юлечка! — тут Питер сделал решительную попытку облобызать Юлиане руку, но промахнулся. — У нас машкерад? А я и не знал… Забудем наши ссоры, мой обольстительный гвардеец, идемте же веселиться со всеми!

— Пустите мне руку, сударь, вы пьяны! — Юлиана в совершенной растерянности отшатнулась от Бирона-младшего.

— Да, я пьян в дым, но уже снова влюблен! В вас…

Юлиана схватила Питера за плечи и сильно встряхнула:

— Бросьте паяцничать, вы, вечный шут! Вас сейчас узнают и схватят… Хуже — вас убьют! Бегите отсюда живее, я не хочу вам зла!

— За что меня убивать, Юлечка? Я такой добрый малый, меня все любят, и я всех люблю! Для чего бежать, здесь так чертовски весело, ха-ха!..

Отчаявшись вразумить молодого пьянчужку, Юлиана крепко взяла его за руку и потащила к выходу…

— Ого, господа, фрейлейн Менгден поймала младшего Бирона! — раздался радостный рев Манштейна. Тотчас подскочили несколько солдат, схватили Питера, повалили его на пол, стали срывать шпагу — ремни не подавались. Он попытался поднять голову, но ее тотчас притиснули коленом к вощеному паркету, кто-то замахнулся прикладом.

— Не бейте его, нет, не надо!!! — отчаянно закричала Юлиана и вцепилась в занесенную фузею обеими руками. В иной обстановке она бы изумилась тому рвению, с которым бросилась защищать молодого человека, которого ранее считала неприятным хотя бы потому, что он тоже претендовал на нежное сердечко Аннушки. Сейчас ей попросту стало страшно за этого веселого шалопая, который может ужасно расплатиться за своего отца, за злое имя, которое носит.

— Не бейте его! Он же просто мальчишка! Он никому в жизни не сделал худа…

До Питера Бирона, кажется, наконец дошло, что происходит.

— Руки прочь, предатели! — закричал он, тщетно пытаясь вырваться из дюжих солдатских лап и дотянуться до шпаги. — Отец, отец, измена!! Спасайся!!!

Подошли несколько офицеров, прогнали солдат и помогли Питеру подняться. Они все были приятели по гвардейским ассамблеям. Старший сын низложенного регента смотрел на них налитыми кровью глазами, сразу вдруг повзрослевший и ставший очень серьезным. Он больше не тянулся к шпаге — понимал: уже поздно.

— Ты извини, Петруша, — почти ласково сказал один из офицеров, отбирая у него оружие. — Так надо, дружище. Ты тоже Бирон, понимаешь… Потому не противься, ступай с нами чинно. Как доброму офицеру надлежит…

— Где отец? Где мать? Брат, сестра… , - хрипло спросил молодой Бирон.

— За малых не тревожься, их не обидят. Мамку ловят, чтоб не замерзла — она в одной сорочке в сад убегла.

— А отец? Он… спасся?!

— Не надейся. Взяли мы папашу твоего уже. Насилу нашли, он под кроватью прятался, как кот нашкодивший. Манштейн его за ноги уловил. Вытащили, вяжут.

От унижения Питер глухо застонал сквозь стиснутые зубы. Когда его уводили, он бросил через плечо долгий взгляд на Юлиану. Что он хотел сказать?

Юлиана поежилась. Ей положительно разонравились мужские игры. Она искала в них рыцарства, но именно рыцарства, оказывается, было в них меньше всего. Захотелось заплакать, но она с трудом удержалась.

Тихо подошел молодой офицер, с которым она маршировала по Милионной, и молча протянул ей раскупоренную бутылку вина.

— Что это? — всхлипнув, недовольно спросила девушка.

— Трофей из винных погребов герцога. Солдаты уже добрались до них, сейчас их даже под страхом смерти не загонишь обратно в ряды. Выпейте, вам станет легче, сударыня.

— С чего вы взяли, что мне худо?

— Сужу по себе. Тогда, под Очаковом… После первого дела всегда так. Отвратительно. Разочарование. Пусто. Как-то так… Вы пейте, сударыня, прямо из горлышка. А я следом за вами.

И Юлиана выпила, отметив мимоходом, что вино действительно отменное. Где то уже звенело битое стекло, ревели и пели пьяные голоса. Солдатня грабила комнаты. Арестованных Биронов ликующий Манштейн увез в санях на гауптвахту, следом верхом ускакал и появившийся, как только все было кончено, Миних. Ночь гвардии сменялась тусклым петербургским рассветом.

— Виват, регентина Анна! — Юлиана передала полупустую бутылку своему внезапному товарищу, о котором ничего не хотела знать, кроме того что он товарищ. Просто вот так, стоять и пить вместе из одной бутылки среди разгромленного вражеского жилища. Может быть, это и есть самое приятное в мужской, в солдатской жизни. Все остальное мерзко как-то… Хорошо, что Аннушка этого не видит. Все страшное и жестокое Юлиана хотела взять на себя — дабы не омрачились сны подруги, которую она любила такой странной любовью.

Липкий как пот страх не отпускал Анну Леопольдовну. Она то подходила к колыбельке сына, прикасалась к его маленькому лбу, нежно целовала этот теплый лобик, то молилась перед образами, а то вглядывалась в смутные очертания невской столицы за дворцовыми окнами. Чего ждать ей от сегодняшней ночи — беды или торжества? Ребенок крепко спал, и Анна решила не вынимать его из колыбельки. Только иногда подходила и тихо гладила по редким волосикам, по нежным щечкам.

А если к Бирону, а не к Миниху обратит нынче свой капризный лик переменчивая Фортуна? Если Бирон заберет у Аннушки сына, как совсем недавно забрала покойная тетка? Заберет, чтобы убить ни в чем не повинного ребенка и самому стать императором? Все возможно в это страшное время… В спину дышит и еще один опытный и ловкий игрок — цесаревна Елизавета. Боже мой, как спастись, как выжить, как сохранить Иванушку?

Она, Анна, накануне сказала Миниху: «Идите, я с вами, да благословит Господь вас и ваших друзей! Спасите нас с Иванушкой от регента!». А если Миних заодно с Бироном? Если он, этот старый и хитрый вояка, посмеиваясь, перескажет ее слова регенту? Слова наивной дурочки, которая никак не избавится от детской привычки доверять людям! И в таком случае скоро, совсем скоро за Анной придут люди регента, разлучат с сыном, заставят постричься в монахини или бросят в какой-нибудь каменный мешок. Благо, каменных мешков в Российской империи много…

Анне вдруг представились серые, как ножом по сердцу режущие очертания Шлиссельбурга, и она непроизвольно схватилась рукой за горло — на миг стало нечем дышать. Страшно, Господи, как страшно!.. И кому доверять? Остерману? Мужу? Миниху? Нет, все они ведут собственную игру, и даже этот непутевый Антон-Ульрих туда же! Он все время шушукается по темным углам с Остерманом, как крыса со старой лисой,! Говорят, Остерман советовал Антону-Ульриху принять православие, чтобы стать своим в России. Нет, мужа не сбросишь со счетов — все-таки отец маленького императора достаточно умен для собственной игры!

Ах, если бы вызвать в Петербург Морица Линара, он бы помог, непременно помог! Но пока у власти Бирон, ей, Анне, ничего не позволено, ровным счетом ничего, только кукольно улыбаться на дворцовых приемах, которые устраивает Бирон… И наблюдать с ужасом и трепетом, как регент что-то нашептывает раскрасневшейся от приятного волнения Елизавете, а потом ведет цесаревну в туре котильона… А если он и в самом деле хочет женить своего Питера на Елисавет Петровне, а потом — короновать цесаревну?

Боже мой, Господи, наставь, вразуми, как быть?! Юлиана, надо спросить у Юлианы… Но где же верная Юленька? Почему она так долго? Или она тоже бросила ее, погнавшись за столь желанными ее сердцу рыцарскими подвигами? Нет, она не такая! Надо ждать. Только ждать… Боже, когда закончится эта ночь!

Юлиана вторглась уже засветло. Она гремела шпагой и ботфортами как заправский гвардеец, а движения стали резкими и выдавали сильное душевное волнение.

— Аннушка, милая, мы сделали это, Бирон арестован! — выкрикнула она с порога. — Мы свободны! Ты свободна! Ничего больше не угрожает маленькому императору!

Анна облегченно вздохнула и, почувствовав внезапную слабость, мягко села на кровать. Туда же с лязгом оружья и с грязными ботфортами бросилась Юлиана, простонав: «О, как я измучена!». Она обвила талию Анны по-мужски уверенно, привлекла к себе и расцеловала ее яркими, пахнущим вином губами.

— Отныне ты можешь делать то, что хочешь, — горячо зашептала она. — Мы объявим тебя правительницей России! А потом и императрицей…

— И я смогу вызвать в Петербург Линара? — полувопросительно-полутвердительно заметила Анна.

