Император Цезарь Август. Армия. Война. Политика

1. Последние приготовления

Первые военные столкновения римлян и германцев относятся к концу 11 в. до н. э., когда племена кимвров и тевтонов, разгромив несколько римских армий и наведя ужас на Италию, были в конце концов уничтожены Марием. Галльские войны Цезаря сделали германцев постоянными (и беспокойными) соседями римлян — естественной границей между римскими владениями и свободной Германией являлся Рейн. После Цезаря и до начала кампаний Друза римские войска форсировали эту реку лишь однажды: когда в 38–37 гг. до н. э. Агриппа вел в этом регионе боевые действия против восставших галлов, он, видимо, стремясь покарать их германских союзников, вторгся на правый берег Рейна.[256] Эпизодические столкновения имели место и в 20-е годы до н. э.: в 29 г. Гаю Каррине пришлось иметь дело со свевами, поддержавшими восстание галлов, а в 25 г. Марк Виниций совершил карательную экспедицию против германцев, которые убили римских купцов.[257] Новые неприятности, чувствительно задевшие римский престиж, принес 16 г. до н. э.: сугамбры и их союзники узипеты и тенктеры перешли Рейн, разграбили подвластные римлянам территории, разбили Марка Лоллия, наместника этой провинции (взяв при этом орла V легиона), и без особой спешки возвратились к себе на родину.[258]

Некоторые исследователи полагают, что именно это событие повлекло за собой решение Августа покончить с германской проблемой военным путем.[259] Однако можно усомниться в том, что частному эпизоду римско-германских отношений император придавал такое значение, тем более что конфликт с сугамбрами был урегулирован по их же инициативе.[260] Очевидно, начавшиеся через несколько лет после набега сугамбров германские войны Рима, судя по их масштабу и продолжительности, нисколько не зависели от «мелочей», подобных этой.

Главная цель трехлетнего (16–13 гг. до н. э.) пребывания Августа в Галлии понятна: император и его штаб занимались подготовкой крупномасштабной наступательной войны. Подробности этой грандиозной подготовительной работы источниками отражены слабо, но ясно, что она подразумевала создание системы снабжения действующей армии, переброску войск для концентрации ударной группировки, строительство флота и инженерное обеспечение его выхода в открытое море, сбор информации о противнике и о будущем театре военных действий.[261] Командующим армией вторжения был назначен младший пасынок императора Нерон Клавдий Друз который после окончания альпийской кампании находился вместе с Августом в Галлии.[262] Возможно, этот выбор был продиктован таким непредвиденным обстоятельством, как смерть Агриппы: Г. Ферреро убедительно показал, что план завоевания Германии, предусматривавший мощное техническое обеспечение операций и широкое использование флота, носит несомненный отпечаток незаурядной личности Марка Агриппы, который должен был руководить осуществлением этого плана, если бы смерть не постигла его столь неожиданно.[263] Чтобы понять, почему выбор Августа остановился на Друзе, надо учитывать, что пятидесятилетний принцепс постоянно держал в поле зрения вопрос о своем преемнике; внезапная смерть его друга, соправителя и ровесника Агриппы, не только вновь остро поставила эту проблему, но и самым неделикатным образом напомнила Августу, что и он не вечен. В свое время, с рождением у Юлии, единственной дочери Августа, сыновей Гая и Луция и последующим усыновлением императором своих родных внуков, будущее династии казалось гарантированным, пока был жив Агриппа. Его кончина создавала иную династическую ситуацию: если бы столь же внезапно умер и Август, императорскую власть было бы невозможно передать его прямым наследникам из-за их малолетства. Проанализировав династическую политику Августа, Б. Левик предлагает вернуться к созданной в свое время Э. Корнеманом схеме «двойного принципата».[264] Она полагает, что Август стремился вообще снять проблему наследования императорской власти, создав пары правителей — с тем, чтобы освобождавшаяся в старшей паре вакансия автоматически замещалась кем-то из младшей. По ее мнению, до смерти Агриппы эта система выглядела следующим образом: действующую пару властителей составляли Август и Агриппа; «в запасе» были (возможно) Тиберий и Друз, и Гай и Луций Цезари (безусловно).[265] Хотя эта точка зрения безоговорочно принята, к примеру, Ш. Джеймсон,[266] она, как и любая другая схема, едва ли может претендовать на абсолютное понимание династических планов Августа. По внешнему впечатлению, карьера обоих пасынков принцепса развивалась строго параллельно, причем Тиберий как старший шел с опережением (его консулат относится к 13 г. до н. э., Друза — к 9 г. до н. э.), оба они, и в первую очередь Тиберий, получали все магистратуры досрочно.[267] Однако нельзя не учитывать роли того, что можно назвать личностным фактором: к старшему, замкнутому и надменному Тиберию, Август и тогда, и позже относился достаточно прохладно,[268] тогда как к Друзу он явно благоволил, снисходительно смотря даже на его республиканские увлечения.[269] Только в отношении Друза принцепс счел возможным официально заявить в сенате, что младший пасынок является его сонаследником вместе с Гаем и Луцием.[270] Римское общественное мнение видело в Друзе «будущего великого принцепса и уже великого полководца» (Sen. Cons. ad Магс. 3. 1). Подлинной причиной предпочтения, которое Август явно оказывал Друзу, были не только его личные качества и огромная популярность, хотя все это не могло не импонировать принцепсу. Отношение императора к его младшему пасынку необходимо оценивать с учетом одного постоянного фактора в династической политике первого принцепса: «Август, сам лишь приемыш в роде Юлиев, во что бы то ни стало хотел, чтобы наследники его принадлежали к роду Юлиев…».[271] Казалось бы, это не имело отношения к Клавдию Друзу, если не учитывать одного любопытного обстоятельства, которое не особенно тогда и скрывалось: Друз, официальным отцом которого считался Тиб. Клавдий Нерон, в действительности был родным сыном Октавиана.[272]

