Игры Фортуны

Глава 1 Счастье правительницы

И все же это был ее год! Несмотря на дышавшую в спину Елизавету, козни сторонников цесаревны, насмешки офицеров-преображенцев, называвших ее, регентшу, просто Леопольдовной, Анна, впервые в жизни, была счастлива. Она жила по своей воле, и с нею был возлюбленный Мориц… Чего же оставалось еще желать? Сын мирно посапывал в своей колыбельке, творении — лучших мастеров-плотников Адмиралтейства, муж — занялся военными делами и смирился со своей ролью «тени» при новом светиле, Линаре, и только Миних с Остерманом докучали правительнице своими вечными склоками. Миних претендовал на роль закулисного императора, а хитрый подагрик Остерман приказывал таскать себя по дворцу в кресле или на специально изготовленных носилках, и при этом вел странные тайные беседы с этим хлипким, жалким Антоном-Ульрихом!

Анна не желала замечать в муже его явных и неоспоримых достоинств, очевидных тем, кто доставил себе труд узнать его получше. Все это меркло перед авантюрным обаянием Линара, этого рыцаря плаща и шпаги, повсеместно искавшего средств, чтобы поддержать ее власть. Мориц часто советовался с Михаилом Головкиным, молодым вице-канцлером, в глазах правительницы тоже красавцем и умницей. Ей казалось, что эти тайные переговоры отодвигали в тень и Остермана, и Миниха.

И Юлиана Менгден нашла свое место в этом придворном пасьянсе. Она знала, что при любом карточном раскладе останется нужна правительнице, и, как всякая истинно любящая душа, не требовала для себя ничего большего. Холодной и ненастной осенью 1740 года, пока Анна прогуливалась под руку с Линаром по Летнему Саду, а Юлия, словно верный телохранитель, охраняла их одинокие прогулки…

С Невы дул все тат же знакомый пронизывающий ветер, и было, как всегда в Петербурге, слишком много воды и ветра, слишком много дождя и снега. Но Анне сейчас нравилось все — и вода, и ветер, и дождь, и ледяная Нева, и хмурое небо, ибо это была ее осень — пора сбывшегося счастья.

— Еще совсем недавно, при тетке Анне, я пряталась в этом саду от Антона-Ульриха, — рассказывала правительница Линару. — А Юлия стояла на часах, как солдат. Тетка тогда отхлестала ее по щекам, а меня заперла — в одном покое с мужем, чтобы мы поскорее произвели на свет наследника! Ныне же я счастлива, и гуляю по этому саду с тобой! Я не могла даже мечтать об этом… У меня никогда не было ничего своего, а теперь — есть все. Сын, Россия… И ты!

— Наше счастье непрочно, Анна. У тебя слишком много врагов!

Анна молчала. Все это казалось ей на редкость несправедливым. Она старалась быть милосердной, творить добро, загладить грехи тетки, но, как выяснилось, друзей ей это не прибавило.

— Враги… Мориц, как это незаслуженно! — сказала она наконец. — Не я ли велела вернуть из Сибири Наталью Долгорукую и других, несправедливо осужденных при тетке Анне? Не я ли дала свободу придворным шутам, несчастным Волконскому и Голицыну? Я даже возвратила из Сибири любовника этой неблагодарной Елизаветы, Алексея Шубина!

— Ты делала все это, ожидая людской благодарности, мон амур? — поинтересовался Линар.

— Нет, я всего лишь хотела, чтобы все было не как при тетке! Не так люто! Я хотела и хочу быть милосердной правительницей.

— Твое милосердие, Анна, не поможет тебе удержать власть. Нужно быть хитрой, решительной, жесткой. Иначе тебя съедят!

— Значит, чтобы удержать власть, необходимы и пытки, и казни? Как при тетке?

— Не нужно пыток и казней. Но осторожность и решительность тебе не помешают.

— Ты прав, Мориц, но я не хочу думать об этом сейчас! Сейчас мы счастливы, а в завтрашнем дне волен только Господь!

— Увы, придется принять меры! И прежде всего надо устранить Елизавету. Она опаснее других.

— Я не могу сослать Елизавету или постричь ее в монахини. Будет мятеж в гвардейских полках! Особенно в Преображенском. Там ее слишком любят.

— Тогда выдай Елизавету замуж — и подальше отсюда!

— Подальше — но куда?

— Говорят, к нам едет принц Людвиг, красивый и ловкий брат твоего муженька…

— Да, Антон-Ульрих просил меня об этом…

— Так сделай Людвига герцогом Курляндским и выдай за него Елизавету! Он должен ей понравиться: красив, смел, умен, честолюбив… Даже слишком честолюбив!

— А если она не согласится?

— Поставь ей ультиматум, мон амур: или брак, или монастырь!

— Однако ходят слухи, что Елизавета уже замужем, — медленно и неохотно проговорила Анна.

— Я что-то слыхал об этом, — подхватил Линар. — Тайный брак? Но с кем?

— С кем-то из приближенных. Есть у нее один красавец-певчий, малоросс. Разумовский, или как там его…

— Быть не может! — не поверил Линар. — Елизавета слишком честолюбива для тайного брака с каким-то певцом. Сплетни. Клевета. Впрочем, мы это проверим!

— Каким же образом, милый?

— У меня есть свои средства и доверенные люди, чтобы открывать скрытую правду, мон амур…

Далее Линар откровенничать не захотел, а правительница не расспрашивала. Анне вполне хватало того, что она идет под руку с Морицем по осеннему холодному саду, не чувствуя ни дождя, ни ветра, ни сырости, ни бремени власти. Только сводящую с ума легкость свалившегося с неба счастья, этой неожиданной манны небесной, доставшейся ей, девочке-сироте, нелюбимой племяннице, всегда — одинокой и зависимой, но теперь, впервые в жизни, — свободной и радостной.

И если Линару их хрупкое счастье внушало непрестанные опасения и беспокойство, то Анна дышала ветром и дождем Севера, как другие дышат воздухом и солнцем Юга. С улыбкой, полной грудью, и с душой, полной радостью бытия. Пусть недолгой, но ее собственной.

— Нынче рядом с правительницей Линар и Миних, а ваше влияние, мой дражайший герцог Брауншвейгский, обращено в тень, в ничто… Тогда как вы — отец императора, генералиссимус и, осмелюсь сказать, более чем наша августейшая Анна Леопольдовна способны править Россией…

— Более, чем Анна, господин Остерман? Почему же?

— Вы рассудительны, осторожны, умеренны… Вы — военный герой, вас любят в войсках… В гвардии — вряд ли, она слишком мало бывала в огне, но в армии — несомненно! Анна, словно в противоположность вам, капризна, упряма и, желая быть милосердной правительницей, творит добро всегда так некстати…

— Разве можно творить добро некстати? Добро есть добро — особенно в России, где столько жестокости!

— Ну, скажите, к примеру, зачем она велела вернуть из Сибири этого гвардейца-бунтаря, дружка Елисавет Петровны, Алексея Шубина? Чтобы сделать приятное цесаревне? Или чтобы усилить ее партию, и без того внушительную?

— Анна всего лишь пощадила несчастного, томившегося даже не в Сибири, а на Камчатке, что много дальше!

— Каков подарок цесаревне! Сердечный друг вернулся и снова примется бунтовать полки, как при покойной Анне Иоанновне! Нет, дражайший мой принц, вам непременно нужно взять власть в свои руки!

— Я не пойду против Анны. Она моя супруга перед Богом… даже если не перед людьми… И… Я люблю ее! Вопреки всему.

— И вы прощаете ей все? Даже Линара?

— Любви свойственно прощать…

— Тогда вы святой, ваше высочество! Но уговорите ее хотя бы отправить в отставку Миниха!

— Миниха? Но почему?

— Наш фельдмаршал уже мнит себя правителем России…

— Правителем? Навряд ли такие прешпективы для него сейчас возможны.

— Сейчас — нет. Но, скажем, при Елизавете… Которая, случись ей взять верх, немедленно сделает его вместо вас генералиссимусом. Миних в обиде на то, что Анна не отдала ему высшую военную власть!

Антон-Ульрих задумался. Яд, который изливал старый хитрец Остерман, медленно, но уверенно, проникал в сердце герцога. Миних и в самом деле опасен. Он слишком честолюбив. И почему бы генерал-фельдмаршалу не устранить Анну, как он совсем недавно устранил Бирона? Сам Антон Ульрих, отец императора и генералиссимус, будучи популярен в ходивших под Очаков и Бендеры армейских полках, увы, действительно не пользовался популярностью в гвардии, сила которой в том, что она — в столице, в двух шагах от трона. Тогда как Миниха гвардейцы слушались и даже любили… Миних и Елизавета — слишком сильные фигуры на шахматной доске власти. Устранить хотя бы Миниха — и расстановка сил заметно переменится в пользу Анны Леопольдовны. Пока Миних в силе, нельзя исключать, что и за тобой он придет однажды ночью с отрядом преображенцев или измайловцев.

— Будьте покойны, граф, я поговорю с Анной о Минихе. Но и вы со своей стороны влейте ей яду в уши! Меня жена слушает редко…

— Какого яду? — с видом ангельского смирания переспросил Остерман. — Я сам отравлен этой невыносимой жизнью… Помилуйте, я всего лишь несчастный больной… Ах, как меня замучили проклятая подагра и хирагра!

— Простите, хера… что?!

— Хирагра. Сие есть подагра рук. Мои бедные персты не слушают меня, герцог… Я старый больной человек!

— Когда надо, ваша светлость, вы всегда здоровы! — парировал Антон-Ульрих.

