Император Цезарь Август. Армия. Война. Политика

1. Тиберий в Германии (I)

После пышных похорон Друза на должность главнокомандующего римскими войсками в Германии был назначен его старший брат (Dio Cass. LV. 6. 5). Первые действия Тиберия на новозавоеванной территории показали, что, хотя цель римской политики не изменилась, методы ее достижения стали более гибкими. Локализована была и выполняемая задача — Август запретил своим полководцам переходить Эльбу, опасаясь, что в противном случае племена по обе стороны реки могут объединиться в борьбе против римлян (Strab. VII. 1. 4). Разумеется, запрет этот не мог не носить временного характера, и его следует отнести к периоду непосредственно после смерти Друза.[329] Находясь в Германии, Тиберий, кроме карательных экспедиций, предпринял переселение 40 тыс. германцев на левый берег Рейна.[330] За ходом дел в Германии внимательно наблюдал Август, находившийся в это время в Галлии.

Стремясь обезглавить то упорное сопротивление завоевателям, что неизменно оказывали зарейнские племена, римляне не брезговали и прямым вероломством. Так, когда устрашенные размахом новых военных приготовлений. Рима германцы направили к Августу послов для заключения мира, Август отказался вести переговоры, пока на них не будут представлены и сугамбры; когда же прибыли послы и от тех (а это были представители племенной верхушки), то они были схвачены и интернированы в разных городах на римской территории, после чего покончили с собой (Dio Cass. LV. 6. 2–3).

Многие детали военно-административной деятельности Тиберия в Германии неизвестны, но ясно, что она была достаточно эффективной: страна, казалось, надолго успокоилась, и Август счел ее покорение завершенным. Об этом убедительно свидетельствует целый ряд политических акций, предпринятых принцепсом: он сам и Тиберий были провозглашены императорами, Тиберию было дано разрешение отпраздновать триумф (он состоялся в январе? г. до н. э., после вступления Тиберия в должность консула), войска получили денежные награды, Август расширил территорию столицы и согласился на переименование месяца секстилия в свою честь.[331] Особенно показателен здесь перенос померия — на это имел право лишь тот, кто расширил пределы Римской державы. Иначе говоря, этот акт недвусмысленно свидетельствовал о полном и окончательном завоевании территории между Рейном и Эльбой.

Изменение военно-политической ситуации в Германии прослеживается и археологически. Самый крупный из римских военных лагерей времени Августа, лагерь у Оберадена, разбитый Друзом в 11 г. до н. э., был оставлен римлянами в 8 или 7 г. до н. э.[332]

С. Шнурбайн усматривает несомненную связь между практически одновременным оставлением римскими войсками, кроме Оберадена, небольшого (3, 3 га) лагеря Рёдген на Веттерау и крупного (минимум 12 га) лагеря в Данштеттене на Верхнем Рейне: «Для разделенных по прямой примерно пятьюстами километрами римских опорных пунктов обнаруживается близкая по времени дата эвакуации, что с полным основанием приводит к выводу о грандиозном, охватившем все стоявшее в Германии войско мероприятии, которое должен был начать Тиберий после принятия на себя главнокомандования».[333] По словам Веллея Патеркула (11. 97. 4), Тиберий в это время почти добился приведения Германии в положение обычной провинции (in formam раепе stipendiariae redigeret provinciae). Однако передислокация войск должна была не только обеспечить более надежную оккупацию междуречья Рейна и Эльбы: хотя из маршевых лагерей и опорных пунктов римлян в этом регионе пока найдена лишь малая часть (большие надежды сейчас возлагаются на аэрофотосъемку), общая картина представляется достаточно очевидной: армия передвигалась ближе к очередному театру военных действий. Наступательный характер римской военной доктрины этого времени подтверждается даже конструкцией легионных лагерей и фортов — они строились исключительно из дерева, земли и кирпича-сырца, т. е. имели временный характер, а само их расположение отвечало целям дальнейшего наступления. По словам К. Уэллса, тогда римские командующие еще не думали о строительстве линий оборонительных сооружений — у них полностью отсутствовал «психологический комплекс “линии Мажино"» (the Maginot line mentality).[334]

Немедленный переход в наступление, тем не менее, не предусматривался: на примере кампаний 12-9 гг. до н. э. римляне убедились, что новый мощный натиск требовал как минимум столь же фундаментальной подготовки, а также спокойствия на других границах Империи.

2. Родосский изгнанник

В последнее десятилетие до н. э. положение на Востоке осложнилось, что было чревато нарушением баланса сил, признанного римско-парфянским соглашением 20 г.[335] до н. э., и ставило под угрозу всю программу дальнейших завоеваний Рима. Изменение ситуации было вызвано в основном постепенным уходом Армении из-под римского контроля. Чтобы исправить положение, Август вознамерился направить на Восток Тиберия, предоставив ему перед тем трибунскую власть на пятилетие.! Однако Тиберий, вместо того чтобы урегулировать дела на Востоке и вновь заняться европейскими, неожиданно заявил о своем намерении удалиться в частную жизнь и, с большим трудом добившись разрешения Августа, отправился в добровольное изгнание на облюбованный им давным-давно Родос. О причинах столь неожиданного поступка строили предположения уже древние авторы,[336] но сама история продолжает оставаться темной. Политические последствия шага, который мгновенно низвел второго в государстве человека до положения фактического изгнанника, серьезно опасавшегося за свою жизнь (Suet. Tib. 11. 2), были очень важны, поэтому проблема добровольной отставки тридцатишестилетнего Тиберия не могла не заинтересовать исследователей. Некоторые из них предпочитают придерживаться античной традиции. Так, М. Гельцер, констатируя, что в свое время римская публика предполагала все, что приходило ей в голову, сам считает главной причиной происшедшего ненависть Тиберия к Юлии.[337] Дж. Корбетт, полагая, что отчасти решение Тиберия действительно можно объяснить раздором с Юлией, склоняется к тому, что пасынок императора был искренен, ссылаясь на свою усталость от службы и желание отдохнуть: «Если учесть его энергичную деятельность и несчастливый брак, мы действительно не можем, не принимать во внимание такую возможность».[338] П. Саттлер предположил, что Тиберий удалился из-за нежелания Августа усыновить его.[339] Однако всем этим соображениям возможно противопоставить достаточно веские контраргументы. Так, Р. Сигер указывает, что уход Тиберия от дел объяснять разрывом с Юлией нельзя уже потому, что к тому времени он был уже свершившимся фактом, так что Тиберию не было никакой необходимости удаляться на Родос, чтобы избегать ее.[340] Обидеться на то, что Август не усыновлял его, Тиберий не мог уже потому, что, во-первых, подобное усыновление противоречило бы римскому праву, так как Тиберий был мужем дочери Августа, а, во-вторых, усыновление поставило бы Тиберия в положение других приемных детей принцепса, т. е. несовершеннолетних Гая и Луция.[341]

Причиной столь неожиданного шага Тиберия едва ли могло стать его недовольство собственным положением, как предполагалось прежде.[342] Б. Левик обоснованно указывает, что к 6 г. до н. э. он занял положение, с которого его не мог сместить никто (зять принцепса, обладатель tribunicia potestas и imperium maius над восточными провинциями), и в случае внезапной смерти Августа, бесспорно, унаследовал бы принципат, особенно если учесть, что он был хорошо известен войскам на Рейне и Дунае.[343] Таким образом, вопрос остается открытым, и в новейшей историографии наблюдается явная тенденция к использованию уже предложенной когда-то гипотезы. В свое время Г. Ферреро счел причиной ухода Тиберия в частную жизнь интриги «партии Юлии», в результате которых 14-летний Гай Цезарь был в том же 6 г. до н. э. избран консулом, правда, с пятилетней отсрочкой вступления в должность.[344] Б. Левик добавляет к этому, что политические интриги Юлии и ее окружения внешне выразились, с одной стороны, в стремлении скомпрометировать Тиберия перед Августом, а с другой — в экстраординарном возвышении Гая Цезаря с нарушением «правил игры» — установленной самим же принцепсом системы наследования.[345] Р. Сигер согласен с тем, что стержнем этого дела были взаимоотношения Тиберия с его пасынками, особенно старшим, и полагает, что столь экстравагантным образом Тиберий попытался гарантировать себе безопасность в будущем: либо доказав свою незаменимость для государства этой своеобразной забастовкой, либо, если Гай Цезарь против ожиданий быстро освоился бы на политической авансцене, показав ему свою полную лояльность и отсутствие честолюбия.[346]

Как бы там ни было, не приходится сомневаться, что Август был категорически против «отставки» Тиберия, как, впрочем, и в непреклонной решимости последнего добиться своего — вплоть до объявления голодовки (Suet. Tib. 10. 2). Позиция Августа понятна: уход отдел его пасынка делал невозможным продолжение программы завоевания мира — по уже изложенным соображениям руководить этим предприятием мог только представитель императорского дома. Смерть Друза, малолетство Гая и Луция Цезарей, возраст и здоровье самого Августа делали в этот момент Тиберия личностью в полном смысле слова незаменимой Его добровольное изгнание, внешне труднообъяснимое, произошло при полном осознании им этого факта и, по сути дела, являлось хорошо замаскированной попыткой шантажировать принцепса.[347] Хотя причины и цели поведения Тиберия можно определять по-разному, одно обстоятельство совершенно очевидно: оба — и Август, и Тиберий прекрасно понимали друг друга. То, что принцепс не пошел на уступки, продемонстрировало — расчет Тиберия оказался неверен: даже ради поддержания темпов осуществления внешнеполитической программы Август не был намерен жертвовать своими династическими принципами. Более того, сам факт, что самоустранение Тиберия действительно болезненно сказалось на внешнеполитическом положении Рима (Vell. II. 100. 1), сделал позицию Августа еще более жесткой и непримиримой: отныне его пасынок, потенциальная угроза Гаю и Луцию Цезарям, должен был навсегда распрощаться с политикой. Высокий престиж Тиберия в армии и административном аппарате государства (военные и администраторы разных рангов, от центуриона до проконсула, считали своим долгом, направляясь на Восток, нанести визит на Родос) только усугубил подозрительность императора.[348] А когда Тиберию после семи лет пребывания на Родосе, ссылки, которая из добровольной стала принудительной, было наконец разрешено вернуться в Рим, то непременным условием его возвращения был полный запрет на политическую деятельность.