Смерть Агриппы четко выделила расстановку фигур в династической партии, которую разыгрывал Август: Тиберий, которому было приказано развестись с дочерью Агриппы и жениться на его вдове,[273] должен был выполнять трудную и неблагодарную задачу по подавлению очередного восстания в Паннонии (Dio Cass. LIV. 31. 2–4), Друзу же, по выражению современного исследователя, предстояло вести в Германии «молниеносные войны в стиле Александра».[274] Справедливости ради надо отметить, что он действительно подходил для такой роли гораздо лучше, чем медлительный и осторожный Тиберий, так что выбор Августа был оправдан и в этом отношении, хотя сам он считал качества своего старшего пасынка наилучшими для полководца.[275] Для претворения в жизнь плана германской войны, который предусматривал стремительные марши в глубину вражеской территории, рискованные обходные маневры, короче говоря, умение и желание полководца рисковать, был нужен именно Друз, в котором «горела искра гения Цезаря».[276]

Назначение Друза на пост командующего армией вторжения показывает, что предстоявшая война преследовала далеко идущие цели. Те историки, которые считают европейскую политику первого принцепса оборонительной в своей основе, утверждают, что германские войны должны были всего лишь обеспечить безопасность Галлии и сократить линию границы, которую римлянам приходилось защищать.[277] Последовательное применение этого постулата к фактической внешней политике Августа приводит к выводу, граничащему с абсурдом: «Оборона Империи требовала политики агрессивных войн, беспрецедентных в римской истории».[278] Р. Сайм уверен в наличии «грандиозного плана Августа по завоеванию Центральной Европы»,[279] суть которого автор гипотезы определил по-военному четко: продвижение римской границы с линии Кёльн — Базель— Вена на рубеж Гамбург — Лейпциг — Прага — Вена.[280]