— Фу!!! Противная, противная, неблагодарная! — Юлиана демонстративно отстранилась — Зачем тебе этот Линар? Нам Линар не нужен…

— Но я люблю Морица. Я хочу, чтобы он был здесь, рядом со мной.

— Его? А меня?

— И тебя, Юленька, но это совсем другое…

— Если ты вызовешь его ко двору, все скажут, что он — новый Бирон. Это плохо отразится на твоей репутации, милая…

— А если… Если мы женим его на тебе, так, для виду?

— На мне?!! — от такой невиданной наглости Юлиана широко распахнула глаза, и еще шире рот. — Да что ты такое говоришь?! Да как ты могла?! Все, я ухожу!!!

Она вскочила с кровати, запуталась ногами в ножнах шпаги, больно грохнулась на ковер, в сердцах сорвала шпагу с пояса и зашвырнула ее в угол, а после горько и безутешно разрыдалась у ног Анны:

— Я не хочу замуж… Не хочу Линара… Я хочу, хочу, хочу… Чтобы мы были вместе!…

— Но ты же понимаешь, Юленька, что это невозможно, — Анна утешающе положила руку на растрепанную головку подруги, вздрагивающую от рыданий. — Положительно невозможно!

Юлиана обидчиво тряхнула головой, сбросила руку Анны:

— Жестокая, жестокая, злая!.. Не хочу Линара, не надо, ну пожалуйста…

— Но я же теперь свободна! — горячо воскликнула Анна, вцепившись в столбик сыновней колыбельки. — И я так хочу видеть Морица! Никто не запретит мне этого, ты слышишь! Даже ты!

Ребенок проснулся от этого крика и тоже заплакал, вторя Юлиане. Но Анна сейчас словно не замечала этого.

— Я всю жизнь поступала не так? Как хочу! — упрямо и нервно продолжала она. — Меня то прятали от мира в собственных покоях, то, как куклу, выдавали замуж! Тетка отобрала у меня сына! Ты помнишь? Ты это помнишь?! Хватит! Не будет более никаких запретов. Я буду поступать так, как мне угодно, и ты не сможешь более помешать мне…

— Вот как ты заговорила, да? — с горькой злобой закричала Юлиана, давясь слезами. — Да кто тебе даст такое право? Где у тебя сила, где гвардия, где богатство?

— Все будет, можешь не сомневаться! — отрезала Анна. — Что Бирон — преступник и извел отравой покойную императрицу, сейчас нетрудно будет доказать. Его ненавидят, любой будет рад пнуть сей павший столп! Мы отберем его имущество, его огромные богатства. На одних его камзолах столько золота… Если его вытопить, то нам хватит заплатить все долги по жалованию гвардии, и гвардия будет на нашей стороне…

Юлиана вытерла слезы, по-мужски, рукавом зеленого преображенского кафтана. Ее глаза быстро просохли, но обида осталась.

— Анна, почему ты все время говоришь «мы»? Кто это — «мы»? Ты с Линаром? Запомни, или он, или я!

— Да, я и Линар, — Анна в очередной раз удивила подругу внезапной твердостью и силой, которые придавала ей любовь. — И наши союзники. Остерман, Миних… Даже этот Антон-Ульрих.

Последнее имя Анна произнесла брезгливо, словно оно осквернило своим звуком ее розовые пухлые губки. Впрочем, пытаясь быть мужественной ради любви, эта хрупкая женщина понимала: и Миних, и Остерман — временные союзники. Единственным, кому безоговорочно верило ее сердце, оставался возлюбленный Мориц Линар. Однако, по свойству всех влюбленных сердец, Анне искренне казалось, что одной любви ей будет довольно, чтобы преодолеть все преграды и опасности.

— Так я могу теперь уйти? — с притворным хладнокровием спросила оскорбленная и униженная Юлиана, отчаянно надеясь, что нежная робкая Аннушка, как прежде удержит ее, заключит в объятия, обольет слезами, умолит остаться.

— Иди, — жестом отпустила ее Анна. Не без внутреннего трепета от расставания со своей единственной опорой в течение последних тяжких лет, но решительно. Эту мучительную зависимость надо будет рвать по живому, если она хочет снова увидеть Морица, быть самостоятельной, быть собой.

Юлиана попыталась что-то сказать, но слова замерли у нее на губах, а крепкие белые зубки до крови впились в нижнюю губу. Из последних сил заставляя себя не разрыдаться вновь, она сделала книксен, наверное, смотревшийся очень нелепо в ее гвардейском мундире, и жалко поплелась прочь. Лишь отойдя от покоев Анны и забившись в укромный уголок, она дала волю своей жгучей обиде, горю, злобе. Рыдала, грызла губы, чтобы не выть в голос, вцепилась сильными тонкими пальцами в портьеру и изорвала ее на куски, растерзала на груди кафтан, в исступлении билась головой о глянцевые изразцы холодной голландской печки, пока они не окрасились кровью. Рухнув без сил на пол, измученная и истерзанная телом и душой Юлиана отчетливо поняла простую истину. Она проиграла. В битве любви всегда бывает такой третий, которому суждено испить горькую чашу. А еще — она никогда не сможет оставить Аннушку одну, потому что, в отличие от Линара, она по-настоящему любит ее. Любовь всегда жертвенна, и в случае Юлианы придется жертвовать собой.

А еще ради этого придется терпеть Линара. Ради Аннушки. В конце концов, Линар будет полезен, если судить на трезвую голову (тут Юлиана прикоснулась к своему разбитому, быстро опухающему, пылающему лбу и опять тихонько заплакала — просто утро слез у нее какое-то… ). Саксонский посланник, по крайней мере, человек бывалый и ушлый, мастер всякого рода хитростей и обманов, что при петербургском дворе весьма пригодится. Хотя одевается он совершенно отвратительно, словно молоденький паж, поворачивающий сопливый нос за флюгером моды. Что за цвета для мужчины у его камзолов? Абрикосовый, персиковый, серебристый… И еще эти брюссельские кружева всюду, даже на панталонах, и скользкие шелковые чулки фиалкового цвета! Тьфу, противно! Если бы Юлия родилась мужчиной, то носила бы латы! И стальной шлем, подсказал ироничный не к месту внутренний голос. Тогда бы сейчас она разбила не голову, а печку…

Глава 2 Каждому свое

Анна стояла на возвышении, за шаг от трона. А сам трон пустовал — Иванушка мирно спал в своей колыбельке, не нести же было ребенка сюда, на раздачу чинов и званий! Новоиспеченная правительница России в пышном серо-голубом платье, с андреевской лентой через плечо, чувствовала себя неловко. Ныне ей предстояло явиться ближайшему окружению и героям недавнего переворота в облике прекрасной и властительной дамы Фортуны с рогом изобилия в руках. Вот они все собрались и ждут — пока из рога изобилия посыплются на них блага земные!

Впереди всех главный герой — генерал-фельдмаршал Миних, бравый, подтянутый, гладко, до синевы, выбритый, в богато расшитом камзоле с выпущенными по моде, а не по форме пышными кружевами рукавов, в элегантно завитом парике на массивной плешивой голове, и пахнет от него чем-то сладким и приторным, будто он не солдат, а петиметр. Этот запах как будто наполняет тронную залу — он повсюду, запах Миниховой победы и удачи! Тетка Анна Иоанновна называла Миниха «столпом империи». Может, он и столп, только, как известно, доносчик и бешено честолюбив. Анна всегда не любила и побаивалась Миниха, хоть он и привел ее к власти!

Рядом с Минихом — его сын Эрнст, муж Доротеи Менгден, и все немалые числом бароны Менгдены при русском дворе. Только Юлианы нет среди них, пустует теперь ее место рядом с Анной, по правую руку от нее, и все в зале недоумевают, видя это. Шепчутся втихомолку: «А где же наша неизменная госпожа Менгден-главная?» — «Говорят, недужна. Поскользнулась на паркетах — и головой об печку!» — «А-а-а…»..

Вот вице-канцлер граф Остерман: этот старый обманщик чувствует неладное: наверняка его обойдут в пользу Миниха. Оттого кряхтит и хромает больше обычного, корчит жалкие рожи и жалуется на подагру всем встречным.

Рядом с Остерманом незадачливый муженек Антон-Ульрих: вот, кто должен был повести за собой солдат, свергать Бирона! Анна с легкостью победительницы забывает, что сама отказала ему в этом праве и недовольно отворачивается от мужа: тот покорно опускает глаза. А ведь придется назначить этого недотепу генералиссимусом, иначе Миних заберет слишком много власти!