3. Судьба династии

На годы опалы Тиберия приходится затишье в Германии: начиная с 6 г. до н. э. римская активность в этом регионе, несмотря на исключительно благоприятную военно-политическую конъюнктуру, резко упала. Правда, было одно исключение — между 5 г. до н. э. и 1 г. н. э. (точная дата неизвестна) Домиций Агенобарб первым и последним из римских полководцев перешел Эльбу, заключил союз с местными племенами и даже попытался ввести среди них культ Августа.[349] Этот поход имел рекогносцировочный характер (Дион Кассий специально указывает, что сражений с германцами не было за всю экспедицию) и был явно санкционирован Августом.[350]

Возможно, смысл этого мероприятия заключался в том, чтобы служить прелюдией к возобновлению завоевания Европы, но только после возвращения Гая Цезаря с Востока и принятия им на себя главнокомандования на Западе. Но Гаю Цезарю не суждено было вернуться живым, а когда дела на Востоке, казалось, грозившие большой войной (То Cass. LV. 10а. 3), были улажены, момент оказался упущенным: германские племена, которые восстановили свой военный потенциал за годы затишья, восстали вновь (они и до этого плохо мирились с римским диктатом — тому же Домицию Агенобарбу при возвращении с Эльбы не удалось навязать херускам их изгнанных соплеменников, очевидно, проримски настроенных аристократов. Эта дипломатическая неудача, в свою очередь, негативно сказалась на римском престиже в Германии).[351]

Грандиозное восстание, казалось, окончательно покоренных племен, выразительно названное участником его подавления «огромной войной» (Vell. II. 104. 2), неожиданно оказалось связанным с радикальной переменой династической ситуации в Риме и, вероятно, повлияло на окончательный выбор Августом своего преемника…

…В полном соответствии с римской традицией во времена Августа необходимым компонентом «имиджа» государственного деятеля продолжала оставаться военная слава. Искусственно сконцентрировав ее на членах императорского дома, отведя роль простых исполнителей остальным военачальникам, сколь бы талантливы они ни были, Август все же должен был заботиться о хотя бы минимальном соответствии юных «принцев крови» необходимым критериям. Отсюда усиленное внимание именно военной стороне карьеры Гая Луция Цезарей (приоритет отдавался Гаю как старшему, но брат шел по его стопам, точно повторяя все ступени его cursus honorum).

С другой стороны, армия приучалась видеть в них своих будущих руководителей — это настойчиво внедрялось в ее сознание отработанными до совершенства методами официальной пропаганды.[352] Но реализация честолюбивых замыслов Августа в отношении приобретения его внуками необходимого опыта военного и политического руководства завершилась трагически: смерть уносит обоих в течение всего лишь полутора лет.[353]

Луций умер в Массилии, когда направлялся к армии в Испанию, а Гай скончался по пути с Востока в Италию якобы от раны, полученной во время военных действий в Армении. Уже тогда молва настойчиво обвиняла в смерти обоих юношей их мачеху Ливию, мать Тиберия, и ставила в связь возвращение последнего с Родоса со скоропостижным устранением его главных соперников.[354] При современном состоянии источников подтвердить или опровергнуть это обвинение невозможно — уход в небытие Гая и Луция Цезарей, освободивший Тиберию дорогу к принципату, скорее всего, навсегда останется покрытым тайной.

Прямая связь между смертью внуков принцепса и усыновлением Тиберия Августом несомненна — даже Веллей Патеркул считает необходимым подчеркнуть, что при жизни Гая и Луция это было невозможно.[355] Вынужденность такого шага Август констатировал и во время самой церемонии усыновления, заявив (Веллей Патеркул, вероятно, присутствовавший при этом, сохранил подлинные слова императора): «Я делаю это ввиду государственной необходимости».[356] Наконец, даже в завещании, составленном за год с небольшим до смерти, принцепс указал, что Тиберий стал его преемником лишь вследствие утраты законных наследников принципата: «Так как злая судьба лишила меня моих сыновей Гая и Луция, наследником моим… пусть будет Тиберий Цезарь» (Suet. Tib. 23).

Вместе с тем Август явно стремился показать, что он в данном случае стоит выше личной антипатии (которую он и тогда не особенно скрывал: см.: Таc. Аnn. 1. 10. 7) и руководствуется прежде всего интересами Рима. Решающим соображением стало то, что Тиберий из всех членов императорского дома был наиболее подготовлен к роли принцепса, накопив большой военный и вообще жизненный опыт (Таc. Аnn. 1. 4. 3).

Правда, Август сделал последнюю попытку обмануть судьбу, усыновив одновременно с Тиберием и своего последнего внука Агриппу Постума, родившегося у Юлии уже после смерти Марка Агриппы. Кроме того, он приказал Тиберию усыновить Германика, сына покойного Друза.[357]

Дион Кассий видит причину введения Германика в фамилию Цезарей в опасении Августа утратить свое могущество после возвышения Тиберия — речь идет даже о возможности военного мятежа под руководством последнего. Но подобное объяснение явно отражает личный опыт автора, жившего в начале эпохи «солдатских императоров». Ближе к истине Тацит, который видел в этом приказе Августа стремление подстраховать будущее династии.

Возможно, это решение Августа диктовалось и соображениями дальнего прицела: Германик был женат на Агриппине, родной внучке принцепса, и Август мог рассчитывать, что хотя бы через поколение править Римской державой будет его законный прямой потомок (ожидание оправдалось — небезызвестный Калигула, сын Германика и Агриппины, действительно сменил Тиберия на троне цезарей).

Германик, как известно, повторил судьбу своего отца Друза: стремительная карьера, широкая популярность в Римской империи и за ее пределами — и неожиданная смерть во цвете лет. Еще более трагично сложилась судьба Агриппы Постума, который с 26 июня 4 г. стал именоваться Агриппой Юлием Цезарем.

Барбара Левик анализирует династические мероприятия 4 г. в соответствии с принятой ею на вооружение схемой «двойного принципата». По ее мнению, Тиберий и Агриппа Постум, став приемными сыновьями Августа, предназначались в его непосредственные преемники. Германик вместе с родным сыном Тиберия Друзом Младшим составляли следующий за Тиберием и Агриппой дуэт будущих повелителей Рима.[358]

Хотя эта гипотеза безоговорочно поддержана Ш. Джеймсоном,[359] едва ли в действительности все обстояло так соблазнительно просто: совершенно немыслимо, чтобы Август мог доверить после себя управление государством двум столь разным во всем, начиная с возраста, людям. Даже Б. Левик вынуждена признать, что политический перевес Тиберия в системе наследования власти очевиден.[360]

Дж. Корбетт справедливо указывает, что после 4 г. единственным бесспорным наследником принципата являлся именно Тиберий. Исследователь вообще скептически относится ко всякого рода реконструкциям династических планов, полагая, к примеру, что приказание Августа усыновить Германика, адресованное Тиберию, вовсе не означало особого расположения принцепса к юному сыну Друза, а лишь имело целью поставить Германика под непосредственное покровительство Тиберия.[361]

Возвращаясь к проблеме Агриппы Постума, следует отметить, что его усыновление Августом было вообще нецелесообразно, если бы принцепс исходил из чисто политических соображений. В крайнем случае его мог усыновить Тиберий, тогда внук Августа занял бы в династической системе такое же положение, как Германик и Друз Младший, и это было бы гораздо более логично. Объяснить состоявшееся усыновление можно лишь личной прихотью Августа, которая в данном случае перевесила все контраргументы: он только что потерял Гая и Луция, к которым был искренне привязан, и их брат должен был доставить деду хотя бы какое-то утешение после столь тяжкой потери.[362]

Имело ли в таком случае усыновление Агриппы Постума самим Августом какое-либо политическое содержание? Р. Сигер отвечает на этот вопрос отрицательно: «Несмотря на утверждение Тацита, совершенно невероятно, чтобы кто-либо мог рассматривать его как серьезного претендента на принципат».[363] Подобное мнение, однако, разделяется далеко не всеми исследователями.[364] Очевидно, прежде чем принять ту или иную точку зрения, необходимо рассмотреть факты, относящиеся к этой проблеме.

В 5 г. Агриппе Постуму исполнилось 16 лет; по словам Диона Кассия, «он был внесен в списки эфебов», но, в отличие от своих братьев в том же возрасте, никаких, почестей не получил (LV. 22. 3). Напрашивается вывод, что в течение года, прошедшего со времени усыновления, отношение Августа к своему внуку сильно изменилось. Казалось бы, должно было случиться нечто из ряда вон выходящее, но Тацит подчеркивает, что молодой Агриппа «не был изобличен ни в какой гнусности» (Тас. Аnn. 1. 3. 4).

Если суммировать то немногое, что мы знаем об этой личности, то источники подчеркивают его необразованность (Таc. Loc. cit.), «неблагородную натуру» (Dio Cass. LV. 32. 1), «низменный и дерзкий характер» (Suet. Aug. 65. 1), «удивительную уродливость души и нрава» (Vell. II. 112.7)..

Этот своеобразный набор личных качеств выглядит настолько странно, что Г. Ферреро решил, будто «Агриппа был одним из тех полубезумных дегенератов, которые довольно часто встречаются в знатных фамилиях».[365] В том, что этот внук Августа был душевнобольным, не сомневается Э. Холь.[366] Б. Левик констатирует: большинство исследователей склоняется к мнению, что Агриппа Постум страдал шизофренией, но тут же замечает: «Всё это было лишь предлогом».[367] Ш. Джеймсон солидарна с ней и здесь: «Сумасшествие доказать не так-то легко».[368]

Конкретные детали поведения Агриппы Постума сообщает только Дион Кассий, упоминающий, что тот «давал волю безудержному гневу, дурно отзывался о Ливии как о мачехе, а самого Августа часто упрекал в том, что тот не отдал ему отцовского наследства» (LV. 32. 1). Поставить диагноз, основываясь только на этих данных, затруднится любой современный психиатр. Во всяком случае, поведение Клавдия, брата Германика, выглядело гораздо более странным, что не помешало ему впоследствии (пусть даже игрою случая) стать не самым плохим из принцепсов.

