Императорская Россия в лицах. Характеры и нравы, занимательные факты, исторические анекдоты

Когда составлялся заговор в пользу Екатерины II, многие опасались фельдмаршала графа Кирилла Григорьевича Разумовского, полагая его с противной стороны; наконец недоумение разрешилось следующим образом: после обеда, когда граф по привычке лег отдохнуть, докладывают ему, что Григорий Григорьевич Орлов, производитель известного заговора, просит у него скорой аудиенции. Граф, перевернувшись на другую сторону, отвечал:

– Не говорить, а действовать должно.

В 1762 году, когда Екатерина II на лошади проезжала гвардейские полки для принятия присяги, княгиня Екатерина Романовна Дашкова следовала за ней. В сие время привезена была Андреевская лента, которую императрица возложила на себя, сняв бывшую на ней, Екатерининскую, и передав сию последнюю Дашковой, а потом, оглянувшись, увидела оную на плече княгини и, рассмеявшись, сказала:

– Поздравляю.

– И я вас поздравляю, – ответила смелая женщина.

(Из собрания П. Карабанова)

Когда Екатерина II отправилась из Петергофа в Петербург для принятия короны, Державин был гвардии солдатом и стоял на часах. Думала ли Екатерина, проходя мимо этого солдата, что это будет певец Фелицы, поэт, который прославит ее царствование!

(М. Дмитриев)

Государыня (Екатерина II) говаривала: «Когда хочу заняться каким-нибудь новым установлением, я приказываю порыться в архивах и отыскать, не говорено ли было уже о том при Петре Великом, – и почти всегда открывается, что предполагаемое дело было уже обдумано».

(А. Пушкин)

В Царском Селе

Однажды, в Царском Селе, императрица, проснувшись ранее обычного, вышла на дворцовую галерею подышать свежим воздухом. И тут увидела у подъезда нескольких придворных служителей, которые поспешно нагружали телегу казенными съестными припасами.

Екатерина долго наблюдала за этой работой, оставаясь незамеченной.

Наконец императрица крикнула, чтобы кто-нибудь из них подошел к ней.

Воры оторопели и не знали, что делать. Императрица повторила зов, и тогда один из служителей явился к ней в величайшем смущении и страхе.

– Что вы делаете? – спросила Екатерина. – Вы, кажется, нагружаете телегу казенными припасами?

– Виноваты, ваше величество, – ответил служитель, падая ей в ноги.

– Чтоб это было в последний раз, – сказала Екатерина. – А теперь уезжайте скорее, иначе вас увидит обер-гофмаршал, и вам жестоко достанется от него.

(«Подлинные анекдоты Екатерины Великой»)

На звон колокольчика Екатерины никто не явился из ее прислуги. Она идет из кабинета в уборную и далее и, наконец, в одной из задних комнат видит, что истопник усердно увязывает толстый узел. Увидев императрицу, он оробел и упал перед нею на колени.

– Что такое? – спросила она.

– Простите меня, ваше величество.

– Да что же такое ты сделал?

– Да вот, матушка-государыня: чемодан-то набил всяким добром из дворца вашего величества. Тут есть и жаркое и пирожное, несколько бутылок пивца и несколько фунтиков конфект для моих ребятишек. Я отдежурил мою неделю и теперь отправляюсь домой.

– Да где ж ты хочешь выйти?

– Да вот здесь, по этой лестнице.

– Нет, здесь не ходи, тут встретит тебя обер-гофмаршал (Г. Н. Орлов), и я боюсь, что детям твоим ничего не достанется. Возьми-ка свой узел и иди за мною.

Она вывела его через залы на другую лестницу и сама отворила дверь:

– Ну, теперь с Богом!

(«Древняя и новая Россия», 1879. Т. 1)

Екатерина за какую-то неисправность приказала своему камердинеру сделать выговор истопнику, человеку, известному своим поведением. Императрица, занявшись делами в своем кабинете, через несколько времени звонит в колокольчик и спрашивает об истопнике.

– Он уже наказан, матушка-государыня, – отвечает камердинер.

– Что вы с ним сделали? – спрашивает государыня.

– Отослан в Военную коллегию для помещения в военную службу, – отвечает камердинер.

– И слышать не хочу, – продолжала Екатерина, – за что такое жестокое наказание! Пошли за ним.

Через некоторое время случилось тому подобное; государыня встретилась с истопником, который от страха поспешно удалился. Екатерина, войдя в комнату Марьи Саввишны Перекусихиной, со вздохом сказала:

– Доживу ли до того, чтоб меня не боялись.

(Из собрания П. Карабанова)

Графиня Браницкая, заметив, что императрица против обыкновения нюхает табак левой рукой, пожелала узнать причину.

Екатерина ответила ей: «Как царь-баба, часто даю поцеловать руку и нахожу непристойным всех душить табаком».

(Из собрания П. Карабанова)

Императрица Екатерина II строго преследовала так называемые азартные игры (как будто не все картежные игры более или менее азартны?). Дошло до сведения ее, что один из приближенных ко двору, а именно Левашев, ведет сильную азартную игру. Однажды говорит она ему с выражением неудовольствия: «А вы все-таки продолжаете играть!» – «Виноват, ваше величество: играю иногда и в коммерческие игры». Ловкий и двусмысленный ответ обезоружил гнев императрицы.

(П. Вяземский)

Однажды, занимаясь по обыкновению после обеда делами, Екатерина встретила надобность в какой-то справке. Она позвонила в колокольчик, но на призыв ее никто не явился. Государыня встала со своего места, вышла в комнату, в которой всегда находились дежурные чиновники, и увидела, что они играют в бостон.

– Сделай одолжение, – сказала она одному из играющих, – сходи справиться по этой записке, а я между тем поиграю за тебя, чтоб не расстроить вашей игры.

Императрица села на его место и играла все время, пока он ходил исполнять ее поручение.

(«Исторические рассказы…»)

Эрмитажные вечера императрицы Екатерины

Кому не известны эрмитажные вечера Екатерины II, где она, оставив царское величие и отдыхая от дневных государственных занятий, являлась не императрицею, но ласковою, любезною хозяйкою? Едва ли будет возможно когда-нибудь описать все подробности этих вечерних отдыхов великой государыни.

При конце одного из таких вечеров Екатерина, сев ужинать, видит, что подле нее одно место осталось пустым.

– Ах, Боже мой, – говорит она, – ужели я так несчастлива, что подле меня и сидеть никто не хочет?

Надобно знать, что на этих маленьких вечерах за стол садились не по чинам, а по выдернутым наудачу билетам, такова была воля державной хозяйки. Начались розыски между гостями: матери взглядывали на билеты своих дочерей. Наконец номер пустого места подле императрицы нашли у княжны Софьи Владимировны Голицыной, впоследствии графини Строгановой, тогда десятилетней девочки, и велели ей занять место. Императрица, обласкав ее, рассказывала ей во время ужина забавные сказки. Дитя, склонное к смеху, прохохотало весь ужин. Встав от стола, императрица взяла ее за руку, подвела к матери, княгине Наталье Петровне Голицыной, и примолвила:

– Кажется, ваша дочь не скучала у меня.

(«Древняя и новая Россия», 1879. Т. I)

А. И. Лужков

Принадлежавшие императрице антики, слитки и другие ценные вещи находились в ведении надворного советника А. И. Лужкова. Екатерина весьма уважала его, оказывала полную доверенность и всегда без расписок присылала к нему куски драгоценных металлов, редкости и т. п.

Как-то раз, посетив его отделение и осматривая шкафы, императрица по рассеянности заперла их и положила ключи в карман.

Лужков этим обиделся, на другой же день отправился к государыне и просил доложить о нем. Его тотчас впустили.

– Что тебе надобно, Александр Иванович? – ласково спросила его Екатерина.

– Увольнения от службы, ваше величество, – отвечал он.

– Что это значит? – с удивлением сказала государыня.

– Я, ваше величество, дорожу моей честью, всегда пользовался вашим добрым обо мне мнением, а вчера приметил, что вы начали меня подозревать и в первый раз взяли к себе ключи. После этого я ни при вас, ни при других местах служить не намерен.

– Помилуй, Александр Иванович, – возразила Екатерина, – я это сделала по ошибке, без всякого намерения. Извини меня. Вот тебе ключи, не оскорбляйся.

Этот самый Лужков, тотчас после кончины императрицы, представил не записанного в книгах золота и серебра с лишком на двести тысяч рублей и вышел в отставку.

(Из собрания М. Шевлякова)

Князь А. А. Безбородко

В эрмитажных собраньях, при императрице Екатерине, некоторое время заведен был ящик для вклада штрафных денег за вранье. Всякий провинившийся обязан был опустить в него десять копеек медью. При ящике назначен был казначеем Безбородко, который собранные деньги после раздавал бедным.

Между другими в эрмитажные собрания являлся один придворный, который, бывало, что ни скажет, все невпопад, или солжет. Неуклюжий казначей беспрестанно подходил к нему с ящиком, и этот враль почти один наполнял ящик деньгами. Раз, когда при императрице остались немногие, самые приближенные, Безбородко сказал:

– Матушка-государыня, этого господина не надо бы пускать в Эрмитаж, а то он скоро совсем разорится.