Соблазнительное своей простотой и логичностью, это предположение, к сожалению, является «не более чем современной спекуляцией — в античных источниках об этом нет ни единого слова».[281] П. Брант с полным основанием иронически заметил: нельзя забывать, что в распоряжении Августа не было современных географических карт, один взгляд на которые обнаруживает целесообразность установления римской границы по схеме Р. Сайма.[282] С другой стороны, противоположной крайностью является точка зрения К. Криста, полагающего, что у Августа вообще не было определенной концепции внешней политики и вытекающих из нее «крупных проектов, твердых планов и стратегических догм» — формирование внешней политики Рима при первом принцепсе было процессом, в котором взаимодействовали «очень разнородные силы» внутри Империи и вне ее, а равнодействующая этих сил складывалась стихийно.[283] На это можно возразить, что Августу не было необходимости изобретать в этой сфере что-либо принципиально новое — справедливо подчеркнул Г. Д. Мейер, что «претензия на мировое господство… стала составной частью идеологии принципата».[284] Рассмотрение германских войн Августа как раз позволяет оценить степень соответствия теоретических выкладок современных историков конкретным действиям Рима на внешнеполитической арене.

Перед тем как перейти к освещению фактов, относящихся к военно-политической деятельности римлян в Германии, имеет смысл обратить внимание на состояние самого мощного орудия внешней политики — армии — после преобразований 14–13 гг. до н. э.

Как уже упоминалось, после окончания гражданских войн в строю было оставлено 28 легионов, и к началу широкомасштабных боевых действий в Германии их количество не изменилось. Но много это или мало для великой средиземноморской державы? Достаточно давно было высказано убеждение в том, что Август, исходя из внутриполитических и экономических соображений, сознательно «запрограммировал» военную слабость Римской империи; это мнение имеет авторитетных сторонников и в наше время.[285] Однако в справедливости такого утверждения позволительно усомниться по следующим соображениям.

Если в конце Республики (ок. 60 г. до н. э.), по подсчетам Р. Смита, в римских провинциях дислоцировалось 14 легионов, то удвоение их количества, даже с учетом новых территориальных приобретений Рима, невозможно объяснить, исходя только из оборонительных потребностей Римской державы — это явно была «армия мирного времени в масштабах времени военного».[286] Еще Г. Дессау подчеркнул, что при Августе штатная численность и боевые возможности легиона значительно возросли по сравнению со временем гражданских войн.[287] Кроме того, ударная мощь римской армии времени Августа практически удвоилась за счет так называемых вспомогательных сил, по численности примерно равных легионам.[288] Наконец, нельзя забывать о наличии «огромной качественной диспропорции между римской армией и ее вероятным противником».[289] Учитывая все это, трудно спорить с Г. Дессау, пришедшим к заключению, что такая армия «не имела иного права на существование и, по старой традиции, не могла иметь иной цели, кроме прогрессирующего (fortschreitenden) завоевания».[290] Даже современный стратегический анализ, сделанный профессиональным специалистом в этой области, показывает, что военная система Августа «была достаточна не только для обороны Империи, но и для поддержания экспансии — крупная войсковая группировка для завоевательных войн могла быть сосредоточена в любой момент…».[291] Первым полигоном для выяснения эффективности этой системы и должна была стать Германия…

2. Восточный поход: европейский вариант

Последовательность действий Друза в кампании 12 г. до н. э., которой началась серия германских войн, занявших всю последнюю четверть века правления Августа, установить довольно сложно: как отметил еще Ферреро, Орозий и Флор, вероятно, вообще пренебрегли событиями этого года, а Дион Кассий явно путает происшедшее в 12 и 11 гг. до н. э.[292] Между тем именно события 12 г. до н. э. являются ключом к германской политике Августа, так как анализ действий римлян в течение этого года позволяет определить масштабы и цель намеченных ими завоеваний.

Предварительное строительство в низовьях Рейна уже упомянутого «канала Друза» свидетельствует о плановом характере операций 12 г. до н. э. и не позволяет согласиться с И.-С. Кюльборном, который считает, что поход Друза был спровоцирован сугамбрами, отправившимися в новый набег на римские владения.[293] В данном случае нет оснований не доверять Диону Кассию, сообщающему, что Друз атаковал германцев при их переправе через Рейн.[294] Отсюда логично заключить, что в этот момент римляне тоже были в положении нападающей стороны и сумели навязать противнику встречный бой в самых невыгодных для того условиях.