Весьма любопытны слова Тацита о необразованности юного «принца крови» (rudem sапе Ьопагит artium), особенно если вспомнить, что его братьев Август сам учил читать и писать, заботясь даже о том, чтобы они подражали его почерку (Suet. Aug. 64. 3). Возможны два объяснения такого феномена: либо Агриппа Постум был напрочь лишен каких-либо способностей, либо (что гораздо вероятней) его «неотесанность» явилась результатом чьего-то целенаправленного воздействия.

Агриппа Постум родился в 12 г. до н. э., вскоре после неожиданной смерти своего отца, и оказалось, что до осиротевшего еще в утробе матери мальчика никому не было дела: Август сосредоточил свое внимание на Гае и Луции, мать занималась собой и светскими развлечениями, пока не была скомпрометирована и сослана во 2 г. до н. э. Единственным человеком, который должен был удостоить подраставшего Агриппу Постума своим пристальным и недобрым вниманием, являлась императрица. Если принять гипотезу, что устранение Гая и Луция Цезарей — ее рук дело, то происшедшее с Агриппой Постумом становится гораздо понятнее. Уничтожить его физически было слишком опасно — смерть всех внуков Августа ни у кого не оставила бы сомнений в том, чьих рук это дело, но постараться, чтобы он не мог составить конкуренции Тиберию, Ливия была вполне в состоянии.

Ливию, которая с 4 г. стала его мачехой (и которая добилась ссылки его родной матери), Агриппа Постум ненавидел. Спровоцировать его на необдуманные высказывания особого труда не составляло. В результате Август был восстановлен против своего внука, «много и резко жаловался на поведение юноши» (Таc. Аnn. 1. 6. 2), и последствия не заставили себя ждать.

Дион Кассий (LV. 32. 2) связывает опалу Агриппы Постума с решением вопроса о том, кому выехать к армии, действовавшей против инсургентов в Паннонии и Далмации — ему или Германику (в звании военного трибуна или десигнированного квестора, полагает Б. Левик).[369] Если наш информатор здесь точен и вопрос о посылке Агриппы Постума в армию действительно ставился, то это исключительно ценные сведения, проливающие свет на истинную причину его падения.

Ливия, которая, не стесняясь в средствах, пробивала Тиберию дорогу к власти, не могла допустить, чтобы сын Агриппы и Юлии, внук и приемный сын Августа, стал известен войскам — это сделало бы его реальным претендентом на императорскую власть. Его личные качества в таком случае становились делом второстепенным: в глазах армии он был бы окружен ореолом таких харизматических лидеров, как Цезарь и сам Август.[370] Такую опасность не следовало недооценивать, ведь даже после прихода Тиберия к власти и немедленного убийства Агриппы Постума появление самозванца, который выдавал себя за спасшегося Агриппу, могло, по словам Тацита, «до основания потрясти государство раздорами и гражданской войной» (Аnn. II. 39. 1).

Официальные меры, принятые против Агриппы Постума, Б. Левик датирует осенью 6 г. (исходя из хронологии отправления на Балканы с подкреплениями сначала Веллея Патеркула, а затем Германика).[371] Первоначально дело ограничилось ссылкой Агриппы в кампанский город Суррент, но затем он был переведен на крохотный островок Планазию (между Италией и Корсикой), где через несколько лет и встретил свою смерть.[372]

Опала и последующая гибель одного из членов императорского дома — первый такого рода случай в истории Рима, поэтому юридическое оформление данного прецедента небезынтересно.

По Светонию, Август «отрекся» (abdicavit) от своего приемного сына (Suet. Aug. 65. 1). Дион Кассий· указывает, что Агриппа Постум «был публично отвергнут» (άπεκηρύχυη), а его имущество конфисковано (LV. 32. 2). Несомненно, у обоих авторов речь идет об одной и той же правовой процедуре, именуемой abdicatio liberorum.[373] Она была удобна для Августа тем, что давала ему возможность распорядиться судьбой Агриппы Постума по своему усмотрению (в принципе, император мог и казнить его — так он собирался поступить в свое время с его матерью по праву все той же patria potestas (Suet. Aug. 65. 2)).

Режим содержания Агриппы Постума в Сурренте был, видимо, довольно либеральным. Но вскоре опальный внук принцепса был переведен на Планазию и взят под стражу (караул несли, очевидно, преторианцы) — это было уже лишением свободы в полном смысле слова. Более того, Август добился специального постановления сената, согласно которому заключение Агриппы Постума на Планазии являлось пожизненным.[374]

О причинах столь резкого ужесточения условий содержания внука Августа источники не сообщают ничего определенного. Светоний, правда, отмечает, что в Сурренте Агриппа «нисколько не смягчился, напротив, с каждым днем становился все безрассуднее» (Aug. 65. 4), но эта туманная фраза может толковаться как угодно. Скорее всего, Агриппу перевели с материка по политическим соображениям, связанным не только и не столько с поведением самого узника, сколько со сложившейся вокруг него обстановкой.

Первоначальная ссылка в Суррент была, по мнению Ш. Джеймсона, произведена в форме relegatio (сравнительно мягкая разновидность изгнания с сохранением имущественных прав).[375] Полная изоляция Агриппы Постума потребовалась в скором времени. Внук Августа, будучи исключенным из рода Юлиев, автоматически вернулся в род Випсаниев, к которому принадлежал по рождению, и счел себя вправе потребовать от Августа возврата имущества Марка Агриппы. Тем самым он открыто бросил вызов всесильному принцепсу, усугубив это оскорбительным для Августа намеком на морские победы Агриппы, обеспечившие в свое время Октавиану единоличную власть в Риме (именно так Б. Левик предлагает трактовать упомянутое Дионом Кассием (LV. 32. 1) увлечение Агриппы Постума рыбной ловлей; при этом он именовал себя Нептуном).[376] Упомянутое Светонием открытое письмо Юния Новата, составленное от имени Агриппы Постума, тоже, по мнению Б. Левик, содержало обвинения Августа в присвоении чужого имущества.[377] А если и заговор с целью похищения Юлии Старшей и Агриппы Постума относился ко времени пребывания последнего в Сурренте, то неудивительно, что Август (и не только он) увидел в лице CBoero внука усиливавшуюся политическую угрозу и принял жесткие контрмеры.

Перевод на Планазию был, вероятно, оформлен как aqua et igni interdictio, что влекло за собой полное лишение всех прав, т. е. гражданскую смерть; одновременно упразднялась и отцовская власть Августа в отношении Агриппы Постума.[378]

Имущественная сторона этого дела имела немаловажное значение по понятным причинам: отец Агриппы Постума обладал огромным состоянием. С момента усыновления Агриппы Постума, распоряжение этим состоянием переходило в руки императора, который выступал в роли опекуна своего приемного сына.

Казалось бы, после формального отречения Августа от усыновления это имущество должно было вернуться к законному наследнику. Но, как уже указывалось, abdicatio liberorum не отменяло отцовской власти, так что Августом на законном основании отвергать все притязания своего внука.

Следующая стадия решения проблемы — aqua et igni interdictio — выводила Агриппу из-под отцовской власти Августа, но одновременно лишала его имущественных прав. Теперь принцепсу ничто не мешало попросту присвоить спорное имущество — но все оно было передано в созданную к тому времени военную казну — aerarium militare (Dio Cass. LV. 32. 2). Вне всякого сомнения, этим неожиданным шагом принцепс хотел подчеркнуть свое бескорыстие и парировал выдвинутые против него обвинения.[379]

Пожизненное содержание Агриппы Постума на Планазии, подтвержденное постановлением сената, в теории делало несостоятельными все связанные с ним политические расчеты: в этом смысле его больше просто не существовало. Поэтому неудивительно, что Август в своем завещании, не забыв запретить хоронить в своем мавзолее обеих Юлий, дочь и внучку (Suet. Aug. 101. 3), имя Агриппы Постума вообще обошел молчанием.

4. Тиберий в Германии (II)

Сразу после урегулирования в 4 г. вопросов, связанных с наследованием принципата, Тиберий был направлен в Германию. До этого военные действия, которыми с римской стороны руководил Марк Виниций, шли с переменным успехом (Vell. II. 104. 2). Встреченный всеобщим энтузиазмом солдат и ветеранов — Веллей Патеркул был очевидцем этого (II. 104. 3–4) — Тиберий прибыл к армии и энергично взялся за дело.

Летняя кампания 4 г. продолжалась необычно долго до декабря. Зиму 4/5 гг. войска провели между Рейном и Эльбой (Vell. II. 105. 3).[380] До этого они успели покорить племена каннинефатов, аттуаров, бруктеров; херуски, по словам Веллея Патеркула, бывшего в армии Тиберия префектом конницы, предпочли не испытывать судьбу и покорились без боя. На зиму Тиберий вернулся в Рим, но уже ранней весной 5 г. он вновь был в Германии.

В 5 г. римляне под его командованием, четко скоординировав действия сухопутной армии и флота, вновь вышли на Эльбу. Среди покоренных в эту кампанию племен Веллей называет хавков (без боя) и лангобардов (силой оружия) (Vell. II. 105–107: обзор боевых действий 4–5 гг.).

Дион Кассий (LV. 28. 5–6) с дистанции в два века весьма сдержанно оценивает достижения Тиберия в Германии, хотя и упоминает, что после выхода римлян на Эльбу состоялась императорская аккламация Августа и Тиберия, а Сентий Сатурнин получил триумфальные украшения.[381] Но похоже, что на суждения Диона Кассия повлиял дальнейший ход событий, тогда как сам Август смотрел на германские дела весьма оптимистично: покорение территории между Рейном и Эльбой было сочтено в основном законченным, точнее, оно плавно перерастало в следующий этап римской экспансии — предстоявший разгром царства Маробода.

Племенной союз маркоманнов, руководимый этим вождем, еще во времена походов Друза покинул места своего обитания в низовьях Рейна и переселился в пределы современной Чехии, чтобы избежать римского ига. Там, вне пределов досягаемости для римского оружия, Маробод сумел создать сильную армию, вооруженную и обученную по римскому образцу — 70 тыс. пехоты и 4 тыс. конницы (Vell. 11. 109.2).