– Пусть приезжает, – возразила императрица, – мне дороги такие люди; после твоих докладов и после докладов твоих товарищей я имею надобность в отдыхе; мне приятно изредка послушать и вранье.

– О, матушка-императрица, – сказал Безбородко, – если тебе это приятно, то пожалуй к нам в первый департамент правительствующего Сената: там то ли ты услышишь!

(РС, 1874. Т. Х)

Императрица Екатерина II поручила однажды канцлеру князю Александру Андреевичу Безбородко написать и представить ей назавтра указ, довольно важный и требовавший глубоких соображений. Срок был короток, обстоятельства не терпели отлагательств, но Безбородко, занятый, вероятно, другими спешными делами, забыл приказание императрицы и явился к ней на следующий день, не исполнив поручения.

– Готов ли указ? – спросила его Екатерина.

Безбородко спохватился и, нисколько не смешавшись, вынул из портфеля лист бумаги и стал читать то, что ему было велено государыней.

Екатерина одобрила написанное и, совершенно довольная целым содержанием, потребовала мнимый указ для подписания.

Безбородко, не ожидавший такой скорой развязки и рассчитывавший на некоторые замечания, дополнения и изменения в частях, которые дали бы ему возможность обратить импровизацию в действительность, замялся и медлил.

Государыня повторила свое требование.

Смущенный Безбородко подал ей наконец лист белой бумаги.

Екатерина с изумлением посмотрела на докладчика и вместо ожидаемого гнева выразила свое удивление к его необыкновенным способностям.

Безбородко очень любил свою родину – Малороссию – и покровительствовал своим землякам. Приезжая в Петербург, они всегда являлись к канцлеру и находили у него ласковый прием.

Раз один из них, коренной хохол, ожидая в кабинете за креслом Безбородко письма, которое тот писал по его делу к какому-то влиятельному лицу, ловил мух и, неосторожно размахнувшись, вдруг разбил стоявшую на пьедестале дорогую вазу.

– Ну что, поймал? – спросил Безбородко, не переставая писать.

(«Исторические рассказы…»)

Безбородко говорил об одном своем чиновнике: «Род человеческий делится на он и она, а этот – оно».

(П. Вяземский)

Граф Безбородко просил у Екатерины II позволения стрелять из пушек на своей петербургской даче. Государыня удивилась сей мысли, потому что он не служил в армии, но не отказала. Вскоре лейб-медик Роджерсон, играя в вист, по привычке начал делать ренонсы, а граф приказал каждый раз возвещать пушками. Сия шутка раздражила вспыльчивого медика, и едва не дошло до драки.

(Из собрания П. Карабанова)

Камер-медхен императрицы, камчадалка Екатерина Ивановна, была очень забывчива. Однажды утром она не только забыла приготовить лед, составлявший обыкновенно умывание государыни, но даже сама ушла куда-то. Екатерина долго ее дожидалась, и когда, наконец, неисправная камер-медхен явилась, то императрица, вместо ожидаемого взыскания, обратилась к ней со следующими словами:

– Скажи, пожалуйста, не думаешь ли ты навсегда остаться у меня во дворце? Вспомни, что тебе надобно выходить замуж, а ты не хочешь исправиться от своей беспечности. Ведь муж не я: он будет строже меня взыскивать с тебя. Право, подумай о будущем и лучше привыкай заранее.

(«Исторические рассказы…»)

Екатерина не терпела шутов, но держала около себя одну женщину, по имени Матрена Даниловна, которая жила во дворце на всем готовом, могла всегда входить к государыне, звала ее сестрицей и рассказывала о городских новостях и слухах. Слова ее нередко принимались к сведению. Однажды Матрена Даниловна, питая почему-то неудовольствие на обер-полицмейстера Рылеева, начала отзываться о нем дурно.

– Знаешь ли, сестрица, – говорила она императрице, – все им недовольны; уверяют, что он нечист на руку.

На другой день Екатерина, увидев Рылеева, сказала ему:

– Никита Иванович! Пошли-ка Матрене Даниловне что-нибудь из земных запасов твоих; право, сделай это, только не говори, что я присоветовала.

Рылеев не понимал, с каким намерением императрица давала ему этот совет, однако же отправил к шутихе несколько свиных туш, индеек, гусей и т. п. Все это было принято весьма благосклонно.

Через несколько времени императрица сама начала, в присутствии Матрены Даниловны, дурно отзываться о Рылееве и выразила намерение сменить его.

– Ах, нет, сестрица, – отвечала Матрена Даниловна, – я перед ним виновата: ошиблась в нем; все твердят, что он человек добрый и бескорыстный.

– Да, да, – возразила императрица с улыбкой, – тебе нашептали это его гуси и утки. Помни, что я не люблю, чтобы при мне порочили людей без основания. Прошу впредь быть осторожнее.

(«Исторические рассказы…»)

Митрополит Платон

В 1770 году, по случаю победы, одержанной российским флотом над турецким при Чесме, митрополит Платон (Левшин) произнес в Петропавловском соборе, в присутствии Екатерины II и всего двора, речь, замечательную по силе и глубине мыслей.

Когда вития, к изумлению слушателей, неожиданно сошел с амвона к гробнице Петра Великого и, коснувшись ее, воскликнул: «Восстань теперь, великий монарх, отечества нашего отец! Восстань теперь и воззри на любезное изобретение свое!» – то среди общих слез и восторга Разумовский вызвал улыбку окружающих его, сказав им потихоньку: «Чего вин его кличе? Як встане, всем нам достанется».

(«Исторические рассказы…»)

Известный Дидерот (Дидро), будучи в Петербурге, имел с Платоном, тогдашним учителем наследника, разговор о веровании и начал опровергать бытие Бога. Наш первосвященник замкнул его уста, сказавши по-латыни: «И рече безумец в сердце своем: несть Бог».

Николай Петрович Архаров, будучи московским губернатором, сказал в разговорах преосвященному Платону, что он «большой поп».

– Конечно, – отвечал владыка, – я главный поп или пастырь, а ты – крупная овца.

(Из собрания П. Карабанова)

Граф Г. Г. Орлов

В 1771 году, во время моровой язвы в Москве и последовавшего возмущения, для водворения спокойствия отправлен был из Петербурга приближенный императрицы граф Григорий Орлов, который презрел все опасности и водворил порядок. Государыня, по его возвращении, приказала в честь его выбить медаль с надписью: «Такового сына Россия имеет». Орлов не принял самою императрицей вручаемые для раздачи медали и, стоя на коленях, сказал: «Я не противлюсь, но прикажи переменить надпись, обидную для других сынов отечества». Выбитые медали брошены в огонь и появились с поправленной надписью: «Таковых сынов Россия имеет».

(Из собрания П. Карабанова)

Славный механик Кулибин никак не хотел расстаться с бородой своей, несмотря на предложение ему чинов и титулов. Наконец, по усиленному настоянию князя Григория Григорьевича Орлова, решается выбриться, если точно узнает, что сие непременно угодно императрице. Князь докладывает государыне, но мудрая царица сия велела сказать Кулибину, что она еще больше его уважает за его почтение к обычаю предков; не только позволяет, но приказывает остаться в бороде, и если чины и титулы нейдут к его костюму, то знает, чем его отличить, и жалует ему для ношения золотую медаль с выбитым его именем, чего никто еще никогда не получал.

(Из собрания П. Карабанова)

Стихотворец Василий Иванович Майков, представленный Екатерине II, заикнувшись, начал повторять всегдашнее свое изречение «как сказать». Князь Орлов остановил его: «Скажи как-нибудь, государыне все равно».

(РС, 1872. Т. V)

«Дамский журнал» (1830) передает по поводу Анны Ивановны Вельяшевой-Волынцевой, переводчицы «Истории Бранденбургской» Фридриха II (М., 1770), любопытный «Словесный рассказ покойного канцлера графа Остермана»: «Вот у меня перевели и Фридриха! – сказала однажды Екатерина Дидероту (Дидро). – И кто же, думаете вы? Молодая, пригожая девушка!» – «У вас и при вас, ваше величество, – отвечал философ, – все чудеса света; но в Париже мало и мужчин, читателей Фридриха».

(РА, 1901. Вып. II)

Граф Самойлов получил Георгия на шею в чине полковника. Однажды во дворце государыня заметила его, заслоненного толпою генералов и придворных.

– Граф Александр Николаевич, – сказала она ему, – ваше место здесь впереди, как и на войне.

(А. Пушкин)

Старый генерал Ш. представлялся однажды Екатерине II.

– Я до сих пор не знала вас, – сказала императрица.

– Да и я, матушка-государыня, не знал вас до сих пор, – ответил он простодушно.

– Верю, – возразила она с улыбкой. – Где и знать меня, бедную вдову!

