Император Павел Первый и Орден св. Иоанна Иерусалимского в России

Ю. Д. Марголис, Т. Н. Жуковская Традиции Павла I в истории русской государственности

Признанный знаток «грани веков» — XVIII и XIX — профессор С. Б. Окунь в своих университетских лекциях всякий раз замечал, что в политических зигзагах и в «сумасшествии» Павла I слишком много системы и логики, чтобы относить их на счет «патологии», а не политологии.[12] Эту мысль следовало бы усилить, так как традиции Павла I явственно прослеживаются в развитии русской государственности, в то время как специальное их изучение все еще нередко подменяется анекдотическими характеристиками императора и его деяний.

Попытаемся взглянуть на те сферы государственного и социального бытия России, которые подверглись наиболее радикальному и целенаправленному вмешательству в павловское правление и сохранили или еще более усилили сообщенный им решительной рукой облик.

Екатерине II не требовалась идеология как необходимая опора властвования, точнее, не воспользовалась она идеологией охранительной. Екатерина еще могла допустить циничное обращение с традицией, соперниками, лживое «философствование» и фальсификацию Просвещения, замену «лиц» в системе администрации фаворитами. Вся эта практика государственного цинизма удавалась в силу отсутствия реального общественного договора между властью и подданными, отсутствия общественной силы, способной предъявить власти счет «злоупотреблениям» и потребовать гарантий того «общественного блага», о котором так много рассуждала императрица, особенно в начале правления. Словом, не было общества в главном его понимании — «второй силы», конкурирующей с безраздельной силой государства.

Общество рождается там и тогда, где и когда покорный подданный осознает себя личностью в кругу подобных себе. Павел I резко ускорил этот процесс общественной консолидации; по существу в час всеобщего торжества в столице по случаю его смерти рождалось общественное мнение.[13] Но не этот результат был «запрограммирован» императором, взявшимся сознательно идеологизировать взаимоотношения подданных и государства.

Павел I сделал стержнем отношений между государством и личностью службу, возведя «служение» не только в обязанность (несмотря на никем не отмененную Жалованную грамоту дворянству), но и в культ. Его собственное «рыцарственное» отношение к соблюдению мелочей должности распространялось, разумеется, и на «должность» государя. Каждым жестом император утверждал священную для него идею службы. Это отношение к собственной роли и «должности» заметно у Александра I и у Николая I. Грубая натурализация царствования-служения в образе Петра I, царя-мастерового, теперь значительно осложняется этикетом и идеологией. И действительно, идеология самодержавия как общественно-полезного «служения» на продолжительное время обеспечила прочность власти как таковой, независимо от трагической судьбы самого Павла. Служба государю как высшая ценность подчеркивалась все более жесткой системой чинов и условиями чинопроизводства.

Екатерина II искала, скорее, рациональные обоснования незыблемости самодержавия (вспомним строку «Наказа» Уложенной комиссии: «…всякое иное правление, кроме самодержавного, для России по обширности пространств ее было бы не только вредно, но вконец разорительно»).[14] Павел же пошел по пути поиска моральных обоснований абсолютной власти. Он расстался с возможностью выдавать ее за спасительное для всех и при том «мягкое» правление, позволил себе открыто заявить о необходимости полицейских форм управления, изощренного и неприкрытого охранительства в идеологии. Его преемник Александр I, полностью сохранив полицейскую сущность самодержавия, как известно, безуспешно пытался совместить с нею идеологию и практику правительственного либерализма.[15] Однако, бабушкиной легкости обращения с либеральными институтами в теории пора было противопоставить их практическую либерализацию, вплоть до самоограничения самодержавия конституционным органом. Невыполнимостью поставленной перед собой задачи совместить несовместимое (самодержавие и конституцию) Александр I обязан прочно усвоенной традиции отца: если нужно удержать власть (а делиться реально Александр ею не хотел), то не нужно бояться быть деспотом. «Аракчеевская» линия в политике Александра по существу — павловская линия: так похожи на павловские крутые распоряжения многие объективно реакционные и тоже торопливые акции Александра в последние годы правления. Но и в конце его царствования военно-бюрократический идеал Павла I: послушная, точная и отрегулированная государственная машина — не был воплощен. Каждое следующее царствование, не затрагивая идеала, вносило кое-какие усовершенствования в конструкцию, а государственная мощь самодержавия становилась все призрачнее.

