Император Цезарь Август. Армия. Война. Политика

1. Рах Augusta: миф и реальность

После Испанской войны и нормализации отношений с Парфией в Риме на смену воинственной риторике приходят иные мотивы. Теперь «Юлиевых приказов не нарушают ни те, что пьют из глубокого Данувия, ни геты, ни серы и коварные персы, ни рожденные у реки Танаиса» (Ног. Od. IV. 15. 21–24). Самые отдаленные уголки Земли признали власть римлян, Августу подвластно все на этом свете (Ovid. Fast. 11. 138). Подобными сентенциями изобилует римская литература «века Августа»,[177] хотя «певец любви, певец богов» на собственном опыте убедился, насколько далеки они от реальности.[178]

Фикция мирового владычества пропагандировалась не только средствами изящной словесности. Символы мирового господства присутствуют на монетах и геммах того периода.[179] Царица далекого Боспора Динамия величает своего «спасителя и благодетеля» Августа «владыкой всей земли и всего моря» (КБН. 1046). В качестве властелина мира Август почитался на греческом Востоке.[180] В латинских надписях из Италии и провинций император выступает в роли «охранителя римских граждан и всего мира», «правителя земного круга»; даже дата получения юным Октавианом первых официальных полномочий (всего-навсего пропретора) в перечне официальных праздников обозначается как «день, в который он впервые получил власть над миром» (ср.: ILS. 108, 112, 137, 140). Подводя итоги своего жизненного пути, пережив жестокое разочарование именно в области внешней политики, Август тем не менее заявляет, что он «подчинил обитаемый мир власти римского народа» (RgdA. Introd.).

Таким образом, усилиями массированной пропаганды в течение принципата Августа была создана впечатляющая картина полного торжества римского оружия в масштабах всей ойкумены (особенно выразительно у Тита Ливия (1. 16. 7): nullas opes humanas armis Romanisresistere posse). Попытаемся теперь разобраться, насколько все это соответствовало действительности.

В 20 г. до н. э., т. е. сразу после заключения соглашения с Парфией, Август в специальном послании сенату сообщил, что практика дальнейших территориальных захватов нецелесообразна и для Римского государства имеет смысл ограничиться уже приобретенным (Dio Cass. LIV. 9. 1). Некоторые исследователи делают из этого факта далеко идущие выводы. Так, Ж.-М. Андре полагает, что в этом году было положено начало отступлению от традиционных принципов римской внешней политики.[181] Еще более решительно высказался Г. Бенгтсон: «По существу, дело Августа было делом мира».[182] Однако практические действия Августа настолько не соответствовали этой декларации 20 г. до н. э., что она нуждается в объяснении. Если учесть, что сведения о ней приводит только Дион Кассий, то возможно предположить, что этот автор, который настойчиво подчеркивал оборонительный характер политики первого принцепса (LIII. 10. 4–5; LIV. 9. 1; LVI. 41. 7), вполне мог приписать ему собственные идеи, актуальные для времени Северов, но уж никак не для новорожденной Империи.[183] Даже если это заявление и было сделано Августом, оно, как подчеркивает К. Уэллс, могло иметь в виду только Восток, где Рим тогда старался не прибегать к масштабным военным акциям.[184]

При· ближайшем рассмотрении оказывается, что знаменитый рах Augusta был исключительно метко назван «кровавым миром» (Таc. Аnn. 1. 10. 4), недаром и в эти, казалось бы, самые мирные годы принципата Августа ворота храма Януса Квирина не закрывались.[185]

Суть происходивших тогда событий удачно выразил Р. Сайм: «В течение принципата Августа Рим под прикрытием красивых заявлений о мире начал продуманную и длительную политику завоеваний в Европе».[186] Первым после Испанской войны серьезным шагом в этом направлении стало полное покорение всего альпийского региона.

Традиционно принято считать, что военные действия полководцев Августа против альпийских племен имели, в сущности, оборонительный характер, имея целью безопасность северных рубежей Италии и ее сухопутных коммуникаций с Галлией.[187] Подозрительно, правда, то обстоятельство, что автором этой точки зрения является не кто иной, как сам Август, который счел необходимым подчеркнуть, что все народы, населявшие Альпы, были покорены только «по справедливости» (RgdA. 26. 3). О направленности его пропаганды можно судить и по упоминаниям о крайней жестокости обитателей Альп, которые не только нападали на римлян и их союзников, пересекавших горы, но и постоянно угрожали набегами Италии и Галлии.[188] Все это, мол, и вынудило Августа отдать приказ о начале военных действий.