(«Древняя и новая Россия», 1879. Т. I)

Александр Иванович Рибопьер мне, между прочим, рассказывал, что при Екатерине было всего двенадцать андреевских кавалеров. У него был старый дядя, Василий Иванович Жуков, который смерть как хотел получить голубую кавалерию. Один из двенадцати умер, и князь просил Екатерину ему дать орден – он был сенатор и очень глупый человек. Получивши ленту, он представился, чтобы благодарить. После представления его спросили, что сказала ему государыня. «Очень хорошо приняла и так милостиво отнеслась, сказала: «Вот, Василий Иванович, только живи, до всего доживешь».

(А. Смирнова-Россет)

Екатерина II в Москве

Во время пребывания Екатерины II в Москве, за малым числом классных чинов, отставные генералы приглашались на обеды во дворец. По тогдашнему обыкновению государыня, называя всех по имени и отчеству, подошла к генерал-майору Шестакову и спросила:

– Федор Матвеевич, где ваш дом?

– У Сергия, государыня (т. е. на Большой Дмитровке. – Ред.), – был его ответ.

– Да где же этот Сергий? – продолжала она.

– Против моего дома, – довершил простой генерал.

– Лучше бы не спрашивать, – вполголоса сказала государыня, отойдя от него.

Екатерина II в продолжение достославного своего царствования много занималась строением, но, не обладая знанием и вкусом, поправками много и портила. Когда императрица, в 1785 году, внезапно посетила древнюю столицу, Баженов приводил к окончанию отличный готический дворец в селе Царицыне. Екатериной был назначен день для обозрения здания и с благоволением приказано Баженову представить в Царицыне жену и детей. Дворец государыне не понравился; она, в гневе возвращаясь к экипажам, приказывает начальнику Кремлевской экспедиции, Михаилу Михайловичу Измайлову, сломать оный до основания. Баженов останавливает ее: «Государыня! Я достоин вашего гнева, не имел счастья угодить вам, но жена моя ничего не строила…» Императрица, обернувшись, допустила все семейство к руке и, не сказав ни слова, уехала. А в своем роде редкое здание вскоре было сломано.

(Из собрания П. Карабанова)

Марья Перекусихина

В исходе 1786 года Екатерина, готовясь к зимнему путешествию через Белоруссию в Тавриду, для дорожной шубы приказала принести множество дорогих собольих мехов с образцами богатой парчи и выбрала самую блестящую с битью. Марья Саввишна Перекусихина сказала:

– Матушка государыня, ведь вы ручки исцарапаете!

– Что же делать, голубушка, – возразила Екатерина, – я должна быть одета так, чтобы с первого взгляда всякой мог узнать, что я – императрица.

В 1787 году на одном ночлеге, во время путешествия в Тавриду, Марью Саввишну Перекусихину поместили в комнату, наполненную чемоданами и дорожными припасами. Государыня, войдя к ней, с сожалением сказала:

– Неужели ты забыта?

Сколько та ни старалась ее успокоить, но Екатерина потребовала князя Потемкина к себе и сделала ему выговор:

– Заботясь обо мне, не забывайте и моих ближних, особливо Марью Саввишну – она мой друг, чтоб ей так же было покойно, как и мне.

(Из собрания П. Карабанова)

Граф М. Н. Кречетников

Кречетников, при возвращении своем из Польши, позван был в кабинет императрицы.

– Исполнил ли ты мои приказания? – спросила императрица.

– Нет, государыня, – отвечал Кречетников.

Государыня вспыхнула:

– Как нет?!

Кречетников стал излагать причины, не дозволившие ему исполнить высочайшие повеления. Императрица не слушала, в порыве величайшего гнева она осыпала Кречетникова укоризнами и угрозами. Кречетников ожидал своей гибели. Наконец императрица умолкла и стала ходить взад и вперед по комнате. Кречетников стоял ни жив ни мертв. Через несколько минут государыня снова обратилась к нему и сказала уже гораздо тише:

– Скажите мне, какие причины помешали вам исполнить мою волю?

Кречетников повторил свои прежние оправдания. Екатерина, чувствуя его справедливость, но не желая признаться в своей вспыльчивости, сказала ему с видом совершенно успокоенным:

– Это дело другое. Зачем же ты мне тотчас этого не сказал?..

(А. Пушкин)

Генерал-аншеф М. Н. Кречетников, сделавшись тульским наместником, окружил себя почти царскою пышностью и почестями и начал обращаться чрезвычайно гордо даже с лицами, равными ему по своему значению и положению при дворе.

Слух об этом дошел до Екатерины II. Императрица, в свою очередь, пожаловалась на генерала князю Потемкину.

Князь позвал своего любимца генерала Сергея Лаврентьевича Львова, известного в то время остряка, и сказал:

– Кречетников что-то слишком заважничал… Поезжай к нему и сбавь у него спесь…

Львов поспешил исполнить приказание и отправился в Тулу.

В воскресный день Кречетников, окруженный толпой нарядных официантов, ординарцев, адъютантов и других чиновников, с важной миной явился в свой приемный зал и предстал перед многочисленным собранием тульских граждан.

И вот среди всеобщей тишины раздался голос человека, одетого в поношенное дорожное платье. Он, вспрыгнув позади всех на стул, громко хлопал в ладоши и кричал:

– Браво, Кречетников, браво, брависсимо!

Изумленные взгляды собравшихся обратились к смельчаку. Удивление присутствовавших усилилось еще больше, когда наместник подошел к незнакомцу с поклонами и сказал ему:

– Как я рад, многоуважаемый Сергей Лаврентьевич, что вижу вас! Надолго ли к нам пожаловали?

Но незнакомец продолжал хлопать и убеждал Кречетникова вернуться и еще раз позабавить его пышным выходом.

– Бога ради, перестаньте шутить, – бормотал растерявшийся Кречетников, – позвольте обнять вас.

– Нет! – кричал Львов. – Не сойду с места, пока вы не исполните мою просьбу. Право, вы мастерски играете свою роль!

Сконфуженному Кречетникову стоило немалых усилий уговорить посланца слезть со стула и прекратить злую шутку, которая, разумеется, была понята и достигла цели.

(Д. Бантыш-Каменский)

В 1787 году императрица Екатерина II, возвращаясь в Петербург из путешествия на юг, проезжала через Тулу.

В это время из-за неурожая предыдущего года в Тульской губернии были чрезвычайно высокие цены на хлеб, и народ сильно бедствовал. Опасаясь огорчить такою вестью государыню, тогдашний тульский наместник генерал Кречетников решил скрыть грустное положение вверенного ему края и доложил обратное.

По распоряжению Кречетникова, на все луга, лежавшие при дороге, по которой ехала императрица, были собраны со всей губернии стада скота и табуны лошадей, а жителям окрестных деревень велели встречать государыню с песнями, в праздничных одеждах, с хлебом и солью.

Видя всюду чистоту, порядок и изобилие, Екатерина осталась довольна и сказала Кречетникову:

– Спасибо вам, Михаил Никитич, я нашла в Тульской губернии то, что желала бы найти и в других.

К несчастью, Кречетников находился тогда в дурных отношениях с одним из спутников императрицы, обер-шталмейстером Львом Александровичем Нарышкиным, вельможей, пользовавшимся особым расположением Екатерины и умевшим, под видом шутки, ловко и кстати, высказывать ей правду.

На другой день после приезда государыни в Тулу Нарышкин явился к ней рано утром с ковригой хлеба, воткнутой на палку, и с двумя утками, купленными на рынке.

Изумленная такой выходкой, Екатерина спросила его:

– Что это значит, Лев Александрович?

– Я принес вашему величеству тульский ржаной хлеб и двух уток, которых вы жалуете, – отвечал Нарышкин.

Императрица, догадавшись, в чем дело, спросила, почем Нарышкин покупал хлеб.

Нарышкин доложил, что платил за каждый фунт по четыре копейки.

Екатерина недоверчиво взглянула на него и возразила:

– Быть не может! Это неслыханная цена! Мне доложили, что в Туле печеный хлеб не дороже копейки.

– Вас, государыня, обманули, – ответил Нарышкин.

– Удивляюсь, – продолжила императрица, – как же меня уверяли, что в здешней губернии был обильный урожай в прошлом году?

– Может быть, нынешняя жатва будет удовлетворительна, – сказал Нарышкин, – а пока голодно…

(«Москвитянин», 1842, № 2)

Князь Л. А. Нарышкин

Однажды Екатерина ехала из Петербурга в Царское Село, близ которого верстах в двух сломалось колесо в ее карете. Императрица, выглянув из кареты, громко сказала:

– Уж я Левушке (так называла она Льва Александровича) вымою голову.

Лев Александрович выпрыгнул из коляски, прокрался стороною до въезда в Царское Село, вылил на голову ведро воды и стал как вкопанный. Между тем колесо уладили, Екатерина подъезжает, видит Нарышкина, с которого струилась вода, и говорит:

– Что ты это, Левушка?

– А что, матушка! Ведь ты хотела мне вымыть голову. Зная, что у тебя и без моей головы много забот, я сам вымыл ее!

(С. Глинка)

Раз Нарышкин слишком далеко простер свои шутки над заслуженным генералом Пассеком. В присутствии императрицы Пассек смолчал, но потом потребовал от Нарышкина удовлетворения.

– Согласен, – отвечал последний, – с тем только, чтобы один из нас остался на месте.

