Император Терний

4

Пятью годами ранее

Я получил Логово и корону Высокогорья на четырнадцатом году жизни и носил ее уже три месяца, когда снова пустился в путь. Я отправился на север, в Химрифт, потом на юг — на Лошадиный берег и достиг пятнадцатилетия в замке Морроу под покровительством графа Ганзы. Пусть я и приехал сюда на его могучем коне и мне был обещан сильный союзник в Южных землях, именно тайны, скрытые в замке, удерживали меня. В заброшенном погребе показался уголок утраченного мира.

— Выходи, выходи, кто б ты ни был. — Я постучал рукоятью кинжала по машине. В тесном подвале раздался такой звон, что мне заложило уши.

Ничего. Лишь мигание и жужжание трех все еще работающих ламп над головой.

— Давай, брюзга. Ты же вылезаешь, чтобы изводить любого, кто пришел сюда. Ты же этим славишься. Чего же от меня-то прячешься?

Я постучал металлом об металл. С чего бы это Фекслеру Брюсу прятаться от меня?

— Я-то думал, я твой любимчик.

Я покрутил в руке кольцо Зодчих. Оно досталось мне ценой не столь уж великих трудов, но я дорожил им больше, чем любыми дарами, когда-либо полученными от отца.

— Это что, испытание? Тебе что-то нужно от меня?

Что могло быть от меня нужно призраку Зодчего? Что мог он взять или сделать? О чем попросить? Если он чего-то хотел, то мог попросить, верно?

— Тебе что-то нужно.

Одна из лампочек мигнула, вспыхнула и погасла.

Ему что-то нужно от меня, но он не может спросить.

Я поднес к глазам кольцо и снова увидел мир — весь мир с высоты — бело-голубой драгоценный камень среди тьмы, усеянной звездами.

Он хотел, чтобы я что-то увидел.

— Где ты, Фекслер? Где ты прячешься?

Я хотел было с отвращением бросить кольцо, когда на глаза попалась крошечная светящаяся точка. Единственная красная точка в водовороте синевы. Я крепко прижал кольцо к скуле.

— Где ты?

Я покрутил кольцо так, что мир подо мной вырос, словно я упал в него. Я перемещал его и крутил, нацелившись на добычу, немигающую красную точку, приближающуюся все быстрее и быстрее, до пределов возможности кольца, и вот точка зависла над голым холмом, одним из долгой череды, тянущейся через пустошь к западу от Лошадиного Берега.

— Хочешь, чтобы я туда отправился?

Молчание. Еще одна лампочка вспыхнула и погасла.

Я постоял немного в дрожащем свете последней лампы, пожал плечами и двинулся вверх по узкой спиральной лестнице в замок.

Картографический кабинет моего деда расположен в высокой башне над морем. Свитки с картами хранятся в промасленных кожаных тубусах, запечатанных восковыми печатями с его вензелем. Семь узких окон пропускают свет, по крайней мере в те месяцы, когда ставни не закрывают, чтобы защититься от буйства стихий. За кабинетом присматривает штатный писец, он сидит здесь с рассвета до заката и готов открыть тубусы для любого, кому дозволено увидеть содержимое, и снова запечатать их, когда работа будет закончена.

— Тебе никогда не приходило в голову попросить другое помещение? — спросил я у писца, когда ветер, наверное, уже в двадцатый раз попытался утащить каргу.

Я битый час гонялся за документами по всему кабинету и уже готов был убивать. Почему Рэдмон до сих пор не схватил арбалет и не начал налить по людям из окон, непонятно. Я поймал карту, когда она уже почти слетела со стола, и придавил ее четырьмя пресс-папье, которые она недавно сбросила.

— Хорошая вентиляция — необходимое условие хранения пергамента, — сказал Рэдмон.

Он уставился на свои ноги и вертел перо в руке. Думаю, он боялся, как бы я в запальчивости не повредил вверенное ему имущество. А знай он меня получше — беспокоился бы за свое здоровье. Он был худ, узкоплеч и вполне мог бы вылететь в окно.

Я нашел холмы, уведенные сквозь кольцо, и отыскал, где мог находиться тот холм, над которым столь упорно зависала красная точка. Интересно, был ли там правда какой-то красный источник света, такой яркий, что я его увидел с темных небес? Впрочем, я заключил, что, коль скоро по мере приближения взгляда он не становился ярче, это была какая-то хитрая придумка, вроде воскового пятна на зеркале, которое не выходит из головы.