Прежде чем перейти к освещению альпийской кампании, позволим себе несколько предварительных замечаний. Нельзя не согласиться с Р. Саймом в том, что военная история Рима в эти якобы мирные годы трудновосстановима из-за характера источников[189] — не случайно Тацит констатировал, что серьезные историки времени Августа перестали заниматься современной историей из-за прогрессировавшего раболепия общества перед принцепсом (Аnn. 1. 1. 2). Однако даже уцелевшие фрагменты былого массива информации позволяют зримо представить, как трещал и разваливался в разных регионах огромной Империи призрачный «Августов мир». В 19 г. до н. э. вновь поднялась уже многократно усмиренная Кантабрия. Инсургенты были настолько хорошо знакомы римским солдатам, что одно известие о восстании и необходимости в очередной раз подавлять его вызвало волнения в армии; при наведении порядка один из легионов был лишен присвоенного ему за несколько лет до того почетного имени Августа.

Подавлением восстания руководил сам Агриппа, и оно действительно стоило римлянам немалых жертв. «Умиротворение» страны было достигнуто только после уничтожения почти всех способных носить оружие кантабров и переселении остальных из гор на равнину (Dio Cass. LIV. 11. 2–5). Вскоре после этих событий восстали альпийские племена каммуниев и венниев. Обитатели Паннонии и Норика опустошили Истрию (Histria) в непосредственной близости от Италии.

Поднялось антиримское движение в Далматии, вновь заволновалась Испания. Недавние римские союзники дентелеты и скордиски огнем и мечом прошли по Македонии. Подняли против римлян оружие бессы — одно из сильнейших фракийских племен. Переправились через Дунай и вторглись в римские пределы сарматы. Германские племена сугамбров, узипетов и тенктеров форсировали Рейн, разграбили прирейнские области и часть Галлии, разбили высланные против них римские войска и беспрепятственно вернулись на родину (Dio Cass. LIV. 20. 1–5).

Все это должно было убедительно показать главе государства неэффективность существовавшей системы обеспечения безопасности Империи. Римские военачальники в провинциях должны были в экстренных случаях действовать на свой страх и риск. Такая нескоординированность, во-первых, могла оказаться неэффективной с чисто военной точки зрения, но, кроме того, не могла не усилить их самостоятельность, что было крайне нежелательно для центральной власти. Разумеется, в годы, о которых идет речь, серьезная опасность существованию этой власти не угрожала (мятежные племена были вновь подчинены силой оружия, сарматы побеждены и отброшены за Дунай, наместники провинций вели себя безупречно лояльно), но Август всегда помнил о том, что он не вечен, и, строя свою династическую политику, не мог не задумываться как о зависимости грядущей династии от военно-политической ситуации внутри державы и на ее границах, так и об уязвимости существовавшей военной организации, которая фактически все еще находилась в стадии становления. Результатом стали крупные перемены и во внешней политике Рима, и в основном инструменте ее проведения — армии. Согласившись с Р. Саймом, который давно и настойчиво утверждал, что Августом был разработан грандиозный план завоевания континентальной Европы,[190] мы можем определить, что этот план принял окончательную форму между 20 и 15 гг. до н. э.: первая дата — широковещательное заявление о ненужности дальнейших завоеваний, вторая — начало таких завоеваний.

Первым после Испанской войны (Август взялся за дело только после полной ликвидации сопротивления кантабров — типичное для него нежелание рисковать без острой необходимости) серьезным шагом по осуществлению этого плана стало полное покорение альпийских областей в 15 г. до н. э. Ход кампании известен лишь в общих чертах, но, во всяком случае, необходимо учесть, что все предпосылки для «блицкрига» 15 года были созданы в 16 г. до н. э. П. Силием Нервой, который подавил восстание каммуниев и венниев и, разбив паннонцев, сумел использовать их для покорения их же вчерашних союзников — жителей Норика (Dio Cass. LIV. 20. 1–2). Тем самым были созданы удобные плацдармы для решительного наступления, развернутого на следующий год.

Значение боевых действий 15 г. до н. э. подчеркивалось тем, что они велись под наблюдением Августа, находившегося тогда в Галлии (Suet. Aug. 21.1; Dio Cass. LIV. 22. З), а командовать операциями были назначены его пасынки Друз и Тиберий. Не отрицая личного мужества обоих,[191] следует все же оговориться, что римляне воевали против неизмеримо более слабого противника, поэтому исход борьбы был предрешен. Несомненно, учтен был испанский опыт и должны были быть использованы отозванные из Испании войска, тем более что они имели тяжко приобретенный опыт горной войны.[192] Вероятность такого предположения возрастает от того, что альпийская кампания была разыграна без единого сбоя — если учесть специфику театра военных действий и противника, то очевидно, что оперировавшие в Альпах римские войска уже воевали в подобных условиях.