Пассек одобрил предложение и, захватив с собою пару заряженных пистолетов, отправился с Нарышкиным за город.

Отъехав верст десять, Нарышкин велел экипажу остановиться около одной рощи. Лакей отпер дверцы со стороны Пассека, который тотчас же выпрыгнул. Тогда лакей быстро захлопнул дверцы, вскочил на козлы и закричал: «Пошел!», а Нарышкин, высунувшись из окна и заливаясь смехом, сказал Пассеку: «Я сдержал свое слово: оставил вас на месте!» Кучер ударил по лошадям, и экипаж исчез, обдав Пассека целым столбом пыли.

Взбешенный Пассек должен был возвратиться в город пешком и поклялся жестоко отомстить Нарышкину за столь дерзкую шутку.

К счастью для Нарышкина, императрица вовремя узнала об этом приключении и поспешила примирить обоих противников.

(«Исторические рассказы…»)

На даче Льва Александровича Нарышкина (на Петергофской дороге) и на даче графа А. С. Строганова (на Выборгской стороне, за Малой Невкой) в каждый праздничный день был фейерверк, играла музыка, и если хозяева были дома, то всех гуляющих угощали чаем, фруктами, мороженым. На даче Строганова даже танцевали в большом павильоне не званые гости, а приезжие из города повеселиться на даче – и эти танцоры привлекали особенное благоволение графа А. С. Строганова и были угощаемы. Кроме того, от имени Нарышкина и графа А. С. Строганова ежедневно раздавали милостыню убогим деньгами и провизией и пособие нуждающимся. Множество бедных семейств получали от них пансионы.

Дома графа А. С. Строганова и Л. А. Нарышкина вмещали в себе редкое собрание картин, богатые библиотеки, горы серебряной и золотой посуды, множество драгоценных камней и всяких редкостей. Императрица Екатерина II в шутку часто говорила: «Два человека у меня делают все возможное, чтоб разориться, и никак не могут!»

(Ф. Булгарин)

Раз Екатерина играла вечером в карты с графом Александром Сергеевичем Строгановым. Игра была по полуимпериалу, Строганов проигрывался, сердился, наконец бросил карты, вскочил со стула и начал ходить по комнате.

– С вами играть нельзя, вам легко проигрывать, а мне каково? – кричал он императрице.

Находившийся при этом Николай Петрович Архаров испугался и всплеснул руками.

– Не пугайтесь, Николай Петрович, – хладнокровно сказала ему Екатерина, – пятьдесят лет все та же история.

Походив немного и охладев, Строганов опять сел, и игра продолжалась, как будто ничего не бывало.

(«Исторические рассказы…»)

Когда германский император Иосиф II приехал в Петербург, императрица Екатерина II, представляя ему вельмож, составлявших ее общество, о графе Александре Сергеевиче Строганове сказала: «Он так богат, что не может придумать средства промотаться».

(Из собрания П. Карабанова)

Граф А. Г. Орлов-Чесменский

Екатерина II в последний приезд в Москву посетила графа А. Г. Орлова-Чесменского и сказала: «Долго ли тебе жить в таком доме?» Хозяин отвечал: «Изволишь знать, матушка, русскую пословицу – не красна изба углами, а красна пирогами; у меня же их много по твоей милости».

(Из собрания П. Карабанова)

Когда получили известие о взятии Очакова, граф А. Г. Орлов дал большой обед в Москве по этому случаю. Сидят все за столом, и хозяин во всех орденах и с портретом императрицы. Среди обеда и будучи уже навеселе, Орлов подозвал к себе расхаживающего вокруг стола дурака Иванушку (Нащокина) и дал ему щелчок по лбу. Иванушка потер лоб и пошел опять ходить кругом стола, а через некоторое время подходит к графу Алексею Григорьевичу и, указывая на изображение государыни, спрашивает его:

– Это что у тебя такое?

– Оставь, дурак, это портрет матушки нашей императрицы, – отвечал Орлов и при этом приложился к портрету.

Иванушка: «Да ведь у Потемкина такой же есть?»

Орлов: «Да, такой же».

– Потемкину-то дают за то, что города берет, а тебе, видно, за то, что дураков в лоб щелкаешь.

Орлов так взбесился, что чуть не убил дурака.

(РА, 1904. Вып. III)

В 1788 году Екатерина, не подозревая короля Шведского в намерении объявить войну России, намеревалась большую часть флота отправить в Средиземное море против турок. Сколько ни убеждали ее остановиться с исполнением, но она оказывалась непреклонной. Наконец упросили ее, чтоб дозволила во дворце составить совет, на котором она не присутствовала. Все единогласно сказали, что последствия могут быть пагубны для Петербурга, но никто не хотел идти к ней с докладом. Граф Валентин Платонович Мусин-Пушкин, известный твердостью духа, вызвался на это. При входе его государыня спросила:

– Что скажете, батюшка?

– Совет поручил донести вашему величеству, что он находит исполнение воли вашей не только неудобным, но и опасным, а потому и невозможным по многим обстоятельствам.

Екатерина в гневе, по обыкновению засучивая рукава платья своего, сказала:

– Кто дал право совету так дерзко противиться предприятию, мною обдуманному?

– Осмеливаюсь вещать истину вашему императорскому величеству, – продолжал Пушкин.

– Вы забываетесь, – с сердцем сказала она…

– Любовь к славе вашей и пользе Отечеству тому виною, – со слезами повторил Пушкин.

– Оставьте меня!

Через краткое время Екатерина одумалась и отменила повеление готовить флот к отпуску. Открылось злобное намерение короля Шведского, и война была объявлена. Пушкин над немногочисленной и наскоро собранной армией был назначен главнокомандующим; доведя оную до шведской границы, он остановился. Государыня многократно письменно понуждала его идти далее, но он не повиновался, доколе не получил достаточного подкрепления.

(Из собрания П. Карабанова)

Адмирал В. Я. Чичагов

В 1789 и 1790 годах адмирал В. Я. Чичагов одержал блистательные победы над шведским флотом, которым командовал сначала герцог Зюдерманландский, а потом сам шведский король Густав III. Старый адмирал был осыпан милостями императрицы <…>.

При первом после того приезде Чичагова в Петербург императрица приняла его милостиво и изъявила желание, чтобы он рассказал ей о своих походах. Для этого она пригласила его к себе на следующее утро. Государыню предупреждали, что адмирал почти не бывал в хороших обществах, иногда употребляет неприличные выражения и может не угодить ей своим рассказом. Но императрица осталась при своем желании. На другое утро явился Чичагов. Государыня приняла его в своем кабинете и, посадив против себя, вежливо сказала, что готова слушать. Старик начал… Не привыкнув говорить в присутствии императрицы, он робел, но чем дальше входил в рассказ, тем больше оживлялся и наконец пришел в такую восторженность, что кричал, махал руками и горячился, как бы при разговоре с равным себе. Описав решительную битву и дойдя до того, когда неприятельский флот обратился в полное бегство, адмирал все забыл, ругал трусов-шведов, причем употреблял такие слова, которые можно слышать только в толпе черного народа. «Я их… я их…» – кричал адмирал. Вдруг старик опомнился, в ужасе вскочил с кресел, повалился перед императрицей…

– Виноват, матушка, ваше императорское величество…

– Ничего, – кротко сказала императрица, не дав заметить, что поняла непристойные выражения, – ничего, Василий Яковлевич, продолжайте; я ваших морских терминов не разумею.

Она так простодушно говорила это, что старик от души поверил, опять сел и докончил рассказ. Императрица отпустила его с чрезвычайным благоволением.

(РC, 1874. Т. Х)

На одном из придворных собраний императрица Екатерина обходила гостей и к каждому обращала приветливое слово. Между присутствующими находился старый моряк. По рассеянию случилось, что, проходя мимо него, императрица три раза сказала ему: «Кажется, сегодня холодно?» – «Нет, матушка, ваше величество, сегодня довольно тепло», – отвечал он каждый раз. «Уж воля ее величества, – сказал он соседу своему, – а я на правду черт».

(П. Вяземский)

– Никогда я не могла хорошенько понять, какая разница между пушкою и единорогом, – говорила Екатерина II какому-то генералу.

– Разница большая, – отвечал он, – сейчас доложу вашему величеству. Вот изволите видеть: пушка сама по себе, а единорог сам по себе.

– А теперь понимаю, – сказала императрица.

(П. Вяземский)

Княгиня Варвара Александровна Трубецкая неразлучно жила с супругою Хераскова около двадцати лет в одном дому, чему покойная императрица Екатерина крайне удивлялась и говаривала публично: «Не удивляюсь, что братья между собою дружны, но вот что для меня удивительно, как бабы столь долгое время уживаются между собою».

(РА, 1879. Вып. IX)

Князь А. Н. Голицын рассказал, что однажды Суворов был приглашен к обеду во дворец. Занятый одним разговором, он не касался ни одного блюда. Заметив это, Екатерина спрашивает его о причине.

– Он у нас, матушка-государыня, великий постник, – отвечает за Суворова Потемкин, – ведь сегодня сочельник, он до звезды есть не будет.