— Снова проклятая слабость, — застонал Остерман. — Я просто на ногах не стою. Ах, несите меня, несите домой!

— Позвать ваших слуг? — любезно переспросил Антон-Ульрих.

— Сделайте милость, герцог, они за дверями… .

Антон-Ульрих позвал слуг бывшего вице-канцлера, а ныне — министра по иностранным делам и адмирала. Остерман, кряхтя и охая, залез внутрь странного сооружения, похожего на паланкин, и дюжие слуги взвалили его на плечи. Охи и вздохи влиятельного человека еще долго раздавались за дверями.

Отец императора плотно притворил двери своего кабинета, где происходил этот разговор, уселся в удобное кресло, задумался.

После переворота, не вознесшего, а скорее вынесшего его, как дикий поток, на вершину воинской власти, он честно пытался исполнять свой долг. Долг любви — избавил Анну от своего присутствия, докучного для нее и молча страдал в стороне от жены и сына. Долг службы — Антон-Ульрих не пропускал ни одного заседания Военной коллегии, он вдумчиво углубился в изучение военных сил империи, огромных, но не рационально устроенных. Задумал разумную реформу кавалерии — он сам видел худость драгунских полков, и, в отличие от Миниха, полагал, что надо переучивать и укреплять их все, а не переформировывать избранные в кирасир. Озаботился состоянием морского флота, бесполезно гнившего со времен Петра Великого в прибрежных водах. Полагал нужным дать ход на командные должности смелым и опытным, хоть и незнатным родом, армейским офицерам, которых сам видел в деле и почитал отличными. Выезжал на каждые маневры… Недавно едва не пострадал, когда на стрельбах фузея одного нерадивого (или злонамеренного) гренадера-семеновца вдруг выпалила при заряжании шомполом — и ранила его лошадь…

Однако он, действительно, забыл, что живет в России. Здесь недостаточно честно выполнять свой долг, чтобы служить благу. Здесь во имя благой цели необходимо выбрать свою партию, хитрить, интриговать, подсиживать и подслушивать, нередко — подличать. Впрочем, как и везде в мире…

«Следует поторопить брата Людвига с приездом в Петербург, — подумал Антон-Ульрих. — Людвиг умен, хитер, ловок, и, главное, умеет нравиться дамам. Курляндское герцогство, конечно, не самый лакомый маестат в Европе… Но рука принцессы Елизаветы, одной из прославленных красавиц света и дочери титана Петра, скрасит его неудовольствие. Это единственное спасение для Анны и нашего сына».

В этом пункте муж был согласен с любовником. Но Антон-Ульрих достаточно хорошо понимал, что умная и волевая Елизавета Петровна — не пешка в чужой игре. Как принудить ее к браку? Как отправить в Курляндию? Впрочем, как военный человек, Антон-Ульрих знал: поставленные диспозицией задачи следует решать последовательно и сообразно обстановке. Он тяжело вздохнул и сел писать письмо к хитроумному брату Людвигу, в приезде которого видел первую стадию своего плана…

Анна Леопольдовна давно не пускала принца Антона в супружескую спальню — его место бесповоротно занял Линар. С Морицем было надежнее и спокойнее — тем более что с роковой ночи свержения Бирона к Анне приходили странные сны. Сначала она мучилась бессонницей, прислушивалась к каждому шороху — все боялась, что однажды за ней придут, как пришли за Бироном по ее приказу, а потом падала, как в пропасть, в страшный, горячечный сон. Просыпалась от собственного крика, вскакивала, прижималась к Морицу. Линар утешал ее, успокаивал. Чувствуя исходящую от него спокойную силу, Анна засыпала до утра — на этот раз без сновидений.

В одну из декабрьских ночей 1740-го года ей приснилась тетка Анна. Грозная, суровая, безжалостная — такая, как при жизни. На Анну покойная царица смотрела из потустороннего мира так же презрительно и гневно, как незадолго до болезни, сведшей ее в могилу. Во сне Анна-младшая отчаянно боялась Анну-старшую — как еще совсем недавно, при земной жизни государыни.

— Все блажишь? — спрашивала тетка. — Все дуришь, девка?

— В чем вы упрекаете меня, тетушка? — оправдывалась во сне Анна.

— А в том, что ты, племянница, Лизаветку на трон пустить хочешь!

— Боже мой, с чего вы взяли?

— Один шаг до этого остался, дурища! Зачем Бирошу арестовать велела? Он бы тебе и Иванушке защитой стал!

— Тетушка, он хотел отправить нас с Антоном за границу, а Иванушку — умертвить!

— Врешь! — кричала тетка. — Дуришь! Думаешь, я во гробе лежу, ничего не вижу?! А я видела, душа моя видела, как мимо гроба моего Бирошу Миниховы солдаты волокли! Ты почему это позволила?

Анна молчала. Ей отчаянно хотелось проснуться, выйти из этого зыбкого, непрочного и тягостного дурмана, но не получалось. Никак не выходило.

— Знай, если Миниха от дел отстранишь, последнюю опору потеряешь! Кто тогда с тобой останется, глупая? Остерман? Так он лис, не лев, он тебя не защитит! Красавец твой, полюбовник?! Он в России — не сила. Или Жулька твоя, ни мужик, ни девка, так — посмешище! Не трогай Миниха, дура!

— Но тетушка, — снова попыталась возразить Анна… и проснулась.

— Что с тобой, мон амур? — спросил разбуженный Мориц и пытливо заглянул Анне в глаза.

— Мне снилась тетка Анна, — тихо и потерянно сказала Анна. — Велела не трогать Миниха, иначе я потеряю последнюю опору.

Линар присел на постели, зажег свечу. Анна села рядом с ним. Сначала оба молчали. Морицу отчаянно хотелось закурить трубку, но Анна не выносила дыма. Эта спальня походила на золотистый кокон, но Мориц знал, что мир и спокойствие здесь — ненадолго. Кто знает, может быть, дверь золотистой спальни правительницы вышибут солдатскими прикладами, и очень скоро! Он первым прервал молчание, чтобы предостеречь Анну.

— Верно сказала покойная императрица… Хоть и во сне. Нельзя трогать Миниха. Он — твоя шпага, твоя опора!

— Но муж и Остерман говорят совсем иное, — возразила Анна. — Что Миних опасен, что он рвется к верховной власти!

— Остерман сам рвется к власти, а твой муж — просто глупец! Хоть и благонамеренный… Он не пойдет против тебя, но будет петь с голоса Остермана. Не трогай Миниха, Анна…

— Ты будешь моей шпагой, зачем мне Миних?! — горячо воскликнула Анна, обнимая Морица.

— Увы, мон амур, здесь дело в простой арифметике, — вздохнул тот. — У меня одна шпага, у Миниха — тысячи и тысячи! Меня не любят в Петербурге. Считают вторым Бироном. А Миниха уважают в гвардейских полках. В Измайловской, коего он создатель, в Семеновском, где лучше всего дисциплина… В Преображенском несколько менее. Там царствует Елизавета.

— А если Миних побежит к Елизавете, предлагать ей свои тысячи шпаг и помощь? Почему бы ему не предать меня, как он предал Бирона?

— Так не доводи его до этого, умей увидеть в глазах сего старого волка огонь — и тогда бросай ему жирную кость… А теперь — спи. Утром поговорим.

Линар уложил Анну в постель. Правительница России заснула, всхлипывая, прижавшись к плечу Линара. Ему, ведшему собственную дерзкую игру, тем не менее, было бесконечно жаль Анну — слишком юную, беспечную и милосердную для такого количества врагов. Все ее враги были удачливыми игроками, а она… Она еще ничем себя не проявила, кроме нескольких добрых поступков, совершенных, как говорили при дворе, весьма некстати.

Впрочем, можно ли делать добро некстати? Анна была добра и чувствительна — этого не отнять. Но карточный стол политики требовал совсем другого, чтобы от него не прогнали взашей.

«Я защищаю обреченное дело, — подумал Линар. — Впрочем, буду с нею до конца… Пусть потом опять скажут, что у графа Линара нет совести! А там — как Господь рассудит».

Глава 2 Поражение Голиафа

Фельдмаршал Миних понимал, что теряет власть над правительницей. Анна Леопольдовна все реже прислушивалась к его советам — упрямилась, капризничала или просто отмалчивалась. Миних прекрасно отдавал себе отчет, что она видит в нем скорее врага, чем друга, и полагает его еще одним претендентом на верховную власть в России. А этой властью правительница не собиралась делиться ни с Минихом, ни с мужем, ни с Остерманом. Только Юлиана Менгден, этот гвардеец в юбке, и хитроумный граф Линар заслужили ее доверенность. С некоторых пор к странному дуэту «Линар — Менгден» присоединился вице-канцлер Михаил Головкин, намеревавшийся сделать Анну императрицей.

Анна Леопольдовна не жаловала вернейших советников покойной тетки и едва терпела собственного мужа. Поэтому при встречах с регентиной, который становились все более редкими, Миних носил в кармане прошение об отставке. По его рассуждению, это прошение должно было напугать Анну, заставить ее понять, что первая шпага нового правительства может и переметнуться (скажем, к Елизавете), а, стало быть, стоит эту шпагу поберечь и, как средство к тому — позолотить! Но прошение об отставке сослужило Миниху плохую службу.

Тусклым декабрьским днем 1740 года Миних пришел к правительнице, в ее золотистые покои — с птицами в клетках и ломберным столиком, на котором не столь давно все, кому не лень, растащили по карманам изъятые у низложенного семейства Биронов сокровища. Птицы, как всегда, подняли несносный гам, а правительница играла в карты — с Линаром и Юлианой Менгден, и, кивнув Миниху в ответ на его пышное, продуманное приветствие, даже не подумала остановить игру. Она лишь указала фельдмаршалу на его место за карточным столом.