Они еще недавно спорили об этом с Юлианой (у бедняжки перевязана голова, словно она была ранена при перевороте, но она нетвердым шагом притащилась к своей подруге и госпоже в покои) — перед тем, как начать раздачу наград и званий… Тасовали дары Фортуны, как колоду карт. Назначить Миниха генералиссимусом — кто заслужил, как не он? К тому же, Анна ему это обещала. Жутковато, а вдруг завтра побежит предлагать свою шпагу Елизавете? Как говорится: единожды предавший, предаст и дважды, и многожды! Хотя, если рассудить, кого предал Миних? Мешавшего ему Бирона? Фельдмаршал лишь утверждал значимость собственной персоны. И, если ему помешает правительница Анна, он смахнет с шахматной доски и ее.

Значит, Антон-Ульрих? Этот безвреден, к тому же он — отец маленького императора…

Но как успокоить Миниха? Единственный выход: сделать фельдмаршала первым министром! А как же Остерман? Министр иностранных дел и… великий адмирал! Про адмиральское звание старого хитреца, страстно избегавшего воды даже в ванне (Остерман вечно немыт, грязен, от него неприятно пахнет прелостью), Юлиана пошутила, а Анна подумала — почему бы и нет? Каков курьез — великий адмирал, который и при Петре-батюшке моря боялся! Фиктивный великий адмирал, зато ловкий и опытный министр иностранных дел…

Кого же тогда назначить вице-канцлером? Да хоть Черкасского! Безвредный толстяк, все проспит, на все, что велят, закроет глаза, и любую бумагу подмахнет, не глядя. В некоторых случаях такие просто незаменимы!

В дверях теснились гвардейские офицеры: и подлинные творцы ночного переворота, и те, которые примкнули к аресту семейства Биронов прямо из караула у резиденции регента. Говорят, некоторые из последних думали, что стараются ради Елизаветы Петровны. Вечно и всюду цесаревна Елизавет! Да вот и она сама: смотрит на правительницу Анну со скрытым вызовом, дерзкий взгляд, наглые глаза… И гвардейские офицеры — даже те, кто роковой ночью шел свергать Бирона ради Анны Леопольдовны, открыто любуются цесаревной. Что и говорить: Елизавета, а не Анна их царь-девица. Нужно непременно подкупить этих бойцовых псов, задобрить, улестить, чтобы не пошли они за Елизаветой!

— Его высочество наш супруг, отец императора Иоанна Шестого, назначается генералиссимусом всех морских и сухопутных сил Российской империи…

Миних поперхнулся от неожиданности, начал было: «Ваше высочество, великая княгиня…».. Анна знаком попросила его подождать.

Антон-Ульрих подошел к супруге быстро, но нервно, преклонил перед нею колено — ей показалось, что он весь переломился пополам, как картонный паяц в итальянском театре. Поблагодарил за оказанную честь. Несчастный принц-консорт! Он действительно думает, что были оценены его заслуги…

Между тем, Анна продолжала:

— Генерал-фельдмаршал граф Миних жалуется первым министром…

Пришлось и Миниху, не забыв предусмотрительно сменить выражение оскорбленной гордыни на слащавую улыбку, идти к руке правительнице и целовать эту холодную, слегка дрожавшую руку… Первым министром на первых же порах тоже неплохо, раздумывал он, лобзая ручку Анны. А ведь обещала другое — верховную власть над армией! Вот вам и наивная девочка, мечтательница! Переиграла самого Миниха! Хотя это она не сама придумала: верно, госпожа Менгден измыслила этот ход в своей стукнутой голове. Тоже, как и Анна Леопольдовна, любительница таскать каштаны из огня чужими руками! Только он, Бурхард Кристоф Миних, не годится на роль обманутого простачка. Посмотрим, кто кого, милые дамы!

— Графа Остермана — великим адмиралом и остаться ему при иностранных делах…

— Остается вопрос — умеет ли граф Остерман плавать? — громко шепчет какая-то дама, так отчетливо, что ее шепот долетает до слуха Анны. Это Елизавета, опять Елизавета! Только она может решиться на подобную дерзость!

— Не дальше императорской канцелярии, — глумливо отвечает мужской голос.

Анна не подымает глаз на говорящего. Какая разница, кто из Елизаветиных поклонников сейчас куражится над правительницей России. Она ответит им всем — в другом месте и в другое время!

— Князь Черкасский великим канцлером…

Толстый, неповоротливый князь Черкасский медленно подходит к руке Анны и словно облизывает эту державную руку. Он ничего не знал о ночном перевороте, еще вчера благоговел перед Бироном, и вот, в одиннадцать часов пополудни его извлекли из постели и доставили во дворец, чтобы назначить великим канцлером. Неисповедимы пути власти!

— Воистину великий канцлер… в обхвате! — с издевкой произносит лукавый женский голос.

И Анна точно знает, что смеется над ее решениями вечная пересмешница Елизавета. Но нужно сохранять царственную невозмутимость:

— Граф Михайло Гаврилович Головкин вице-канцлером и кабинетским министром…

Красивый, надменный, холеный Михаил Головкин, который при Анне Иоанновне так и не добился назначения кабинет-министром и демонстративно удалился от дел, целует руку правительницы с явным удовольствием. И улыбается ей — не с подобострастием, а с искренней сердечностью, как друг. Впрочем, в свержении Бирона новый вице-канцлер явного участия не принимал, хоть тайно и сочувствовал Анне Леопольдовне. За что же такая награда? Или в пику Андрею Иванычу Остерману?

— Каков сюрприз, — шепчет Елизавета Петровна на ухо стоящему рядом гвардейскому офицеру. — Брат-то его в Гааге, посланником… А этот — ждал своего часа?

— И дождался! — отвечает тот.

— Орденом святого Андрея жалуются…

— Обер-шталмейстер князь Куракин…

— Ну, этого за дворцовые сплетни…

— Генерал-аншеф Ушаков…

При этом грозном имени главы Тайной канцелярии, имени, запятнанном невинной кровью, ужасом и страданиями, Елизавета и ее собеседник замолкают. Анна удовлетворенно улыбается краем губ: найдется управа и на эту рыжеволосую пересмешницу! Ушаков кланяется, кланяется, а глаза при этом остро шарят по сторонам — привычно выискивают крамолу.

— Орденом Святого Александра Невского жалуется… Камергер барон Менгден…

— Ну, куда нам без Менгденов, — шепчет Елизавета. — А госпожу Юлиану пожаловать за честное ранение о печку? Кстати, сколько ее родни при дворе?

Ее собеседник, красавец-офицер, улыбаясь, загибает пальцы на руках…

— Ее Высочество цесаревна Елисавет Петровна жалуется золотой табакеркой с гербом Империи Российской и сорока тысячами рублей…

— Ну вот и мне перепало! Хватит долги заплатить… Деньги никогда не бывают излишни!

Елизавета медленно, царственно, павой подплывает к Анне Леопольдовне и быстро прикасается к руке правительницы. Словно не целует, а ставит печать. А глаза все те же — насмешливые, дерзкие. Но деньги и табакерку берет — с золотого подноса, протянутого камер-лакеем. И смотрит с плохо скрытой усмешкой… Знает, царь-девица, не выдаст ее гвардия, оборонит! Анна не отводит взгляда. Что же, «матушка» Елисавет Петровна, мы еще посмотрим, кто кого!

— Камергеру Стрешневу жалуется…

— С этим все понятно: зять Остермана, — снова произносит Елизавета, возвращаясь на свое место с добычей, настолько громко, что все переглядываются.

— Обер-маршалу графу Левенвольде жалуется восемьдесят тысяч рублей и, сверх того, парадный сервиз, серебряный, весом в двадцать пудов…

Гвардейские офицеры, теснящиеся в дверях, присвистывают от удивления. Слышатся их довольно громкие и бесцеремонные разговоры: присутствие высших сановников империи и неуверенной молодой женщины у трона не стесняет их, они чувствуют свою силу и незаменимость.

— На двадцать пудов серебра! Прикинь вес-то! — переговариваются они.

— Это что, господа! Остерману — серебряный сервиз в четырнадцать пудов нынче пожалован, Черкасскому — в пятнадцать!

— Смотри-ка, братцы, толстяк Черкасский на пуд больше Остермана стоит!

— А Миних всех больше! Ему сервиз в двадцать один пуд пожаловали! Не жалеет Анна свет Леопольдовна русского серебра!

— Не в том суть, господа братья! Суть, что генералиссимусом Миниха не назначила! Сервиз ему — слабое утешение… Я зрю в сем жесте явственный символ! Бирон на золоте едал, Миних же лишь на серебре есть будет…

— Говорят, во дворце Бирона даже ночной горшок был из чистого золота! И зубочистки!

— Верно, господа, я тот горшок давеча ногой пнул!

— А кто во дворце Бирошки жить будет?

— Не иначе, воительная госпожа Менгден, кто же еще? С братцем своим, Эрнстом…

— Видал ее в деле, господа. Такую и в полковые товарищи принять не зазорно…

— А кому бирошкины лошадки достались?