Императрица, подозвав пажа, пошептала ему что-то на ухо; паж уходит и чрез минуту возвращается с небольшим футляром, а в нем находилась бриллиантовая орденская звезда, которую императрица вручила Суворову, прибавив, что теперь уже он может разделить с нею трапезу.

(РА, 1905. Вып. XII)

И. П. Елагин

Елагин Иван Перфильевич, известный особенно «Опытом повествования о России до 1389 года», главный придворный, музыки и театра директор, про которого Екатерина говорила: «Он хорош без пристрастия», имел при всех своих достоинствах слабую сторону – любовь к прекрасному полу. В престарелых уже летах Иван Перфильевич, посетив любимую артистку, вздумал делать пируэты перед зеркалом и вывихнул себе ногу, так что стал прихрамывать. Событие это было доведено до сведения государыни. Она позволила Елагину приезжать во дворец с тростью и при первой встрече с ним не только не объявила, что знает настоящую причину постигшего его несчастья, но приказала даже сидеть в ее присутствии. Елагин воспользовался этим правом, и в 1795 году, когда великий русский полководец, покоритель Варшавы, А. В. Суворов имел торжественный прием во дворце, все стояли, исключая Елагина, желавшего выказать свое значение. Суворов бросил на него любопытствующий взгляд, который не ускользнул от проницательности императрицы. «Не удивляйтесь, – сказала Екатерина победителю, – что Иван Перфильевич встречает вас сидя: он ранен, только не на войне, а у актрисы, делая прыжки!»

(РА, 1905. Вып. XII)

При Екатерине между военнослужащими вошло в обычай: ходить с палками. Сие не понравилось Суворову, и он отдал в приказе, чтобы младший к старшему не смел являться с палкой, а сам никогда не имел оной в руках; следовательно, употребление палок вскоре прекратилось. Между тем, увидев хромающего с палкой П. П. Турчанинова, Суворов сказал: «Помилуй бог, ты всех нас старее!»

(Из собрания П. Карабанова)

У Потемкина был племянник по фамилии Давыдов, на которого Екатерина II не обращала никакого внимания. Потемкину это казалось обидным, и он решил упрекнуть императрицу, сказав, что она ему не только никогда не дает никаких поручений, но и не говорит с ним.

Екатерина ответила, что Давыдов так глуп, что, конечно, перепутает всякое поручение.

Вскоре после этого разговора императрица, проходя с Потемкиным через комнату, где между прочими вертелся Давыдов, обратилась к нему:

– Пойдите, посмотрите, пожалуйста, что делает барометр.

Давыдов с поспешностью отправился в комнату, где висел барометр, и, возвратившись оттуда, доложил:

– Висит, ваше величество.

Императрица, улыбнувшись, сказала Потемкину:

– Вот видите, что я не ошибаюсь.

(РА, 1904. Вып. III)

Английский посланник лорд Витворт подарил Екатерине II огромный телескоп, которым она очень восхищалась. Придворные, желая угодить государыне, друг перед другом спешили наводить инструмент на небо и уверяли, что довольно ясно различают горы на луне.

– Я не только вижу горы, но даже лес, – сказал Львов, когда очередь дошла до него.

– Вы возбуждаете во мне любопытство, – произнесла Екатерина, поднимаясь с кресел.

– Торопитесь, государыня, – продолжал Львов, – уже начали рубить лес; вы не успеете подойти, и его не станет

(«Искра», 1859. № 38)

– Давно ли ты сюда приехал и зачем? – спросил Львов своего друга, встретив его на улице.

– Давно и, по несчастью, за делом.

– Жаль мне тебя! а у кого в руках дело?

– У N. N.

– Видел ты его?

– Нет еще.

– Так торопись и ходи к нему только по понедельникам. Его секретарь обыкновенно заводит его по воскресеньям вместе с часами, и пока он не размахается, путного ничего не сделает.

(М. Пыляев)

Императрица Екатерина была недовольна Английским министерством за некоторые неприязненные изъявления против России в парламенте. В это время английский посол просил у нее аудиенции и был призван во дворец. Когда вошел он в кабинет, собачка императрицы с сильным лаем бросилась на него, и посол немного смутился. «Не бойтесь, милорд, – сказала императрица, – собака, которая лает, не кусается и не опасна».

(П. Вяземский)

Однажды Екатерина спросила принца де Линь, Сегюра и др.

– Если б я родилась мужчиною, как вы думаете, до какого военного чина дослужилась бы я?

– Фельдмаршалский чин, – был единодушный ответ.

– Ошибаетесь, – прервала она, – в чине подпоручика нашла бы я смерть в первом сражении.

(П. Вяземский)

Один богатый иностранец, Судерланд, приняв русское подданство, был придворным банкиром. Он пользовался расположением императрицы. Однажды ему говорят, что его дом окружен солдатами и что полицмейстер Р. желает с ним переговорить. Р. со смущенным видом входит к нему и говорит:

– Господин Судерланд, я с прискорбием получил поручение от императрицы исполнить приказание ее, строгость которого меня пугает; не знаю, за какой проступок, за какое преступление вы подверглись гневу ее величества.

– Я тоже ничего не знаю и, признаюсь, не менее вас удивлен. Но скажите же наконец, какое это наказание?

– У меня, право, – отвечает полицмейстер, – недостает духу, чтоб вам объявить его.

– Неужели я потерял доверие императрицы?

– Если б только это, я бы не так опечалился, доверие может возвратиться, и место вы можете получить снова.

– Так что же? Не хотят ли меня выслать отсюда?

– Это было бы неприятно, но с вашим состоянием везде хорошо.

– Господи, – воскликнул испуганный Судерланд, – может быть, меня хотят сослать в Сибирь?

– Увы, и оттуда возвращаются!

– В крепость меня сажают, что ли?

– Это бы еще ничего: и из крепости выходят.

– Боже мой, уж не иду ли я под кнут?

– Истязание страшное, но от него не всегда умирают.

– Как, – воскликнул банкир, рыдая, – моя жизнь в опасности? Императрица, добрая, великодушная, на днях еще говорила со мной так милостиво, неужели она захочет… Но я не могу этому верить. О, говорите же скорее! Лучше смерть, чем эта неизвестность

– Императрица, – отвечал уныло полицмейстер, – приказала мне сделать из вас чучелу…

– Чучелу? – вскричал пораженный Судерланд. – Да вы с ума сошли! И как же вы могли согласиться исполнить такое приказание, не представив ей всю его жестокость и нелепость?

– Ах, любезный друг, я сделал то, что мы редко позволяем себе делать: я удивился и огорчился, я хотел даже возражать, но императрица рассердилась, упрекнула меня за непослушание, велела мне выйти и тотчас же исполнить ее приказание; вот ее слова, они мне и теперь еще слышатся: «Ступайте и не забывайте, что ваша обязанность – исполнять беспрекословно все мои приказания».

Невозможно описать удивление, гнев и отчаяние бедного банкира. Полицмейстер дал ему четверть часа сроку, чтоб привести в порядок его дела. Судерланд тщетно умолял его позволить ему написать письмо императрице, чтоб прибегнуть к ее милосердию. Полицмейстер, наконец, однако со страхом, согласился, но, не смея нести его во дворец, взялся доставить его графу Брюсу. Граф сначала подумал, что полицмейстер помешался, и, приказав ему следовать за собою, немедленно поехал к императрице; входит к государыне и объясняет ей, в чем дело. Екатерина, услыхав этот странный рассказ, восклицает: «Боже мой! Какие страсти! Р. точно помешался! Граф, бегите скорее, сказать этому сумасшедшему, чтобы он сейчас поспешил утешить и освободить моего бедного банкира!»

Граф выходит и, отдав приказание, к удивлению своему видит, что императрица хохочет.

– Теперь, – говорит она, – я поняла причину этого забавного и странного случая: у меня была маленькая собачка, которую я очень любила; ее звали Судерландом, потому что я получила ее в подарок от банкира. Недавно она околела, и я приказала Р. сделать из нее чучелу, но видя, что он не решается, я рассердилась на него, приписав его отказ тому, что он из глупого тщеславия считает это поручение недостойным себя. Вот вам разрешение этой странной загадки.

(Л.-Ф. Сегюр)

Некто князь X., возвратившись из Парижа в Москву, отличался невоздержанностью языка и при всяком случае язвительно поносил Екатерину. Императрица велела сказать ему через фельдмаршала Салтыкова, что за таковые дерзости в Париже сажают в Бастилью, а у нас недавно резали язык, что, не будучи от природы жестока, она для такого бездельника, каков X., нрав свой менять не намерена, однако советует ему впредь быть осторожнее.

(А. Пушкин)

Обер-полицмейстер Н. И. Рылеев

В Петербурге появились стихи, оскорбительные для чести императрицы.

Обер-полицмейстер Рылеев по окончании своего доклада о делах донес императрице, что он перехватил бумагу, в которой один молодой человек поносит имя ее величества.

– Подайте мне бумагу, – сказала она.

– Не могу, государыня, в ней такие выражения, которые и меня приводят в краску.

– Подайте, говорю я, чего не может читать женщина, должна читать императрица.