Общий ход кампании известен по ее краткому обзору у Диона Кассия (LIV. 22. 3–5) и по двум одам Горация (IV. 4. 1-7-24; 14. 11–40). Первым начал военные действия Друз, который уничтожил большой отряд противника недалеко от Тридента. Затем он вторгся в Ретийские Альпы и срыл горные крепости генавнов и бревнов. В результате была устранена даже гипотетическая опасность Италии с севера. Затем по приказу Августа в помощь Друзу был командирован Тиберий, и оба молодых полководца, разделив армию на несколько частей (прием, оправдавший себя в Испании), вторглись в еще непокоренные области Реции. Генеральное сражение было дано Тиберием 1 августа 15 г. до н. э. (Ног. Od. IV. 14. 34–38). После этого практически вся боеспособная часть мужского населения завоеванного края была депортирована, чтобы исключить возможность восстания (как видим, и здесь был учтен испанский опыт). Заключительным аккордом «умиротворения» Альп и прилегающих к ним районов стало покорение в 14 г. до н. э. все еще свободных до этого лигуров на западе и подавление восстания паннонцев на востоке.

Полное завоевание альпийского региона потребовалось Августу не только и не столько для того, чтобы обеспечить полную безопасность Италии — ведь мирился же Рим с наличием свободных альпийских племен целых два века после завоевания Цизальпийской Галлии. И захват римлянами золотых рудников в Альпах[193] был не более чем сопутствующим обстоятельством, хотя и не лишним для финансирования дальнейшей территориальной экспансии. Главное было в другом — эта война была первым практическим шагом Рима по осуществлению глобальной политики. Теперь римские войска вышли к южной окраине Германии на всем ее протяжении и получили возможность (при наличии достаточных сил, конечно) реализовать классическое правило стратегии — удар с двух сторон по сходящимся направлениям, т. е. с запада и юга в сердце Европы.

Подготовка к новой большой войне проводилась основательно и неторопливо. Одновременно с военной, экономической и дипломатической деятельностью на Западе (сам Август провел в Галлии три года, с 16 по 13 гг. до н. э.) были приняты меры безопасности на Востоке, куда был направлен Агриппа. Его восточный вояж, тоже приходящийся на эти годы (обстоятельство, которое едва ли было случайным совпадением), следует рассматривать именно в контексте перехода Рима к глобальной политике с надеждой на реальное завоевание мирового господства если и не в ближайшей перспективе, то в обозримом будущем.

Одно из направлений деятельности Агриппы в восточных провинциях было связано с массовым наделением ветеранов землей, пик которого приходится на 14 г. до н. э. Это мероприятие проводилось в рамках заключительного этапа военной реформы, и сам Август приравнял по масштабу выведение ветеранов на землю в 14 г. до н. э. и военную колонизацию по окончании гражданских войн (RgdA. 16. 1). В то время, как сам император занимался этим в Галлии и Испании (RgdA. 28; Dio Cass. LIV. 23. 7), Агриппа, в частности, вывел ветеранов V Македонского и VIII Августова легионов в Берит (совр. Бейрут)[194] — так появилась первая римская колония на территории Сирии. Примерно тогда же им была основана колония Александрия Троада.[195]

2. Боспорская проблема

Вторая крупная акция Агриппы на Востоке связана с Боспорским царством, которое (по первому впечатлению — совершенно неожиданно) оказалось в фокусе «большой политики». Наиболее подробно об этих событиях сообщает Дион Кассий (LIV. 24. 4–6), относя их к 14 г. до н. э.: «В Боспоре Киммерийском произошло восстание. Некто Скрибоний, выдававший себя за внука Митридатова и уверявший, что он получил царскую власть от Августа после смерти Асандра, взял в замужество супругу его по имени Динамия, которой было передано мужем управление государством и которая действительно была дочерью Фарнака и внучкой Митридата, и стремился овладеть Боспором. Проведав об этом, Агриппа послал против него Полемона, царя прилежащей к Каппадокии части Понта. Полемон уже не застал в живых Скрибония, так как боспорцы раньше убили его, узнав о его замысле; когда же они и ему оказали сопротивление из страха быть отданными под его власть, он вступил с ними в битву и одержал победу, но не успел подчинить их себе, пока Агриппа не прибыл в Синопу с намерением идти и на них походом. Тогда они положили оружие и сдались Полемону; Динамия сделалась его женой, очевидно, по решению Августа» (пер. В. В. Латышева). Другие авторы добавляют к этому немного. Псевдо-Лукиан в сочинении «O долгожителях» утверждает, что Скрибонию пришлось воевать против 93-летнего Асандра, который, увидев измену своих воинов, покончил с собой (Ps.-Luc. МасгоЬ. 17). Иосиф Флавий позволяет обратить внимание на быстроту действий римлян: когда небезызвестный Герод Иудейский (библейский Ирод) с эскадрой отправился к Агриппе, то уже не застал своего покровителя, как рассчитывал, на Лесбосе и нагнал его лишь в Синопе, сборном пункте готовившейся экспедиции (Jos. Ant. XVI. 2. 2).

