Император Терний

16

Возможно, Машина Зла обрела новый механизм: все изменилось после того, как Кент принес весть, что карета моего отца опережает нас. Я ехал во главе колонны, Макин и Райк — по бокам, чуть позади. Несколько минут спустя со стороны капитана Харрана я увидел тусклый блеск колонны Анкрата. Чтобы лишить Золотую Гвардию сияния, нужно больше, чем река грязи.

Я приподнялся, чтобы посмотреть, как, подпрыгивая, катится карета, окруженная всадниками. В последний раз я ездил в ней, когда мне было девять. Старый ублюдок прибрал ее к рукам.

— Меня он тоже пугает, — сказал Макин.

— Я не боюсь своего отца.

Я осклабился, а он лишь ухмыльнулся.

— Не знаю, как это он так наводит страх, — сказал Макин. — Ну, то есть я лучше владею мечом, а он — да, хладнокровен и суров, но многие короли таковы, и герцоги, и графы, бароны, лорды — черт, да любой, кто наделен властью или имеет шанс вцепиться в нее, чтобы удержаться. Он даже не склонен к пыткам: его брат, племянники — все этим прославились, а Олидан просто повесит тебя, если что, — и все дела.

Райк фыркнул. Он видел темницы моего отца не с лучшей стороны. И все же Макин был прав: на фоне многих из тех, кого мы знали, Олидан Анкрат выглядел разумным человеком.

— Я сказал, что не боюсь его.

Мое сердце забилось, выдав ложь, но услышал его лишь я.

Макин пожал плечами:

— Все боятся. Он вселяет страх. Взгляд у него такой — вот в чем дело. Холодные глаза. Пробирают до дрожи.

Известно, что я иногда способен на смелые поступки, на риск — даже тогда, когда знаю, что не стоит. Однако под этим серым небом, под влажным холодным северным ветром я не был расположен догонять карету, тяжело едущую впереди нас, и требовать ответа за прошлое, Грудь моя болела вдоль тонкой линии старого шрама, и я вдруг обнаружил, что хочу оставить все как есть.

Мы ехали молча, колонна двигалась по обе стороны от нас, столько гвардейцев в прекрасной броне, все такие уверенные. Холодный ветер трепал меня и все мои воспоминания, притаившиеся за плечом и ожидающие своей очереди занять мои мысли.

— Церис, — произнес я.

Макин откинул шлем и посмотрел на меня.

— Убита, когда ей было три. Расскажи мне.

Я думал, что если мы когда-нибудь заговорим о дочери Макина, это будет в припадке пьяной чувствительности в предрассветный час, или, возможно, как в случае с Коддином, лишь смертельная рана обратит наш разговор к важным материям. Что это могло случиться по дороге, в грязи, в холодном свете дня, среди чужаков, — мне и в голову не приходило.

И все же Макин смотрел на меня, подпрыгивая в седле, его живое лицо застыло — непривычное зрелище. На очень долгий миг я подумал, что он не заговорит.

— У моего отца имелись земли в Нормардии, маленьком поместье под городом Трент. Я не был старшим сыном и покинул дом, женившись на дочери богача. Наши отцы дали нам несколько акров земли. Дом мы получили через пару лет после официального бракосочетания. Не то чтобы помещичий, скорее фермерский. Такие ты наверняка грабил с дорожными братьями.

— Разбойники? — спросил я.

— Нет. — Его глаза заблестели, прояснившись от воспоминаний. — Какой-то официальный конфликт, слишком мелкий, чтобы назвать его войной. Трент и Мерка не поделили границы. Сотня пехотинцев и кавалеристов с каждой стороны, не больше. И они встретились на моем пшеничном иоле. Нам обоим было по семнадцать, Нессе и мне, Церис — три. У меня было несколько работников, двое домашних слуг, горничная и кормилица.

Даже Райку хватило ума промолчать. Ничего, кроме топота копыт по грязи, тяжелых шагов Горгота, скрипа сбруи, глухого звона металла о металл и высоких резких птичьих криков в небе.

— Я не видел, как они погибли. Наверное, я валялся в грязи у дверей, хватаясь за грудь. Нессу, возможно, зарубили, когда она лежала и глядела на облака. Потом я отключился. Церис спряталась в доме, и огонь, вероятно, настиг ее, когда меня, бесчувственного, отволокли в яму. Дети так делают — не бегут от огня, а прячутся, а дым их находит.