Некоторое время недавний спаситель правительницы наблюдал за игрой, но его даже не попросили к этой игре присоединиться. Это было плохим знаком. Молчание прервал Линар, благоволивший к Миниху более, чем правительница.

— Говорят, вы чем-то недовольны, господин фельдмаршал и первый министр? — деликатно спросил он.

— Причин для недовольства немало, — пустился в объяснения Миних. — Первый министр я — лишь по имени. Все решает Головкин…

Анна Леопольдовна отвлеклась от карт и одарила Миниха неприязненным взглядом.

— Михайло Головкин — верный мой слуга, и вам он не помеха, коли вы сами таковым являетесь, — резко сказала она. — Вице-канцлер делает лишь то, что я ему приказываю.

Юлиана Менгден молчала. Но рука ее предостерегающе легла поверх руки правительницы, как будто она хотела удержать Анну от неверного шага. Анна с раздражением сбросила руку подруги, и это было вторым предостережением, на которое генерал-фельдмаршал опрометчиво не обратил внимания.

— Я солдат, ваше высочество, — начал Миних, — и всегда говорю прямо и честно! Если вы более не нуждаетесь в моих услугах, то… Тогда… В таком случае…

— И что же тогда? — переспросила Анна.

— Тогда прошу принять мое прошение об отставке! — Миних театральным жестом («Deus ex machina!»[55]) достал прошение, словно карту из рукава, точнее из-за обшлага мундира.

— Принимаю, принимаю, охотно! — слишком легко, а потому неестественно, согласилась Анна. — Извольте, давайте сюда, я подпишу.

— Ваше высочество! — вмешалась Юлиана. — Господин фельдмаршал погорячился. Едва ли стоит подписывать его прошение…

— Замолчи, Юлиана! Что вы замерли, фельдмаршал? Давайте, давайте, не бойтесь…

— Подумайте, Ваше Высочество, не торопитесь! — в свою очередь воскликнул Линар, бросаясь на помощь Юлиане Менгден, что было совсем уж редкостью.

— Не торопиться? — Анна взглянула на Линара долгим красноречивым взглядом. Потом, словно вспомнив о чем-то крайне неприятном для нее, тяжело вздохнула, забрала прошение из рук совершенно опешившего Миниха, внимательно прочла.

— Оставьте прошение, фельдмаршал, — сказала она. — Я подпишу на досуге.

— Но, ваше высочество, я, собственно говоря, совсем не это имел в виду, поднося вам сей документ, — запоздало заюлил Миних, вдруг став жалок в своей попытке отыграть назад волю Фортуны. — Я, собственно, не желал подавать в отставку… Совсем напротив, ваше высочество, я, собственно говоря…

— Собственно говоря, меня не заботит, что вы имели в виду, — неприязненно отрезала правительница, и в ее голосе зазвенела редкая сталь. — Отставка поднесена вами с полной ясностью. Я дам ей ход.

Миних горестно застонал от осознания необратимости происшедшего и чувства собственной глупости. Его самодовольное мясистое лицо приобрело свинцовый оттенок и превратилось в маску живой муки.

— Умоляю, ваше высочество, отдайте, отдайте мне эту несчастную бумажку, — он с дрожью протянул к правительнице руки.

— Вы свободны, — отрезала она. — Извольте идти, господин Миних!

Она намеренно не назвала его «фельдмаршалом».

— Не надо, ради Провидения, ваше высочество…

— Надо. Ступайте!

Миних повернулся, словно в кошмарном сне, задел бедром за проклятый ломберный столик, с которого ему не досталось самого завалящего бриллиантика, словно лунатик пошарил руками по сторонам, ища опоры. Уцепился за клетку с попугаем и жалобно простонал:

— Мeine Mutter, meine liebe Mutter[56]…

— Пшшшел воннн! Дурррак! Дуррак! — хрипло отозвался попугай.

— За что, немилосердная птица?.. — пролепетал Миних заплетающимся языком. — Oh mein Gott[57]…

Стремительно и сокрушительно ставший опальным фельдмаршал не помнил, как покинул покои правительницы. В дворцовой гардеробной он беспрепятственно позволил вороватому камер-лакею накинуть ему на плечи ему вместо роскошной бобровой шубы плащ попроще, шляпу с пышным фельдмаршальским плюмажем непослушными руками надел с поля, трость вовсе забыл, а в санный возок не сел, а рухнул…

Кони резво понеслись по снежной дороге, унося Миниха прочь от Зимнего дворца, из-под старой покосившейся кровли которого ехидно усмехалась ему вслед непотребная девка Фортуна.

Фельдмаршал рыдал, как ребенок, плаксиво жаловался на сердце, хоть его никто не слышал, и все пытался понять… Что стало с этой сентиментальной девчонкой, которая совсем недавно умоляла его о помощи? Почувствовала в себе силу? Или не в себе, а в этом Линаре? Может, в Головкине? Линар и Юлиана останавливали ее, просили передумать. Значит, Головкин и Остерман? И эта марионетка, Антон-Ульрих? Ах, зачем его только не убило под Очаковом, зачем он не загнулся от чумы под Бендерами?! Все трое подкапываются под него и льют яд в уши правительнице.

— Приехали, ваше сто-сто-ство! — браво доложил денщик, распахивая перед Минихм дверцы возка. Битый вояка нетвердо ступил на снег, коротко размахнулся и со всей силы въехал кулаком в зубы солдату, в оскале которых ему почудилась насмешка. Денщик полетел кувырком, пятная снег кровью — рука у фельдмаршала была по-тевтонски мощная. Затем он от души попинал бедолагу по ребрам ногами. Мимоходом пожалел, что забыл во дворце трость, и завершил экзекуцию ножнами шпаги.

Избиение солдата позволило Миниху немного успокоиться и взять себя в руки, поэтому часовой на крыльце просто получил кулаком в глаз, а мальчишка-казачок, неловко сунувшийся разувать фельдмаршала — только хорошую затрещину.

Затворившись в кабинете, Миних велел устрашенному дежурному адъютанту никого не пускать, немного походил из угла в угол и обрел прежнюю живость мысли и твердость воли. Что ж, рано осмелела девочка! В такое зыбкое и неверное имя регентина отказывается от услуг своего недавнего спасителя?! Последнее казалось Миниху невероятным.

Правительница Анна собственными слабыми и нежными ручками рыла могилу себе и своему возможному царствованию. Нет, не быть ей императрицей, Анной Второй, и даже регентской власти Анна не удержит. Миних впервые пожалел, что предложил свои услуги Анне, а не Елизавете. Переметнуться в лагерь цесаревны? Может, еще не поздно?

А в это время в золотистых покоях Линар и Юлиана отчитывали правительницу.

— Анна, это же глупо! — повысил голос Линар. — Ты губишь себя и нас!

— И сына! — добавила Юлиана, явно играя не по правилам.

— Я спасаю себя и вас, и сына! — упрямо твердила Анна. — Миних суть прирожденный предатель. Он предаст меня с такой же легкостью, как Бирона!

— Он спас тебя! Вспомни, кем ты была при Бироне! — горячо воскликнула Юлиана.

— Фельдмаршал — твоя первая шпага, — добавил Линар.

— Он переметнется к Елизавете! Ему нельзя доверять! — настаивала на своем Анна.

— Так сделай все возможное, чтобы удержать Миниха! — убеждала подругу госпожа Менгден.

— Анна! Нельзя подписывать прошение об отставке Миниха! Лучше разорви его! — Линар хотел забрать у правительницы прошение, но Анна удержала его руку.

— Я все решу сама, — устало, но твердо сказала она. — А сейчас оставьте меня одну.

Юлиана и Линар удивленно переглянулись.

— Но Анна… — начал было Линар.

— Оставь меня, Мориц, дорогой, и ты, Юлиана… Я хочу побыть одна.

«Да она сошла с ума!», — подумал Линар, а вслух сказал:

— Если ты подпишешь прошение, я не ручаюсь за твою безопасность…

Юлиана молчала. Умея понять подругу не только умом, но и сердцем, она видела, что Анной руководит страх. Безотчетный, бессмысленный. И этот страх связан для правительницы с именем Миниха. Но почему Миниха, а не Елизаветы? Наверное, потому, что Миних может возглавить следующий дворцовый переворот, а Елизавета вряд ли сама поведет за собой солдат. Надо дать Анне остыть, подумать. Сейчас не стоит ей возражать. Даже если Аннушка подпишет прошение, Миниха всегда можно вернуть. Он честолюбив, но нечистоплотен. Из-за такой мелочи, как минутное унижение, он никогда не откажется от власти и влияния!

— Подумай еще, Аннушка, дружочек мой, не решай сразу, — только и сказала она.

Анна устало махнула рукой.

Юлиана вышла из золотистых покоев правительницы, а вслед за ней поплелся и Линар.

Оставшись наедине с наперсницей правительницы, он впервые обратился к Юлиане за помощью.

— Анна роет себе могилу! Остановите ее!

На удивление, госпожа Менгден посмотрела на него спокойным и разумным взглядом — не такого ожидал Линар от этой «бесовой девки», как называли ее гвардейцы.

— Подождем немного. Она опомнится, — сказала Юлиана. — Время рассудит.