Кроме нарративных источников, в распоряжении исследователей имеются эпиграфические и нумизматические, которые, однако, не позволяют интерпретировать их однозначно. Вся эта история (на что обратил внимание еще Д. П. Каллистов)[196] производит странное впечатление — и появление загадочного узурпатора, его непонятная роль в Боспорском царстве, и неожиданно горячая заинтересованность Рима в боспорских делах. Думается, удовлетворительно объяснить «смутное время» на Боспоре возможно лишь в контексте грандиозных завоевательных планов Августа.

К этому времени Боспорским царством долго и удачливо правил царь Асандр. Выходец из местной знати, он, вовремя восстав против Фарнака, сумел отстоять свою власть от всех посягательств на нее (в том числе и со стороны Рима) и в конце концов был признан царем и «другом римского народа».[197] Выпуск им золотой монеты со своим портретом и царским титулом, по типу соответствующей эмиссиям ушедших в небытие могучих эллинистических царств,[198] многозначительное употребление им титула «великий царь царей» (КБН. 30) — с подобным поведением Август мог мириться лишь до тех пор, пока не приступил к осуществлению своих амбициозных внешнеполитических планов. Тогда существование проводившего достаточно независимую политику Боспорского царства стало совершенно нетерпимым, во-первых, из-за возможности рецидива Митридатовых войн тогда, когда римляне сконцентрировали бы свои военные усилия на Западе, а во-вторых, потому, что Боспор сам по себе приобретал важное стратегическое значение, так как находился в тылу сарматских племен, с которыми Рим уже вступил в боевое соприкосновение. Но, видимо, подходящего повода для вмешательства в боспорские дела не находилось, и тогда было решено его создать в лице новоявленного претендента на трон.[199] Если попытаться уточнить последовательность событий, связанных с установлением прямого римского контроля над Боспором, то мы вынуждены вступить на зыбкую почву предположений. Постараемся держаться при этом пусть немногих, но твердо установленных фактов.

Одним из таких бесспорных фактов является самостоятельное правление Динамии, засвидетельствованное как эпиграфическим материалом, так и уникальным статером 281 г. б. э. = 17/16 г. до н. э.[200] Поэтому конец правления Асандра было принято относить к 17–16 гг. до н. э.[201] Но уже К. В. Голенко отметил, что «это положение абсолютно бездоказательно — золото Динамия могла чеканить в любой год своего самостоятельного правления», и отнес смерть Асандра к 19 г. до н. э.[202] Как недавно выяснилось, это предположение было недостаточно смелым: в 1983 г. был найден новый статер Динамии — уже 277 г. б. э. = 21/20 г. до н. э.[203] Таким образом, у царицы насчитывается несколько лет самостоятельного правления — между смертью или отходом от дел Асандра и появлением на Боспоре Полемона — и можно согласиться с Н. А. Фроловой в том, что только этот период единоличной власти Динамии можно считать надежно установленным.[204] Это мнение резко контрастирует с прочно установившейся в науке благодаря М. И. Ростовцеву точкой зрения, согласно которой Динамия вновь пришла к власти после гибели Полемона и правила еще более 16 лет; логическим завершением этой конструкции, в которой одно предположение доказывается другим (обычно отнюдь не бесспорным), является «открытие» В. А. Анохиным еще и третьего самостоятельного правления Динамии.[205] Попытаемся разобраться в довольно запутанной истории этого вопроса.