Необходимость уничтожения Маробода, по мнению некоторых исследователей, была очевидна: он оставался наиболее значительным противником Рима в Центральной. Европе, препятствовавшим стабилизации стратегической обстановки между Рейном и Эльбой.[382] Однако Веллей Патеркул подчеркивает, что агрессивных намерений вождь маркоманнов не проявлял, хотя и давал понять, что в случае нападения на него римляне встретят достойный отпор (Vell. 11. 109. О. Ссылка на якобы существовавшую в результате самого наличия царства Маробода угрозу безопасности Италии (Vell. 11. 109.4) явно надумана — Тиберий позднее, уже будучи принцепсом, отказался от войны против маркоманнов без всякого ущерба для интересов Рима. Смысл запланированной на 6 г. кампании был в другом — после длительной паузы Август возобновил осуществление своего плана борьбы за мировое господство.

Как и перед началом германских войн, в 5–6 гг. была проведена реорганизация римской военной машины. В какой-то степени реформа вооруженных сил была вынужденной: в армии нарастало недовольство малыми размерами платы, солдаты не соглашались продолжать службу по окончании установленного срока, а предстоявшие воины делали нужду в опытных кадрах особенно острой.

Новая военная реформа заключалась в том, что был увеличен срок службы — с 12 до 16 лет у преторианцев и с 16 до 20 лет в легионах. Одновременно был резко увеличен размер жалованья и наградных, получаемых при отставке.[383] В результате Август оказался не в состоянии содержать армию за счет своих собственных средств. Реорганизация финансирования вооруженных сил предусматривала их содержание за счет государства. Это нововведение имело и политический смысл: тем самым, как справедливо заметил М. Грант, было покончено с наследием гражданских войн, войска приучались к тому, что император был не лидером победившей партии, а олицетворением всего римского государства.[384]

На содержание армии должна была отчисляться определенная часть собранных налогов (Dio Cass. LV. 24. 9). Но этого оказалось недостаточно, и в следующем, 6 году н. э., была конституирована особая военная казна (aerarium militare). Август внес в нее свои деньги, пообещав делать это регулярно, принял пожертвования от царей государств-сателлитов и от отдельных общин, но (примечательный факт) деньги от частных лиц не принимались. Для изыскания постоянного источника пополнения был объявлен конкурс письменных проектов — каждый сенатор был обязан представить свои соображения по этому поводу. Но Августа все они не удовлетворили, и в конечном счете он распорядился ввести пятипроцентный налог на наследства, сославшись на то, что нашел такой проект в бумагах Цезаря.[385]

Казалось, кампания 6 г. не могла не увенчаться успехом: у Маробода не было серьезных шансов выстоять против двух мощных войсковых группировок, которые шли на него из Германии и Иллирика по сходящимся направлениям. Германская группа армий находилась под командованием Сентия Сатурнина и состояла из легионов и вспомогательных войск, базировавшихся на Верхнем Рейне[386] (остальные легионы рейнской армии Рима контролировали территорию между Рейном и Эльбой и в походе участвовать не могли). Дунайской войсковой группировкой командовал сам Тиберий, и именно она выполняла главную задачу.

По мнению И.-С. Кюльборна, план кампании предусматривал «взятие в клещи» (der Zangenangriff) войска Маробода.[387] Внешне все так и выглядело: армия Сатурнина двигалась с запада на восток от Могонтиака (совр. Майнц) через Герцинский лес в земли хаттов, наводя временные военные дороги, Тиберий вел войска от Карнунта на северо-запад. Однако затем намечалось соединение обеих группировок в заранее назначенном пункте (Vell. II. 109. 5; 110. 2) — с явным расчетом на генеральное сражение.

Сопоставление сил сторон подтверждает, что римляне планировали сконцентрировать всю действующую армию до вступления в боевое соприкосновение с противником. Тацит устами самого Маробода утверждает, что тот выдержал натиск двенадцати легионов (Таc. Ann. II. 46. 2). Р. Сайм сомневается в этом, указывая, что таким было общее количество легионов в Германии, Реции и Иллирике, а в боевых действиях должно было участвовать всего девять, да и те неполной численности.[388] Согласившись с первой частью его тезиса, подтвержденной убедительными доказательствами, позволительно усомниться в том, что перед столь ответственной кампанией легионы не были доведены до штатной численности (в этой своей части аргументация Р. Сайма основана на косвенных данных и довольно неубедительна).

Тиберий, вероятно, допускал, что «блицкрига» может не получиться. Во всяком случае, далматам было приказано выставить вспомогательные войска, которые должны были отправиться вслед за главными силами (Dio Cass. LV. 29. 2). Вне зависимости от этого подкрепления, соединение двух войсковых группировок было необходимо: в противном случае четыре легиона Сентия Сатурнина (около 40 тыс. чел. вместе со вспомогательными частями) и пять легионов Тиберия (примерно 50 тыс.) порознь уступали в численности хорошо подготовленному противнику, что сделало бы исход будущего столкновения проблематичным.

5. Великое иллирийское восстание

Римские войска находились всего в пяти дневных переходах от неприятеля, когда кампанию пришлось срочно свернуть, а с Марободом заключить мир: в тылу у них произошли события, которые не только поставили под вопрос их господство на Балканах, но и создали угрозу непосредственно Италии. Это было грандиозное восстание в Иллирике, которое имело глобальные последствия, будучи началом конца всей программы Августа по завоеванию мирового господства.

Гористый северо-запад Балканского полуострова издавна интересовал римлян — через эти земли проходила дорога из Италии на Балканы и далее на Восток. Хотя Иллирик считался римской провинцией со времен Республики, полное покорение его было сложной и не особенно актуальной задачей, которая досталась в наследство Империи. Правда, в 35–33 гг. до н. э. Октавиан вел там военные действия, но они были продиктованы интересами надвигавшейся борьбы с Антонием, римские войска не втягивались в затяжные бои, и дело, в сущности, ограничилось захватом прибрежной полосы.[389]

Задача полного покорения этого региона с выходом римских легионов к Дунаю была поставлена Августом после завершения завоеваний в Альпах, а решена в ходе так называемой Паннонской войны 12-9 rr. до н. э. Р. Сайм детально проанализировал эту кампанию и пришел к выводу, что в военных действиях тогда принимали участие две группы римских армий: одна из них (под началом Тиберия) шла с запада, другая двигалась ей навстречу из Македонии.[390]

Э. Корнеман обратил внимание на значение, которое придавал этой войне Август, — после длительного пребывания в Германии принцепс сделал своей штаб-квартирой Аквилею, одновременно являвшуюся главной базой действующей армии.[391]

По мнению Р. Сайма, покорение Иллирика в этот период было в значительной степени номинальным: римляне ограничились захватом основных коммуникаций, что же касается ликвидации всех очагов сопротивления и строительства военных дорог для проникновения в глубину страны, то это было оставлено на будущее.[392]

Период с 8 г. до н. э. по 6 г. н. э. источниками освещен плохо: Балканы выпадают из поля зрения античных авторов, так как Тиберий был отозван в Германию, а затем удалился на Родос. Однако есть данные, которые позволяют утверждать, что именно в это время Рим предпринимал интенсивные военные усилия в бассейне Дуная.

Сильно поврежденная надпись, не сохранившая имени исторического лица, о котором идет речь, сообщает об операциях римских войск за Дунаем (ILS. 8965). В этом римском военачальнике принято видеть Марка Виниция, консула 19 г. до н. э., личного друга Августа и одного из крупнейших военачальников времени его принципата.[393]

К 6 г. до н. э. — 4 г. н. э. Р. Сайм относит также успешные боевые действия Гнея Корнелия Лентула против даков, упомянутые рядом источников, но без точной датировки.[394] В свое время Ф. Мильтнер попытался свести все сведения о войнах римлян в этом районе и выдвинул гипотезу, согласно которой в 10 г. до н. э. римские армии форсировали Дунай тремя корпусами: на северо-западе М. Виниций, в центре — «неизвестный генерал», на юго-востоке — Гн. Корнелий Лентул.[395]

Р. Сайм подверг эту точку зрения жесткой критике, указав, что подобное построение является чисто произвольной конструкцией, восходящей к схеме Шультена, которая относится к римским операциям в Испании 26 г. до н. э.[396]

С маститым английским историком здесь трудно не согласиться: объединение в пределах одного года всех трех известных римских экспедиций за Дунай выглядит чисто произвольным (не говоря уже о том, что «неизвестным генералом», который командовал центральным корпусом, был, скорее всего, Марк Виниций, что разрушает схему, предложенную Ф. Мильтнером). Даже с точки зрения здравого смысла датировка столь крупных операций 10-м г. до н. э. не выдерживает критики: центр тяжести римской внешней политики находился тогда в Германии; кроме того, шла крупномасштабная война в Иллирике, и на третье наступление, которое к тому же осуществлялось бы без намека на какое-либо стратегическое взаимодействие с армиями в Германии и Иллирике, у Рима не было ни сил, ни необходимости.

Но через несколько лет ситуация изменилась, и, при всей фрагментарности сохранившихся данных, нет оснований отрицать, что Рим где-то на рубеже нашей эры, приостановив наступление в Германии, активизирует военные усилия в бассейне Дуная. С другой стороны, именно тогда создавались предпосылки грандиозного восстания в тылу римских армий: римляне рвались вперед, не обращая должного внимания на закрепление достигнутых результатов, а господство в завоеванных областях осуществлялось традиционными методами, о которых позднее пленный вождь восставших заявил Тиберию: «Вы, римляне, сами виноваты в кровопролитии, потому что посылаете для охраны наших стад не пастухов и собак, а волков».[397]

Восстание, 6–9 гг. было опасно для римлян не только своим размахом: против Рима восстали ауксилиарные части его собственной армии; иначе говоря, противник обладал римским вооружением и римской выучкой. Можно согласиться с М. Грантом в том, что так была реализована «опасность, неотъемлемая от новой военной системы Августа».[398] Как оказалось, молодая военная организация Империи, нацеленная прежде всего на внешнюю агрессию, не смогла надежно обеспечить внутреннюю безопасность и дала настолько серьезный сбой, что при ином стечении обстоятельств он мог стать роковым для Рима. Во всяком случае, Август впервые за свою полувековую карьеру утратил присутствие духа (Vell. II. 110. 5); по признанию Светония, это восстание стало для Рима самым серьезным испытанием со времени Пунических войн (Suet. Tib. 16. 1).