Павлу I, безусловно, удалось надолго привить самодержавию определенные моральные нормы «державного» поведения. Двор решительно порывает с состоянием «повреждения нравов», несовместимого с ритуализацией самодержавия как обряда «служения». Среди павловичей и их потомков отныне культивируется «семейственность», а бракоразводные ситуации воспринимаются чуть ли не как государственные проступки. Аморальные стороны жизни двора скрываются внешним приличием. Так, «затворник» Александр I заводит любовниц как частный человек. На это, как и на «похождения» Николая I, можно было смотреть сквозь пальцы — это теперь стояло вне политики и не наносило урона соблюденной «семейственности». Любовницы и любовники царственных особ не играли ровно никакой роли на театре «большой политики». Первым из Романовых, отделившим личную жизнь от политики и государства, был именно Павел. Не оттого ли историки бьются над загадкой «платонизма» отношений его с Нелидовой, Лопухиной, другими дамами, что современники не видели во всем этом «государственного» оскорбления царского величия и обряда царствования, перестали придавать амурным делам самодержцев былое значение.

Идеология абсолютизма все больше опирается на рациональную светскую традицию, впитывает приемлемые для монархии правовые теории просветителей — теории общественного договора, общественного блага как цели государства, теорию «истинной монархии». Своим воспитанием и образованием Павел был вполне подготовлен к роли «просвещенного монарха». Однако девальвация этого образа за долгое правление его матушки и осознанная Павлом угроза подрыва монархии со стороны надвигающейся революции превратили его в политического реалиста и строгого охранителя. Слишком дорогой ценой пришлось бы расплачиваться после событий 1789–1794 гг. во Франции, продолжая имитировать «просвещенное правление». Преемники Павла Александр I и Николай I так и не избавились от страха перед революцией. Было принято решение: просвещение допускать, но не доводить массу просвещенных и либеральных умов в стране до критической. Это было бы равносильно в представлении власти революционной провокации «сверху» в собственном отечестве. Масса «либералистов» в александровское царствование все же оказалась критической.[16] Бессилие власти перед этим фактом открыло дорогу декабристам на Сенатскую площадь. Косвенная причина антиправительственных настроений — опять-таки в ослаблении религиозных мотивов «верноподданности» монарху, традиции обожествления царской власти.

Впервые религиозные формы сакрализации власти пошатнулись еще при Петре I (известно, что даже «Духовный регламент» Феофана Прокоповича был насквозь рациональным произведением, опирался на философские труды теоретиков «регулярного» государства — Гоббса, Локка и др.). В богоподобности московских государей никто из подданных, в силу традиционности их отношения к власти, не сомневался. Рациональная же попытка обосновать незыблемость императорской власти неизбежно и скоро привела к появлению большого числа людей, рациональными путями пришедших к обратному мнению.

Екатерина II еще не почувствовала необходимости обновления рационалистических аргументов в пользу настоящего порядка какими-либо идеологическими новациями. Официальная идеология как таковая при ней еще не родилась. И Екатерина в журнале «Всякая всячина», и ее пишущие и молчащие критики использовали друг против друга один и тот же идейный арсенал Просвещения, рассуждая о том, что государству и подданным полезно, а что вредно.

Павел I остро ощутил духовную незащищенность самодержавной формы правления в России и первым попытался реконструировать религиозные опоры монархии. Его духовный поиск простирался достаточно широко, так как история человечества выработала немало образцов иррационального оправдания власти и общественного неравенства, основанных на вере. Павел же как настоящий «русский европеец» и космополит обратился прямо к вселенской церкви. В его теократических представлениях вероисповедные различия не имели существенного значения перед задачей обоснования божественного права на власть в ее настоящей форме. Павел I (как впоследствии и Александр I) прибегает к использованию не патриаршеской, а папистской формы объединения светской власти с духовной. Отступая от основ православия, Павел уже видел себя во главе не только русской церкви, но всех церквей.[17] Идея Священного союза его сына — из того же ряда теократических утопий, смягченная тем, что ее творец желал не вселенского ополчения против неверных (читай: революции), а сохранения и поддержания уже установленного на обломках этой революции мира.[18] Павел I вступил в переписку с папой Пием VII о возможности объединения церквей, в котором он сам был бы принципиально равен римскому папе на огромных пространствах своей империи. Александр I составил Акт Священного союза, согласно которому именно русскому императору отводилась роль главного блюстителя духовного мира между народами и их церквами.