Если в прошлом веке считалось, что смерть Динамии последовала вскоре после 14 г. до н. э.,[206] то М. И. Ростовцев, не согласившись с этим, в серии своих работ по истории Боспора доказывал, что после гибели Скрибония и передачи Римом боспорского престола Полемону Динамия, вынужденная выйти за него замуж, вскоре порвала с ним и после смерти римского ставленника вновь стала править единолично.[207] Вплоть до настоящего времени этот взгляд можно было считать господствующим.[208] Аргументация, приведенная Н. А. Фроловой (и довольно неубедительно критикуемая В. А. Анохиным), делает излишним новый анализ концепции М. И. Ростовцева[209]. Воспользовавшись предложенной Н. А. Фроловой схемой, попытаемся восстановить последовательность политических событий на Бос-поре в те бурные годы. В принципе, переход власти от Асандра к Динамии мог пройти достаточно гладко. Наиболее неопределенным (и угрожающим) моментом должна была быть реакция Рима на такую династическую рокировку.[210]

Требовалось ли официальное признание римскими властями прав Динамии на боспорский трон? Здесь нельзя забывать, что позиция Рима в отношении зависимых от Hero соседей вовсе не предполагала автоматического признания очередного правителя.[211] И все же Динамии каким-то образом удалось урегулировать отношения с Римской державой, о чем свидетельствует титул φιλορωμαιος.[212] О цене этого признания можно лишь догадываться. Так, медные монеты, отчеканенные от имени общин кесарийцев и агриппийцев, позволили в свое время А. В. Орешникову предположить, что по инициативе Динамии Пантикапей был в честь Цезаря Августа переименован в Кесарию, а Фанагория — в Агриппию.[213] Справедливость этой, по выражению А. Н. 3ографа,[214] «блестящей догадки» доказана как эпиграфическим материалом, так и топографией монетных находок.[215] Однако с легкой руки автора этой гипотезы оказалось принятым за аксиому, что, во-первых, переименование обоих городов произошло одновременно (чему нет ни единого доказательства), а во-вторых, что случилось это не ранее 14 г. до н. э.[216] Признавая, что удобнее всего связывать появление на политической карте античного Причерноморья Кесарии и Агриппии именно с установлением прямого римского контроля над Боспором, отметим, что это отнюдь не единственно возможный вариант. Так, не исключено, что Пантикапей мог быть переименован в честь не Августа (Σεβαστός), а диктатора Цезаря (Καϊσαρ), или что это произошло до 27 г. до н. э., когда Октавиан был «только» Цезарем — в таком случае инициатива этой акции должна была принадлежать Асандру. Что же касается Агриппии, то Н. А. Фролова выдвинула интересное предположение о присвоении Фанагории этого имени в начале самостоятельного правления Динамии.[217] В. А. Анохин, ссылаясь на новонайденный статер Динамии 277 г. б. э., отвергает раннюю датировку переименования Фанагории, так как, по его мнению, «для 21/20 г. такое возвеличение Агриппы было преждевременным…».[218] Однако этот тезис представляется по меньшей мере спорным — после смерти Марцелла, племянника Августа (23 г. до н. э.), Агриппа был единственным реальным наследником принципата — к 21 г. до н. э. это было очевидно для всех как в Римской империи, так, надо полагать, и для ее соседей.[219] Кроме того, в 23–21 гг. до н. э. Агриппа находился именно на Востоке и, имея резиденцию на Лесбосе, управлял восточными провинциями через своих легатов.[220] Таким образом, вполне вероятно, что Динамия была утверждена на царство именно тогда и именно Агриппой, выступавшим в качестве полномочного представителя Августа (с 23 г. до н. э. Агриппа обладал проконсульским империем над всеми императорскими провинциями).[221] Думается, этого было вполне достаточно для переименования в честь второго в Римской империи лица второго по значению города Боспорского царства.

Историческую репутацию Динамии трудно назвать безупречной — ее принято обвинять и в самом низкопробном сервилизме перед владыкой Рима, и даже в исключительно аморальном поведении.[222] Первое обвинение основано на надписях Динамии в честь Августа и Ливии (КБН. 38; 978; 1046). Однако содержащиеся в этих текстах «льстивые» эпитеты («спаситель и благодетель», «благодетельница», «владыка всей земли и всего моря») представляют собой широко распространенные в античном мире стандартные формулы[223] и поэтому дискредитировать Динамию не могут, а подчеркивание царицей своего происхождения от Фарнака и Митридата (КБН. 31) едва ли привело бы в восторг ее римских «благодетелей».[224] Что же касается «моральной неустойчивости» довольно-таки пожилой правительницы Боспора, то Динамия, бесспорно, была одной из ярких представительниц уходившей буквально на ее глазах в прошлое эллинистической эпохи,[225] и для нее, как и для ее знаменитой современницы Клеопатры VII, смыслом жизни была власть. Применяемые при этом средства диктовались политической целесообразностью, а не моральными критериями.[226]