О деталях сухопутной кампании этого года можно спорить, но ясно, что она имела место по обе стороны Рейна, однако заняла недолгое время, так как «важнейшим событием 12 года была морская экспедиция».[295] Если ограничиться имеющейся у Диона Кассия информацией, то придется. констатировать, что действия римского флота тоже не отличались особенным размахом: спустившись по Рейну, римляне вышли в Океан (Северное море). Фризы, жившие на побережье, изъявили им свою покорность и должны были сопровождать римские корабли, двигаясь по берегу.[296] Затем Друз вторгся в страну хавков и посадил при этом свои суда на мель, так как не учел опасности отлива, незнакомого жителям Средиземноморья. Будучи выручен из беды фризами, он вернулся назад из-за приближения зимы, чем и завершилась кампания этого года (Dio Cass. LIV. 32. 2).

Однако имеются веские основания полагать, что сообщение Диона Кассия восходит к традиции, сложившейся в годы принципата Тиберия и намеренно преуменьшавшей достижения Друза. Начало этой традиции мы можем видеть в освещении действий римского флота в германских войнах Веллеем Патеркулом, участником походов Тиберия. Этот автор сообщает, что, когда в 5 г. н. э. сухопутная армия под командованием самого Тиберия достигла Альбиса (Эльбы), то с ней соединился вошедший в реку флот, который прибыл через «неведомое и не исследованное прежде море» (II. 106. 3). Таким образом, хотя офицер штаба Тиберия не мог не знать истинного положения дел, он все же предпочел «ложь in maiorem Tiberii gloriam», приписав своему покровителю честь первого достижения Эльбы морским путем.[297] Это намеренное искажение истины оказалось живучим — до сих пор принято считать, что именно в 5 г. римский флот впервые достиг этих мест и, в частности, Ютландии, где жили остатки племени кимвров, давних знакомцев римлян.[298] При этом упускается из виду, что флоту Тиберия не было ни времени, ни необходимости достигать Кимврского мыса (северная оконечность Ютландии), чтобы войти в устье Эльбы, которое находится западнее этой точки. Если привлечь другие источники, то становится очевидным, что территории кимвров, которые при этом направили к Августу посольство с просьбой простить вину их предков перед римлянами (Strab. VII. 2. 1), достигла какая-то другая экспедиция, не имевшая отношения к Тиберию. Ее отмечает в списке своих достижений Август[299] о ней же в своей «Естественной истории» пишет Плиний Старший,[300] но ни в том, ни в другом случае имя флотоводца не названо. И только Тацит, отдавая должное отваге римлянина, который едва не достиг северных пределов Европы (где, по слухам, тоже находились столбы Геркулеса), констатирует: «У Друза Германика не было недостатка в смелости, но сам Океан воспротивился исследованию как себя, так и того, что касается Геркулеса. С тех пор на это никто больше не решался, считая, что благочестивее и почтительнее верить в деяния богов, чем постигать их разумом».[301] Информация эта принципиально важна в трех отношениях: во-первых, речь идет именно о Друзе, посмертно получившем имя· Германика, а не о его сыне, который был бы назван Цезарем Германиком; во-вторых, Друз, похоже, не собирался на этом останавливаться, но дальнейшему плаванию каким-то образом помешала сама морская стихия; в-третьих, до времени Тацита подобных попыток больше не предпринималось. Таким образом, есть все основания согласиться с Г. Лабуске, доказывающим, что плавание римского флота до Кимврского мыса относится к 12 г. до н. э. и является неотъемлемой частью намеченного Августом плана завоевания Европы.[302] Цитированные выше слова Плиния Старшего доказывают, что Друз действовал по приказу императора, а отнюдь не по личной инициативе.[303]