Вопрос о степени подготовленности самого восстания спорен. Очевидец и участник его подавления утверждает, что оно было тщательно подготовлено, и племена по всей территории Далмации и Паннонии участвовали в заговоре (Vell. II. 110. 2). Если верить Диону Кассию, никакой особой подготовки не было, иллирийские племена воспользовались первым удобным случаем — уходом с их территории римских войск в экспедицию против Маробода (LV. 29. 1–2).

B пользу мнения о спонтанности выступления может свидетельствовать сам момент его начала: если бы его срок был определен заранее, руководителям заговора надо было выждать буквально несколько дней, чтобы главные силы римлян втянулись в боевые действия против Маробода, и тогда шансы восстания на успех возросли бы многократно.

В любом случае, инсургенты проявили небывалую прежде организованность и координацию действий. Веллей Патеркул объясняет это печальное для Рима обстоятельство высокой степенью их романизации: по его словам, они были знакомы не только с римской воинской дисциплиной, но и с латинским языком и даже с литературой (II. 110. 5). Во главе восстания стояли незаурядные военные руководители (Веллей называет их «жесточайшими и опытнейшими вождями»): два тезки, паннонец из племени бревков и далмат из племени десидиатов, оба носившие имя Батон, и некий Пинн (иначе Пиннет).

Инициатива выступления принадлежала тем ауксилиарным частям, что были собраны в качестве подкрепления для армии наместника Иллирика Валерия Мессалина, который уже отправился на соединение с Тиберием (Dio Cass. Loc. cit.). Мятежники разгромили выставленные против них немногочисленные римские войска; первый успех мгновенно заставил взяться за оружие весь Иллирик. По всей территории, охваченной восстанием, были уничтожены римские вексиллярии, не избежали этой участи и безоружные римские граждане, в том числе торговцы.[399]

Общая численность племен, принявших участие в восстании, составила около 800 тыс. человек. Вооруженные силы, выставленные инсургентами, составляли 200 тыс. пехоты и 9 тыс. конницы.[400] Действия осуществлялись повстанцами по единому плану: они разделили свои вооруженные силы на три части, одна из которых должна была оставаться на месте для обороны охваченной восстанием территории, другая вторглась в Македонию, третья предназначалась для наступления на Италию (Vell. II. 110. 4). Но, как оказалось, намерение напасть на Италию было чисто декларативным, хотя Август крайне встревожился и даже заявил в сенате, что если не принять срочных мер, то противник через десять дней может стоять под стенами Рима (Vell. II. 111. 1).

Более чем двухсоттысячная повстанческая армия, бесспорно, представляла собой грозную опасность для римлян; если бы такая сила использовалась эффективно, то для успешного противостояния ей Риму потребовалось бы не менее десяти легионов со вспомогательными войсками. Мгновенно выставить такую армию на новый театр военных действий римляне оказались не в состоянии, стратегическая инициатива грозила выпасть из их рук.

Однако, хотя между отдельными группировками инсургентов и существовал военный союз, реальная координация действий и управляемость их войск, очевидно, оставляли желать много лучшего. Вместо немедленного вторжения всей (или хотя бы большей части) вооруженной армады в почти беззащитную Италию мятежники предпочли более близкую и верную добычу, пройдя огнем и мечом по Македонии и побережью Адриатики. Хотя им сопутствовал успех — наспех собранные римские отряды были разбиты, — но именно в эти решающие дни самый талантливый вождь (Э. Кёстерман называет его «душой восстания»),[401] десидиат Батон, временно выбыл из строя — был тяжело ранен каменным ядром при осаде Салоны (Dio Cass. LV. 29. 4).

Тем временем у римлян стал проходить шок, вызванный неожиданностью восстания и его масштабами. Планы восставших, как справедливо заметил Э. Кёстерман, явно не были рассчитаны на скорое возвращение Тиберия.[402] Последний, получив сообщение о начале мятежа, сумел оценить масштабы опасности и принял незамедлительные меры. Нельзя не согласиться с Э. Корнеманом, что Тиберий вновь продемонстрировал свой крупный дипломатический талант, сумев в критический для Рима момент удержать Маробода от выступления.[403]

Заключив мир с Марободом и обезопасив тем самым себя от удара в тыл, Тиберий форсированным маршем двинулся в обратный путь, стремясь в первую очередь перекрыть врагу дорогу в Италию. Десидиат Батон, еще не вполне оправившийся от раны, смог разгадать план римлян и выступил им навстречу, стремясь прежде всего сокрушить их авангард, которым командовал Мессалин. По признанию Диона Кассия, в правильном сражении инсургенты оказались сильнее римлян, и тем удалось пробиться, лишь применив военную хитрость.[404]

В конечном счете, весь экспедиционный корпус, совсем недавно выступивший против Маробода из зимних лагерей на Дунае, сумел прорваться к Сисции (совр. Сисак) — этот город на р. Саве контролирует ведущие на запад коммуникации. Италия была спасена.

Но до перелома войны в пользу римлян было еще далеко — римским и союзным с ними войскам с трудом удавалось удерживать немногие опорные пункты; стратегическая инициатива в первый год мятежа всецело принадлежала повстанцам. Даже их отдельные неудачи (так, в Паннонии им не удалось взять Сирмий — на помощь осажденным пришел наместник соседней Мезии Цецина Север) сопровождались крупными потерями с римской стороны и не могли воспрепятствовать разрастанию восстания. Цецина Север оказался вынужденным отступить в свою провинцию, на которую напали даки и сарматы, Тиберий и Мессалин Обороняли Сисцию и не могли позволить себе рискованных действий.[405]

Критическая для Рима ситуация потребовала принятия экстраординарных мер. Т. Моммзен предположил даже, что в период иллирийского восстания было создано восемь новых легионов (с XIII по ХХ), что увеличило регулярную армию почти в полтора раза.[406] Однако эта гипотеза встретила холодный прием — ее подверг критике Э. Харди, который, правда, сам склонился к смягченному варианту мнения Моммзена — что Август действительно создал тогда новые легионы, но не восемь, а вдвое меньше.[407] Вскоре новые документальные данные сделали теоретические выкладки Моммзена и Харди устаревшими: считается доказанным, что по крайней мере с 15 г. до н. э. и по 9 г. н. э. римская армия насчитывала 28 легионов.[408]

Таким образом, восстание в Иллирике не привело к увеличению количества легионов: Август попытался выйти из затруднения иным способом. Он провел чрезвычайный воинский набор, вновь призвал к оружию ветеранов и (крайне редко практиковавшаяся мера) выкупил у частных лиц молодых и здоровых рабов для зачисления в армию.[409] Во главе наспех собранного подкрепления на театр военных действий был откомандирован десигнированный квестор Веллей Патеркул, боевой офицер, хорошо знакомый Тиберию по последней германской кампании (Vell. II. 111. 3). Это пополнение, состоявшее, по мнению Б. Левик, из театральных клакеров и вольноотпущенников, едва ли представляло собой серьезную силу.[410]

Положение не изменилось и тогда, когда в начале 7 г. с новобранцами, тоже призванными в принудительном порядке из свободнорожденных и вольноотпущенников, Август направил к Тиберию Германика.[411] Попытка римского главнокомандующего предпринять наступательные действия едва не кончилась плачевно: противник, прекрасно зная местность и обладая легким вооружением, каждый раз ускользал из-под удара, а вот сам Тиберий вместе с армией оказался однажды запертым в горах и был обречен на бесславный конец, если бы десидиат Батон не выпустил его из ловушки[412] (примечательный факт, который свидетельствует о том, что даже на вершине успеха руководители восстания не верили в конечную победу).

Решающим для судьбы восстания стал 7 г., когда слишком, как оказалось, неповоротливые составные части римской военной машины со скрипом развернулись на 180 градусов, и весь механизм начал набирать обороты. Его недостаточная эластичность, отсутствие «сил быстрого реагирования» объясняются в первую очередь тем, что изначально профессиональная армия создавалась Августом для другой цели (не говоря уже о том, что любая система не обладает стопроцентной надежностью). Как оказалось (и не раз оказывалось впоследствии), римляне не предвидели возможности возглавленного сильным лидером (или лидерами) восстания в своих владениях и не принимали превентивных мер, реагируя на события уже post factum. Так, расквартированные уже после восстания в Мезии, Паннонии и Далмации легионы, судя по пунктам их дислокации, имели первоочередной задачей вовсе не защиту дунайской границы, а контролирование римских же. территорий, некогда охваченных великим иллирийским мятежом.[413]

Набор новых легионов, казалось бы, более предпочтительный, чтобы не оголять другие участки римской границы, не был проведен; вероятно, по двум причинам. Первой была высокая стоимость формирования столь крупных соединений — и без того Августу пришлось ввести 2-процентный налог с продажи рабов и отменить государственные ассигнования на гладиаторские игры (Dio Cass. LV. 31. 4). Во-вторых, обычного количества добровольцев из числа римских граждан, необходимого для пополнения армии, в данном случае оказалось бы слишком мало, а обязательный призыв (всеобщая воинская повинность для граждан формально сохранялась) оказался крайне непопулярной мерой: Светоний вспоминает примечательный случай, когда некий римский всадник предпочел искалечить своих сыновей, чтобы избавить их от военной службы (Suet. Aug. 24. 1).

Оправдалось предвидение Тита Ливия, который задолго до этих грозных событий полагал, что, в отличие от времен Республики, Рим окажется не в состоянии при вторжении врагов выставить, как бывало, десяток новых легионов (Liv. VII. 25. 9). Когорты же, набранные из городского плебса и освобожденных за государственный счет рабов, не привели к изменению соотношения сил сторон — римляне могли (да и то с переменным успехом) лишь сдерживать натиск врага.