— И что это может означать? — спросил я, ткнув пальцем в символ региона. Я был более или менее уверен, что знаю ответ. В библиотеке моего отца на картах Анкрата мне попадались три похожих символа: Тень, Восточная Тьма, Шрам Кейна. Но, возможно, на юге они имели другие значения.

Рэдмон подошел к столу и склонился над картой.

— Земли обетованные.

— Обетованные?

— Земли нежити. Путникам там делать нечего.

Символы обозначали то же, что и в Анкрате. Они предупреждали о порче, оставшейся со времен войны Зодчих, пятнах от их ядов и тенях Дня Тысячи Солнц.

— А обет? — спросил я.

— Обет благородного Чена, разумеется. — Он казался удивленным. — Что, когда нежить уйдет, эти земли вернутся к человеку, их снова вспашут и засеют.

Рэдмон поправил на носу линзы для чтения в проволочной оправе и вернулся к своим конторским книгам на большом столе перед бесконечными рядами ячеек, забитых документами.

Я свернул свиток и взял его в руку, как жезл.

— Захвачу вот это — покажу лорду Роберту.

Рэдмон с болью смотрел, как я ухожу, словно я украл его единственного сына, чтобы тот служил мишенью для стрелковых упражнений.

— Буду беречь его, — сказал я.

Дядя мой обнаружился на конюшне. Он проводил там больше времени, чем где-либо еще, и, зная его сварливую жену, это можно было понять. От лошадей она чихала так сильно, что, казалось, глаза вылезали на лоб, по ее словам. Роберт обретал покой среди стойл, обсуждая родословные с конюшим и разглядывая поголовье. В замковых конюшнях у него было тридцать лошадей — все превосходных кровей, на них ездили его лучшие рыцари. Кавалерия квартировала отдельно от замковой стражи, в куда большей роскоши, как подобает людям титулованным.

— Что тебе известно об Иберико? — спросил я, подходя к нему мимо стойл.

— И тебе доброго вечера, юный Йорг.

Он покачал головой и потрепал по шее черного жеребца, высунувшего голову из денника.

— Мне нужно туда.

Он покачал головой — на этот раз подчеркнуто.

— Иберико — мертвая земля. Обетованная, но не дарованная. Ты туда не хочешь.

— Верно. Не хочу. Но мне туда надо. Так что скажешь?

Жеребец фыркнул и закатил глаз, словно демонстрируя раздражение Роберта.

— Скажу, что люди, которые проводят время в таких местах, болеют и умирают. Некоторых яд разъедает годами, других хватает на несколько недель или даже дней, у них выпадают зубы и волосы, их рвет кровью.

— Тогда я быстро.

За закрытым ртом сомнения пытались захватить мой язык.

— Там есть такие места, с виду ничем не примечательные, разве что совсем уж пустынные, где с человека кожа на ходу отваливается. — Дядя оттолкнул лошадь и шагнул ко мне. — Все, что там растет, искорежено, все, что живет, — противоестественно. Сомневаюсь, что в твоем случае необходимость превосходит риск.

— Ты прав, — сказал я. И он действительно был прав. Но когда это мир вот так просто делился на правильное и неправильное? Я дважды моргнул, красная точка смотрела на меня из темноты моих собственных век. — Я знаю, что ты прав, но я отнюдь не всегда склонен выбирать верный путь, дядя. Я исследователь. А тебя к чему-то такому не тянет?

Он почесал бороду, на обеспокоенном лице мелькнула ухмылка.

— Изучать что-то новое?

— Я должен рисковать по-глупому, пока молод, верно? Лучше сейчас, чем тогда, когда та маленькая девочка, что ты нашел для меня, вырастет и станет ожидать, что я буду содержать ее в шелках и роскоши. Если мои ошибки окажутся роковыми, найди ей другого мужа.

— Это не имеет никакого отношения к Миане. Тебе просто не следует этого делать, Йорг. Если бы я думал, что могу остановить тебя, сказал бы «нет» и приставил бы к тебе стражу.

Я поклонился, развернулся и ушел.

— Возьму мула. Не стоит рисковать хорошей кониной.

— О, в этом мы сходимся, — крикнул он мне вслед. — Не давай ему там пить стоячую воду.

Я вышел на свет. Холодный ветер с моря все еще бушевал во дворе, но солнце палило нещадно.

— Сначала загляни к источникам Каррод! — донесся до меня голос Роберта, когда я уже направился к себе.