Развернула, читает бумагу, румянец выступает на ее лице, она ходит по зале, засучивает рукава (это было обыкновенное ее движение в раздраженном состоянии), и гнев ее постепенно разгорается.

– Меня ли, ничтожный, дерзает так оскорблять? Разве он не знает, что его ждет, если я предам его власти законов?

Она продолжала ходить и говорить подобным образом, наконец утихла. Рылеев осмелился прервать молчание:

– Какое будет решение вашего величества?

– Вот мое решение, – сказала она и бросила бумагу в огонь.

(«Исторические рассказы…»)

Императрица Екатерина, отъезжая в Царское Село и опасаясь какого-нибудь беспокойства в столице, приказала Рылееву, чтобы он в случае чего-нибудь неожиданного явился тотчас в Царское с докладом. Вдруг ночью прискакивает Рылеев, вбегает к Марье Саввишне Перекусихиной и требует, чтобы она разбудила императрицу; та не решается и требует, чтобы он ей рассказал, в чем дело. Рылеев отвечает, что не обязан ей рассказывать дел государственных. Будят императрицу, зовут Рылеева в спальню, и он докладывает о случившемся в одной из отдаленных улиц Петербурга пожаре, причем сгорело три мещанских дома в тысячу, в пятьсот и в двести рублей. Екатерина усмехнулась и сказала: «Как вы глупы, идите и не мешайте мне спать».

(РА, 1904. Вып. III)

Статс-секретарь Д. П. Трощинский

Д. П. Трощинский, бывший правитель канцелярии графа Безбородко, отличный, умный чиновник, но тогда еще бедный, во время болезни своего начальника удостаивался чести ходить с докладными бумагами к императрице.

Екатерина, видя его способности и довольная постоянным его усердием к службе, однажды по окончании доклада сказала ему:

– Я довольна вашею службою и хотела бы сделать вам что-нибудь приятное; но чтобы мне не ошибиться в этом, скажите, пожалуйста, чего бы вы желали?

Обрадованный вниманием монархини, Трощинский отвечал с некоторым смущением:

– Ваше величество, в Малороссии продается хутор, смежный с моим, мне хотелось бы его купить, да не на что. Так если милость ваша будет…

– Очень рада, очень рада!.. А что за него просят?

– Шестнадцать тысяч, государыня.

Екатерина взяла лист белой бумаги, написала несколько строк, сложила и отдала ему. Трощинский пролепетал какую-то благодарность, поклонился и вышел. Но, вышедши, развернул бумагу и к величайшему изумлению своему прочитал: «Купить в Малороссии такой-то хутор в собственность г. Трощинского и присоединить к нему триста душ из казенных смежных крестьян». Пораженный такой нечаянностью и, так сказать, одурелый Трощинский без доклада толкнулся в двери к Екатерине.

– Ваше величество, это чересчур много; мне неприличны такие награды, какими вы удостаиваете своих приближенных. Что скажут Орловы, Зубовы?..

– Мой друг, – с кротостью промолвила Екатерина, – их награждает женщина, тебя – императрица.

(«Древняя и новая Россия», 1879. Т. 1)

Яков Княжнин

В 1793 году Я. Б. Княжнин за трагедию «Вадим Новгородский» выслан был из Петербурга. Чрез краткое время обер-полицмейстер Рылеев в докладе Екатерине, в числе прибывших в столицу, наименовал Княжнина.

– Вот как исполняются мои повеления, – в сердцах сказала она, – пойди и узнай, верно ли это, – я поступлю с ним, как императрица Анна.

Окружающие докладывают, что вместо Княжнина прибыл бригадир Князев, а между тем Рылеев возвращается. Екатерина, с веселым видом встречая его, несколько раз повторила:

– Никита Иванович!.. Ты не мог различить князя с княжною.

(РС, 1872. Т. V)

(П. Вяземский)

Денис Фонвизин

Незадолго до постановки на сцене «Недоросля» Д. И. Фонвизин должен был читать его у тогдашнего почт-директора Б. В. Пестеля. Большое общество съехалось к обеду. Любопытство гостей было так велико, что хозяин упросил автора, который сам был прекрасный чтец и актер, прочитать хоть одну сцену, пока подадут суп. Фонвизин исполнил общее желание; но когда остановился, когда нужно было садиться за обед, присутствующие так были заинтересованы, что убедительно просили продолжить чтение. Несколько раз приносили и уносили кушанье, и не прежде сели за обед, когда комедия была прочитана до конца. А после обеда актер Дмитревский, по общему требованию, должен был опять читать ее сначала.

(«Из жизни писателей»)

Ермил Костров

Талантливый переводчик «Илиады» Е. И. Костров был большой чудак и горький пьяница. Все старания многочисленных друзей и покровителей поэта удержать его от этой пагубной страсти постоянно оставались тщетными.

Императрица Екатерина II, прочитав перевод «Илиады», пожелала видеть Кострова и поручила И. И. Шувалову, известному в то время меценату, привезти Кострова во дворец. Шувалов, которому хорошо была известна слабость Кострова, позвал его к себе, велел одеть на свой счет и убеждал непременно явиться к нему в трезвом виде, чтобы вместе ехать к государыне. Костров обещал; но когда настал день и час, назначенный для приема, его, несмотря на тщательные поиски, нигде не могли найти.

Шувалов отправился во дворец один и объяснил императрице, что стихотворец не мог воспользоваться ее милостивым вниманием по случаю будто бы приключившейся ему внезапной и тяжкой болезни. Екатерина выразила сожаление и поручила Шувалову передать от ее имени Кострову тысячу рублей.

Недели через две Костров явился к Шувалову.

– Не стыдно ли тебе, Ермил Иванович, – сказал ему с укоризною Шувалов, – что ты променял дворец на кабак?

– Побывайте-ка, Иван Иванович, в кабаке, – ответил Костров, – право, не променяете его ни на какой дворец!

(«Из жизни русских писателей»)

В 1787 году императрица пожаловала ему тысячу рублей за перевод «Илиады». Костров с этими деньгами отправился покутить в свой любимый Цареградский трактир. Здесь попивая вино, он встретил убитого горем офицера.

Поэт разговорился с ним и узнал, что офицер потерял казенные деньги – восемьсот рублей, и теперь его должны разжаловать в солдаты.

Костров сказал:

– Я нашел ваши деньги и не хочу воспользоваться ими! – и с этими словами положил восемьсот руб. перед удивленным офицером и тотчас же скрылся.

Но Кострова в Москве все знали, и добрый поступок его вскоре стал известен городу.

На языке Кострова «пить с воздержанием» – значило пить так, чтобы держаться на ногах.

Однажды Костров шел из трактира с Верещагиным, тоже поэтом, студентом, который, выпив не с воздержанием, упал и пополз на четвереньках.

– Верещагин! – закричал ему Костров. – Не по чину, не по чину!

Костров напился и был не в силах встать с дивана.

Один из присутствующих, желая подшутить над Костровым, спросил:

– Что, Ермил Иванович, у тебя мальчики в глазах?

– И самые глупые! – ответил Костров пытающемуся уязвить его.

(«Искра», 1859. № 38)

Херасков очень уважал Кострова и предпочитал его талант своему собственному. Это приносит большую честь и его сердцу, и его вкусу. Костров несколько времени жил у Хераскова, который не давал ему напиваться. Это наскучило Кострову. Он однажды пропал. Его бросились искать по всей Москве и не нашли. Вдруг Херасков получает от него письмо из Казани. Костров благодарит его за все его милости, «но, – писал поэт, – воля для меня всего дороже».

Однажды в университете сделался шум. Студенты, недовольные своим столом, разбили несколько тарелок и швырнули в эконома несколькими пирогами. Начальники, разбирая это дело, в числе бунтовщиков нашли бакалавра Ермила Кострова. Все очень изумились. Костров был нраву самого кроткого, да уж и не в таких летах, чтоб бить тарелки и швырять пирогами. Его позвали в конференцию. «Помилуй, Ермил Иванович, – сказал ему ректор, – ты-то как сюда попался?..» – «Из сострадания к человечеству», – отвечал добрый Костров.

(А. Пушкин)

Он жил несколько времени у Ивана Ивановича Шувалова. Тут он переводил «Илиаду». Домашние Шувалова обращались с ним, почти не замечая его в доме, как домашнюю кошку, к которой привыкли. Однажды дядя мой пришел к Шувалову и, не застав его дома, спросил: «Дома ли Ермил Иванович?» Лакей отвечал: «Дома; пожалуйте сюда!» – и привел его в задние комнаты, в девичью, где девки занимались работой, а Ермил Иванович сидел в кругу их и сшивал разные лоскутки. На столе, возле лоскутков, лежал греческий Гомер, разогнутый и обороченный вверх переплетом. На вопрос: «Чем он это занимается?» – Костров отвечал очень просто: «Да вот девчата велели что-то сшить!» – и продолжал свою работу.