Ситуация стала меняться, когда на арену военных действий начали стягиваться войска из других провинций. На это потребовалось довольно много времени, так как из находившейся рядом Германии нельзя было отвлечь ни легиона по очевидной причине: «Никто не знал лучше, чем Тиберий, что могло бы последовать за ослаблением германской армии».[414] Э. Корнеман справедливо считает, что чрезвычайный набор ветеранов и новобранцев, включая бывших рабов, оказался необходимым именно в силу невозможности быстрой переброски легионов «с других фронтов».[415]

На помощь Тиберию были вызваны войска из Мезии (под началом все того же А. Цецины Севера) и «из заморских провинций» (пять легионов со вспомогательными частями и фракийской конницей, всей этой группировкой командовал Плавций Сильван). К Сисции римлянам пришлось пробиваться с тяжелейшими боями. Инсургенты, оставив часть своих войск действовать против Тиберия, с остальными под руководством обоих Батонов внезапно обрушились на войска Севера и Сильвана. По боевым качествам более многочисленные мятежники не уступали римлянам, и те оказались на грани разгрома: были разбиты и бежали когорты вспомогательных войск с кавалерией, дрогнули даже легионы. Управление боем с римской стороны было потеряно, много офицеров погибло или было ранено. Но в конечном счете мужество рядовых легионеров позволило выдержать натиск врага и перейти в контратаку, превратив поражение в победу.[416]

Сконцентрировав около Сисции огромные силы (Веллей Патеркул подчеркивает, что армии такого размера не бывало со времен гражданских войн),[417] Тиберий пришел к выводу, что для ведения войны эта неповоротливая громада непригодна, так как характер боевых действий неизбежно должен был измениться. Пик объединенных военных усилий повстанцев пришелся на время стягивания римских войск к Сисции, в дальнейшем же, как нетрудно было предугадать, римлянам придется иметь дело с «гверильей», хорошо знакомой им по горам Испании, да и по многолетним военным действиям на тех же Балканах.

Кроме того, отвлечение крупных сил из других провинций было чревато опасностью вражеских вторжений или восстаний уже там. В особенности это касалось Мезии, подвергавшейся набегам даков и сарматов. Поэтому Тиберий, дав войскам несколько дней отдохнуть, приказал им затем рассредоточиться. Если верить Веллею Патеркулу, бывшему тогда легатом легиона, войска должны были вернуться туда, откуда пришли (remisit ео, undo venerant), но тогда непонятно, зачем их понадобилось собирать. К тому же обратный путь был тоже сопряжен с серьезным риском, так что Тиберий счел необходимым лично сопровождать уходившие части (Vell. II. 113. 3). Очевидно, нельзя понимать дело так, что легионы и ауксилиарии просто возвращались к местам постоянной дислокации. Это может относиться только к войскам, прибывшим из Мезии — у Цецины Севера хватало своих забот, так как эту новую провинцию нельзя было оставлять без сильного гарнизона. Напротив, как отметил Р. Сайм, два или три легиона Сильвана были отосланы не дальше Сирмия, чтобы заняться подавлением восстания в Паннонии, тогда как сам Тиберий взял на себя Далмацию.[418] Он справедливо рассудил, что инсургенты, разбитые в открытом бою, больше. не рискнут на генеральное сражение. Поэтому Тиберий распределил имевшиеся в его распоряжении войска по зимним лагерям в разных частях страны, поставив перед ними задачу — при первой возможности одновременно начать активные боевые действия.[419]

С 8 г. начинается агония восстания. К лету огнем, мечом и голодом сопротивление Паннонии было сломлено, чему способствовали и раздоры среди руководителей движения. Подавление этого восстания, как верно отметил Г. Бенгтсон, не относится к славным страницам римской военной истории.[420] Однако для римлян было слишком многое поставлено на карту, чтобы непременно стремиться к эффектным победам. Тиберий предпочел разделить весь охваченный восстанием регион на несколько секторов, и методично сдавливать тиски блокады в каждом из них, ни в коем случае не ослабляя давления и в то же время избегая ненужных потерь с римской стороны.[421] Стратегия «выжженной земли» не была его изобретением — она являлась стандартной римской практикой, которая лишала противника возможности вести затяжную войну, так как уничтожала его экономическую базу.[422]

К исходу кампании 8 г. Август решил, что главное уже сделано — отдельные очаги восстания оставались лишь в Далмации, — и приказал отозвать Тиберия в Рим, передав главнокомандование Германику.[423] По мнению Э. Кёстермана, в основе этого решения лежал политический расчет — предоставление «наследному принцу» возможности без особых затруднений приобрести военную славу эффектным завершением войны.[424] Однако молодой военачальник явно не справлялся с задачей, война затягивалась, и на театре военных действий вновь появляется Тиберий. Таким образом, своего рода военно-династический эксперимент провалился. Нельзя не согласиться с В. Кроллем — сам факт быстрого смещения Германика доказывает, что Август весьма трезво оценивал возможности своего любимца.[425]

Вероятно, Германику помешало как отсутствие опыта руководства военными действиями такого масштаба, так и стремление к решению боевых задач, не считаясь с собственными потерями. В полном объеме эти особенности его стиля проявились позднее в Германии, но заметны они были уже в начале его военной карьеры.[426]

Летом 9 г. после истребления племен перустов и десидиатов война наконец была завершена, и с этим известием Германик поспешил в Рим. Сенат декретировал триумф Августу и Тиберию, не был обойден почестями и Германик.[427]

Великое иллирийское восстание было подавлено, и в этих краях надолго воцарилось спокойствие кладбища. Военно-политические итоги 6–9 гг. подвел Г. Бенгтсон: «В этой войне римляне достаточно дорого заплатили за науку, но в конечном счете дело решили лучшая организация и систематический образ действий римского военного руководства».[428]

События в Иллирике рельефно высветили недостатки созданной Августом военной машины, мятеж перемолол в своей чудовищной мясорубке людские ресурсы Рима по меньшей мере на несколько лет вперед и сделал сомнительным дальнейшее осуществление амбициозной внешнеполитической программы Августа.

Принцепсу не пришлось долго размышлять по поводу реальности своей старой мечты о мировом господстве, в жертву которой уже были принесены многие тысячи человеческих жизней. Еще не улеглось ликование в Риме по случаю усмирения иллирийского восстания, как в столицу пришла весть о страшном поражении римлян в Германии.

6. «Квинтилий Вар, верни легионы!»

По мнению Р. Сайма, для внешней политики Августа в Европе великое иллирийское восстание было «суровым предостережением», за которым должно было последовать «постепенное и мирное отступление из Германии».[429] Этот совет, данный Августу с дистанции в девятнадцать с лишним веков, может быть, и правилен, как очевидно и то, что принцепс не держал в уме ничего подобного хотя бы за недостатком времени: сообщение о полном уничтожении за Рейном трех легионов, трех ал и шести когорт со всем командным составом, включая трех легионных легатов и самого командующего, пришло в Рим на пятый день после известия о полном подавлении иллирийского мятежа (Vell. II. 117. 1).

В античной историографии виновником катастрофы почти единодушно объявлен сам командующий римскими войсками в Германии Вар. Веллей Патеркул отмечает его мягкость (vir ingenio mitis), недостаток энергии и непригодность к действиям в экстремальных условиях, не забывая упомянуть и об алчности — его характеристика предыдущего наместничества Вара в Сирии стала хрестоматийной: нищим он прибыл в богатую провинцию, богачом покинул нищую (pauper divitem ingressus, dives pauperem reliquit) (Vell. II. 117. 2). Светоний полагает, что причиной разгрома римлян в Германии были «легкомыслие и беспечность вождя» (temeritate et negligentia ducis) (Suet. Tib. 18. 1). Флор (II. 30) морализирует по поводу «произвола и надменности», сочетавшихся с жестокостью (saevitia) и беззаботностью (securitas), о беспечности Вара и его слепом доверии к вождям заговора пишет и Дион Кассий (LVI. 18). И лишь Тацит усматривает причину случившейся катастрофы не в личной вине римского военачальника, а в «воле судьбы и силе Арминия» (Таc. Аnn. I. 55. 3).

В современных исследованиях на Вара смотрят большей частью как на администратора и юриста, а не военного, и полагают, что он попросту не соответствовал своей должности.[430] Высказано, однако, и иное мнение: злосчастный наместник был посмертно сделан «козлом отпущения» за провал германской политики Августа.[431] Очевидно, справедливость того или иного взгляда может быть доказана лишь путем анализа всей карьеры. Вара и его деятельности в Германии вплоть до ее финала в сумраке Тевтобургского леса.

По своему происхождению Публий Квинтилий Вар не относился к наиболее влиятельной аристократии Рима — Веллей называет его семью «скорее знатной, чем знаменитой» (II. 117. 2). Отец Вара, один из офицеров республиканской армии, в 42 г. до н. э. покончил с собой после битвы при Филиппах (Vell. II. 71. 2; 119. 3). Осиротевший мальчик (ему, вероятно, было тогда 4–5 лет)[432] воспитывался у своего родственника.(между прочим, друга поэта Горация)[433] и получил обычное для молодых аристократов образование.

Первые ступени политической карьеры Вара известны плохо: самая ранняя достоверная дата — его совместный с Тиберием консулат в 13 г. до н. э.[434] Несмотря на «неблагополучное» происхождение, сам Вар рано удостоился милости Августа: найденная в 1900 г. на о. Тенос греческая надпись в честь «патрона и благодетеля» общины именует его «квестором Цезаря Августа» (ILS. 8812). Это означает, что Вар в качестве личного адъютанта сопровождал Августа во время пребывания того на Востоке (21–19 гг. до н. э.).[435]

Получение Варом (задолго до установленного законом возраста) консулата, да еще вместе с пасынком императора, представляло собой «весьма высокое и явно зависевшее от воли Августа отличие».[436] Дальнейшая карьера Вара неизменно свидетельствует об особом расположении к нему принцепса:. проконсул Африки (единственной из сенатских провинций, которая имела вооруженные силы); сразу же по окончании африканского наместничества он был послан управлять Сирией в качестве legatus Augusti pro praetore, заняв тем самым высший пост в римской военной иерархии, доступный сенатору. В роли наместника Сирии Вар имел дело с мятежом в Иудее после смерти Ирода Великого в 4 г. до н. э. Подавляя это движение, он с двумя легионами и ауксилиарными войсками огнем и мечом прошел по северу Палестины, распяв затем на крестах 2 тыс. пленных.[437]

Продолжительность пребывания Вара в Сирии неизвестна. В начале 7 г. н. э. он прибыл на смену Сентию Сатурнину как легат Галлии в ранге пропретора и командующий Рейнской армией, состоявшей тогда из пяти легионов и вспомогательных частей. Тремя легионами (XVII, XVIII и XIX), расквартированными на севере Германии, он командовал непосредственно, еще два (I и V) были под началом· его легата (и, кстати, племянника) Л. Нония Аспрената и стояли южнее.