Установление точной даты сверхдальней морской рекогносцировки Друза позволяет возвратиться к вопросу о цели германских войн Августа и предположить, что они замышлялись в качестве решающего рывка к мировому господству, уже не фиктивному, а подлинному. Новая война обещала иметь примерно такую же степень трудности, как галльские войны Цезаря. Более того, шансы Августа на успех выглядели гораздо предпочтительнее: в его распоряжении были ресурсы всей огромной державы, кампания была тщательно подготовлена в техническом отношении,[304] римские войска приобрели ценный боевой опыт в Испании и в Альпах, а сильные и слабые стороны германцев на поле боя были со времен Мария и Цезаря хорошо известны.[305] Плавание Друза должно было подтвердить самые оптимистические прогнозы: когда взорам римлян предстало море, якобы простиравшееся до Скифии (на самом деле это была Балтика), это, казалось, подтверждало мысль о сравнительно небольших размерах той территории ойкумены, что еще не была завоевана. Если учесть, что на карте Агриппы Каспийское море было обозначено как залив Океана, а расстояние от Рейна до побережья Дальнего Востока составляло всего 3, 5 величины протяженности Галлии с запада на восток (около 3300 римских миль безлюдного или малонаселенного пространства),[306] то вполне возможно предположить, что в кампании 12 г. до н. э. Август видел пролог к полному покорению мира.[307]

Достаточно веским доводом в пользу того, что Августом вынашивался именно такой план, служит внимание, которое уделялось в официальной пропаганде образу Александра Македонского.[308] Разумеется, имя Александра было связано с идеей покорения Востока, однако сопоставление. Августа с великим македонским завоевателем было возможно и по другой линии: если последний был окружен славой покорителя Востока, власть которого будто бы признали и народы Запада, то принцепс выступал в роли завоевателя Запада, которому без боя подчинились жители Востока.[309] Упоминаемое Светонием изображение Александра на личной печати Августа (Suet. Aug. 50) тоже выглядит достаточно многозначительно — Г. Бенгтсон, безусловно, прав, заметив по этому поводу: «В основе здесь лежит Alexander-Ideologie, идея мирового господства».[310] Но если Август был римским Александром, так сказать, в теории, то на практике образ действий македонского завоевателя демонстрировал Друз, который и внешне подходил для этого амплуа гораздо больше, нежели пожилой уже Август. Создается впечатление, что Друз прекрасно сознавал это и намеренно подражал Александру как своей отвагой на поле боя (Suet. Claud. 1.4), так и стремлением проникнуть как можно дальше в неведомое.

Таким образом, кампания 12 г. до н. э. имела прежде всего рекогносцировочный характер и, казалось, подтвердила возможность достигнуть восточного предела ойкумены. На следующий, 11 г. до н. э., римляне приступили к последовательному осуществлению стратегического плана Августа. Проведя зиму в Риме, в то время как войска зимовали на своих базах на левом берегу Рейна, весной Друз во главе сухопутной армии вновь пересек Рейн.[311] Цель этого сезона была достаточно ограниченной (не в манере молодого римского военачальника — видимо, он должен был следовать полученным зимой жестким инструкциям Августа, который всегда предпочитал избегать неоправданного риска): подчинение узипетов, тенктеров и хаттов, поэтому боевые действия развернулись на пространстве между Рейном и Везером. Без неожиданностей, однако, не обошлось: Друз все же «перевыполнил задание». Воспользовавшись тем, что сугамбры ушли в поход на хаттов, которые отказались вступить с ними в союз, римская армия, не встречая на пути серьезного сопротивления, вторглась на территорию, племени херусков. Друз повернул назад лишь от Визургиса (Везера), и то, по словам Диона Кассия, только из-за нехватки продовольствия и приближения зимы.