— Кто знает? Сказывают, Антон-Ульрих их не взял… Там сплошь кобылы были… Нерона, Нептуна, Лилия, Сперанца, Аморета… Так, глядишь, и гуляют по Петербургу, неоседланные…

— Говорят, кобылок сих будут продавать всем желающим…

— Вот, господа, куплю какую клячу и имя другое дам! Назову Жулькой… Или Леопольдовной, ха-ха!

— Ты говори да не заговаривайся! За длинный язык в Тайную канцелярию короткая дорога!

— Едва ли! Времена уж не те. Правительница не из того теста, что ее тетка, сделана… Анна — особа чувствительная, деликатного обхождения. Чаю от ея правления, что пытки отменить прикажет, господа!

— Пытки отменить? Эк ты хватил! А дознаваться тогда как?

— По доброму, не иначе, увещеванием…

— Добрая-то она добрая, да цесаревна Елизавета — краше!

— Заметьте, господа, Анна — брюнетка, а Елисавет — рыжая! Рыжие всегда авантажнее, но брюнетки жарче в амурных игрищах!

— А, может, того? К Леопольдовне — в друзья сердечные?

— Нос не дорос, друг! К ней, говорят, граф Линар едет…

— Кочет этот саксонский?! Ну, мы-то ему перышки пообщипаем!

— Это — как карта ляжет…

— Нынче карты все за нас, за гвардию!

Офицеров награждали последними. А надо бы — первыми, ибо они, а не вельможи, были сейчас хозяевами положения.

Сначала были пожалованы офицеры отряда Миниха, которые лично арестовывали регента. Потом те, кто командовал караулами в Летнем и Зимнем дворце, и пропустил Миниха с его отрядом. Не забыли и нижних чинов. Солдатам-гренадерам вручили по шести рублей наградных, мушкетерам — по пяти.

— Это, братцы, не сервиз серебряный двадцатипудовый, — говорили служивые. — Но нам-то и по шести рублев — праздник![54]

Сервизы, дворцы, дома, чины и деньги Анна раздавала щедрою рукой, не глядя, зная, как шатко ее положение. Подкупала, как умела. Но знала наверняка, что нищую, все время должавшую Елизавету любят без денег и наград. Одну ее улыбку, взгляд преображенцы считали лучшей наградой. Матушка-цесаревна не чинилась, не важничала, крестила их детей, ела и пила с ними, участвовала в их грубоватых забавах с неподдельным веселием!

Анна же была отстраненной, отчужденной. Не от гордыни, может быть, а от неловкости, но эту неловкость и стесненность почитали гордыней неимоверной. К тому же, что за отчество у нее такое? Была бы она Ивановна, как ее покойная тетка, или лучше — Петровна… А тут — Леопольдовна! Неподходящее отчество для русской царицы. Даже для великой княгини — не совсем хорошо! И муж у нее, как на грех — Антон-Ульрих Брауншвейгский. А первейшая подруга-советница — Юлиана Менгден! Вроде бы и герцог Брауншвейгский — честный Очаковский вояка, и госпожа Менгден — девица куда как авантажная, и все же не свои они. Немцы. Немцы надоели! Словом, гвардейцы, даже будучи награждены Анной свыше всякой меры, отказывали ей в том, что дарили Едизавете Петровне — в искренней любви…

Признательность к Анне и Антону-Ульриху испытывали немногие. Разве что наш старый знакомец, барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен. Его новоиспеченный генералиссимус Антон-Ульрих назначил поручиком своего Брауншвейгского кирасирского полка и командиром лейб-компании — самой лучшей в полку, почетной первой роты первого эскадрона.

Закончив с наградами, Анна Леопольдовна распустила теткину толпу шутов: отправила по домам да поместьям. Для беднейших из шутовской братии это часто означало потерю верного куска хлеба, однако правительница не подумала об этом, полагая, что облагодетельствовала всех, запретив использовать человека для увеселения другого. Не было у нее вкуса к грубым и жестоким развлечениям Анны Иоанновны! Отправился в свое поместье и «Квасник» князь Голицын, вместе с верной подругой и супругой — калмычкой Бужениновой.

Княжна Елена Голицына избежала постыдного брака с шутом Апраксиным, освободилась от вседневного страха за своего опального отца, и ничего, казалось, не стояло уже на пути ее любви с весельчаком и храбрецом Мюнхгаузеном. И случилось это в первые дни правления Анны Леопольдовны, любившей делать добро, но часто делавшей его некстати…

Глава 3 Немчик горемычный

Барон фон Мюнхгаузен в первые дни регентства Анны Леопольдовны получил не только производство в поручики, но и назначение к новому месту службы. Ему было предписано следовать в Ригу в распоряжение тамошнего коменданта. И если чином поручика он был несказанно доволен, то новое место службы изрядно добавляло горечи. Отправляться охранять Рижский замок сейчас, когда его патрон герцог Антон-Ульрих наконец-то достиг высших сфер власти, означало променять столичный Петербург и придворный свет на пусть и почти немецкий, но удручающе провинциальный город. Мюнхгаузен попытался оспорить это назначение, но удалось только отстрочить. Антон-Ульрих лично объяснил барону, что в Ригу Мюнхгаузен отправляется не навсегда и будет там несказанно полезен регентине Анне, ибо Рига есть западный форпост Российской империи, а эту империю нынче лихорадит… Время нынче ненадежное и смутное, и пока все не успокоится и Россия не привыкнет к новой правительнице, нужно, чтобы в Риге был свой человек, такой храбрый и толковый, как Мюнхгаузен, способный в одиночку атаковать неприятельскую фортецию. «Спасибо, что вспомнили, патрон», — буркнул барон и поспешил откланяться.

Главным резоном, от которого Рига явно не сияла ему завидными прешпективами, был приватный. Уехать из Петербурга означало оставить самую пылкую привязанность его души, которую он стяжал в России — круглолицую красавицу-княжну Елену Голицыну. Прав, черт побери, был этот потертый пророк за кружкой пива в «Прусском короле», предсказавший ему еще так недавно (а казалось — сто лет назад!), что придется бросать все и мчаться в Ригу…

«Ну, хоть не с голым задом, как было предсказано!» — утешил себя Мюнхгаузен и покрасовался перед зеркалом в новом офицерском колете, лихо закрутил свои молодые шелковистые усы и снова ринулся в одиночку на штурм крепости. Перед отбытием в Ригу он отправился туда, куда вело его сердце: в дом к Голицыным, бывшему шуту-кваснику и его шутихе-супруге Бужениновой а, собственно говоря, к княжне Елене Михайловне. Раз отменить служебное прикомандирование к Рижскому гарнизону не получилось, то отчего бы не сделать так, чтобы возлюбленная отправилась туда с ним вместе? Глядишь, при одном взгляде на ее милое личико и соблазнительную фигурку и Рига не будет так вонять копченой рыбой! Нужна всего-то малость — попросить руки прекрасной княжны и наскоро сыграть свадьбу. В том, что Дама Сердца ответит согласием, а князь Михайло, убедившийся в его чести, не откажет, Мюнхгаузен не сомневался. Конфессиональные же различия мало заботили его — Антон-Ульрих тоже не стал отказываться от отеческой веры, женившись на Анне Леопольдовне… «Тоже мне, сравнил!», — подумал Мюнхгаузен и в сердцах сплюнул.

Голицыны тоже собирались уезжать из Петербурга. Своего дома у квасника в столице не было, в съемных апартаментах они с женой пробыли недолго: собирались в подмосковное имение князя. Голицын вышел из своего прежнего оцепенения и весело суетился, покрикивая на старого слугу да кухарку, собирая в дорогу нехитрую поклажу. Мюнхгаузена несколько удивило, что, когда он отрекомендовался в прихожей, любимая княжна Елена не выпорхнула к нему с обычным радостным щебетанием. Однако он утешил себя мыслью, что постеснялась при отце. Князь Голицын дружески принял барона и искренне протянул ему руку, однако вид у него был несколько сконфуженный, словно приход Мюнхгаузена доставил ему досаду.

Чутьем опытного солдата превидя неладное, барон сразу перешел к делу.

— Князь… Ваше сиятельство! — официально начал он. — Ныне вы уже не скажете, что плохо знаете меня. А, следовательно, вам ведомо, что я человек чести. Хотя я пока не так богат, как мне бы хотелось, однако благодаря известным обстоятельствам передо мной открыты большие возможности. Ручаюсь, что я не упущу их, ежели только княжна Елена Михайловна, дочь вашего сиятельства, соблаговолит принять мое предложение… Руки, сердца и честного имени фон Мюнхгаузенов, которое станет и ее именем, если она соизволит…

— Барон, подождите, — князь с несколько виноватым видом прервал его. — Что до меня, я бы не желал своей дочери лучшей партии… Однако…

— Что однако?! — воскликнул Мюнхгаузен, во второй раз чувствуя перед этим человеком, как рушатся его воздушные замки. — Так говорят, когда хотят отказать! Скажите же честно!!!