Как отметил К. Уэллс, карьера Вара сильно отличалась от послужного списка любого его предшественника по германскому командованию: все они — Друз, Тиберий, Агенобарб, Виниций, Сатурнин — были профессиональными военными (viri militares).[438] С другой стороны, Б. Исаак справедливо указал, что представление о военной некомпетентности Вара по меньшей мере преувеличено: в определенном отношении театр военных действий в восставшей Иудее был не менее сложен, чем в Германии, а сам Вар, приняв командование Рейнской армией, имел больший опыт руководства войсками, чем Веспасиан к тому моменту, когда Нерон послал его на подавление иудейского восстания.[439] Видимо, главная причина катастрофы в Германии — не в бездарности военачальника и не в слабости его армии — знавший германские легионы по личному опыту Веллей называет их «войском, храбрейшим из всех, первым среди римских воинов по дисциплине, мощи, военному опыту» (II. 119. 2).

На свою последнюю должность Вар был назначен Августом далеко не случайно. К тому времени для инкорпорирования Германии в состав Римской империи было сделано достаточно много, и он должен был продолжить эту политическую линию, не забывая в то же время удерживать германцев от нового восстания демонстрированием римской военной мощи — это было особенно важно в критические годы иллирийского мятежа.[440]

Дион Кассий (LVI. 18. 1–3), характеризуя положение между Рейном и Эльбой к 9 г., отмечает успешное в целом развитие процесса романизации новых римских владений: римляне, располагая в этой стране системой опорных пунктов, оставались там зимовать, торговали с варварами, постепенно приучая их к своим порядкам.

Археологические источники подтверждают эту информацию. Так, комплекс военных сооружений Хальтерна — лучше всего изученный памятник такого рода во всей Римской империи, относящийся ко. времени Августа, — включал в себя гончарные мастерские, производившие не только обычную кухонную посуду, но и высококачественную керамику на продажу. Найденные там же фрагменты свинцовых водопроводных труб свидетельствуют о том, что римляне собирались обосноваться там надолго.[441]

Назначение Вара привело к резкому ускорению темпов насаждения римских порядков среди недавно еще свободных племен — новый наместник действовал так же круто и бесцеремонно, как он привык в Африке и Сирии, население которых давно свыклось с подобным поведением своих римских хозяев (Dio Cass. LVI. 18. 3–4). Этот стиль руководства едва ли стоит объяснять личной инициативой Вара: с точки зрения Августа, он был нужным человеком на нужном месте. Стремление форсировать темпы организации новой провинции, несомненно, следует связать с желанием принцепса сделать эти территории столь же надежной базой для дальнейшей экспансии, какой при завоевании самой Германии была Галлия.

Новому мощному рывку к мировому господству, естественно, должна была предшествовать фундаментальная подготовка материальных и людских ресурсов, и на долю Германии выпадала тем большая тяжесть, что с разоренного дотла Иллирика взять было нечего.

Для скорейшей постановки под римский контроль всех сторон жизни германцев требовался административный аппарат, который должен был выполнять задачи, выходившие за рамки чисто оккупационных. Известно, что сам Вар в Германии много занимался судопроизводством, и в его окружение входили юристы (впоследствии подвергшиеся перед казнью особенно изощренным издевательствам со стороны германцев).[442]

При раскопках так называемого главного лагеря в Хальтерне (за время своего существования он был расширен с 16,8 до 18,3 га) были получены интересные данные, иллюстрирующие сведения письменных источников. Этот лагерь был слишком мал, чтобы вместить целый легион; принято считать, что в нем располагалось несколько когорт легионеров (граффито на слитке свинца — заготовке для водопроводной трубы — указывает на XIX легион), а также какое-то количество вспомогательных сил — судя по находкам, пращники и лучники. Все сооружения лагеря были построены из дерева и кирпича-сырца, т. е. в традиционной для античного строительного дела того времени технике. Среди стандартных лагерных сооружений — казарм, складов — выделяются несколько жилых домов (от 8 до 10) большой площади (вместе с двором каждый занимал от 450 до 2115 м²) и с претензией на роскошь: портики, внутренние дворики. Таких домов слишком много для командного состава находившихся в лагере воинских частей, и есть все основания считать, что в этих зданиях размещались крупные чиновники формировавшейся провинциальной администрации.[443]

Но вся проделанная работа по романизации Германии оказалась бессмысленной — планам Августа не было суждено осуществиться. Потребовалось всего несколько дней, чтобы, решить судьбу господства римлян за Рейном и их дальнейших завоевательных планов.

Нельзя не признать, что антиримский заговор в Германии был подготовлен и осуществлен образцово. Это связано в первую очередь с его центральной фигурой — Арминием, которого Тацит уважительно называет «освободителем Германии» (Таc. Аnn. II. 88. 2).,

Совсем молодым человеком Арминий, старший сын вождя племени херусков Сегимера, вместе со своим братом Флавом поступил на римскую военную службу. Флав продолжал оставаться под римскими знаменами и много лет спустя потерял глаз в одном из сражений под началом Тиберия (несомненно, в Иллирике), и уже после смерти Августа участвовал в войне против своих соплеменников (Таc. Аnn. II. 9-10). Судьба его брата сложилась по-иному.

По словам Тацита, в римской армии Арминий был «командиром соотечественников» (ductor popularium) (Таc. Аnn. II. 10. 3). Под этим термином следует понимать не вождя племенного ополчения, а префекта регулярного подразделения римских вооруженных сил — алы или когорты.[444] По меткому замечанию И.-С. Кюльборна, это время молодой германский аристократ не потерял даром — именно приобретенные на римской службе военные знания придали возглавленному им мятежу столь уничтожающую силу.[445] Но нельзя не согласиться и с В. Джоном, подчеркнувшим, что, если судить по полученным Арминием отличиям, он должен был иметь крупные заслуги перед римлянами.[446]

Само по себе назначение юного аристократа-варвара на малозначительную командную должность в римской армии было обычной практикой и хорошей школой воспитания лояльности в отношении Рима. Не столь удивительно, что Арминий получил римское гражданство, хотя уже это было достаточно почетно: Август, как известно, предоставлял, римские гражданские права скупо и разборчиво, в строго индивидуальном порядке.[447] Но дарование представителю недавно покоренного племени всаднического достоинства уже было экстраординарной почестью, и можно только гадать, за что конкретно правую руку Арминия украсил золотой перстень римского всадника.[448]

На родину Арминий вернулся, по мнению П. фон Родена, около 7 г., скорее всего, из-за смерти отца.[449] Возможно, это произошло еще раньше: Арминий не знал, при каких обстоятельствах был ранен его брат (Таc. Аnn. II. 9. 2–3), следовательно, во время иллирийского восстания в армии его уже не было; кроме того, маловероятно, чтобы он оставил службу после начала грозных событий на Балканах, когда римляне остро нуждались в опытных кадрах. Возможен, правда, и другой вариант — что Арминий служил на Востоке и появился в Германии вместе с Варом, т. е. именно в 7 г.[450]

Момент для нанесения уничтожающего удара по римскому владычеству в Германии был выбран обдуманно и на редкость удачно. Арминий, который постоянно находился в ближайшем окружении Вара (Dio Cass. LVI. 18. 6), должен был хорошо знать военно-политическую ситуацию в европейских владениях Рима. Летом 9 г. римляне уничтожали последние очаги восстания в Далмации. Грозная опасность, нависшая над Римом, была ликвидирована. Вполне естественно, что римляне, которые в течение всего иллирийского мятежа очень опасались объединения германцев с мятежными племенами Паннонии (Suet. Tib. 17. 1), вздохнули с облегчением и ослабили контроль над германцами, которые после подавления Тиберием в 5 г. их восстания серьезных оснований для подозрения не вызывали.

Историю возникновения заговора передает Веллей Патеркул (II. 118. 2–3). Он сообщает, что мысль о восстании возникла у Арминия при виде беспечного поведения Вара. Ею он поделился сначала с немногими единомышленниками, затем число заговорщиков увеличилось. Подготовка к мятежу не осталась в тайне для римлян: тесть Арминия Сегест, ненавидевший своего зятя, несколько раз предупреждал Вара об опасности; даже накануне выступления германцев Сегест предложил в качестве превентивной меры арестовать всю племенную верхушку херусков, но Вар отклонил это предложение.[451] Слепое доверие римского наместника в отношении Арминия можно удовлетворительно объяснить лишь многолетней и верной службой последнего Риму; кроме того, в бытность свою наместником Сирии Вар был слишком хорошо знаком с интригами в семействе Ирода Иудейского, чтобы придавать серьезное значение предупреждениям Сегеста.[452]

Римские вооруженные силы в Германии были уничтожены где-то у Визургиса (совр. р. Везер) — многочисленные попытки определить место гибели армии Вара долгое время не давали надежного результата.[453] Но археологическое открытие 1987 г. и раскопки последующих лет доказали, что армия Вара погибла у горы Калькризе в Вестфалии.[454] Основную информацию об этом событии дают нарративные источники, хотя они не свободны от противоречий.[455]

Суммируя эти данные, можно сжато изложить ход событий следующим образом.

В течение лета 9 г. участники — уже сложившегося заговора постарались максимально рассредоточить находившиеся между Рейном и Эльбой римские- войска. С этой целью они часто обращались к Вару с просьбой предоставить им воинские подразделения якобы для обеспечения безопасности на местах и добивались желаемого (правда, для этой цели обычно откомандировывались вспомогательные войска, а не легионеры). Но основная масса армии Вара все же находилась при нем, близ его летней резиденции.