Распространение мистицизма при Александре I, в общем, также было подготовлено при Павле. По крайней мере, все александровские мистики-сектанты старшего поколения выносили свое отношение к официальной церкви под впечатлением павловских попыток ее внутреннего обновления. Государственный мистицизм, в который к концу жизни погрузился Александр I и его приближенные, мыслился как духовная опора против «разрушения духа», которое не могла остановить временная победа над политическим наследием Великой французской революции.[19]

Во всем этом было не столько «мракобесие», как все время у нас писалось, сколько государственный космополитизм, помноженный на общий романтический настрой александровского времени. Но эпоха государственного романтизма окончилась на рубеже 1820-х годов, а с ней и попытки духовной реформации для предотвращения революции политической. Эпоха Николая I связана уже с попытками предложить охранительную идеологию в ее вполне «земной» политической форме.

Сложнейшие идеологические конструкции вроде уваровской «триады» обнажают претензии власти на провозглашение единственной истины о себе самой и неуверенность в убедительности этой истины.[20] Идеологический монополизм николаевского правительства был бы прочен, если бы под «уваровским» знаменем оказалось достаточное число убежденных приверженцев. Цель же принятой на вооружение теории «официальной народности» при этом осталась прежней — оправдать единовластие в России, как необходимое, и снять уже созревшие на левом фланге русской общественной мысли обвинения власти в деспотизме и незаконности. Таким образом в 30-е гг. XIX в. в оборот был пущен новый государственный идеал, опирающийся, как не без казуистического изящества доказывалось С. С. Уваровым и его клевретами, на исторические основы русской жизни — самодержавие, православие, народность (некий особый «русский дух», аккумулирующий в себе первые два начала). Поскольку новый идеал был четко очерчен, отныне власть можно было уличить только в отступлениях от него (каковые не замедлили обнаружиться), но не в ее несоответствиях общечеловеческим правовым и моральным нормам. «Мир» (общество) и «власть» с этого времени выражают свое понимание общественного идеала в разных категориях. Тот «водораздел» между обществом и властью в России, о котором так любят рассуждать западные историки, только теперь становится непреодолимым.

Можно предположить, что если бы охранительная конструкция, подобная уваровской, появилась раньше, при Александре I, то непрочное положение царя-реформатора оказалось бы подкреплено тезисом об оправданности миссии и действий власти, куда бы она ни вела страну, и путь «прогресса», на который все время неудачно направлял Россию Александр, таким образом получил бы дополнительное обоснование с помощью традиционных понятий. Драма конституционных неудач, возможно, не разыгралась бы, пойди Александр по пути Павла или Николая I и обратись он за помощью к охранительным идеям, вступая на путь практической либерализации государственных и общественных институтов.

Система регламентации общественной жизни, на которую ориентировалась павловская политика, сопровождалась тонко продуманной внешней атрибутикой. Атрибуты менялись, но преемники Павла I не отступили от самой идеи регламентации, «огосударствления» частной жизни, культуры и быта. «Табельные дни», культ вахтпарада, на который был ориентирован распорядок дня столичного жителя, дифференцирующая общество по степени государственной полезности лиц и должностей система чинов, орденов и отличий, повсеместное «обмундирование» чиновников, начатое Павлом (а при Николае стали обязательными мундиры и для придворных дам), делопроизводство, достигшее изощреннейших форм, — все эти элементы общественной жизни, внедряемые сильной рукой, складывались в государственно-центристскую по содержанию и военно-бюрократическую по форме систему общественных ценностей и опор порядка. Эта система после Павла I усложнялась по линии дальнейшей бюрократизации и одновременно идеологизации не только служебных отношений, но и внеслужебного мира человека. Между личностью, автономия которой было забрезжила вместе с Жалованными грамотами Екатерины II дворянству и городам, и государством была поставлена всемогущая бюрократия.

Вместе с внедрением культа службы (Николай I: «Я смотрю на всю человеческую жизнь как на службу, так как каждый служит») по-павловски жестко регламентируется и сужается круг служебной компетенции чиновника, повышается должностная ответственность, но зато, исключая крупнейших государственных деятелей, резко сокращается пространство творчества и вообще инициатива «снизу». Все это просто не вписывалось в укрепляющуюся модель военно-бюрократического государства, основанного на предельной централизации власти и всеобщем подчинении воле вышестоящих, в конечном счете — воле одного, венчающего административную пирамиду.