— Боюсь, фрейлейн Менгден, время-то как раз рассудит не в нашу пользу. У нас есть бриллианты, есть золото… Вернее, то и другое в данный момент находится у меня, поэтому предупрежу честно — вам не стоит на них рассчитывать! У вас есть только очень много слов и надежд… Время — это как раз то, чего у нас нет!

Секретарь Антона-Ульриха Брауншвейгского, аккуратный и старательный господин Крамм, регулярно писал донесения, адресованные Брауншвейгскому премьер-министру, барону фон Мюнхгаузену, родственнику и покровителю нашего остроумного героя. Донесения он писал дипломатической цифирью, ибо у графа Остермана, этого вечного больного хилого подагрика, якобы болели колени, но никак не глаза и уши, которые были повсюду. И письма гостей Российской империи, конечно же, вскрывались. Крамм не был полностью уверен в том, что Остерман не расшифровал его цифирь. Но писал все равно как требовалось: аккуратно и старательно, сохраняя для истории и Брауншвейгского премьер-министра все, что происходило при дворе правительницы Анны. А происходила, надо сказать, полная чехарда (у русских есть такая варварская игра: все скачут друг дружке через голову). Правительница неожиданно — повинуясь расстройству чувств или страху — отправила в отставку генерал-фельдмаршала Миниха, своего недавнего благодетеля.

Указ об отставке Миниха зачитывали под барабанный бой, как будто первый министр был государственным преступником. Крамм знал наверняка, что правительница приняла окончательное решение, прочитав слезное послание бывшего регента, Бирона. Тот писал из Шлиссельбургской крепости, что Миних, презренный предатель, уговаривал его, несчастного, оклеветанного, но верного слугу престола Российского, принять регентство, и в ту пору произносил всяческие хулы в адрес принцессы Анны и ее супруга. Якобы фельдмаршал называл их слабыми, нерадивыми, бессмысленными. И что он, Миних, собирается предать правительницу Анну Леопольдовну, как совсем недавно предал регента Бирона.

Регентина прочитала это послание и рассердилась не на шутку. Миних ошибся в ней: эта, на первый, поверхностный взгляд, слабая и робкая молодая женщина, умела, когда хотела, быть упрямой и даже жесткой. И потому, писал Крамм дипломатической цифирью, нынче утром по всему Петербургу били барабаны и зачитывали указ о Миниховой отставке.

Крамм закончил писать и подошел к окну, приоткрыл створки. В комнату ворвался холодный зимний ветер с Невы. Барабаны уже стихли. Крамм представил, как Миних сейчас сидит один, у себя во дворце, в любимом высоком кожаном кресле, хмуро уставившись на собственные, вычищенные до блеска ботфорты, и одновременно верит и не верит происходящему. Как? Эта девчонка вздумала бунтовать? И против кого? Против самого Миниха?

«Надо бы нанести визит Елизавете», — подумал Крамм. А, может быть, Миних уже нанес этот визит? Непременно нужно разузнать, ходил Миних ли к Елизавете, или нет. Надобно посоветовать принцу Антону-Ульриху усилить надзор за дворцом Миниха. Там давно стоят соглядатаи, надежные и смышленые люди с нарочито отпущенными бородами и одетые по-простонародному. Почему-то в этой стране решительно не обращают внимания на «мужиков»… Но мало их, а фельдмаршал хитер!

Ветер чуть не смел бумаги со стола Крамма, и секретарь быстро захлопнул окно. Некоторые исписанные листы он бросил в огонь, ярко и весело полыхавший в камине. Другие — тщательно разгладил и разложил по папкам. Третьи так же бережно разгладил и спрятал в двойной переплет толстой лютеранской Библии.

Как жаль, что влияние Антона-Ульриха при дворе жены не более, чем тень! Всем заправляет сама Анна с помощью графа Линара и девицы Менгден. Недавно правительница совершила серьезную ошибку: собственноручно возложила на любовника ленту ордена Андрея Первозванного. Это за какие-такие заслуги перед Российской Империей?! Одни придворные недовольно хмурились, другие — роптали. Офицеры не скрывали гнева. Говорят, принцесса Елизавета только смеялась. Она всегда смеется над ошибками Анны, поскольку каждая такая ошибка усиливает влиятельность дщери Петровой.

Крамм уже неоднократно просил Брауншвейгского премьер-министра срочно отправить в Петербург принца Людвига, хитрого, умного и красивого брата Антона-Ульриха. Во-первых, он сможет усилить влияние Антона-Ульриха и потеснить позиции Линара и Юлианы Менгден; во-вторых, принца Людвига намереваются сделать герцогом Курляндским и женить на Елизавете Петровне. В Курляндию ее, в Курляндию, там ей самое место! А Российской империей будут править Анна с Антоном, или Антон с Анной.

Секретарь не то чтобы не любил Елизавету: как было не очароваться этой смелой и дерзкой, приветливой, улыбчивой красавицей?! Но Елизавета была слишком опасна здесь, в Петербурге, в своем Смольном доме, под боком у гвардии. А вот спровадить ее в Курляндию было бы очень даже неплохо — сразу станет тише в Петербурге. Тише и спокойнее. Время сразу словно замедлит ход, и Анна Леопольдовна мирно сядет играть в карты с Юлианой Менгден и Морицем Линаром, а Антон-Ульрих деятельно займется восстановлением флота и переформированием драгунских полков. Только можно ли остановить время? Надо попробовать…

В дверь постучали. Несколько раз, условным стуком. Ах, так стучит только господин Гросс, еще один человек Брауншвейгского премьер-министра при русском дворе! Крамм ждал Гросса, он осторожно подошел к двери, приоткрыл ее. За дверью и вправду стоял Гросс, и Крамм заметил, что его коллега и собеседник был чем-то взволнован. Но, кажется, не огорчен.

— Садитесь, друг мой, и давайте поговорим, — сказал Крамм Гроссу и указал на венский стул. Тот сел, огляделся по сторонам, как будто в комнате мог быть кто-то третий, и, понизив голос до таинственного шепота, сообщил:

— В Петербург едет принц Людвиг. Надеюсь, он очень скоро будет здесь.

— Откуда сие известно? — таким же таинственным шепотом спросил Крамм.

— Я получил донесение.

— Слава Богу! Принц поможет нашим делам! — обрадовался Крамм.

— Подготовьте принца Антона и, по возможности, регентину, — попросил Гросс.

— Приложу все усилия, друг мой! — кивнул Крамм.

— Вы должны дать принцу Людвигу шифр. Он будет писать в Брауншвейг. И, возможно, королю Пруссии. Мы с вами должны тщательно проверять его переписку. Принц впервые в России, а мы с вами столько лет здесь…

— Мы будем давать ему советы, — успокоил коллегу Крамм.

— Эта страна кого угодно сведет с ума! — посетовал Гросс.

— Помолимся же о крепости ума принца Людвига! — со слезой в голосе торжественно произнес Крамм.

— Помолимся, друг мой! — согласился Гросс.

Оба замолчали, делая вид, что шепчут про себя молитвы.

— Да, вот еще, — сообщил Гросс после минутного молчания, — молодой барон Мюнхгаузен отбывает в Ригу.

— Ему повезло, — завистливо прошептал Крамм. Он не любил Россию и отчаянно боялся принятых здесь варварских наказаний. Например, дыбы. Слава Богу, правительница Анна милосердна и приостановила кровавые расправы, до которых была так охоча ее тетка!

— Мы должны дать ему инструкции. — напомнил Гросс.

— Непременно, пусть придет за ними.

— Он явится к вам, милейший Крамм…

— Но сначала к вам, милейший Гросс…

— Ах, это, собственно, не имеет значения… .

Конспираторы согласно закивали головами и стали похожи на двух нахохленных черных птиц. Зашуршали бумагами, глухо закашляли, уселись с двух сторон стола писать донесения дипломатической цифирью. Тихо и душно было в комнате, тихо и тесно. Глухо постукивали напольные часы, потрескивали дрова в камине, поскрипывали перья. Крамм и Гросс, Гросс и Крамм искусно плели нить придворной интриги…

И, кто знает, может быть, все остальные — и Анна Леопольдовна, и Антон-Ульрих, и Юлиана Менгден, и Линар, и даже, в чем-то, Елизавета Петровна, были их куклами, марионетками на нитках… Крепкие нитки плетут немецкие ткачи, и надежно держались на них куклы. Если только ветер с Невы не захочет оборвать нити и раз и навсегда изменить все своей буйной волей…

Глава 3 Паяцы судьбы

Брат Антона-Ульриха Брауншвейгского, Людвиг-Эрнст, недавно избранный герцог Курляндский, не без оснований считавший себя фаворитом Фортуны, летом 1741 года нанес визит на Саарскую мызу, где проводила томительные и жаркие июльские дни цесаревна Елизавета Петровна. Здесь она жила в имении покойной своей матушки, императрицы Екатерины Первой, в доме, который был построен согласно повелению ее державного отца и подарен ее матери в знак любви северного титана к своей верной спутнице жизни и соправительнице. Дом был небольшой, каменный, двухэтажный — скорее зажиточный фольварк[58], чем дворец. Он радовал глаз, но не поражал роскошью и великолепием. Петр Алексеевич вообще не любил роскоши: великий государь был велик сам по себе, а не благодаря сиянию своих резиденций. В доме осталось немало батюшкиных и матушкиных вещей, которые особенно ценила Елизавета: отцовский янтарь, милые безделушки, принадлежавшие Екатерине Алексеевне… А еще вещи, помнившие ближайших отцовских сподвижников: старое кожаное кресло, в котором сиживал мастер иностранных дел барон Шафиров, истертые географические карты, старинные книги, курительные трубки…

В нынешнюю эпоху, когда Иоаннова ветвь, ведущая начало от блеклого и болезненного брата-соправителя юных лет Петра, казалось, окончательно утвердилась на престоле, эти вещи, как и сама Елизавета, были не ко двору. Пришельцы из иных времен, они говорили о трудах и о славе, но не Миниховой, непрочной и двусмысленной, а прежней, надежной, Петровой. Елизавета любила Саарскую мызу, рачительно и аккуратно управляла имением, что в иных случаях было несвойственно ее расточительной и щедрой натуре. Здесь же она приумножила отцовское и материнское достояние и даже построила в имении церковь, названную Знаменской. Летом сюда из Смольного дома переезжал весь небольшой двор цесаревны, и сюда являлись за ней, когда это оказывалось необходимым, по приказу Анны Иоанновны, Бирона или Анны Леопольдовны. Сюда жарким не по северному июльским днем явился Людвиг-Эрнст Брауншвейгский, дабы, согласно желанию невестки-правительницы и брата, просить руки вечной невесты Российской империи — Елизаветы Петровны.