Подводя итоги обзора «смутного времени» на Боспоре, приходится еще раз подчеркнуть, что при современном состоянии источников полная и достоверная реконструкция событий интересующего нас периода невозможна. Даже имеющаяся в распоряжении исследователей информация может быть интерпретирована весьма неоднозначно.[227]

Учитывая все привходящие обстоятельства, рискнем тем не менее предположить, что разыгравшиеся на берегах Боспора Киммерийского бурные события в основном явились результатом масштабной политической провокации, задуманной и осуществленной Римом. Признание в свое время Динамии «другом римского народа» было лишь тактическим ходом, не предполагавшим длительного сохранения такого положения дел. Как только приготовления к резкому увеличению масштаба завоевательных войн на Западе вступили в заключительную фазу, пришло время решить и боспорскую проблему: в стратегических замыслах римского военного командования эта часть периферии античного мира должна была приобрести немаловажное значение.[228] Поскольку время было ограничено достаточно жестко — в 12 г. до н. э. римляне форсировали Рейн, положив начало серии германских кампаний, — камуфляж традиционной «справедливости» в случае с Боспором не имел серьезного значения. Это с полной ясностью продемонстрировал эпизод со Скрибонием, на котором имеет смысл остановиться более подробно.

Совершенно очевидно, что появление самозванца на Боспоре было выгодно только Риму, так как давало необходимый предлог для прямого вмешательства в дела Боспорского царства, Обстоятельства, при которых это произошло, освещаются в источниках по-разному: если Дион Кассий указывает, что Скрибоний объявился после смерти Асандра, то из Псевдо-Лукиана следует, что это произошло при жизни законного царя. Во всяком случае, трудно отказаться от мысли, что нежданно объявившийся претендент на боспорский трон должен был создать ситуацию, которая потребовала бы немедленной реакции Рима, и едва ли случайно Агриппа оказался на Востоке именно в это время.[229]

Сама личность Скрибония остается загадкой. Некоторые предпочитают видеть в нем римского вольноотпущенника,[230] однако большинство исследователей считает его представителем романизованной понтийской знати[231] или просто безвестным авантюристом, самозванцем и узурпатором.[232] Между тем его имя, будучи типично римским· (плебейский род Скрибониев известен со времени Ганнибаловой войны),[233] позволяет предположить какую-то связь эфемерного властелина Боспора с императорским домом.[234] Наивно думать, что такая женщина, как Динамия, могла выйти замуж за первого встречного авантюриста: Скрибоний явно должен был представить веские доказательства, своего высокого происхождения, а его борьба за боспорский трон должна была финансироваться из какого-то крупного источника, в котором нетрудно угадать римскую императорскую казну.[235]

Что же касается социального статуса Скрибония, то. он, очевидно, относился к романизованной провинциальной знати (Ростовцев и Андерсон не исключают и его принадлежности к царскому роду).[236] Его римское имя следует объяснять тем, что в результате получения им гражданских прав его патроном стал какой-то представитель рода Скрибониев, в котором есть все основания видеть брата бывшей жены Августа, видного политического деятеля времени второго триумвирата Луция Скрибония Либона, который в 35 г. до н. э. перешел от Секста Помпея к Антонию (Арр. В. с. V. 139. 579) и вместе с последним был ординарным консулом 34 г. до н. э. (CIL. Р. 66). Скрибоний Либон достаточно долго находился в восточных провинциях, чтобы обзавестись клиентелой из числа обязанных ему провинциалов, а получение новыми гражданами имен в честь· виднейших приверженцев Антония было на Востоке в те годы обычной практикой.[237]

Положение Скрибония при Динамии, которая, очевидно, сохраняла свою власть, неизвестно. Предположение М. Гранта о, том, что он стал «вице-королем при местной царице»,[238] весьма маловероятно: институт делегирования правителем части своих полномочий (collega imperii) был типично римским и для Боспора того времени явно не подходит. Статус супруга правящей царицы слишком напоминает современную Великобританию, чтобы допустить вероятность такого варианта. Остается одна возможность — если верно, что в активе Скрибония была военная победа над Асандром, то в соответствии с эллинистическими канонами его должны были провозгласить царем. Подтверждения этому факту в источниках нет, однако надо учитывать, что после убийства Скрибония все связанное с его именем, очевидно, подверглось намеренному уничтожению (для сравнения заметим, что на Боспоре неизвестны надписи и монеты с именем Полемона, царский, титул которого вне сомнений).