— Барон… Мальчик мой, — князь посмотрел на него с сочувствием, как на сына. — Я позову к тебе Елену. Пусть сама объяснит все…

— Но… но… Но она же любит меня! Она говорила!! Как?! Что?! Почему?!

— По кочану, как говорят у нас, у русских. Сам никогда не понимал баб! Я позову. Поговори с ней. Проси! Умоляй! Бог милостив, авось снова слюбится!

Мюнхгаузен в отчаянии вцепился в свой напудренный парик, сорвал его и бросил об пол. Этот переход от самых радужных надежд к полному отчаянию был для него чересчур, и он с ужасом чувствовал, как перестает владеть собою и летит в ад, как тогда, под Очаковом, когда в его коня попало ядро…

К счастью, княжна Елена заставила его ждать долго, дав время немного успокоиться и даже кое-как приладить парик на место. Из дальней комнаты доносились голоса — князя, настаивающий, и еще женские, словно жалобно просящие о чем-то. Наконец княжна Елена вышла к нему, вместе с калмычкой, которую называла Авдотьей Ивановной. Мюнхгаузена поразила перемена, произошедшая с ее милым и живым круглым личиком — оно снова было бледной маской страдания, как тогда, когда он впервые увидел ее на шутовском представлении.

— Елена… Михайловна! — барон разом потерял хрупкие остатки спокойствия и пылко бросился к ее ногам. — Прошу, не отвергай меня! Не делай меня самым несчастным человеком в мире! Ради Бога…

Тут, при виде этой холодной трагической маски, слова застряли у него в глотке, и он закрыл лицо руками и разрыдался, как ребенок…

Буженинова заговорила первой:

— Что, женишок иноземный, — сказала она, — за Еленой пришел? Так-то вышло, что пришел свататься, а вышло — прощаться. Я одно пророчила, а судьба — иное. Не хочет она тебя, сердце ее так подсказало. Ты ступай себе и езжай поскорее в Ригу, а то дверца-то захлопнется…

— Какая дверца? Почему — дверца? — сквозь слезы нелепо переспросил барон. — И откуда вы, сударыня, знаете про мое новое назначение?

— Авдотья Ивановна многое знает… — с удивительной для Мюнхгаузена сталью в голосе сказала княжна Елена. — Она все верно сказала. Словом, давайте попрощаться. Вы ведь отлично умеете отступать в тень в решающий момент. Так, господин барон?

— Не так, — начал было Мюнхгаузен. — Нет, не так! Я понимаю, о чем вы. Вы не можете простить мне, что я не настоял тогда, не спас вашего отца от этой варварской потехи в ледяном доме… Видит Бог, я хотел, князь сам отказался… Сам сказал мне… Я не мог…

— Вернее, не хотел, — безжалостно прервала его княжна Елена. — Вот, Авдотья Ивановна сумела и убедить его спастись, и спасти своей смелой решимостью! А вы… воин… дворянин… Вы постыдно отступились от попавшего в злую беду благородного человека, чтобы не потерять авантажного положения при дворе! Вы… вы трус и лгун, барон, — тут ее лицо передернула мучительная судорога, и закончила она уже совсем по простонародному. — И дурак же ты, коли пришел сюда нынче!

— Я пришел, принцесса Елена, просить вашей руки. Если вы сменили свое расположение ко мне на гнев — ваша воля! Видит Бог, я виноват без вины. И я уйду. Может, я и лгун, но правда в том, что без вас у меня не будет жизни. Совсем! Пустота вместо жизни. В Ригу я отправляюсь лишь на некоторое время. Затем я вернусь в Санкт-Петербург. Так сказал мой патрон, принц Антон-Ульрих. И когда я вернусь, я вновь брошусь к вашим ногам молить о прощении.

— Не вернешься ты в Россию, — резко сказала Буженинова. — И княжна тебя нипочем не простит. Тут и говорить не о чем. Антон твой Ульрих зря обещания направо и налево раздает, ежели он над своей судьбой не властен. Едешь ты, барон, в Ригу — и слава Богу! Радуйся. Любит тебя судьба. Будешь с немцами своими пиво попивать да про Россию байки рассказывать. И никто тебе не поверит, хотя все, что ты рассказывать станешь, — чистая правда. Кто у тебя на родине поверит в дворцы ледяные да в пироги, из которых карлики выскакивают? Вралем записным тебя объявят. А ты все равно рассказывать будешь, не удержишься. Потому что говорить очень любишь — красиво да гладко…

— Вы не можете знать, что со мной случится, сударыня, — застонал барон. — Может, я выйду отсюда и паду мертвым на снег! Может, пронжу себя шпагой… Книга моей судьбы еще не написана…

— Написана, еще как написана! — черные, маленькие глаза калмычки блеснули древним, колдовским блеском. — Только ты, барон, про то не знаешь. И жить тебе еще долго, помянешь мое слово.

— Мне не жить без нее, какое мне дело до ваших слов, предсказаний, пророчеств! — Мюнхгаузен неожиданно взорвался горькой злобой. — Что за несчастный Рок владеет мною?! Всегда, всегда пророчат мне зло, и оно сбывается, сбывается!!!

Он рванул на груди ворот колета, душивший его, словно руки врага, вскочил и, не замечая пути, бросился вон, забыв в прихожей у Голицыных плащ и шляпу. Он бежал прочь, скользя и падая, шпага больно билась в ногах, прохожие в страхе шарахались от него, а кучера карет сдерживали коней, чтобы ненароком не раздавить ошалелого офицерика.

— Прочь!.. Прочь!.. В Ригу!.. В могилу!.. К черту!.. Фортуна, Фортуна, жестокая стерва, за что?!

Княжна Елена молчала, глядя ему вслед, только очень побледнела и сцепила руки, как будто что-то отчаянно решала для себя и решить не могла. Буженинова посмотрела на нее с упреком:

— Задурила, Еленка? Смотри, какой кавалер к тебе сватается! Не жалко тебе его? Всем хорош — и красив, и пылок, и не робкого десятка!

— Он трус, Авдотья Ивановна, — топнула ножкой княжна. — Батюшку спасти не пожелал…

— Полно, девка, немец он, у них слову иная цена, — Буженинова заговорила с сердечным участием к несчастному барону. — Сказал князь: не буду, мол, спасаться, немчик и отступился. А ты его так-то! Знаю, не переупрямить тебя, но… Простила бы ты, да ехала бы с ним, упрямая…

— Не поеду я, матушка Авдотьяя Ивановна, — грустно и как-то покаянно сказала княжна, — Знать, на роду мне так написано! С вами и батюшкой останусь…

— С нами? — оскалилась Буженинова. — Горе мыкать? С ним езжай, да навсегда! Не возвращайся, слышишь!

Княжна Елена вдруг залилась рваным нервным румянцем, ее полные губки задрожали; чувствовалось, что она с трудом сдерживает крик, слезу, истерику.

— Позвольте мне, сударыня супруга моего отца, самой решать свою судьбу! Мне не надобны советы колдуньи, тем более в делах сердечного влечения!

— Чудишь девка, — вздохнула Буженинова. — Княжья в тебе кровь, никогда меня ровней себе считать не будешь, хоть бы мне трижды за отца твоего выйти… И он — тоже… Ну, Бог тебе судья, свершай свой путь, как ведаешь. Только ведь приведет путь тебя нынче же ночью на квартеру к немчику этому горемычному — прощаться, чует мое сердце… Так может, поразмыслишь еще, Еленка, да сладится у вас?

— Что ты говоришь, колдунья?! Как смеешь?! Он противен мне…

— Мил он тебе. Да только ты отца жалеешь. И немчика этого пожалеешь нынче. Эта жалость в тебе больше любви.

— Так Бог нам заповедовал…

— Бог любить друг друга заповедовал! И жене к мужу своему пристать! А ты с этой жалостью, Еленка, упустишь, как пить дать, счастье свое бабье. Просидишь так подле отца до старых дев, а после за нелюбимого выйдешь — все одно уж будет. В России так сплошь да рядом бывает, через жалость эту! Устала я здесь. Жалеют здесь все — и себя, и других. Но не любят. Я вот своего мужа, отца твоего, люблю. В ледяном доме его отогрела. А ты жалеешь… А не жалость ему нужна, любовь. И тебе любовь нужна, как и всем прочим, да ты, упрямая, знать этого не желаешь! Хотела я тебе добра — да не выходит. Сто раз еще пожалеешь, что с кавалером немецким в Ригу не уехала, да поздно будет!