Это был план хитроумного Остермана — выдать Елизавету за только что избранного герцога Курляндского и спровадить в Курляндию. Самому Людвигу-Эрнсту сей план не нравился: он подозревал, что Елизавета использует все возможные средства, чтобы освободиться от ненужного сватовства. Ей ли, чуть было не ставшей французской королевой или русской императрицей, удовольствоваться скромным герцогством Курляндским, пусть даже герцог молод, галантен и красив?! Медленно проплыть с ним в менуэте на придворном балу — это, пожалуй, можно. А выйти замуж за Людвига-Эрнста и уехать в Курляндию, нет уж, ни за что! Но, тем не менее, он приехал в Саарскую мызу, чтобы прощупать почву, а, главное, чтобы понять, насколько сильна нынче Елизавета Петровна и в какой мере опасна правительнице Анне и брату. Не последним мотивом было и желание воочию узреть эту прославленную красавицу, а там… Чем черт не шутит, как говорят русские!

Елизавета встретила молодого гостя любезно, но холодновато. Оторвалась ради принца Людвига от приятной, по-видимому, беседы, которую вела в парке с неким лощеным гвардейским сержантом. Гвардеец смерил Людвига-Эрнста нагловатым взглядом холодных серых глаз и вполне слышно бросил в спину гостю: «Курляндский жеребец… Еще один!». Людвиг-Эрнст услышал эту вызывающую ремарку. Сказано было по-немецки, чтобы он мог понять оскорбительный смысл слов. Но герцог в должной мере свободно чувствовал себя со шпагой в руке, чтобы не спустить наглецу. Он хотел было ответить, и уже красноречиво положил руку на эфес, но Елизавета сделала знак своей белой пухлой ручкой — и гвардеец поспешно нырнул в кусты, только ветки заколыхались. За гвардейскими хлыщами, окружавшими цесаревну, водилась такая особенность: они были очень дерзки на словах, но драться всегда предпочитали кучей, имея подавляющее превосходство. В одиночку же не стыдились ретирады. Привычка далеко не геройская, но военная и, со стратегической точки зрения, вполне верная.

В комнатах Людвига-Эрнста встретил другой постоянный Елизаветин спутник: черноволосый и кареглазый красавец с бархатистым глубоким голосом прирожденного певца. Одет он был необычно для двора — в нарядный, даже несколько вычурный малороссийский костюм: широченные бархатные шаровары, мягкие сапожки, богатый синий жупан отличного немецкого сукна, под которым виднелся ворот рубахи с затейливой пестрой вышивкой, широкий кожаный пояс-черес с серебряными пряжками на тонкой талии.

«Розум… Разумовский», — вспомнил Людвиг-Эрнст. Этот был, наоборот, на удивлении вежлив и вполне непринужденно развлек Курляндского герцога светской беседой на неплохом немецком, пока Елизавета отлучилась, якобы чтобы распорядиться о кофее. Людвиг-Эрнст, еще кипевший негодованием после встречи с дерзким негодяем в парке, не преминул поинтересоваться — кто этот наглый гвардеец? Розумовский охотно объяснил: это саксонец, Грюнштейн, ловкая бестия, задира на словах, при этом изрядный трус, который сам никогда не примет вызова, но способен на опасную подлую месть. Людвиг-Эрнст посмотрел на малороссийского фаворита цесаревны с благодарностью — тот был не только приятным и приветливым малым, но и умел предупредить так, как это сделал бы только друг. Неудивительно, что этот молодой певчий из бедного казацкого рода сумел покорить сердце цесаревны! Рассматривать симпатичного казачка в качестве соперника никак не хотелось, и Людвиг-Эрнст сердечно попрощался с ним, когда вновь появившаяся, подобно сказочной фее, Елизавета все тем же быстрым движением руки отослала и Разумовского.

Цесаревна с изысканной, но несколько отстраненной любезностью проводила гостя в гостиную. Здесь Людвиг-Эрнст, чтобы завязать светскую беседу, с галантной улыбкой первостатейного кавалера попросил ее показать саарские диковины, коих, по слухам, немало было в доме. Елизавета чуть недовольно повела точеной бровью, но диковины предъявила. Говорили по-немецки: благо, цесаревна довольно быстро и легко вела беседу на европейских языках, французском, немецком и даже немного на сладкозвучном — италианском.

Показала батюшкин янтарь, который должен был стать началом особой коллекции, очень полезной для российской минералогии, да, жаль, нынче некому продолжать дела Петровы… Людвиг-Эрнст осмотрел янтарь с интересом, а на колкое замечание ответил проникновенным взглядом и вздохом… Ему тоже очень жаль, что ныне многие Петровы начинания в упадке, но просвещенная правительница Анна Леопольдовна и его собственный брат — Антон-Ульрих — непременно все поправят, особенно при благожелательном содействии цесаревны…

— И как же я могу помочь столь благородному намерению? — поинтересовалась цесаревна, укладывая батюшкин янтарь обратно в ларец.

Желтовато-рыжие блики камня касались ее пальцев, нежно поглаживали их, словно лучи ненавязчивого, спокойного саарского солнца. И в ответ вспыхивали рыжиной и золотом волосы цесаревны. Но голубые глаза смотрели жестко и настороженно: она ожидала от визита Людвига-Эрнста лишь очередной напасти.

— Будьте заодно с нами, принцесса…

— С вами? — переспросила Елизавета, словно не понимала, кого имел в виду Людвиг-Эрнст.

— С регентиной Анной, моим братом и…

— И с вами?

— И со мной, принцесса.

Елизавета помолчала, а потом указала Людвигу-Эрнсту на потертое кожаное кресло, едва ли украшавшее гостиную. Правительница Анна любила предметы поизящнее. А тут… Какая-то рухлядь…

— А вот в этом кресле батюшкин министр Шафиров любил сиживать… — произнесла цесаревна. — Времена тогда были простые, не то что нынче. Ледяных дворцов не строили, но мощь державы крепили…

— Ее Высочество правительница Анна непричастна к капризам и жестокостям своей тетки, — ответил Людвиг. — Кстати, они с братом собираются спустить на воду два фрегата. Один будет называться — «Иоанн», другой — «Анна».

— Два фрегата? — рассмеялась Елизавета. — Да, это немало! Батюшка поболее флот строил… И баталии выигрывал! На суше и на море!

Сказав это с нескрываемой неприязнью, Елизавета сама уселась в Шафировское кожаное кресло, а Людвигу-Эрнсту указала на изящное канапе.

— Вы слишком строги к моей невестке, принцесса, — осторожно заметил Людвиг-Эрнст. — Анна Леопольдовна так мало еще правит и лишь набирает опыт в делах государственных, тогда как вы… Вы во всем — дочь своего великого отца, и ваш опыт был бы чрезвычайно полезен в Курляндии, если бы вы только согласились…

— Согласилась на что? — переспросила Елизавета. Она прекрасно знала, что предложит ей этот ловкий красавец, но хотела, чтобы он договорил сам.

— Стать моей супругой и герцогиней Курляндии, — четко закончил Людвиг-Эрнст, желая снискать расположение Елизаветы простотой и конкретностью — в ней чувствовалось нечто подобное.

— Герцогиней Курляндии, как некогда покойная Анна Иоанновна? Что ж, велика честь, — Елизавета вновь сверкнула жемчугами зубов.

В ее голосе прозвучала насмешка, а глаза блеснули холодно и зло. Нет, она явно не собиралась в Курляндию, и ее явно занимал престол посолиднее — престол России!

— Тогда мы бы правили Россией и Курляндией вместе, — вкрадчиво продолжил Людвиг-Эрнст.

— Мы?

— Мы вчетвером. Правительница Анна Леопольдовна, брат, вы и я, — объяснил Людвиг-Эрнст. — Пока не вырастет маленький император…

— Четыре правителя? Не слишком ли много для Курляндии — и даже для России? — усмехнулась Елизавета.

— Семейственный союз. — все так же вкрадчиво продолжил Людвиг. — Поверьте, это очень надежно…

— И я — на четвертом месте?

— На втором, после ея высочества Анны Леопольдовны. Ибо мы с братом непременно пропустим дам вперед! — галантно заверил Елизавету герцог.

— А как же граф Остерман, вице-канцлер Головкин и прочие нынешние светила?

— Это все наши преданные слуги, принцесса…

— Я могу пообещать вам только одно, — ответила Елизавета, то ли в насмешку, то ли всерьез, — Я ни при каких обстоятельствах не забуду вашей любезности!

— И только, принцесса? — разочарованно протянул Людвиг-Эрнст.