«Универсальный» государственный человек «осьмнадцатого века», способный быть по «высочайшему» желанию то градостроителем, то дипломатом, исчезает как тип. Аракчеев, может быть, — последний «универсал» в окружении Павла I и Александра I. Но Николай категорически отказался от его услуг, возможно, как раз потому, что Аракчеев, готовый беспрекословно повиноваться, был воплощением произвола и ограниченности в тех сферах своей деятельности, которые оставались скрыты от «высочайших» глаз. Уже «молодые генералы» и «молодые друзья» александровского времени, несмотря на образованность и таланты, не столь дерзки и инициативны, как потемкинское поколение. Государственная машина требует бюрократизации, профессионализации, ответственности не политика, но столоначальника, а значит, ограничивает область возможного приложения сил. Государственный деятель вырождается в чиновника. Приоритет чина (при ослаблении культа просвещенности) перед объемом реальных заслуг умножает армию «мундиров», ослабляя личностное начало службы.

С другой стороны бюрократическая государственность — это вполне европейская по виду форма, которая, если хорошо отрегулирована, — имеет большой запас прочности и не дает сбоев. Уходят фавориты («лица»), остаются «места» и «должности» — не рассуждающие чиновники. Павловская реплика «У меня все безбородки!» кажется настоящим предвестием взращивания Клейнмихелей при Николае I. Аракчеев на этой эволюционной лестнице государственных деятелей стоит особняком, но и он — уже не фаворит в собственном смысле, так как не располагает основной ценностью фаворитизма — всевластием.

Поскольку Павел совершил идеологическую подмену в определении основной цели самодержавного правления — на место обеспечения «общего блага» поставил обеспечение государственного порядка, то ему понадобился репрессивный аппарат совершенно нового типа, непосредственно ответственный за «охранение». Кустарная полицейская машина времен «просвещенного абсолютизма», долженствовавшего быть «мягким» и на расправу, превращается в умный и безжалостный аппарат, к которому применимы общие законы профессионализации и централизации, коснувшиеся прочих сфер жизни государства. Это превращение завершилось уже при Николае I. Основным объектом «охранения» и репрессий уже при Павле становится общественная мысль. Формула репрессий была подчеркнуто идеологизирована — гонение на фраки, круглые шляпы, слова «представительство», «вольность», «закон», тогда как Екатерина только инстинктом чувствовала, например, что Радищев — «бунтовщик хуже Пугачева» и, применив физическую расправу, как обуздать радищевскую мысль, не знала. Потому и Степан Шешковский при не казался монстром, кнутобойцей, а не необходимой и оправданной фигурой в государственном механизме. Пожалуй, для сохранения настоящего порядка в не меньшей степени, чем для обоснования своих сомнительных прав на престол, Екатерина прибегла к государственной лжи. Расставшись с этой практикой, Павел честно признал государственно необходимыми «непросвещенные» стороны самодержавия. Полезными как «необходимое зло» во избежание большего «зла» (революции) признаются теперь и репрессивный аппарат, и военно-полицейские методы контроля за общественной жизнью. Строительство полицейского ведомства, начатое при Павле установлением тотальной слежки, системы перлюстрации, доносительства, цензурных преследований, завершается созданием при Николае Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Отступлений на этом пути «профессионализации» репрессивного аппарата фактически не было. «Текучие», с меняющейся компетенцией органы, существовавшие при Александре I — Комитет общей безопасности (1807), заимствованное из наполеоновской Франции министерство полиции (1810), частичное подчинение так называемого сыска министерству внутренних дел — это лишь поиски формы, при том что тип и назначение полицейского ведомства были изначально заданы. Временные александровские органы, в общем, вполне соответствовали своему времени, органично встраивались в государственный механизм. Даже при Николае I власть и не пыталась стыдиться за образ действий Третьего отделения, так как со времен Павла было признано, что подобное «зло» — во благо.[21]