— Каласади и Ибн Файед.

Имена казались экзотическими.

— Человек власти и властный человек. — Мой дед восседал на троне, где сидели графы Морроу, поколение за поколением, глядя на море.

Круг из стекла Зодчих, более крепкий, чем окружающие его стены, диаметром в три метра, показал нам Срединное море, которое пестрело белыми барашками волн, превращенное земным изгибом в лазурную бесконечность. За этой далью, за островами Корсаров, не дальше от нас, чем город Крат, лежал Рим и его владения.

Калиф Ибн Файед держал свой двор в сердце пустыни, но его корабли бороздили моря, руки мавров тянулись к этим землям, которые уже целую вечность переходили то к христианам, то к мусульманам. Матемаг Ибн Файеда Каласади, скорее всего, вернулся в тень трона калифа, дабы рассчитать оптимальное время для следующего удара и шансы на успех.

Далеко внизу волна ударила о скалу, но дрожь от нее не достигала комнаты, лишь мелкие капли усеивали стекло. Дважды в день туда отправляли мальчика-слугу с ведром и тряпкой, дабы ничто, кроме возраста, не затуманивало зрение моего деда.

— Четыре паруса, — сказал он.

Я видел лишь три. Торговое судно с красной кормой тяжело шло вдоль берега, чуть впереди — две рыбацкие лодки.

Дед заметил, что я нахмурился.

— Там, на горизонте.

Голос его и в старости остался мягким.

Мелькнуло что-то белое. Паруса какого-то судна дальнего плавания. Боевой корабль? Пиратский катер? Или плоскодонка из Египта, груженная сокровищами?

Я подошел ближе к окну, прижал ладонь к его холодной поверхности. Сколько веков назад оно было украдено и из каких руин? У Рэдмона в его продуваемой ветрами башне наверняка был свиток, хранящий эту тайну.

— Не могу допустить, чтобы они жили, — сказал я.

Калиф для меня — всего лишь имя, Каласади наполнял мои мысли. Человек чисел.

Дед рассмеялся, сделанная из китового уса спинка кресла поднималась над ним, словно брызги волны, ударившей об скалы.

— Ты собираешься затравить любого, кто тебя обидел, Йорг? Вообще любого? Как бы далеко он ни скрывался? Мне кажется, таким образом можно стать рабом случая, человеком, который вечно на охоте, которому некогда жить.

— Они с радостью посмотрели бы, как ты вопишь, умирая от яда. И твоя жена. И твой сын.

— И свалили бы вину на тебя.

Он широко зевнул, так, что челюсти хрустнули, и пробежал ладонями по колючей бороде.

— Яд — грязное оружие, — сказал я.

Не то чтобы я пренебрег им в Геллете. Мой взгляд на мир уравновешен, но равновесие неизменно в мою пользу.

— Мы играем в грязную игру, — кивнул дед, разглядывая меня окруженными морщинками глазами, так похожими на глаза моей матери.

Возможно, вовсе не яд так раздражал меня. Или попытка сокрушить меня — случайный порыв, и Ибн Файед тут вовсе ни при чем. Я вспомнил единственный раз, когда видел Каласади в том дворе, как он тогда оценивал и высчитывал возможности. Может, то отсутствие злых намерений придало всему личностную окраску; он представил меня набором чисел и подсчитывал шансы. Призрак Фекслера был сотворен, когда настоящего человека низвели до цифр. Мне, как оказалось, это не понравилось.

— Они посягнули на мою семью, — сказал я и пожал плечами. — Я создал королевство благодаря тому, что не оставлял подобное безнаказанным.

Дед посмотрел на меня. Солнечный свет струился из окна у него за спиной, обращая меня в тень. Что происходит за тем золотым кружочком, подумал я, какие расчеты? Мы все их делаем. Не так хладнокровно, как Каласади, но в любом случае это своего рода арифметика. Что он сотворил со мной, разбавив свое семя, отдав любимую дочь ненавистному Анкрату? Всего месяц назад для него это было лишь имя. Он не помнил ребенка, так что образ невинного дитяти не мог смягчить жестокий лик юного убийцы, стоявшего перед ним, — кровь от крови его.