Скрибоний с успехом сыграл свою роль, вызвав политический кризис в Боспорском царстве и создав тем самым повод для прямого вмешательства Рима. Он был убит именно во избежание такого вмешательства, тем самым восстанавливалась во всей полноте своих прав Динамия, давно признанная Римом в качестве легитимной царицы. Но для римлян это отступление от разработанного ими сценария уже не имело значения: на Боспор был отправлен понтийский царь Полемон, назначенный «по совместительству» царем и в Пантикапее. Его сообщение о встреченном им ожесточенном сопротивлении вызвало незамедлительную реакцию: Агриппа спешно прибыл в Синопу и стянул туда силы для десанта, которым вознамерился командовать лично (что подтверждает первостепенное значение Боспорского царства для Рима в этот момент). Известие об этом заставило Боспор капитулировать и признать власть Полемона. Женитьба последнего на Динамии по приказу Августа может свидетельствовать о том, что вся операция была задумана заранее: Август, находившийся тогда в Галлии, явно не имел возможности контролировать ситуацию.[239] С утверждением (как позднее оказалось, недолговременным) Полемона на боспорском престоле цель — подчинение этого царства прямому римскому контролю — могла считаться достигнутой.[240] Важное значение этой акции подчеркивалось декретированием Агриппе триумфа над Боспором[241] (для сравнения отметим, что Август за дипломатическую победу над Парфией в 20 г. до н. э. получил лишь овацию) (Dio Cass. LIV. 8. 3).

Деятельность Полемона, скорее всего, должна была подготовить почву для полной аннексии Боспорского царства Римом. Во-первых, это вытекает из чисто умозрительного соображения о невозможности длительного существования практически воссозданной державы Митридата Евпатора, пусть даже с верным Риму правителем во главе ее — династическая ситуация всегда могла измениться.[242] Bo-вторых, если судить по знаменитой карте Агриппы, то Боспорское царство уже считалось вошедшим в состав Римской империи.[243] Надо отметить, что известные основания для такого рода «картографической агрессии» были: судя по боспорской монетной чеканке того времени, финансовая система Боспорского царства была поставлена под римский контроль,[244] Боспор был обязан поставлять вспомогательные войска в римскую армию.[245] Таким образом, успешным решением боспорской проблемы завершилось урегулирование римских дел на Востоке, начатое заключенным в 20 г. до н. э. соглашением с Парфией, и Август получил возможность сосредоточить основное внимание на военных приготовлениях к решающему этапу завоеваний в Европе.

3. Новая армия

…После крупных увольнений 14 г. до н. э. вступила в свой завершающий этап военная реформа. Прежде всего она была отмечена новым всплеском военной колонизации, сопоставимым по своим масштабам лишь с демобилизацией 30–28 гг. до н. э.[246] Однако если в первом случае массовое наделение ветеранов землей знаменовало окончание гражданских войн, то во втором, по выражению Ферреро, «было новым знаком собиравшейся грозы».[247] Массовые увольнения резко изменили облик армии — в ней больше не осталось участников гражданских войн.[248] Ушли те, кому случалось видеть Октавиана в критической обстановке, к кому он в свое время был вынужден обращаться как к боевым, товарищам, те, кто знал истинную цену его военным дарованиям. Для более молодых солдат, пришедших на службу уже в годы принципата Августа, авторитет императора был непререкаем. Это должно было гарантировать от внутриполитических осложнений в условиях новых завоевательных войн; видимо, именно такого рода соображениями объясняется рискованно большой процент уволенных опытных кадров по отношению к общей численности личного состава легионов (не менее четверти).[249]

Последнее при Августе массовое наделение ветеранов землей — причем сам он не забыл отметить, что в 14 г. до н. э., как и в 30-м, заплатил бывшим владельцам (RgdA. 16. 1) — было и последним отзвуком установившихся за годы гражданских войн порядков, когда победоносная армия требовала и добивалась земли за счет гражданского населения.

Новый, 13 г. до н. э., принес и новые порядки. По словам Диона Кассия (LIV. 25. 5–6), Август, вернувшись из Галлии в Рим, информировал сенат о новом военном уставе, согласно, которому граждане впредь были обязаны служить в армии определенное количество лет — двенадцать для преторианцев и шестнадцать для остальных. Устанавливалась также денежная сумма, которую ветераны должны были получать при отставке вместо земельного надела.