Костров хаживал к Ивану Петровичу Бекетову, двоюродному брату моего дяди. Тут была для него всегда готова суповая чаша с пуншем. С Бекетовым вместе жил брат его Платон Петрович; у них бывали: мой дядя Иван Иванович Дмитриев, двоюродный их брат Аполлон Николаевич Бекетов и младший брат Н. М. Карамзина Александр Михайлович, бывший тогда кадетом и приходивший к ним по воскресеньям. Подпоивши Кострова, Аполлон Николаевич ссорил его с молодым Карамзиным, которому самому было это забавно; а Костров принимал эту ссору не за шутку. Потом доводили их до дуэли; Карамзину давали в руки обнаженную шпагу, а Кострову ножны. Он не замечал этого и с трепетом сражался, боясь пролить кровь неповинную. Никогда не нападал, а только защищался.

Светлейший князь Потемкин пожелал видеть Кострова. Бекетовы и мой дядя принуждены были, по этому случаю, держать совет, как его одеть, во что и как предохранить, чтоб не напился. Всякий уделил ему из своего платья кто французский кафтан, кто шелковые чулки, и прочее. Наконец при себе его причесали, напудрили, обули, одели, привесили ему шпагу, дали шляпу и пустили идти по улице. А сами пошли его провожать, боясь, чтоб он, по своей слабости, куда-нибудь не зашел; но шли за ним в некотором расстоянии, поодаль, для того, что идти с ним рядом было несколько совестно: Костров и трезвый был нетверд на ногах и шатался. Он во всем этом процессе одеванья повиновался, как ребенок. Дядя мой рассказывал, что этот переход Кострова был очень смешон. Какая-нибудь старуха, увидев его, скажет с сожалением: «Видно, бедный, больнехонек!», а другой, встретясь с ним, пробормочет: «Эк нахлюстался!» Ни того, ни другого: и здоров и трезв, а такая была походка! Так проводили его до самых палат Потемкина, впустили в двери и оставили, в полной уверенности, что он уже безопасен от искушений!

(М. Дмитриев)

Костров страдал перемежающейся лихорадкой. «Странное дело, – заметил он (Н. М. Карамзину), – пил я, кажется, все горячее, а умираю от озноба».

(П. Вяземский)

При выходе в свет книжки Карамзина «Мои безделки» (1794) Н. М. Шатров приветствовал молодого автора следующей эпиграммой, которая тогда была всем известна:

Он не заметил, что это были безделки только для Карамзина; но что в этих безделках скрывалось преобразование языка и открывалось уже избранным того времени. Иван Иванович Дмитриев возразил на эпиграмму следующими стихами:

(М. Дмитриев)

Михаил Херасков

У Хераскова собирались по вечерам тогдашние московские поэты и редко что выпускали в печать, не прочитавши предварительно ему. По большей части похвала Хераскова ограничивалась словами: «Гладко, очень гладко!» Гладкость стиха почиталась тогда одним из первых достоинств: она была тогда действительно большим достоинством, так, как оно становится и теперь; но во времена Дмитриева, Жуковского, Батюшкова это было достоинством второстепенным.

Когда Херасков написал «Россиаду», несколько петербургских литераторов и любителей литературы собирались несколько вечеров сряду у Н. И. Новикова, чтобы обдумать и написать разбор поэмы; но не могли: тогда еще было не по силам объять столь большое произведение поэзии! Оставались одно безотчетное удивление и похвала восторга!

(М. Дмитриев)

Лучшая эпиграмма на Хераскова отпущена Державиным без умысла в оде «Ключ».

Вода стихотворства, говоря о поэзии Хераскова, выражение удивительно верное и забавное!

(П. Вяземский)

Ипполит Богданович

<…> Встречались из литераторов того времени и такие, которых в обществе считали образцами светскости. К таким принадлежал всегдашний гость Шувалова, автор «Душеньки», Ипполит Федорович Богданович. Ходил он всегда щеголем во французском кафтане с кошельком на спине, с тафтяной шляпой (клак) под мышкою; если он не садился играть карты, то всегда рассказывал о дневных и заграничных новостях. Он только не любил говорить или даже напоминать о своих стихах и был очень щекотлив насчет произведений своего пера. После выхода «Душеньки» он сделался гостем большого света, все вельможи наперерыв приглашали его и почитали большою честью, чтобы автор «Душеньки» дремал за их поздними ужинами. По выходе в свет «Душеньки» (1778) носилась молва, что Богданович не был ее автором. Злые языки говорили, что у Богдановича жил молодой талантливый человек в качестве переписчика, который, тайком от Богдановича, читал в cвоем кругу отрывки из своей «Душеньки». Этот молодой человек вскоре умер, оставив все свои произведения Богдановичу. Вскоре после этого времени и вышла «Душенька». Может быть, тут и говорила зависть, но современники твердили: в «Душеньке» не Богдановича перо и не его воображение.

(М. Пыляев)

Богдановичам после родителей осталось наследство небольшое. Ипполит Федорович отказался от своей части в пользу сестер, а себе взял только дворового мальчика, Павла, который с тех пор и находился при нем, на должности камердинера. Он сам учил мальчика, привык к нему, обходился с ним как с родным. Случилось Богдановичу в то время, когда он жил в Москве и служил в Архиве, получить откуда-то или скопить 1600 рублей. Один приятель Павлов, также чей-то дворовый человек, услышав об этой сумме, подговорил молодого и легковерного Павла украсть ее, а после бежать вместе с ним. Между тем сам он, принявшись за такую же операцию около своего господина, попался и рассказал весь свой умысел.

Господин отправился к Богдановичу.

– Мне нужно поговорить с вами, – сказал он. А Павел стоял тут же.

– Что прикажете?

– Мне нужно поговорить наедине.

– При этом человеке вы можете говорить все, что угодно; это мой близкий.

– Нет – я прошу выслать его.

– Пожалуй! Что вы желаете?

– Уверены ли вы в этом человеке?

– Как в себе самом.

– Он собирался украсть ваши деньги и бежать с моим человеком, которого я поймал и получил это признание.

Богданович изумился. Распростившись с неизвестным, он призвал к себе виноватого.

– Паша! Не обидел ли я тебя?

– Помилуйте, я вами всегда доволен.

– Но я замечаю, что ты становишься недоволен мною.

– Никак нет-с, ничего.

Богданович не сказал больше ни слова, отправился в Гражданскую палату, написал отпускную, засвидетельствовал ее и, вернувшись домой, позвал Павла.

– Вот тебе отпускная! Зачем ты хотел уйти от меня тайком? Ведь ты бы погиб. Товарищ твой, плут, выманил бы у тебя деньги, ты остался бы ни с чем. Тебе надо было сказать мне просто, что не хочешь жить у меня. Я не стану держать тебя в неволе. Вот тебе половина моих денег.

– Батюшка! Виноват, простите! – закричал Павел и повалился ему в ноги. – Я останусь у вас навеки.

– Пожалуй, – сказал Богданович, – останься, но если ты соскучишься у меня, захочешь уйти, то отпускная твоя будет лежать здесь за зеркалом. Ты можешь взять ее всегда, только, пожалуйста, не бери всех денег, а оставь мне половину.

Этот Павел оставался при Ипполите Федоровиче до его кончины и рассказывал сам об этом происшествии в Курске Михаилу Семеновичу Щепкину.

(«Москвитянин», 1853. Кн. IV)

Гавриил Державин

Державин был правдив и нетерпелив. Императрица поручила ему рассмотреть счета одного банкира, который имел дело с Кабинетом и был близок к упадку. Прочитывая государыне его счета, он дошел до одного места, где сказано было, что одно высокое лицо, не очень любимое государыней, должно ему какую-то сумму.

– Вот как мотает! – заметила императрица. – И на что ему такая сумма!

Державин возразил, что кн. Потемкин занимал еще больше, и указал в счетах, какие именно суммы.

– Продолжайте! – сказала государыня.

Дошло до другой статьи: опять заем того же лица.

– Вот опять! – сказала императрица с досадой. – Мудрено ли после этого сделаться банкротом!

– Князь Зубов занял больше, – сказал Державин и указал на сумму.

Екатерина вышла из терпения и позвонила. Входит камердинер.

– Нет ли кого там, в секретарской комнате?

– Василий Степанович Попов, ваше величество.

– Позови его сюда. – Попов вошел.

– Сядьте тут, Василий Степанович, да посидите во время доклада; этот господин, мне кажется, меня прибить хочет…

(М. Дмитриев)

Императрица имела очень плохой слух, не понимала музыки, но любила ее слушать и приказывала князю Платону Александровичу Зубову устраивать у нее квартеты и комнатные концерты. Прослушав однажды квартет Гайдна, она подозвала Зубова и сказала ему на ухо:

– Когда кто-то играет соло, то я знаю, что, как кончится, ему надо аплодировать, но в квартете я теряюсь и боюсь похвалить некстати. Пожалуйста, взгляни на меня, когда игра или сочинение требует похвалы.

(Из собрания Е. Львовой)

А. И. Мусин-Пушкин

В 1794 году президент Санкт-Петербургской Академии художеств Алексей Иванович Мусин-Пушкин, присутствуя в Синоде, через камер-лакея получает от Екатерины II повеление немедленно прибыть во дворец. Пушкин находит императрицу в кабинете, сидящую за столом с листом бумаги, который при входе его, перевернув, она спросила:

– Послушай-ка, господин президент, все ли у вас в Академии благополучно?