Я приходил в себя полгода. Мне пробили легкое. Потом я поехал в Мерку с теми, кто выжил в тот день. Я выяснил, что сына лорда, что вел тот самый отряд, отослали к родне в Аттар ради безопасности. Мы встретились год спустя. Я проследовал за ним в маленький городок-крепость милях в двадцати к северу отсюда.

Обратно я ехал через Анкрат, да там и остался. Со временем я поступил на службу к твоему отцу. Вот и вся история.

Макин не улыбался, хотя я не раз видел, как он смеялся в лицо смерти. Он не отрывал глаз от горизонта, но я знал, что он смотрел дальше, сквозь годы. Боль расползается и крепнет, охватывает и разрушает все хорошее. Время лечит любые раны, но часто лишь после смерти, и пока мы живы, боль живет в нас, жжет, заставляет извиваться, чтобы избежать ее. И вот, извиваясь, мы выворачиваемся и становимся другими.

— А велика ли разница между ребенком, за которого ты едешь мстить за тридевять земель, потому что не сумел спасти его тогда, когда его нужно было спасти, и ребенком, в которого ты вонзаешь нож, потому что не смог принять его тогда, когда его нужно было принять?

Макин криво усмехнулся:

— Ах, Йорг, ведь ты никогда не был таким милым, как Церис, а я — таким жестоким, как Олидан.

Прошел еще один день, мы следовали за колонной из Анкрата по срединным землям Аттара. Повсюду крестьяне с ногами, обернутыми тряпками, выходили, чтобы поглазеть на нас, окутанные дымом с полей, где красные линии огня пожирали жнивье. Они забросили похоронные ритуалы жатвы — сбор и сохранение урожая, соления и сушку на зиму, чтобы посмотреть на Золотую Гвардию с ее высоко реющими черно-золотыми знаменами. Империя что-то да значила для них. Что-то древнее и глубинное, полузабытый сон о лучших временах.

К вечеру солнце пробилось сквозь облака, и Миана вышла из кареты лорда Холланда, чтобы проехаться, сидя боком на смирном муле. Мы приближались к городку у переправы с малосимпатичным названием Лужа. Мартен тоже передвигался верхом и, когда Миана вернулась в карету, остался рядом со мной.

— Ей трудно, сир, — сказал он, хотя я его не спрашивал.

— Труднее, чем сидеть в Логове и ждать гостей из Ватикана?

— Последний месяц беременности — это всегда нелегко.

Мартен пожал плечами, но я почувствовал, что он на самом деле обеспокоен.

Порой больно видеть, что кого-то заботят вещи, о которых, по идее, должен беспокоиться я. Было понятно, что если бы папский убийца расправился с Мианой и ее нерожденным ребенком, я бы горевал. Но еще я знал, что какая-то ужасная часть меня, там, в самой сердцевине, подняла бы лицо с красной ухмылкой, приветствуя предлог для восстановления справедливости, когда моя месть понесется кровавым потоком. И я знал, что ярость смела бы все остальное, включая печаль.

— Мир жесток, Мартен. — Он покосился в сторону, смутившись на миг, — мы проехали четверть мили с тех пор, как он в последний раз говорил. — Нельзя, чтобы было легко принести кого-то в этот мир. Слишком просто создать новую жизнь, слишком просто отнять старую. Справедливо, что какая-то часть процесса представляет некоторые сложности.

Он продолжал смотреть на меня — право, заработанное долгой службой, и меня тяготило его осуждение.

— Черт. — Я нетерпеливо фыркнул. — В этой карете я чувствую себя в меньшинстве.

Мартен улыбнулся.

— Женатый мужчина всегда в меньшинстве.

Я сплюнул в грязь и с проклятьем потянул узду Брейта. Пять минут спустя я снова сидел в карете рядом с Мианой.

— Карета моего отца там, впереди.

— Знаю.

Было странно говорить о нем, особенно с учетом того, что на нас смотрели Гомст и Оссер. Гомсту, по крайней мере, хватило ума достать Библию, такую большущую, что она едва не закрыла их обоих, и занять старика обсуждением какого-то псалма.

— Коддин хочет, чтобы я голосовал вместе с отцом на Конфессии. Чтобы я с ним помирился.

От этих слов во рту словно стало грязно.

— А ты… не хочешь?

Улыбка мелькнула в уголках ее губ, но я не чувствовал, что надо мной издеваются.