— Я непременно подумаю над вашим предложением! — ответила Елизавета и поднялась из Шафировского кресла.

Людвиг-Эрнст понял, что аудиенция окончена. Он приехал осчастливить ту, что нисколько не нуждалась в его благодеяниях. Людвиг-Эрнст прекрасно понимал, почему Елизавета так смела и решительна. За спиной этой высокомерной красавицы стояла гвардия. Гвардейские офицеры прохаживались по дорожкам Саарской мызы, и цесаревна совершала утренние и вечерние прогулки, опираясь на их крепкие руки в белых перчатках. Это не было высшее офицерство — простые сержанты, прапорщики, поручики, капитан-поручики[59]… Но их было много, и сердца их бились в унисон, во славу и во имя Елизаветы, дочери Петра Великого. Людвиг-Эрнст поймал немало неприязненных взглядов, когда садился в карету. Давешний наглец успел собрать изрядную ватагу приятелей и теперь был не прочь подраться, но на сей раз Людвиг-Эрнст проявил разумную осторожность и предпочел уехать.

А еще этот малороссийский красавец Олекса Розум — Разумовский… Говорят, что Елизавета с ним тайно обвенчана. Не потому ли он ведет себя здесь радушным хозяином, а она отвергает все предложения руки и сердца, что они уже обвенчаны?

Антон-Ульрих не раз настоятельно указывал своему брату: ему следует использовать все возможности, чтобы приручить непокорную цесаревну… Иначе случится неминуемая катастрофа! Похоже, его опасения гораздо ближе к действительности, чем хотелось бы… Елизавета держится хозяйкой положения, она окружена верными людьми и не склонна принимать никаких предложении о мирном сосуществовании. Людвиг-Эрнст был в должной мере наделен трезвым взглядом на вещи, чтобы отдавать себе отчет в том, что сегодня он был на Саарской мызе послом мира от партии Анны Леопольдовны. Елизавета этот мир отвергла, в предельно корректной форме, но совершенно бесповоротно по содержанию. Очень возможно, скоро Анна Леопольдовна потеряет власть так же внезапно и быстро, как обрела ее. А вместе с Анной слетит со своего места и Антон-Ульрих с его вечной щепетильностью и медлительностью. Не пришлось бы и самому Людвигу-Эрнсту вскоре уносить ноги из России, потеряв по пути даже захудалое Курляндское герцогство!

«В Петербурге собрано худшее, что есть у черта», — раздраженно писал Людвиг-Эрнст Брауншвейгский в своем дневнике — дипломатической цифирью (дай Бог, не расшифруют и не узнают, как нелестно он отзывается о столице Российской империи и ее обитателях). Собственно говоря, эта нелицеприятная фраза относилась не к простым жителям невской столицы, а к узкому придворному мирку, свидетелем жизни которого стал Людвиг-Эрнст.

Все здесь перегрызлись между собой, и все — тайно или явно — ненавидели или опасались друг друга. Анна Леопольдовна с предубеждением относилась к собственному мужу, так как боялась, что он сам, в обход жены и сына, хочет занять трон, и в этом сомнении ее все больше и больше убеждали постоянные беседы Антона-Ульриха с графом Остерманом.

Людвиг не раз уже просил брата не вести потаенных бесед с вездесущим Остерманом — мол, это беспокоит правительницу и делает неясную обстановку при дворе еще более шаткой и туманной… Но Антон-Ульрих отговаривался тем, что советы Остермана, этой хитрой лисы, двойного-тройного игрока и прожженного царедворца, ему крайне полезны.

«Полезны? — спрашивал Людвиг-Эрнст. — Уж не желаешь ли ты сам занять трон?».

«Я никогда не пойду против Анны!», — неизменно отвечал Антон-Ульрих.

«Тогда зачем же ты беспокоишь регентину этими беседами и настраиваешь против себя?», — недоумевал Людвиг.

Антон-Ульрих выходил из себя, злился (что в последнее время, к немалому удивлению Людвига-Эрнста, стало происходить с ним все чаще) и разговор заканчивался тем, что брат упрекал брата в незнании нравов петербургского двора, особенностей здешней политической игры, а еще в том, что не получил от его приезда ожидаемой помощи.

«Ты сам делаешь все, чтобы я не мог помочь тебе!» — отвечал Людвиг-Эрнст и уходил в свои комнаты с отчетливым ощущением, что их карта бита заранее.

Зато Линар, красавец-фаворит, представлялся Людвигу человеком разумным, как и Юлиана Менгден. Но последняя, к несчастью, при своем мужском уме была женщиной, а наличие дамы-фаворитки только вредило Анне Леопольдовне. Поэтому как-то, за картами у правительницы, в ее золотистых покоях, Людвиг улучил минутку, когда Анна увлеклась своими птицами в клетках и легкомысленной беседой с Юлианой, и завел серьезный разговор с Линаром. Антон-Ульрих в этот вечер с ними в карты не играл: его вообще редко допускали к увеселениям жены. Хорошо, что допустили Людвига-Эрнста, чтобы разбавить избранную компанию фаворита и фаворитки.

— Регентина вредит сама себе, — сказал Людвиг Линару, тасуя карты. — Что она показывает двору? Ссоры с мужем? Пылкую любовь к вам и фрейлейн Менгден? Вы, это еще куда ни шло, но Юлиана… Вы слыхали, как называет ее принцесса Елизавета? Жулькой! Как левретку…

— Увы, все это так, — помрачнел Линар. — Но Анну не переубедишь. Слишком строго держала ее покойная государыня. Анна решила, что нынче поживет в свое удовольствие, не как при тетке!

— Разве могут государи жить в свое удовольствие? — резонно заметил Людвиг. — Они, увы, пленники долга…

— Более того, Анна хочет отослать меня в Дрезден, — шепнул ему Линар.

— Зачем? — встрепенулся Людвиг-Эрнст.

— С приватным поручением, — уклонился от ответа Линар.

— Вам никак нельзя уезжать! — чуть громче, чем следовало, воскликнул Людвиг. — Без вас тут случится революция… Принцесса Елизавета…

Юлиана оторвалась от беседы с подругой и щебетания птиц и тихонько дернула Анну за рукав пышного серебристого платья, привлекая ее внимание к разговору мужчин. Серебро и нежно-золотой цвет были особенно любимы правительницей: ничего резкого, ничего крикливого, особенно исключались алый или бордо, как у принцессы Елизаветы! Но Линару давно хотелось добавить к ее неброскому сиянию чуть больше солнца, как у соперницы Елисавет.

Линар и Людвиг-Эрнст замолчали. Но Юлиана и Анна не вернулись к ломберному столику, на котором были разложены карты. Анна кормила разноцветного попугайчика, то и дело произносившего: «Юленька… Мориц…»., и все попытки подруги заставить ее оторваться от этого умилительного занятия не увенчались успехом.

— Анна хочет очень жестко поговорить с цесаревной. — сообщил Линар. — Доносят, что Елизавета состоит в заговоре с французским послом Шетарди и шведом Нолькеном — против правительницы.

— Этого разговора ни в коем случае нельзя допускать! Выйдет обычная женская перебранка — и никакого толка. Елизавета умна и хитра, она непременно вывернется. Нужно всячески льстить принцессе и, между тем, следить за ней…

— Тише, принц, тише, — одернул Людвига Линар. — Не знаю, как счастье Елисавет, а ваше счастье при дворе моментально кончится, если вы будете настаивать на чем-либо, что правительница находит неприятным для себя!

Новоиспеченный герцог Курляндгский понял, что все разумные советы нового фаворита — ничто перед своеволием и капризами Анны Леопольдовны.

«Верно говорят при дворе, что Анна капризна и упряма, как ее отец, герцог Мекленбургский Карл-Леопольд… А ведь он лишился власти!», — подумал Людвиг.

Вскоре двор потрясло удивительное известие: дабы заставить замолчать злые языки, твердившие о связи Анны Леопольдовны с Линаром, регентина решила женить друга на… Юлиане Менгден. Нельзя было представить себе более странную пару, однако эти двое были очень похожи при всей своей разности. Похожи главным — своим искренним расположением к Анне Леопольдовне. Поэтому оба решили стерпеть комедию с обручением — ради Анны, утешая себя возможностью заключить политический союз.

В конце августа 1741 года, в день рождения маленького императора, в личных покоях Анны Леопольдовны собрались немногие свидетели обручения: цесаревна Елизавета, принц Людвиг-Эрнст. Незадачливого мужа, Антона-Ульриха, к церемонии не допустили, да он и не стремился, находя это карнавальное обручение очень схожим с грубыми забавами покойной императрицы с ее шутами и шутихами.

Соединить Юлиану Менгден с Линаром, соединить Линара с Юлианой Менгден… Сердечного друга правительницы с ее же подругой, чтобы отвести подозрение от обоих, а еще больше от самой регентины.

Впрочем, оба обручающихся старательно, подобно не талантливым, но весьма добросовестным актерам, играли свои роли. В их движениях, прикосновениях, взглядах друг на друга не было ни капли сердечности, однако внешние атрибуты церемонии поначалу соблюдались ими неукоснительно.

Людвиг-Эрнст отдавал должное мужеству и терпению этих неординарных людей, шедших на жертву ради своей общей возлюбленной с бестрепетностью спартанцев. Но в то же время он недоумевал: как столь странная и смехотворная идея обручения могла прийти в голову правительнице, и, главное, чем сможет сейчас помочь ей самоотвержение ее друзей?!