В литературе отмечалось, что министерская система продумывалась в деталях и закладывалась еще Павлом (Клочков М. В. Очерки правительственной деятельности времен Павла I. Пг., 1916, с. 396–406; Предтеченский А. В. Очерки общественно-политической истории России в первой четверти XIX в. М. — Л., 1957, с. 123 и сл.; Эйдельман Н. Я. Грань веков. М., 1987, с. 221 и сл.). Проект Павла отличался от введенной в 1802 г. системы министерств тем, что устанавливал не личную ответственность каждого министра перед государем, а подотчетность его особой, над-министерской канцелярии, разделенной по числу департаментов (слово министерство еще не вошло в употребление) на семь отделов. Эта последняя канцелярия — ближайший прообраз Собственной Е. И. В. канцелярии Николая I. В проектах Павла основные отрасли управления, находящиеся в ведении «главных департаментов», — это департаменты юстиции, морской, финансов, иностранных дел, коммерции, военный и государственное казначейство (последнее ведомство в александровской системе отсутствовало).

Николай I продолжил линию, вполне наметившуюся уже при Павле, — на восстановление сословной репутации дворянства, его консолидацию и использование в качестве непосредственной опоры правительственной администрации. Павел начал с прекращения деятельности дворянских собраний в губерниях и возобновления практики телесных наказаний, мер, казалось бы, — антидворянских. Но то значение службы, которая для императора была выше знатности и превратилась в общественную ценность, возвращало первенствующее сословие к его исторической функции — служилого сословия, нисколько не потерявшего ни в смысле чести и достоинства, ни в смысле материальных благ от таких перемен.

Комитет 26 декабря 1826 г. при Николае I, вплотную занявшийся сословным вопросом, выработал законодательство, призванное «очистить» дворянство от паразитарного балласта и воспрепятствовать его размыванию разночинным элементом. Корректируется «Табель о рангах», путем повышения «чина», необходимого для закрепления потомственного дворянства. Отчетливо выражается сословный характер николаевской системы просвещения, системы классических и реальных гимназий.

Фактически курс на постепенное освобождение крестьян был взят изданием павловского указа о «трехдневной барщине» 5 апреля 1797 г. Избрана была форма урегулирования отношений помещиков с крестьянами — регламентация «сверху» нормы эксплуатации, носящая, впрочем, не обязательный, а рекомендательный характер.

Локализация реформ в отдельных государственных сферах стала принципом реформаторства в XIX в., исключая, быть может, период «великих реформ» 1860–1870-х гг. Так и крестьянская политика Александра I и Николая I не шла дальше «отсечения» отдельных вопиющих проявлений крепостничества (запрещение продажи крестьян на своз) или его «зон» (освобождение крестьян в Прибалтике в 1804–1816 гг.; реформа П. Д. Киселева в государственной деревне). Методология «локализации», заметная и в конституционных экспериментах Александра I, — не что иное, как положительный опыт, извлеченный из павловского образа действий крутыми и повсеместными преобразованиями.

Павел I заложил физические и законодательные основы прочности династии. Законом о престолонаследии 1797 г. был четко определен порядок замещения трона. Отменялся петровский указ о праве самодержца назначать себе преемника по выбору, навсегда исключалось женское правление. Наличие нескольких прямых наследников престола — мужчин, регламентация прав на престол каждого из них, навсегда исключили «замешательство» при воцарении преемников (если не считать ситуации междуцарствия 1825 г., порожденной как раз совершенным Александром отступлением от павловского закона, когда согласно Манифесту 1823 г, трон передавался младшему брату Николаю Павловичу, минуя Константина).

Павловский ритуал царствования был подчеркнуто театрализован и персонифицирован. Тут говорить о преемственности труднее. Однако у Николая I «рыцарственность» жеста и поступка — как государственного, так и личного — также подчеркнута. Подчеркнут и привычный для Павла аскетизм в быту, ставший фамильной гордостью Романовых.

В целом законодательство Павла I во многом предопределило магистральную линию эволюции российского самодержавия в XIX в., хотя и начертанную слишком поспешно. Эта линия заключалась в предельной бюрократизации государственного управления, вытеснении сословных привилегий чиновной иерархией, постепенном урегулировании «сверху» отношений крестьян и землевладельцев.

Разумеется, существует естественноисторический предел живучести павловских традиций. Но было бы опрометчиво считать, что этот предел наступил с «великими реформами», когда общество настойчиво вмешалось в процесс реформирования, отрицая тем самым культ сильной власти как единственно спасительной и деятельной. Правящая чиновная бюрократия с ее естественным навершием в виде всевластного «вождя» еще возродится в российской истории даже и в XX в.