— И как ты это сделаешь? Калиф Либы живет на земле, не похожей на нашу. Ты будешь там белым человеком среди людей другой расы. Чужак в стране чужой. Каждое твое движение будет бросаться в глаза с того самого момента, как ты ступишь на берег Африки. Ты не обретешь там друзей, лишь песок, болезни и смерть. Я был бы рад, если бы Ибн Файед и Каласади умерли. Файед — за то, что напал на меня в моем замке, Каласади — за предательство. Но если бы одинокий убийца, особенно одинокий белый убийца, мог это сделать, я бы направил его туда. Не в ответ на набеги Файеда — я человек чести и на войну отвечаю войной, — но в ответ на то, что он сам прислал убийцу.

Каждый, кто наделен честолюбием, должен молиться, чтобы тот, с кем он столкнулся, оказался человеком чести. Несмотря на то, что в тот момент мне было жаль деда, ничуть не меньше меня радовало, что хоть кто-то из моих предков был таким.

— Ты верно говоришь — это будет нелегко, граф Ганза, — поклонился я. — Может, подожду, пока это не станет просто, — разумеется, мне нужно многому научиться и о многом поразмыслить.

Дед принял решение. Я понял это по тому, что его лицо стало жестче. Не быть ему хорошим игроком в покер.

— Оставь Ибн Файеда и его тварей мне, Йорг. Они напали на меня и на моих людей в замке Морроу, я должен отомстить и отомщу.

Старик все просчитал. С одной стороны — жизнь неизвестного родича, запятнанного дурной кровью, с другой — возможность уничтожить врага. Вырос ли «неизвестный родич» в «сына Роуэн, ребенка моей дочери» и перевесил, или же он считал, что мои шансы на успех малы по сравнению с любыми притязаниями на родство, я не знал.

— Тогда я их оставлю, — снова поклонился я.

Солгать было нетрудно. Я предпочел поверить, что он видел во мне сына своей дочери.

Я снарядился, нагрузил мула мехами с водой и сушеным мясом. Плоды я мог найти по дороге: на Лошадином берегу в разгар лета стоит лишь руку протянуть, чтобы сорвать яблоко, абрикос, сливу, персик, грушу или даже апельсин. Я упаковал палатку, а то среди холмов у побережья едва ли можно найти тень, а без морских ветров земля просто раскаляется. Говорят, мавры удерживают южные королевства: Кадис, Кордобу, Морроу, Веннит, Андалус и даже Арамис. Для них нет большой разницы с пыльной Африкой.

— Значит, Иберико, верно?

Я затянул ремень под брюхом мула и поднял глаза.

— Солнышко! — ухмыльнулся я в ответ на его усмешку.

Несколько месяцев назад я так прозвал гвардейца после того, как он потратил немало усилий, дабы не дать мне войти в замок в тот первый день, когда я прибыл инкогнито.

— Я, понимаете, занимался своими делами, и тут вдруг подходит граф Ганза. «Грейсон, — говорит. Ему нравится знать всех своих людей по именам. — Грейсон, — говорит и кладет руку мне на плечо. — Юный король Йорг отправляется в путь, и я бы хотел, чтобы ты поехал с ним». Сказал, это называется «вызваться добровольно».

— Солнышко, я не уверен, что мне вообще нужна компания.

Я встал и похлопал мула по крупу. Крепкая животина, неказистая, но крепкая. Конюх сказал, что ему больше сорока лет, но возраст только пошел ему на пользу. Я подумал: хорошо, что в компании будет хоть один «старичок».

— Это в отместку за то, что заставил вас пить из лошадиной поилки? — сказал Солнышко.

Вид у него был унылый, и я вспомнил о брате Роу.

Я отмахнулся.

— Отчасти. — По правде говоря, я не знал, что мне назначили сопровождение, не говоря о том, кого именно. — В любом случае, тебе понравится. Даже холмы Иберико будут поинтереснее несения караула сутки напролет у Нижних ворот, не сомневайся.

Он сплюнул, чем еще больше напомнил мне Роу.

— Я страж стены, а не комнатный цветочек.

Он протянул руку, коричневую от солнца. У замковой стражи такого загара не бывает.

Я взял мула за поводья и направился к воротам. Солнышко пошел за мной. Его вьючная лошадь стояла у стен замка в тени оливы, нагруженная так, будто мы собирались пересечь Альпы.

Солнышко напустил на себя такой вид, будто ему вовсе не хотелось ехать, но мой мул превзошел его по этой части. Мне пришлось волочить его мимо лошадиной поилки. Я назвал его Упрямцем и подгонял палкой. В итоге мое упорство возобладало, но Упрямец по-прежнему крайне неохотно шел туда, куда я велел. Полагаю, в конечном счете он был самым разумным из нас.