Княжна Елена действительно пришла на квартиру к Мюнхгаузену — тайно, таясь от людей под плотным капюшоном, поздней ночью перед самым отбытием барона в Ригу. Осталась до утра — и все то о любви своей плакала, то прощения просила. И Мюнхгаузен тоже плакал, тоже просил прощения и пообещал ей, что непременно вернется, и очень скоро! Приедет к Голицыным в подмосковное имение — снова просить руки княжны, а сватом станет его патрон, принц Антон-Ульрих… Очень русское было прощание — между стыдом и любовью, несбыточной надеждой и вечным расставанием.

Воды разлуки уже смыкались над ними, и новой встрече не суждено было осуществиться. Ибо власти Анне Леопольдовне и Антону-Ульриху оставался всего только год, к престолу уверенно и безжалостно шла Елизавета, а всех друзей правительницы и ее незадачливого мужа ожидали ссылка и немилость… Кроме барона фон Мюнхгаузена, который по стечению обстоятельств, которое поначалу почел за немилость Рока, в нужное время оказался в нужном месте — в Риге, далеко от зыбкого и ненадежного Санкт-Петербурга, где ночью засыпали при одном правителе, а просыпались при другом.

Глава 4 Золотой ключ

Саксонский посланник граф Мориц Линар в жизни не встречал такого странного и превратного места, как Санкт-Петербург. Все здесь было двусмысленно, непонятно, недосказано — и для него, и для правительницы Анны, и для прочих обитателей Парадиза, как любили именовать северную столицу России ее жители. Повелось сие еще с Петра Великого! Линар представлял себе Парадиз, рай, совсем по-другому: как залитый солнцем сад, с тонкими и ясными очертаниями, журчанием фонтанов и светом, льющимся отовсюду. Хотя и не сомневался — ему никогда не узреть сего благолепия воочию. Для Линара, закоснелого и не кающегося греховодника, Богом уготовано прямо противоположное место. Ну да это когда еще будет, а покуда граф Мориц еще посрывает цветы наслаждений и в этом столь мало похожем на рай Петровском Парадизе…

Хотя местечко, признаться, было неуютное. Холодная, серо-стальная вода Невы, ноябрьский холод, лед, рано легший в этом году на скверные дороги… И при этом почти полное отсутствие снега, который сдували с улиц пронизывающие, шедшие понизу ветра. Каждую ночь они воют среди зданий, шуршат мусором, зло перешептываются… И все вокруг тоже шушукаются, переговариваются в четверть-голоса, с опаской (особенно во дворце!), все чего-то боятся… Впрочем, понятно чего — очередного поворота колеса Фортуны! Здесь ни в чем нельзя быть уверенным! Вчера еще правила грозная императрица Анна, кстати, беззаконно изгнавшая из России смутившего покой ее племянницы Линара. Потом вступил в силу сердечный друг этой блюстительницы чужой нравственности — Бирон. А потом колесо Фортуны и вовсе завертелось с удивительной быстротой — и Линару сообщили, что его петербургская пассия принцесса Анна стала правительницей России. Не то, чтобы он был чересчур увлечен когда-то этой печальной бледной брюнеткой с грустным голосом и скованными манерами, скорее развлекал себя от безделья. Это она влюбилась в него, как кошка! Однако не воспользоваться столь драгоценным обстоятельством при столь благоприятных обстоятельствах значило смертельно обидеть Фортуну. Фортуну (в отличие от дам из плоти и крови) Мориц Линар никогда не обижал! Знал — она этого не прощает… Опять-таки в отличие от других дам!

И вот он снова в России, в этом вечно недостроенном городе Петербурге, где нельзя ни в чем быть уверенным! И его маленькая грустная Анна вдруг с мстительным видом спарывает в его присутствии золото с чьих-то пышных камзолов вместе со своей странной, мужеподобной подругой Юлианой (которая, впрочем, стала несколько более покладистой). Они так увлеклись этой сомнительной для благородных дам затеей, что даже не сразу заметили его приход. Так ли он представлял себе встречу со своей прежней амантаой после такой длительной разлуки?

Линару было противно смотреть на это. Видит Бог, он не всегда был изысканным кавалером, лицемерным дипломатом, элегантным танцором по вощеным паркетам и завистником чужому достоянию (в том числе — женам). Эта мерзкая сцена разбудила воспоминания, которые граф всегда стремился гнать от себя. В далекой юности, когда он еще глупо верил в честь и в любовь, после дуэли Мориц вынужден бежать из тихого университетского Виттенберга (где постигал науки, в том числе — страсти нежной) и поступить волонтером в Саксонскую армию. Да-да, некогда он сидел не в уютном кресле посланника, а в жестком боевом седле, и вдоволь понюхал пороха и крови… Он не раз видел на остывающем поле боя как суетливые мародеры срывают крестики с окоченевших шей и кольца с похолодевших пальцев, шарят по карманам трупов… А их горластые подружки, устроившись в сторонке, точно так же спарывают галуны с окровавленных мундиров…

Теперь его Анхен, эта нежная девочка, трепетавшая перед своей грозной теткой и ее Бироном, такая возвышенная, такая чувствительная, роется в чужих вещах с ловкостью мародерши… От усердия иногда она сбивается и колет пальцы серебряными ножничками, и тогда кусает губы и хмурит брови. Да, слишком многое изменилось, пока его не было в России, и, прежде всего, изменилась сама Анна.

Где теперь то далекое и в то же время удивительно близкое время, когда воспитательница принцессы, мадам Адеркас, устраивала им тайные свидания? Впрочем, вздыхать не о чем. Линар тогда вел тонкую дипломатическую игру — в интересах своей Саксонии и еще полдюжины европейских монархий, плативших ему, но прежде всего во имя и славу самого Морица Линара. Порой эта несчастная девушка трогала его сердце, пронимала до странной, щемящей нежности — сирота, подвластная своей жестокой тетке… Теперь изменилось только одно — нет той нежности. Игра же должна быть продолжена.

Прежде разыграться в полную силу Линару помешала царица Анна Иоанновна. Лютая, страшная, она тоже была, как и многие в России, исковерканным, изуродованным внутренне существом, жертвой, и при обладании беспощадной властью это делало ее еще опаснее. Почти все в этой жестокой и странной стране были и жертвами, и палачами. Линар знал, что Анна Иоанновна не даст ему играть со своей племянницей в бесконечную любовную игру с амурными посланиями и надушенными букетиками. Однажды все сорвется — и придется уносить ноги из России. Но принцесса, если она придет к власти, вспомнит о нем. Она ожидаемо вспомнила и пригласила его в Петербург, но не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, в каком отчаянном положении находится Анна.

Фельдмаршал Миних сбросил Бирона с шахматной доски власти, но Анна не удовлетворила буйный аппетит победителя. Миних не стал генералиссимусом, и, стало быть, он — ее враг или скоро превратится в такового. А в спину дышит принцесса Елизавета, пожалуй, самый опасный игрок, потому что она — любимица гвардии!

В покоях Анны, как прежде, без умолку трещали птицы: попугай, египетский голубь, скворец и два соловья. Аннушка любит птиц, но сейчас ей, видимо, не до них, иначе она бы заметила, как попугай передразнивает ее любимую Юлиану: «Аннушка, дрр-ужочек мой…».. Нет, заметила, смеется и с милой непосредственностью шутливо бросает в госпожу Менгден пригоршню рубиновых пуговиц с камзола павшего. Взгляд правительницы случайно упал на вошедшего, и, узнав Морица Линара, она на мгновение застыла с недоговоренным словом на полуоткрытых устах.

Линар церемониально поклонился обеим дамам. Но принцесса уже сорвалась с места, отбросила в сторону ворох распоротых камзолов, и, издав совершенно неполитичный визг женского восторга, бросилась к нему на шею, словно подружка мародера на смазливого субалтрна. Что творится с нравами дам в этой северной столице?! Странная фрейлина при виде этого восторга чувств тоже недовольно поморщилась, но, очевидно, по иной причине.

— Мориц, любовь моя, ты снова со мной! — задыхаясь от счастья пролепетала Анна, едва оторвавшись от страстных поцелуев, которыми она покрыла лицо своего ветренного любовника.

— С нами! — едко заметила Юлиана.

— Только не с вами, фрейлин Менгден, — как будто шутливо, но несокрушимо отрезал Линар, и обратился к своей аманте с подчеркнутой официальность:

— Ваше высочество, принцесса Анна, могу ли я поговорить с вами наедине?

Анна одернула сбившееся платье, ответила не менее церемониальным реверансом:

— Охотно приму вас, господин граф!

Небрежно обернувшись к Юлиане, она сделала повелительный жест в сторону двери. Та недовольно фыркнула и скорчила обиженную гримаску, но подчинилась незамедлительно. Похоже, и с главенством в этой милой дамской парочке тоже произошел маленький переворот, и Юлий Цезарь в юбке теперь на побегушках у маленькой Анхен!

Наконец они вдвоем. Анна счастлива, но даже радостное томление влюбленного сердца не в силах скрыть, что душа правительницы встревожена, неспокойна. И граф прекрасно понимает — есть отчего!