Когда заговорщики сочли подготовку законченной, на достаточном удалении от римских сил вспыхнул будто бы незначительный по масштабам бунт. Вар со своей армией и громоздким обозом снялся с лагеря и отправился на его подавление. Наличие при воинских частях женщин, детей, многочисленной прислуги показывает, что дело происходило осенью — Вар явно намеревался подавить мятеж по пути в зимние лагеря, куда ежегодно уходили римляне.[456]

Зачинщики восстания, еще присутствовавшие накануне выступления на пиру у Вара, где Сегест в последний раз выступил в роли Кассандры (Тас. Аnn. 1. 55. 2), после выступления римлян в поход оставили Вара под предлогом подготовки войск для помощи ему. Уничтожив расквартированные в гуще германцев римские гарнизоны и выждав, когда Вар углубится в труднопроходимые леса, они атаковали его со всех сторон.

Римский командующий располагал тогда 12–15 тыс. легионеров, шестью когортами легкой пехоты (примерно 3 тыс. человек) и тремя алами кавалерии (1,5–3 тыс. человек), итого около 17–20 тыс. воинов[457] Вар, несомненно, полагал, что для подавления локального мятежа этого (да еще обещанных ему германских вспомогательных отрядов) более чем достаточно. По мнению В. Джона, роковую роль должна была сыграть и приобретенная Варом в Иудее уверенность, будто одного появления римского солдата достаточно, чтобы отрезвить мятежников, тем более что Арминий, конечно, постарался укрепить в нем это убеждение.[458]

Главной ударной силой восстания были изменившие Риму германские ауксилиарии — в этом отношении ситуация напоминала начало иллирийского мятежа.[459] Но теперь вожди заговора, которые прежде постоянно находились при штабе Вара и должны были располагать подробной информацией о военных действиях на Балканах, учли ошибки, допущенные их иллирийскими коллегами. Уничтожающий удар по римской армии в Германии был нанесен твердой рукой мастера, сумевшего поставить элиту римских полевых войск в безвыходное и беспомощное положение.

Сначала германцы ограничились действиями легкой пехоты, сражение лишь местами переходило в рукопашный бой. Бушевала буря, лил проливной дождь; все это серьезно затрудняло действия легионеров и римской конницы. Неся огромные потери и почти не защищаясь, римляне пробивались вперед, пока не достигли места, где возможно было разбить лагерь.

По мнению В. Джона, Арминий, зная римские военные порядки, предвидел остановку Вара именно в этом месте и надежно блокировал его лагерь. Исследователь предполагает, что Вар попытался установить контакт с Арминием и в то же время дать знать в римские крепости о своем положении. Но гонцы были перехвачены германцами, которые не пытались штурмовать лагерь, уничтожая лишь те мелкие отряды, что осмеливались выйти за его пределы. Когда через несколько дней Вар приказал двигаться назад, к большой дороге, римляне на марше были атакованы со всех сторон. Вар еще смог приказать укрепиться, но затем покончил с собой. После этого часть воинов сдалась в плен. Некоторые попытались оказать сопротивление, которое было быстро сломлено. Затем Арминий прямо в римском лагере начал расправу с пленными.

Версия такого признанного авторитета в области военной истории, как Г. Дельбрюк, освещает ход сражения по-иному. Дельбрюк считает, что Вар двигался по большой дороге, наскоро проложенной римлянами в этих местах, в направлении Ализона, самой крупной римской крепости за Рейном. Колонна растянулась примерно на 15 км, когда разнеслась весть о нападении германцев; головные части остановились и начали разбивку лагеря, куда постепенно подтянулись все остальные. На следующий день войско Вара, уничтожив все лишнее, выступило из лагеря и к вечеру подошло к Дэрскому ущелью, занятому отрядами германцев. Не рискнув начать вечером штурм, римляне вновь разбили лагерь.

Наутро в дождливую и ветреную погоду они попытались пробиться через ущелье, но были отброшены к лагерю с большими потерями. Их конница при отступлении бежала. Вновь оказавшись в лагере, Вар и ряд других высших офицеров покончили с собой. Приближенные еще успели наскоро похоронить своего начальника, пока префект лагеря Цейоний вел переговоры о сдаче на милость победителя, завершившиеся капитуляцией уцелевших.

Какую бы версию ни предпочесть, очевидно, что шансов на успешное сопротивление у римлян не было никаких: превосходство противника в численности было многократным, а то обстоятельство, что Вар и остальные высшие командиры были ранены, доказывает — римские боевые порядки были совершенно расстроены (несмотря на то, что из лагеря легионы выступили, разумеется, полностью готовыми к бою, насколько это было возможно при сложившихся обстоятельствах).

Командный состав армии Вара был уничтожен целиком: легаты легионов погибли вместе со своим начальником,[460] захваченные или сдавшиеся в плен военные трибуны, центурионы-примипилы и один из лагерных префектов были после пыток принесены в жертву германским божествам; описанные Тацитом орудия казни предназначались, видимо, для остальных центурионов. Какой-то части кавалерии, вероятно, удалось вырваться из окружения, бросив пехоту на верную гибель. У пехотинцев же не было никаких шансов спастись бегством: в незнакомой местности, наводненной торжествующими врагами, их ждал в лучшем случае плен.

Рядовые солдаты, бросившие оружие, уцелели. Позднее некоторых из них родные выкупили из плена, но возвращаться в Италию Август им запретил (Dio Cass. LVI. 22. 4) (в 15 г. мы видим свидетелей гибели легионов в армии Германика на прежнем поле брани.[461]

Насколько страшным ударом для Августа стала гибель Нижнерейнской армии, показывает реакция принцепса, описанная Светонием. День поражения Вара стал траурным (наподобие дня битвы при Аллии), сам Август несколько месяцев не стригся и не брился (знак траура у римлян) и порой, теряя (или якобы теряя) контроль над собой, бился головой о дверь, восклицая: «Квинтилий Вар, верни легионы!» (Suet. Aug. 23).

Подобное поведение можно понять, если постараться сопоставить результаты германской политики Августа с общей ситуацией на рубежах Римской державы в начале нашей эры.

Привыкший к беспрекословному повиновению всего населения огромной империи, обожествленный при жизни, уверенный, что он знает секрет успеха в любом, пусть самом сложном деле, первый римский принцепс под конец жизни пережил несколько мучительных разочарований. Если в неудаче своих династических планов он винил судьбу (указав на это даже в завещании), то на внешнеполитическом поприще эта своенравная особа, казалось, была полностью покорна его воле. Успех каждого предпринимавшегося завоевания, пусть нелегкий и достигнутый подчас ценой большой крови (но зато, как представлялось, тем более надежный), должен был уверить его в этом. И увидеть, как в одночасье уничтожаются результаты многолетних военных усилий и римляне оказываются отброшенными к исходной позиции, было бы мучительно даже один раз; Августу пришлось испытать это чувство дважды. Если мятежный Иллирик удалось вернуть, превратив большую часть его в пустыню, то повторить то же самое в Германии оказалось невозможным, для этого не хватало ни физических, ни моральных сил: «Вместе с Варом погибло нечто большее, чем одна из римских армий».[462]

Хотя внешне римская военная машина реагировала на отпадение зарейнской Германии даже более оперативно, чем на иллирийский Мятеж, чувствовалось, что надломилось нечто в самом мозговом центре механизма, приводившего в движение все щупальца гигантского спрута. Результаты не заставили себя ждать. На Востоке положение ухудшилось настолько, что о римском диктате в отношении Парфии и даже Армении уже не могло быть речи. Оставалось безнаказанным убийство в Боспорском царстве римского ставленника, царя Пoлемона, и не состоялась прямая аннексия Северного Причерноморья Римом — для этого не было ни сил, ни острой необходимости.

Германия была последним шансом Августа на продолжение военной экспансии, и его торопливость в насаждении римских порядков между Рейном и Эльбой подтверждает это. Парадоксальным образом, Август, если можно? так выразиться, собственными руками вырыл могилу римскому господству в Германии. Хотя он сделал все, чтобы единственными виновниками катастрофы представить Вара и его солдат (чего стоит один только запрет — бывшим пленным возвращаться в Италию!), но истинным виновником, безусловно, являлся сам император с его маниакальной жаждой все новых и новых завоеваний и верой в то, что для римского оружия невозможного нет.

Известный интерес представляет вопрос о том, располагал ли Рим достаточными возможностями, чтобы ликвидировать военный успех германцев. М. Грант полагает, что при желании Август мог компенсировать потерю трех легионов набором новых, но возможно это было лишь путем крупномасштабного воинского призыва не только в Италии, но и (как минимум) на юге Галлии и Испании. Это мероприятие, в свою очередь, неизбежно повлекло бы за собой политические осложнения в масштабе, неприемлемом для Августа.[463]

Справедливость этой точки зрения становится очевидной, если учесть, что подобный эксперимент Август все-таки предпринял: набор свободнорожденных (dilectus ingenuorum) в самой столице был после поражения Вара проведен (EJ². 368). Но при этом Август столкнулся с открытым неповиновением — военнообязанные римские граждане отказывались идти в армию. Положения не изменили даже суровые репрессии: лишение гражданских прав с конфискацией имущества или смертная казнь (Dio Cass. LVI. 23. 2–3). Пришлось прибегнуть к уже испытанной мере — для защиты рейнского рубежа были сформированы когорты из отпущенных на волю рабов[464] — более убедительного доказательства острой нехватки людских ресурсов придумать трудно.

Колин Уэллс считает, что в принципе армия необходимых размеров могла быть набрана, и крупномасштабные германские войны возможно было возобновить. Однако, констатирует он, серия римских вторжений уже привела в движение германский племенной мир, и результаты этого оказались для Рима фатальными: даже полное истребление того или иного племени приводило лишь к тому, что его место занимал новый, еще более грозный противник, располагавший практически неисчерпаемым потенциалом в лице племен, живших за Эльбой.[465]

Взвесив все доводы за и против, Август счел необходимым отказаться от реванша за катастрофу 9 года. Хотя на Рейне была срочно сконцентрирована мощная группировка из восьми легионов со вспомогательными войсками, вплоть до перехода императорской власти кТиберию, римлянами предпринимались за Рейном лишь вооруженные акции ограниченных масштабов, нацеленные главным образом на восстановление престижа римского оружия.[466] Тем самым Август признавал, что борьба за мировое господство, занявшая почти все его долгое правление, завершилась провалом.