До меня донесся обрывок разговора Гомста:

— «Отец, где же жертвенный агнец?» И Авраам отвечал: «Сын мой, Господь позаботится об агнце».

— У меня много причин желать его смерти. И почти столько же причин желать быть тем, кто убьет его.

— И ты правда хочешь это сделать? Тот Йорг, которого я знаю, обычно делает, что ему угодно, а если возникают доводы, которые тому препятствуют, он их меняет.

— Я… — Я пытался понять, как это все работает — жизнь и воспитание детей. Я надеялся справиться с этим лучше, чем он. — Моему сыну расскажут, каково это было — оказаться между мной и моим отцом.

Миана склонилась ближе, иссиня-черные волосы обрамляли бледное лицо.

— И что они скажут нашему ребенку?

Она отказывалась называть его сыном, пока он сам не явится и не подтвердит это.

— Даже король не в силах прекратить сплетни.

Миана смотрела на меня. На ней был обруч из витого золота, но волосы не слушались, их могли обуздать лишь две горничных и горсть заколок. Наконец мое непонимание заставило ее объяснить:

— Как умный человек может быть таким глупым? Между вами с Олиданом еще ничего не закончено. История, которую будут рассказывать, еще не написана.

— О.

Я позволил ей выгнать меня из кареты.

Потом я все же набрался смелости, чтобы подъехать к отцовской карете. Капитан Гвардии прискакал с вестями и нашел меня, мрачного, посередине колонны, а рядом со мной — Горгота. Горгот может составить отличную компанию, если хочется помолчать.

— В карете Анкрата сломалась ось. — Он не стал заморачиваться с моим титулом. — В вашей места не найдется? Есть причины, по которым невозможно использовать грузовую повозку.

— Пойду обсужу этот вопрос. — Я подавил вздох. Иногда можно почувствовать течение вселенной, и ничто не может сопротивляться ему слишком долго.

Все мои люди следовали за мной верхом. Известие распространилось быстро. Даже Горгот пришел, возможно, ему было любопытно взглянуть, откуда появился такой, как я. Мы проехали мимо сотен Золотой Гвардии, остановившихся на дороге. Все оборачивались на нас. И по узкой полосе дороги, ничем не примечательной, кроме ручья, на чьем каменистом дне карета моего отца сломала ось, я ехал говорить с королем Анкрата.

Я чувствовал, что Коддин, по крайней мере, будет доволен. Может, я и не внял его совету, но судьба, похоже, была не согласна с моим решением и толкнула Анкратов еще на шаг по тропе старого пророчества. Двое Анкратов заодно должны были сокрушить силу потаенных земель, а мы и были последними двумя Анкратами. Ну, положим, можно привести коня к воде, но я, мать вашу, сам выбираю, что пить, и пророчества никогда особо не уважал. Если ад замерзнет — и этого будет мало, чтобы я стал союзником отца.

Карету выволокли на склон метрах в двадцати от ручья. Я спешился поблизости, сапоги сантиметров на пятнадцать утопали в грязи. Ветер трепал голые ветви живых изгородей, над нами склонялось высокое дерево, его черные пальцы выделялись на фоне бледного неба. Рука, держащая поводья Брейта, дрожала, словно ветер гнул и ее. Я прикусил губу, проклиная себя за слабость, и повернулся к дверце кареты. Тысячу лет назад Большой Ян вытащил меня через нее из одного мира в другой.

Я стоял и мерз, хотелось помочиться, руки и ноги дрожали — за считаные мгновения я превратился из короля семи стран, отправляющегося на Конгрессию, в испуганного ребенка, каким был когда-то.

Гвардейский капитан анкратской колонны постучал по дереву латной рукавицей.

— Достопочтенный Йорг Анкрат просит аудиенции.

Я хотел оказаться где угодно, но не здесь, однако подошел ближе. Изо всей Гвардии один капитан спешился, чтобы предотвратить возможную стычку. Либо они не знали, что обо мне рассказывают, либо им было все равно. Возможно, они считали своим долгом карать за нарушение мира, но не предотвращать таковое.

Дверь открылась, и из темного нутра показалась тонкая бледная рука. Рука женщины. Я подошел и взял ее. Сарет? Отец привез свою жену?

— Племянник.

И она вышла на подножку, вся в шелесте шелков и в жестком кружевном воротнике, холодная рука горела в моей руке. У нее за спиной карета была пуста.

— Тетя Катрин, — сказал я. У меня опять не хватило слов.