Линар нежно целует ее исколотые ножничками пальцы.

— Анна, мон амур, я застал тебя за очень странным занятием… Удивляюсь, что ты не поручила его слугам. Самой спарывать золотые галуны с чьих-то старых кафтанов! Занятие — не для правительницы России…

— На этих старых кафтанах столько золота, что хватит заплатить верным нам людям! Это же камзолы Бирона, его братьев и… несчастного сына его!

— Но зачем же самой стараться?!

— Никто не должен знать, что я собираю средства…

— Для чего?

Анна поднимается на цыпочки и шепчет на ухо Морицу:

— Для того, чтобы провозгласить себя императрицей!

— Императрицей? А как же твой сын?

— Иванушка придет к власти, когда станет взрослым. Но у меня так много врагов…

— Принцесса Елизавета?

— Говорят, адъютант фельдмаршала Миниха не так давно ходил к ней, — шепчет Анна, вместо слов любви. — Ах, Мориц, милый, если бы ты знал, в какой я опасности…

— Здесь нужно знать наверняка. Что значит — говорят? За твоей соперницей следят, я надеюсь? Ты обзавелась верным или хотя бы хорошо оплачиваемым тобою человеком в ее окружении?

— Мне докладывали, что — да.

— И что доносят из логова цесаревны?

— Что Елизавета отказалась от услуг фельдмаршала. Но это ничего не значит. Она может возглавить гвардию сама…

— Именно потому тебе так нужна поддержка военных… Было столь опрометчиво с твоей стороны сразу после… ммм… известных событий ошарашить Мишиха, обойдя его производством в генералиссимусы! И ради кого? Твой муж… Едва ли он годится в главнокомандующие!

— Я знаю, Мориц… И Юленька так говорит… Но я не могла поступить иначе! Миниху нельзя позволять забраться слишком высоко, иначе он расправит крылья и полетит еще выше… И он не обожжется, подобно Икару, а, наоборот, затмит нам солнце…

— Что же теперь?

— Теперь нам остается только один прожект, при воплощении которого ты и застал нас, Мориц. Мы обращаем имущество Биронов в звонкую монету. Если мне не по силам тягаться с цесаревной Елизаветой в сердцах наших бравых гвардейцев, я сделаю это в их карманах. Я смогу погасить долги по жалованию гвардии и щедро одарить ее деньгами, вплоть до последнего нестроевого. Этим-то золотым ключом я и затворю сердца наших всемогущих усачей от Елисавет! Ведь ей нечего им дать, кроме своих улыбок и этого гадкого пирога из моркови…

Тут Аннушка уставилась на обожаемого Морица с видом маленькой девочке, ждущей получить конфетку в награду за примерное поведение. Однако Линар, хоть и оценил интригу прожекта правительницы, не спешил хвалить его.

— Несомненно, Анхен, это сработало бы, если бы ты имела дело с германскими наемниками. Но здешние гвардейцы не таковы… Награду они, конечно, возьмут, не откажутся. Однако в решающий момент в них могут взыграть идеальные чувства, и улыбка Елизаветы покажется им ценнее твоего золота… Не забудь — они же русские!

Анна отмахнулась, не скрывая раздражения:

— Ах, оставь, солдаты везде одинаковы. И, мейн либер Мориц, я хочу немедля просить тебя участвовать в нашем прожекте, если я дорога тебе…

— Смотря в каком качестве, мон амур…

— Слушай, молчи и не возражай, мейн либер! Некоторые драгоценные камни из нашей добычи придется продать за границей. Мы отправим тебя с ними в Дрезден, столицу твоей Сакосонии, чтобы ты организовал нам выгодную сделку продажи!

— Но я едва приехал!

— Значит, тебе не придется распаковывать дорожных кофров, мейн либер. Ты поедешь, как только камни будут готовы к отправке. Я могу доверить сей драгоценный груз только тебе, своему самому верному, единственному другу!

Тут снова последовали объятия, поцелуи и даже слезы. «Не везет мне с Аннами в России, — думал Линар, механически изображая страсть. — То одна выперла меня до границы с драгунами, теперь другая отправляет назад с грузом драгоценностей… Придется опять объясняться перед курфюрстом, что я за посол такой, которого постоянно гоняют обратно… Однако стоит сначала посмотреть на камушки! Может, с ними можно будет забыть и о дипломатической карьере…».

— Ах, Мориц, ты мой преданный рыцарь, моя последняя надежда в этом злом, жестоком мире, — горячо шептала Анна, побуждая Линара к любовным ласкам, на его взгляд — весьма неловко. Ему вдруг стало стыдно. Одинокая, истомленная постоянным чувством опасности женщина вручает ему сокровище, с которым связывает свою последнюю надежду на спасение. Говорят, у графа Линара нет совести… Совести-то нет, конечно, но присвоить себе эти драгоценности он все равно постесняется. Он поедет в Дрезден, продаст их и сделает все, чтобы выручить за них ожидаемую Анной сумму. А уж если выгорит что-то сверху, тогда не грех будет пополнить на этой сделке и свои капитальцы! Анна ведь не знает цены бриллиантам, она привыкла носить их, а не торговать ими…

— Скажи, мон амур Анхен, а твоя верная оруженосица фрейлейн Менгден извещена о моей роли в сем прожекте? — осторожно поинтересовался Линар.

— Юленька — мой лучший друг и опора! — с пафосом ответила Анна, как видно, боясь признаться в своем одиночестве. — У меня нет от нее секретов!

— Это уже хуже, — задумчиво пробормотал Линар. Юлиана — умная и трезво мыслящая женщина, она сумеет и назвать истинную цену камней, и предупредить правительницу о возможных махинациях «посланца любви».

Потому граф немедленно перешел в наступление на опасную посредницу:

— Анхен, я убежден, что сия мужеподобная особа взяла над тобою недопустимую власть! Во имя своего спокойствия, во имя нашей любви — удали ее! В ней нет более необходимости. Я стану твоей опорой! К тому же… Ей совсем незачем было знать об этом прожекте с драгоценностями!

— Нет, Мориц, не обижай Юлиану, — неожиданно горячо вступилась за подружку Анна. — Мы победим только втроем!

— Никаких втроем! — Линар ловко изобразил оскорбленную гордость. — Я не желаю ни этого солдафона Антон-Ульриха, ни этого солдафона в женском теле Юлиану Менгден!

— Ты напрасно сердишься, мейн либер! Юлиана стала очень покладиста в последние дни, ни в чем не перечит… И потом — она не солдафон, она тоже… мой рыцарь! В отсутствии тебя, Мориц…

— Ошибка природы, мон амур, вот кто такая твоя Юлиана! — наставительным тоном заметил Линар. — Тебе пора научиться опираться на мужчин, а не на женщин! Как это делает твоя соперница, Елизавета… Она знает толк в мужчинах!

— В мужчинах? — брезгливо переспросила Анна. — Вот уж кто понимает только в солдафонах! Ах да, есть еще этот малороссийский певчий… У нее ассамблеи — с преображенскими гренадерами… Вот и вся ее сила! Надо, чтобы гвардия отвернулась от нее и признала меня!

— Принцесса Елизавета далеко не так проста! И ты, мон амур, зря ее недооцениваешь… .

— Быть может, наоборот, вы все цените ее слишком высоко? И потом, Мориц, мне слишком многое надо объяснить тебе! Ты пока не все понимаешь… Нынче вечером будет куртаг. Ты всех увидишь — и друзей, и врагов. Но сначала мне нужно переговорить с ювелиром Позье. Он давно ждет…

— Ты будешь говорить с ним одна?

— Нет, любовь моя, ты можешь остаться!

— Только при условии, что не будет присутствовать эта чудовищная Юлиана!

— Ладно, ладно…

Линар сочно улыбнулся. Первая победа уже достигнута — оценка драгоценностей пройдет без участия нежелательной свидетельницы, следовательно — устранена опасность его процентам от этой сделки! Что там потом, куртаг? Что ж, куртаг так куртаг, присмотримся, прислушаемся… А там — qui vivra — verra! Или, как говорят эти русские: поживем — увидим!

Придворный бриллиантщик Жером (или, как говорили русские, Еремей) Позье знал, что Анна Леопольдовна — расточительная девица, если не для себя, то для своих друзей. Сама проста в обхождении, к роскоши не склонна, но для мадемуазель Менгден и ее родственников ничего не пожалеет. Или, скажем, для графа Линара… А вот и он, собственной персоной. Недавно, видно, в Петербург прибыл — еще в дорожных сапогах, а не в лакированных бальных туфлях, в каковых его здесь привыкли видеть. И бледненькая Анна Леопольдовна вся раскраснелась от радости. Ради чего же придворный ювелир зван в ее покои? Она желает заказать новые украшения? Или мыслит переделать старые — гадал мсье Позье.