На обратном пути римляне постоянно подвергались нападениям из засад и однажды едва не были истреблены полностью, но дисциплина и организованность выручили их — рискнувшие вступить в большое сражение германцы были разбиты. Этот контрудар был настолько ошеломляющим, что Друз, как сообщает Дион Кассий, счел возможным основать за Рейном два укрепления, одно из которых должно было держать под контролем сугамбров, другое — хаттов.[312] Тот факт, что римляне впервые оставили гарнизон на зиму во вражеской стране, доказывает, что стратегическая ситуация в это время стабилизировалась.[313]

10 г. до н. э. обещал быть тревожным, причем настолько, что во время боевых действий за Рейном Август вместе с Тиберием находился в Галлии, ожидая вероятного германского контрнаступления (Dio Cass. LIV. 36. 3). Столь серьезный прогноз был сделан, очевидно, потому, что римляне получили сведения о том, что несколько германских племен объединились и противопоставили силу силе.[314]

Хотя эти тревожные ожидания не сбылись — новая кампания принесла новые успехи римскому оружию — блицкриг за Рейном явно не получался: сопротивление германцев носило ожесточенный характер, несмотря на то, что римляне предавали все на своем пути огню и мечу, порой война принимала характер настоящего геноцида.[315] Несомненно, римская жестокость была вполне сознательной и должна была подавить волю противника к сопротивлению. Похоже, временный эффект такой способ ведения войны все же возымел, что позволило Друзу на следующий год предпринять беспрецедентный по дерзости рейд в глубину вражеской территории.

Подробный анализ последней кампании Друза, предпринятый Д. Тимпе, привел германского исследователя к предположению о том, что, кроме армии самого Друза, за Рейном на этот раз действовала еще одна римская войсковая группировка под командованием одного из его легатов. Таким образом, наступление 9 г. до н. э. представляло собой попытку захватить противника в клещи (das Zаngеnangriff) — «хорошо знакомую для времени Августа и вообще для ранней Империи стратегему».[316] Надо отметить, что этот стратегический прием, целью которого было окружение и уничтожение живой силы противника, был перед германскими войнами хорошо отработан в горах Испании и в Альпах. В данном случае его применение явно означало, что 9 г. до н. э. должен был принести решающий успех в деле покорения Германии.

Противостоял римлянам тот же противник, что и в кампании предыдущего года — хатты, свевы и херуски. Последние находились на направлении главного удара, и их покорение должно было ознаменовать торжество Рима на всей территории Германии.

Военные действия 9 г. до н. э. носили, как подчеркивает Дион Кассий, исключительно ожесточенный характер и сопровождались большими потерями с обеих сторон; Друз, сея на своем пути смерть и разрушения (πάντα πορνών), продвигался все дальше на восток (Dio Cass. LV. 1.2). Однако, хотя свевы подчинились Риму, херуски, как полагает Д. Тимпе, уклонились от решающего столкновения, и Друз безрезультатно преследовал их до самой Эльбы. i Отказавшись по какой-то причине[317] от форсирования реки, он двинулся назад к Рейну. По пути молодой полководец очень неудачно упал с лошади: результатом был сложный перелом бедра и, очевидно, гангрена, которая послужила причиной смерти.[318]

Причина прекращения победоносного марша Друза на восток интриговала античных авторов и продолжает занимать современных исследователей. У античных историков объяснение этого факта облечено в мифологическую форму. По словам Светония, Друзу явился «призрак женщины-варварки, более величественный, чем свойственно человеку, и на латинском языке запретил победителю продвигаться далее вперед» (Suet. Claud. 1. 2). Дион Кассий сообщает, что «ему явилась некая женщина, более величественная, чем свойственно человеческой природе, и сказала: “Куда же ты спешишь, ненасытный Друз? Не суждено тебе познать абсолютно все. Но уходи — ведь уже близится конец твоим подвигам и самой жизни”» (Dio Cass. LV. 1.3).