Сочные красивые губы Елисавет Петровны кривила усмешка: Анна Леопольдовна сделала очередной промах, и на этот раз — хуже предыдущих. Кто только присоветовал ей столь странную идею? Наверное, новый конфидент правительницы — Головкин-младший. Да, Елизавета находила его привлекательным и галантным мужчиной, но давно сомневалась, так ли он умен, как считают при дворе… Цесаревна, не любившая Линара и не переносившая «Жульку», сейчас впервые жалела этих двоих…

И только одна Анна Леопольдовна, казалось, была довольна происходящим. Юлиана и Линар останутся при ней, и никто больше не сможет обвинить ее, замужнюю даму, в безнравственности. «Обвинят, еще как обвинят, да еще и в лицо рассмеются», — подумала Елизавета.

Линар до концы вытерпел процедуру обручения цинично и даже стоически. Но когда, с позволения сказать, жених и невеста кое-как обменялись кольцами, у Юлианы на глазах выступили слезы. Анна удовлетворенно вздохнула, сочтя, что неожиданную слабость ее подруги окружающие сочтут знаком умиления. Елизавета еле сдержала смешок.

После обручения Анна Леопольдовна произнесла короткую поздравительную речь, чересчур слащавую и лицемерную, в заключение которой пожелала Людвигу Курляндскому и цесаревне Елизавете тоже поскорее обручиться. Собственно, вся речь и была задумана только для этого…

— Ах, мне совершенно не терпится устроить еще одну свадьбу! И отправить молодых править Курляндией, — с мнимой любезностью сказала правительница.

Елизавета прекрасно понимала: регентине хочется поскорее избавиться и от дщери Петра Великого, а также от излишне хитроумного Людвига, который, не успев приехать, повел какую-то собственную игру… А присутствие Елизаветы при дворе постепенно становилось головной болью для регентины, как еще совсем недавно — для Анны Иоанновны.

— Не торопитесь сплавить нас осушать курляндские болота и кормить тамошних комаров, ваше высочество, — парировала Елизавета. — Мы с принцем Людвигом можем быть полезны вам и здесь…

— Да, полезны вам и вашему супругу, моему брату, — добавил Людвиг-Эрст, сочтя нужным поддержать стремление Елизаветы — покидать имперский Петербург ради затрапезной Митавы также входило в его планы.

— Как приятно слышать это «мы»! — с приторно-любезной улыбкой воскликнула Анна. — Вы начинаете привыкать друг к другу! Право, вид чужого счастья заразителен…

— Счастья?! — не выдержала Юлиана, — Счастья?! Позвольте, ваше высочество, пожелать такого же счастья… цесаревне Елисавет!

Она порывисто бросила руку Линара, на которую через силу опиралась, и застучала каблуками прочь. Длинный шлейф глупого платья мешал ей идти, и Юлиана в сердцах собрала его и перебросила через локоть…

Линар воспользовался уходом невесты и также покинул покои правительницы, сухо попрощавшись с присутствующими. Елизавете даже показалось, что саксонец в полголоса выругался напоследок. Анна огорченно посмотрела ему вслед, но удерживать не стала. Утешения и вразумления она оставила на потом. Обрученных жениха и невесту, как и свидетелей церемонии, и придворных, ожидал торжественный ужин из семидесяти четырех блюд…

За праздничными столами Линар позволил себе взять реванш за участие в унизительной клоунаде — он много пил, даже больше, чем следовало бы, и напропалую ухаживал за всеми дамами. Юлиана сидела злая и расстроенная. Она то заливалась гневным румянцем, то жалобно кривила губки и, казалось, была готова вот-вот разразиться рыданиями. Регентине приходилось время от времени незаметно наступать подруге на ногу под богатой скатертью или предупреждающе стискивать ее руку, чтобы та не испортила торжественного ужина какой-нибудь нервической выходкой.

Это нелепое обручение, увы, серьезно поколебало любовь Линара к Анне, державшуюся на ее тихом очаровании и его, показном или подлинном, рыцарстве. Нынешняя упрямица, капризная регентина, сделавшая его посмешищем двора, уже не так увлекала честолюбивого саксонца.

«Трудно представить что-то более невразумительное и смешное, чем сие обручение!», — написал в своем дневнике Людвиг-Эрнст. И добавил: «Антон-Ульрих ныне — не более, чем тень…»..

При дворе, посмеиваясь, рассуждали о том, какова будет первая брачная ночь фаворита и фаворитки, если за обручением последует венчание. И опять — больше других — смеялась принцесса Елизавета. Решительно, этот промах Анны Леопольдовны был самым забавным из всех — выдать странную девицу с мужскими манерами за известного всем дамского угодника и собственного сердечного друга… А еще она разумно судила сквозь смех: значит, правительнице больше решительно не на кого положиться, раз она так отчаянно желает оставить этих двоих при себе даже ценой их унижения!

После обручения и ужина, оставшись наедине с Анной, Юлиана дала, наконец, волю чувствам. Она резко смахнула с пальца обручальное кольцо и швырнула его на паркет, к ногам правительницы.

— Вот тебе, неблагодарная!! — выкрикнула она, топнув крепкой ножкой. Но тотчас, словно подломившись, упала перед Анной на колени и зарыдала, уткнувшись лицом в ее платье.

— Аннушка, дружочек мой, зачем ты это придумала? — твердила она сквозь слезы, очень слабая, очень жалкая, настоящая влюбленная женщина, оскорбленная в лучших чувствах… своей возлюбленной.

— Юлиана, немедленно прекрати! — прикрикнула на нее Анна, досадливо отстраняясь. — Хватит с меня, что ты едва не испортила всю церемонию!

Они поменялись ролями, подумалось правительнице во внезапном озарении. Сильная, ведущая игру — теперь она, а Юлиана — слабая, умоляющая. Мысль была как приятная, так и рождающая чувство стыда.

— Мне нужно было успокоить двор и подданных, — уже мягче произнесла Анна. — Доказать, что меня связывают с графом Линаром лишь учтивость и дружба…

— Нечего сказать, доказала! — закричала Юлия, сорвала с головы вуаль и отправила ее туда же, под ноги подруге. — Все смеялись, смеялись!!! Эта рыжая Лизка… Этот Людвиг… Ты думаешь, кто-то поверит, что Линар — не твой любовник?! Все и так говорят, что мы с ним — новые Бирон и Биронша! Но Бенигна Бирон никогда не любила покойную государыню так, как люблю тебя я!! А ты предала, предала мою любовь…

— Юленька, я ведь тоже люблю тебя, — Анна сменила тон и даже погладила плачущую Юлиану по голове. — Ты сделала эта ради меня, и ради меня я хочу попросить Тебя еще об одной услуге… Обручение — еще не венчание, а вам с Морицем непременно надобно обвенчаться!

— Обвенчаться?! — Юлиана резко отпрянула назад, не удержала равновесия и плюхнулась упругим задом на паркет — позиция не совсем политичная для девицы, но лучше некуда изображавшая крайнюю степень ее изумления и негодования. Щеки ее были еще залиты слезами, носик покраснел и распух, но глаза вдруг стали сухи, словно их осушил внутренний пламень. Он сверкнул в этих гордых карих глазах.

— Ну уж нет! — Юлиана порывисто вскочила. — Знаешь Анна… Всему бывает предел. Я довольно давала тебе использовать меня, играть со мной. Дура… Глупая, наивная девчонка…

— Да как ты смеешь?! — воскликнула правительница, отнеся эти слова на свой счет.

— Это я не о тебе. Ты как раз умная и расчетливая. Я о себе… Я не рыцарь. Я — влюбленная несчастная дурочка, никто более!

— Ты мой самый верный дружок…

— Лицемения не надобно, Анна. Оставайся плести свои нити, подобно Арахне[60]… Я ухожу. Плакать о потерянной любви, как настоящая девчонка!

И Юлиана решительно вышла из покоев правительницы. В анфиладе дворцовых залов, через которые она летела своим размашистым стремительным шагом, придворные перешептывались и усмехались ей вслед. Она искусала губы в кровь, но сдержала слезы.

Жених, граф Линар, был мертвецки пьян в тот вечер и укатил из дворца в карете какой-то молодой дамы, имени которой наутро не смог вспомнить. Антон-Ульрих, незадачливый супруг, опять стал всеобщим посмешищем. И только правительница была неоправданно весела — или хотела казаться таковой.

Людвиг-Эрнст сделал в своем дневнике еще одну нелицеприятную запись дипломатической цифирью. Он заметил, что «лучше быть в Вольфенбюттеле паяцем, чем принцем-консортом при русском дворе», как Антон-Ульрих. Положение брата казалось ему смехотворным. Впрочем, менее смехотворным, чем обручение между Линаром с Юлианой.

И лишь младенец-император Иоанн Антонович, мирно посапывал в своей колыбельке и сладко причмокивал во сне своей соской. Вскоре у него появится сестренка, принцесса Екатерина. Придворные медикусы не скрывали — правительница снова беременна! «Моя дочь — или не моя?», — гадал Линар.

Революция была на пороге: все ожидали ее, но лишь немногие осмеливались говорить о ней вслух. Анна Леопольдовна, милостивая правительница, не испытывала никакого желания вздергивать непокорных на дыбе, но и ее терпению мог прийти предел. Людвиг-Эрнст отмечал, что Анне понравилось править: все эти обручения, браки, награды и отставки… После отстранения Миниха правительница почувствовала вкус власти: она надкусила яблоко греха, и это яблоко не показалось регентине кислым. Анна все меньше прислушивалась к чужим советам и все чаще упрямилась.