Пожелание Анны ошеломило Позье. Ему надлежало сломать драгоценные уборы якобы вышедшие из моды. Отделить золото и серебро от камней. Странная просьба…

— Я уже начала ломать сама, — продолжала правительница, указывая на разложенные на ломберном столике драгоценности. — Но, видите ли, я не совсем привычна к сему делу… Лучше уж вы продолжите!

— Могу ли я взять эти драгоценные вещи домой для удобства? — осведомился Позье.

Про себя ювелир наметанным глазом быстро считал и оценивал камни в золотых и серебряных оправах. Больших бриллиантов, маленьких бриллиантов, не считая золота и серебра… Одних маленьких бриллиантов на 1500 рублей… Дальше Позье сбился со счета. Приложил руку к глазам, как будто сияние камней и драгоценных оправ слепило его. Впрочем, он давно привык к этому сиянию.

Граф Линар взирал на разложенные на столе драгоценные диадемы, перстни и серьги не без удивления и восхищения. Даже этот многоопытный дипломат и придворный никогда не видел столько драгоценностей сразу. Сокровища Российской империи, которые отнюдь не помешало бы от нее отделить. Вот эти тяжелые грушевидные рубиновые серьги любила носить покойная императрица Анна… А этот крупный бриллиантовый перстень он видел на руке Бирона… Ломать такую красоту? Вынимать камни из оправ? Впрочем, замысел правительницы понятен: ей нужны деньги для покупки верности гвардейцев, а камни легче продавать «в чистом виде». Для этого Анна и хочет отправить его в фатерлянд, на приятное и прибыльное свидание с тамошними ювелирами. Но все-таки жаль этого великолепия! Без него сокровищница Российской Империи, которую изрядно опустошил Бирон, совсем опустеет. Впрочем, ему-то, Линару, какое дело до этого, если попутно наполнится его мошна?

— Нет, ломайте оправы здесь! — воскликнула правительница.

— Где здесь, ваше высочество? — изумился ювелир.

— Да здесь же, в моих покоях!

Позье удивленно воззрился на Анну, потом перевел взгляд на Линара. Тот молча кивнул.

Ювелир окинул быстрым взглядом покои Анны Леопольдовны, как будто видел их впервые. Стены обиты мягкой золотистой тканью: при дворе знают, что правительница не любит резких, ярких красок. Золотистый и серебристый — ее любимые тона. Этакое милое гнездышко, покои для нежной мечтательницы, а не для правительницы России. И всюду птицы в затейливых клетках, которые поднимают несносный галдеж, и, бесспорно, будут отвлекать от работы. Столик, на котором умопомрачительной грудой сложены драгоценности, маленький, ломберный. Кукольный домик, да и только! Что же, в этих покоях юной дамы, не наигравшейся в куклы, придется провести несколько дней в присущих его ремеслу трудах…

— Могу ли я хотя бы пригласить помощника? Запросить из дома инструменты? — осведомился ювелир.

— Извольте, господин Позье! — ответила принцесса, — Но работать вы будете здесь!

— Как угодно, но… Позвольте спросить, ваше высочество, каково будет вознаграждение?

— Мне нужны только камни. А старую отделку вы можете взять себе за труды, — безмятежно ответила правительница.

— Всю отделку? — изумился Позье, не веря своему счастью и опрометчивости юной дамы. — Золото? Серебро? О, как вы щедры, ваше высочество!

Однако саксонский посланник явно не разделял великодушия своей дамы сердца. Досадливо отодвинув Анну в сторону, он больно хлестнул перчаткой по рукам ювелира, алчно потянувшимся к дармовому золоту:

— Эй, извольте грабли не распускать, мсье хапуга!

— Но ведь ее высочество сами разрешили мне забрать все, все мое золотце, мое серебро! — жалобно затянул Позье, уставив умоляющий взгляд на Анну.

— Не ваше золотце, это во-первых, и не все, во-вторых! — отрезал граф Линар. — Тут найдутся особы повыше вас и родом, и положением. Соответственно и гонорар им причитается больший. И прекратите скулить, мсье. Вам тоже будет чем поживиться. Карманы набьете, это я вам обещаю!

Позье невольно запустил руки в карманы своего скромного серенького камзола, оценивая их глубину.

— Но помните, — изо всех сил пытаясь казаться строгой и властной, предупредила Анна, — Вы не должны покидать эти покои, пока не закончите работу!

— Но…

— Вы можете послать кого-то из слуг домой за личными вещами и инструментами. Всем остальным вас обеспечат.

— Вам не будет скучно, мой милейший ремесленник! — утешил ювелира Линар. — Я берусь лично развлекать вас, пока работа не будет окончена. На шаг от вас не отойду! Заодно присмотрю, чтобы какой-нибудь кусочек богатства не шмыгнул куда не надо!

— И вы будете ходить со мной по нужде, господин граф? — съязвил Позье, обнаружив присущий третьему сословию дерзостный сарказм. — Предупреждаю вас, у меня слабые почки и частенько бывают расслабления желудка…

— Если понадобится, я буду лично копаться в вашем дерьме, чтобы проверить, не заглотили ли вы какой-нибудь камень, — резко ответил Линар (Анна с отвращением фыркнула и зажала уши), — Но, поверьте, если я заподозрю вас в подобном, я поступлю с вами проще!

— И как же, позвольте спросить господина графа?

— Распорю вам брюхо и пороюсь в ваших кишках! Все ли вам понятно, мсье?

Ювелир молча кивнул.

— Но помните, друг мой, все надо держать в тайне, — заключила принцесса. Линар не сказал ничего, но красноречиво провел пальцем по горлу.

— Не извольте беспокоиться, ваше высочество, будьте уверены, господин граф, я не болтлив.

— Надеюсь, а то вы будете немы, как могила, — зловеще посулил Линар.

Тут Анна нежно прильнула к своему кавалеру, совсем не стесняясь присутствия Позье, и что-то страстно ему зашептала. Лукавая рожа Линара тотчас расплылась в масляной улыбке. Он напоследок бросил на Позье исполненный суровой недоверчивости взгляд и приказал:

— Не сметь прикасаться к драгоценностям, пока не вернусь… За вами присмотрят.

Анна с Линаром вышли под руку, нежно прижавшись друг к другу: ее головка лежала на его плече, будет пища придворным сплетникам! Вошел камергер принцессы Иван Брылкин, здоровенный детина с толстым нагловатым лицом. Тот самый, что еще камер-юнкером носил от нее письма Линару, но столь неуклюже, что попался, и за это пострадал при Анне Иоанновне и намыкался горя в казанской ссылке жалким гарнизонным офицеришкой. Ныне Брылкин, возвращенный правительницей ко двору в память прошлых заслуг, заматерел, раздобрел, исполнился лоска и благополучия. Он плотно притворил двери и уселся в кресло напротив ювелира. Его шустрые маленькие глазки быстро обшарили разложенную на столе гору драгоценностей. Быстро, словно охотящийся кот, Брылкин выбросил вперед волосатую руку, цапнул без разбора несколько мелких вещиц и спрятал к себе в рот.

— Помалкивай, что видел, жабоед, а то шкуру спущу, на барабан пущу! — не совсем четко, но вполне убедительно промямлил он и показал ювелиру увесистый кулак. — Не досчитаются чего, скажу: ты спер, ворюга!

— Молчу, молчу, я слеп и нем, — удрученно пообещал Позье.

Что за служба такая несчастная у него при российском дворе? Ни чести, ни прибыли… Все вокруг упоенно воруют что угодно буквально друг у друга из-под носа, а виноват всегда оказывается несчастный француз!

От огорчения Позья не торопясь выбрал себе камушек, не самый крупный, зато изумительно чистой воды, и с тщательностью упрятал в своей куцей седоватой косичке.

— У-у-у, сука!!! — замычал полным сокровищ ртом Брылкин, не сразу опомнившийся от такого хамства, и вскочил на ноги.

— Извольте помалкивать и вы, сударь, — с отменной вежливостью предупредил Позье. — А то, когда вернется правительница или этот бешеный саксонец, я обращусь к вам с вопросом, требующим немедленного словесного ответа. А говорить вам сейчас… хе-хе!... нежелательно!

— Ты полностью доверяешь этому негодяю Брылкину, мон амур? А вдруг он захочет утащить пару бриллиантиков на память? — спросил Линар у Анны, когда они шли гулкими дворцовыми коридорами.

— Кому же тогда верить, мой милый? — растерялась Анна.

— Мне — и только мне! — с пафосом заявил Линар. — Кстати, это драгоценности Бирона?

— Нет! — сердито воскликнула Анна. — Все это принадлежало моей тетке Анне! Бирон — вор, он обокрал Россию!

— Россию? — язвительно переспросил Линар. — Кто у нее только не воровал, а она все стоит, держится… Выдержала Бирона — выдержит и нас с тобой!