Это явление римскому полководцу чужеземного божества не раз было предметом рассмотрения в научной литературе.[319] По мнению Д. Тимпе, в трактовке окончания похода Друза отчетливо прослеживается уподобление молодого римского военачальника Александру Македонскому: здесь и воздвигнутый в знак завершения похода трофей на берегу Эльбы (наподобие алтарей на Гифасисе), и употребление в обращении загадочной женщины к Друзу определения ακόρεστος («ненасытный») — типичного для исторической традиции, негативно оценивающей Александра. По мнению исследователя, «контекст и слова не оставляют никакого сомнения в критическом, порицающем смысле избранной параллели. Таким образом, Друз является ненасытным завоевателем, которому присуще опасное отсутствие такой добродетели, как чувство меры; юным героем, ранняя и внезапная кончина которого на вершине успеха явно выдавала роковое внутреннее сходство с македонским царем».[320] Эта мысль Д. Тимпе, безусловно, справедлива, и к его подбору системы аналогий Друз — Александр можно добавить примечательно και γάρ σοι («ведь и у тебя») оригинала в обращении к Друзу загадочного призрака. Можно согласиться с германским коллегой и в том, что мнение о «ненасытности» Друза сложилось в историографии в годы принципата Тиберия, будучи экстраполяцией на уже далекие годы начала германских войн неодобрительного отношения принцепса к действиям Германика.[321] Римское общественное мнение, напротив, смотрело на Друза и его старшего сына совсем по-иному; трагический смысл сходству Друза с македонским завоевателем придает не молодость римского «двойника» Александра, не блестящие достижения и популярность, а неожиданная смерть на вершине военного счастья и славы. Печальная участь Друза и его фамилии дала основание для горького замечания Тацита о том, что «недолговечны и несчастливы любимцы римского народа».[322]

Обосновывая решение Друза отказаться от форсирования Эльбы, Д. Тимпе полагает, что к прекращению похода римского командующего могли побудить позиция армии и мнение штаба: войска не хотели воевать на краю света, а военные специалисты считали продолжение кампании, непростительным легкомыслием.[323] Однако эта гипотеза не подтверждена вескими доказательствами, и думается, что не следует преувеличивать как степень самостоятельности Друза в его планах и действиях, так и его влияние на Августа.[324] В настоящее время следует решительно отказаться от устаревшего взгляда на политику первого принцепса, согласно которому Август отличался лишь осторожностью, медлительностью да осмотрительностью: как справедливо заметил П. Брант, человека, который в девятнадцать лет дерзнул включиться в борьбу за единоличную власть, а в тридцать два добился ее, можно упрекнуть в чем угодно, но только не в недостатке решительности и отваги.[325]

Император был не из тех людей, что легко поддаются чьему бы то ни было влиянию, и можно не сомневаться, что Друз должен был действовать в соответствии с планами Августа, а не наоборот. Косвенным, но, думается, надежным свидетельством тому являются ежегодные, по завершении каждой военной кампании, возвращения Друза в Рим, где Август, несомненно, принимал у него отчеты, снабжал инструкциями на предстоявший сезон.[326]

Об усиленном внимании, которое Август уделял германским войнам, свидетельствует и тот факт, что во время кампаний 10-9 гг. до н. э. он находился вблизи театра военных действий.[327] Наконец, отказ Друзу в титуле императора, несмотря на уже состоявшуюся аккламацию, тоже наглядно демонстрирует понимание принцепсом значения этой войны.[328]

Неожиданная смерть Друза явилась тяжелым ударом для Августа и потому, что она стала очередным потрясением для столь заботливо сооружавшейся и, казалось, обладавшей многократным запасом прочности династической конструкции, и из-за невозможности найти ему равноценную замену в командовании действовавшей на территории Германии армией. Но император вовсе не собирался отказываться от по-прежнему маячившей на горизонте глобальной цели. Правда, походы Друза показали, что единственного мощного рывка для достижения мирового господства оказалось недостаточно — до возобновления экспансии необходимо было закрепить римское господство между Рейном и Эльбой. В этом отношении смерть Друза была символична: она ознаменовала переход к новому этапу германской политики Рима, на котором блестящие импровизации в стиле Александра и Цезаря должны были уступить место планомерному освоению захваченной территории.