«Воли в ней больше, чем державного ума», — думал о ней принц Людвиг. «Анна все более становится похожа на тетку», — с огорчением замечал Линар. «Аннушка, дружочек мой, что с тобой случилось?», — сетовала в своем добровольном затворничестве Юлиана и обильно лила слезы — от этого меньше болело сердце, и все равно никто не видел. Мнения Антона-Ульриха, как повелось, никто не спрашивал. Он утешался исполнением воинского долга и все больше отстранялся от жизни двора, от жены и сына… А Елизавета готовилась к дворцовому перевороту. Революция должна была произойти после того, как Мориц Линар, единственная существенная сила на стороне «Леопольдовны», отбудет в Дрезден продавать наворованные у Бирона бриллианты.

Глава 4 Карта бита

— Анна, ты думаешь, что научилась тасовать колоду? — спросил Мориц Линар, раскладывая карты на ломберном столике правительницы. — Увы, мон амур, ты раскладываешь карты, полагаясь лишь на свои капризы и желания, а между тем…

— Что между тем? — спросила Анна почти игриво, нежно перехватив его руку.

— Между тем, — продолжал Линар, — ты слишком часто делаешь ошибки. И ошибки эти дорого нам обходятся.

— Ты говоришь о вашем с Юлианой обручении?

— И о нем тоже. Но сначала, мон амур, выбери даму для себя. Какая ты дама? Пиковая, бубновая, треф? Или, может быть, червовая?

Линар выложил перед Анной четырех дам и вопрошающе взглянул на правительницу. В этот утренний час они были одни: редкое время без досужих глаз многочисленных придворных и неуместно понятливых слуг. Ни затворившаяся у себя Юлиана Менгден, ни пивший еще утренний кофий австрийский посол Ботта, ни сидевший над письмами принц Людвиг-Эрнст, ни уехавший на маневры Антон-Ульрих не явились пока тревожить их покой. И даже кормилица, фрейлина Юшкова, не приносила в уютные золотистые покои правительницы Иванушку и Катеньку, маленького императора и его новорожденную сестру. Можно было заняться карточными упражнениями и попытаться поговорить начистоту.

Рука Анны потянулась к пиковой даме, но Линар отвел эту капризную руку.

— Пиковая — нет. Пиковой дамой была твоя тетка. Ты слабовата для этой роли.

— Но Мориц… Это обидно в конце концов!

— Это правда, мон амур. А на правду не следует обижаться. Бубновая дама — это, конечно, Елизавета. А червовой мы назовем, положим, мою нареченную невесту, фрейлейн Менгден, которая любит тебя слишком мужской любовью. И совсем без взаимности, как я понимаю?

— Что ты, Мориц… Мы всего лишь подруги. Я люблю тебя и только тебя.

— А Юлиана — тебя и только тебя… У моей нареченной невесты пылкое сердце. Потому она — червовая дама, хоть цветом волос она шатенка, не блондинка, как подобает червовой масти.

— А я тогда кто же? Дама треф?

— Именно. Ты — крестная дама. И тебя, мон амур, как и всех нас, твоих друзей, ждет большое страдание, если ты не опомнишься.

— Опомнишься… Так говорит мне во снах тетка… Все кричит, сердится.

— И она права. Даже на том свете. Ты уже сделала немало ошибок и ступила на свой крестный путь.

— Но каких ошибок, милый? Ты говоришь об отставке Миниха?

— Миних был тузом в твоей колоде. Твоим трефовым тузом. Полководцем твоей судьбы. Вершины судьбы вы должны были занимать вместе. Но он упал с этой вершины. По твоей воле или капризу.

Линар ловко вынул из колоды трефового туза, положил перед Анной, а потом повернул карту рубашкой вверх.

Анна поморщилась.

— Миних предал бы меня… Он — вечный предатель. Бирон писал мне об этом из крепости.

— И ты поверила Бирону? Бирон был пиковым королем, и его звезда закатилась после смерти твоей тетки. Он оговорил Миниха из ненависти.

— Кто рядом с тобой, Анна? Или, вернее, кого ты оставила рядом? Одни валеты. В твоей колоде нет ни королей, ни тузов. А у Елизаветы они есть.

— Кто же? Этот ее лекарь, Лесток? Французский лицемер Шетарди? Быть может, этот ее малоросс-певчий? Тайный супруг, по слухам? Дочь Петра Великого замужем за церковным певчим… Какая нелепость!

— Ее главный туз — гвардия!

Линар положил перед Анной бубнового туза.

— Какие-то гвардейские сержанты да прапорщики? Никого из высших офицеров! — презрительно сказала правительница.

— Елизавете и не нужны высшие офицеры. Если придется, она сама поведет гвардейцев, и, поверь мне, они пойдут за ней охотнее, чем за своими полковыми командирами. А ты потеряла Миниха! Верни его, пока не поздно.

— Нет, — тихо, но твердо сказала Анна и сбросила трефового туза на пол.

Линар поднял карту, положил перед правительницей.

— Подумай, мон амур. Я — всего лишь валет. Твой трефовый валет. Конечно, лукавый, но верный. Однако этого мало.

— Ты говоришь, в моей колоде нет королей… Но какие же короли поддерживают Елизавету? — недоверчиво усмехнулась Анна Леопольдовна.

— Прежде всего христианнейший король Франции Людовик Пятнадцатый. Его червовое величество обладает большим сердцем и никак не может забыть, что Елизавету прочили ему в жены. Он стоит за спиной своего посла, Шетарди. А роковой пиковый король — это, скажем, посол Швеции Нолькен.

— Нолькен? Дочь Великого Петра примет помощь шведов?

— Она изрядно подурачит шведов и, может быть, даже примет от них деньги, но условий их не выполнит. Твоя двоюродная тетка — хитрая рыжая лиса!

— Но меня поддерживает Австрия! Императрица Мария-Терезия!

— Да, Мария-Терезия… Она же — венгерский король. Хитрый бубновый король. Никто не знает, что она решит и сделает завтра. Как и мой господин, саксонский курфюрст Август. Король треф, пославший к тебе трефового валета. Но оба они, как говорят у вас в России, темные лошадки…

— А Головкин? Остерман?..

— Остерман был пиковым валетом в царствование твоей тетки. Пиковым валетом при пиковом короле Бироне. Ныне время его прошло. Он — пустая карта! А твой Головкин… Да он попросту глуп, хоть и прочит тебя в императрицы. Даже в валеты не годится. Так, мелкая масть. Шестерка. Как и твой супруг, бедный Антон-Ульрих… Он, положим, девятка. Есть еще своекорыстный бубновый валет принц Людвиг-Эрнст. Но он, похоже, служит прусскому королю. Попробуй узнать, кому он пишет своей дипломатичекой цифирью…

— Я приставила к нему шпионов. И к дому Миниха. И к Елизавете. И к мужу…

— Надеюсь, не ко мне, мон амур?

— Ну что ты, Мориц!

— Почему бы и нет? У вас в России все следят за всеми… И как только вам не надоедает это занятие?

— А разве у вас в Саксонии не так?

— Саксония слишком мала, от такого количества шпиков она пошла бы на дно как перегруженная лодка…

— Послушай, Мориц, — не выдержала Анна, — Ты думаешь, я сама тасую колоду? Нет, дорогой, это Фортуна… Она играет всеми нами! Как она решит, так и будет.

— Я думал, христианке подобает говорить: Провидение Божье..

— Хорошо, милый. Провидение Божье…

— И ты не хочешь помочь ему и себе?

— Но как это сделать, милый?

— Очень просто, мон амур. Прежде всего, не оправляй меня в Дрезден. Я и здесь превосходно продам бриллианты Бирона, поверь мне. Да, себя я при этом не обижу, не хочу скрывать… Но назови любую сумму, которую ты хочешь за них выручить — и я обеспечу ее тебе при продаже!

— Нет, Мориц, — настаивала на своем правительница, — это нужно сделать в тайне. Ты уедешь в Дрезден, милый. Ради меня…

Линар резко прихлопнул ладонью колоду карт.

— Запомни, мон амур, — сказал он, — как только я уеду, здесь произойдет революция… В пользу Елизаветы.

— Ты не можешь этого знать наверняка…

— Увы, мон амур, могу. Я — хороший игрок и давно в игре. А ты еще только начинаешь. И рискуешь так и не научиться играть хорошо.

Анна сердито смахнула карты на пол.

— Что ж, — решительно сказала она. — Значит, не судьба!

— Анна, друг мой, можно к тебе? — внезапно раздался из-за двери голос Юлианы Менгден. Он был тверд, но в нем читалась некая чувственная нотка.

Анна встрепенулась, не скрывая радости: «Юленька! Она не являлась несколько дней… Пришла! Сама! Значит — простила?»

Госпожа Менгден не стала ждать ответа и решительно распахнула дверь. Она была несколько бледна и исполнена решимости.

— Анна, мне надобно остаться с тобою наедине, — едва сдерживаю бурю чувств, сказала Юлиана. — Граф Линар, как благородный человек… Оставьте нас!

— А вот и моя нареченная невеста… Она всегда входит к тебе без стука, — с издевкой сказал Линар. — Что ж, я не могу отказать ей в столь интимной просьбе. Оставляю вас наедине, дамы…

Он церемониально раскланялся, почти метя пол тщательно завитыми кудрями парика, и вышел, придерживая шпагу.

Анна Леопольдовна грустно посмотрела ему вслед.

Горькие и странные мысли пришли ей на ум: «А, может быть, милый Мориц, я отсылаю тебя, чтобы уберечь? Чтобы ты не разделил мою страшную участь? Со мной останется Юлиана. С ней, если суждено, я приму муки и смерть. Если так решит Господь…»..