Комментируя эти действия принцепса, Дион полагает, что введение точного срока службы должно было устранить обычный предлог для мятежей. Он же сообщает, что отмена наделения ветеранов землей была с энтузиазмом встречена гражданским населением, которое теперь могло не опасаться за судьбу своих земельных владений, армия же отнеслась к нововведениям спокойно (из последнего видно, что увольнение старых солдат накануне было тактическим ходом, который полностью оправдал себя).

Смысл новшества объяснил еще Ю. А. Кулаковский: «Август снял с государства обязанность обеспечивать каждого ветерана поземельным наделом, которую создали полководцы в период борьбы за imperium, но он не имел в то же время никакой надобности ограничивать своих преемников на будущее время, а потому за государством осталось право заменять по своему усмотрению деньги землею».[250]

Итак, в определенном смысле 13 г. до н. э. оказался ключевым в развитии римской военной системы, завершив процесс формирования постоянной армии.[251] Возникает естественный вопрос: почему Августом был избран именно этот хронологический рубеж? Обычно на него отвечают так — коль скоро при Республике гражданин был обязан до выхода из призывного возраста участвовать в шестнадцати походах, то принцепс приурочил изменения в военном уставе ко времени, когда солдаты, набранные на службу после битвы при Акции, отслужили по 16 лет.[252] Соображение выглядит вполне резонным: излишним пиететом перед освященной древностью традицией «сын божественного Юлия» не отличался, хотя для публики и любил выглядеть консерватором доброго старого времени. Так и здесь — традиция не помешала ему установить льготные условия службы для преторианцев или произвольно продлевать, иногда на много лет, пребывание солдат под знаменами уже после выслуги установленного срока. Видимо, связывать определение продолжительности военной службы с ожиданием, пока этот срок не выслужат навербованные уже в мирное время воины, неверно — в принципе Августу ничто не помешало бы сделать такой шаг в любой момент. И все же год завершения военной реформы был выбран отнюдь не случайно.

Как известно, Август, исходя из долговременных политических соображений, стремился сохранить италийский характер основы римской военной мощи — легионов, и хотя со временем это становилось делать все сложнее, ему это в целом удавалось[253]. Хотя формально сохранялась всеобщая воинская повинность римских граждан, на практике император стремился избегать применения этой непопулярной меры, рассчитывая на приток в армию добровольцев,[254] Следовательно, Августу в его мобилизационных планах необходимо было прогнозировать наличие ресурсов, на которые он мог рассчитывать при вербовке новобранцев. Несомненно, самым надежным поставщиком новых кадров для армии были колонии ветеранов — и потому, что военная служба там являлась семейной традицией, и из-за того обстоятельства, что «на гражданке» у младших сыновей, особенно в семьях отставных рядовых солдат, не было хороших шансов устроить свою судьбу.

Интересно, с другой стороны, что Август, увольняя в 14 г. до н. э. свыше четверти регулярной армии, должен был иметь уверенность в том, что эту убыль он восполнит в короткий срок именно за счет добровольцев (о чрезвычайных мерах в это время по призыву военнообязанных ничего не известно, в отличие от ситуации, сложившейся в 69 гг. н. э.). Причины этой уверенности понятны, если вспомнить о том очевидном факте, что последствием массовой демобилизации конца 30-х — начала 20-х гг. до н. э. должно было стать резкое повышение рождаемости среди определенной категории населения Римской державы.

Экскурс в область демографии необходим, чтобы учесть, что в 14–13 гг. до н. э. сыновья ветеранов гражданских войн как раз вступали или уже вступили в призывной возраст. «Демографический взрыв» начала 20-х гг. до н. э. должен был обеспечить армию резервами на много лет, и это обстоятельство делает понятным, почему уже в 12 г. до н. э. римская внешняя политика резко активизируется: теперь Август рассчитывал, что потери во время боевых действий возможно будет легко компенсировать.

Второе десятилетие до н. э., начавшись с кровавого подавления восстания кантабров, прошедшее в сопровождении все новых и новых вспышек военных действий, близилось к концу. На востоке державы царило спокойствие, развернутые в западных провинциях вооруженные силы Рима были готовы выполнить приказ. Стратегические предпосылки для полного покорения континентальной Европы были налицо: римские войска стояли на Рейне и Дунае, в тылу у племен юга Восточно-Европейской равнины находился покорный Риму Боспор. Мощный военный кулак был уже занесен над пока еще свободной Германией, и никакая случайность не могла остановить набиравшую обороты машину римских завоеваний.[255]