– Слава Богу, ваше величество, – отвечал Пушкин со спокойным духом.

– Не случилось ли чего необыкновенного в типографии?

– Ничего, государыня!

– Подивитесь! Я больше вашего знаю, что делается там, где вы поставлены начальником! Один несчастный, служивший в типографии вашей, лишил себя жизни.

Сии слова привели его в великое замешательство.

– Я желаю через начальников знать о всяком происшествии во вверенных им местах, – с гневным видом продолжала Екатерина и, заметив его смущение, с кротостью спросила: – Что ж вы молчите? Я готова выслушать от вас оправдание.

– Если вашему величеству угодно, то позвольте донести, что я сомневаюсь в справедливости известия, вам сообщенного, – сегодня поутру я получил рапорт о благополучном состоянии всех служащих в Академии; да и типографский надзиратель, который у меня был, не сказал мне ни слова о том, что я теперь узнал от вашего величества.

– Извольте же, не мешкая, справиться об этом и успокоить меня, – промолвила императрица.

Бдительный начальник пришел в уныние, услышав выговор от своей благодетельницы, в крайнем смущении поспешил в Академию. Приезд его в необычное время произвел между великим числом живших там сильную тревогу; надлежало поодиночке всех перекликать и узнать об отсутствующих. Под конец уже нижний служитель объявил, что он слышал о подобном происшествии, в Академии наук случившемся. Пушкин узнает, что самоубийца – при типографии промотавшийся комиссар, устрашившийся отчета. Алексей Иванович, успокоившись, в ту же минуту приказал заготовить для императрицы объяснение, крупным прямым шрифтом, ибо курсивных литер она не любила, в пол-листа, по обыкновению, написанное, которое и привозит во дворец.

– Кто ж из нас виноват, сударь? – спросила Екатерина.

– Ни ваше величество, ни я, – отвечал он и подал обстоятельное известие о несчастном.

– Вы неправду сказали! – произнесла Екатерина, прочитав несколько строк.

– Вы неправду сказали, – повторила императрица, – оскорбив вас выговором и упреком, признаю себя виновной: человеку свойственно ошибаться… Если когда случится вам быть виновным, то даю слово оказать вам всякое снисхождение – вспомните поговорку, что и горшок с горшком в печи столкнутся.

Алексей Иванович, тронутый до слез столь редким великодушием, стал на колени. «Я недостоин, чтоб мать российского народа признавала себя виновною!» – сказал он.

(Из собрания П. Карабанова)

Однажды князь Николай Иванович Салтыков поднес императрице список о производстве в генералы. Чтобы облегчить императрице труд и обратить ее внимание, подчеркнул он красными чернилами имена тех, которых производство, по его мнению, должно было остановить. Государыня нашла подчеркнутым имя бригадира князя Павла Дмитриевича Цицианова.

– Это за что? – спросила она.

– Офицер его ударил, – отвечал Салтыков.

– Так что ж? Ты выйдешь от меня, из-за угла накинется на тебя собака, укусит, и я должна Салтыкова отставить? Князь Цицианов отличный, умный, храбрый офицер, им должно дорожить, он нам пригодится. Таких людей у нас немного!

И собственноручно отметила: «Производится в генерал-майоры».

Екатерина не ошиблась: князь Цицианов оправдал ее мнение – пригодился!

(«Исторические рассказы…»)

В царствование Екатерины II Сенат вынес решение, которое императрица подписала. Этот подписанный приказ перешел от генерал-прокурора к обер-прокурору, от него к обер-секретарю и, таким образом, попал в экспедицию.

В тот день в экспедиции был дежурным какой-то приказный подьячий. Когда он остался один, то напился пьяным. При чтении бумаг попалось ему в руки подписанное императрицей решение. Он прочел «быть по сему» и сказал:

– Врешь, не быть по сему.

Взял перо и исписал всю страницу этими словами: «Врешь, не быть по сему» – и лег спать.

На другое утро он пошел домой, в экспедиции нашли эту бумагу и обмерли от страха.

Поехали к генерал-прокурору князю Вяземскому. С этой бумагой он поехал к императрице и бросился ей в ноги.

– Что такое? – спросила она.

– У нас несчастье, – сказал Вяземский, – пьяный дежурный испортил ваш приказ.

– Ну что ж, – сказала государыня, – я напишу другой, но я вижу в этом перст Божий; должно быть, мы решили неправильно. Пересмотрите дело.

Пересмотрели дело, и оказалось: действительно, оное решение было неправильным.

(Из собрания М. Шевлякова)

Некий Я. Ф. Фрейгольд имел место чиновника, которое в то время обогатило бы всякого, но по собственной честности не нажил ничего и вышел из службы чист и беден.

Его представили к пенсиону.

Государыня отвечала, что он, конечно, сберег что-нибудь из своих очень высоких доходов.

Ей доложили, что он формально ничего не имеет.

– Или он дурак, – отвечала она, – или честнейший человек. Однако в обоих случаях имеет надобность в пособии.

И подписала указ.

(Из собрания М. Шевлякова)

В 1795 году главнокомандующий в Москве Михаил Михайлович Измайлов был вызван Екатериной II в Царское Село. Прогуливаясь с императрицей по саду, он зацепился за дерево и сдернул парик. По трусливому нраву, в сильном замешательстве, он начал извиняться. Екатерина, в продолжение многих лет, будучи к нему милостива, сказала: «К чему?.. Если бы ты был молод и желал нравиться молодой женщине, то подобный случай заставлял бы страшиться отказа; а мы состарились и доживаем век».

(Из собрания П. Карабанова)

Однажды Екатерина II сидела в Царскосельском саду на скамейке вместе с любимой камер-юнгферой своей Перекусихиной.

Проходивший мимо петербургский франт, не узнав императрицу, взглянул на нее довольно нахально. Он даже не снял шляпы и, насвистывая, продолжил прогулку.

– Знаешь, – сказала государыня, – как я обижена на этого шалуна? а я ведь могу остановить его и намылить ему голову…

– Ведь он не узнал вас, матушка, – возразила Перекусихина.

– Да я не об этом говорю… Конечно, не узнал… Но мы с тобой прекрасно одеты… Он обязан был иметь к нам хоть как к дамам уважение… Впрочем, – прибавила Екатерина, рассмеявшись, – надо сказать правду, постарели мы с тобой, Марья Саввишна… а будь мы помоложе, поклонился бы он и нам.

(«Древняя и новая Россия», 1879. Т. 1)

В 1796 году несколько молодых людей, проходя довольно близко от императрицы, сидевшей в Царскосельском саду, не обратили (на нее) внимания и даже не сняли шляп. Марья Саввишна Перекусихина хотела сделать выговор, но Екатерина, удержав ее за руку, сказала:

– Оставь их! на нас не смотрят, – стары стали.

(П. Вяземский)

Однажды государыня Екатерина, будучи в Царском Селе, почувствовала себя нехорошо; приехал Роджерсон, ее любимый доктор, и нашел необходимым ей пустить кровь, что и сделано было тотчас.

В это самое время докладывают государыне, что приехал из Петербурга граф Александр Андреевич Безбородко, узнать об ее здоровье. Императрица приказала его принять.

Лишь только граф Безбородко вошел, императрица Екатерина смеясь ему сказала:

– Теперь все пойдет лучше: последнюю кровь немецкую выпустила.

(Из собрания Е. Львовой)

Екатерина зимой сделалась нездоровой, и лейб-медик Роджерсон предложил ей лекарство. Она воспротивилась, сказав:

– Лекарство помешает моим занятиям, довольно и того, что посмотрю на тебя.

Роджерсон, зная ее упорство, предложил прокатиться в санях. Государыня согласилась, почувствовала облегчение и провела спокойную ночь, но на другой день к вечеру головная боль снова возобновилась. Марья Саввишна Перекусихина предложила санную прогулку.

– Хорошо один раз, – отвечала Екатерина, – скажут: какая дура, по ночам катается, и подумают, когда ей заниматься делами.

Екатерина, 23 августа 1796 года, возвращаясь во дворец от Нарышкиной, заметила звезду, ей сопутствовавшую, в виду ее скатившуюся. Когда Николай Петрович Архаров встретил ее во дворце, она об этом сказала: «Вот вестница скорой смерти моей…» – «Ваше величество всегда чужды были примет и предрассудков», – ответил Архаров. «Чувствую слабость сил и приметно опускаюсь», – возразила Екатерина.

(Из собрания П. Карабанова)

На другой день Екатерина сказала своей приближенной графине А. А. Матюшкиной: «Такой случай падения звезды был перед кончиною императрицы Елизаветы, и мне это то же предвещает».

(М. Пыляев)

Фельдмаршал Г. А. Потемкин

В Турецкую кампанию 1789 года князь Григорий Александрович Потемкин обложил какое-то неприятельское укрепление и послал сказать начальствующему в нем паше, чтоб сдался без кровопролития. Между тем в ожидании удовлетворительного ответа был приготовлен великолепный обед, к которому были приглашены генералитет и все почетные особы, принадлежавшие к свите князя. По расчету Потемкина, посланный парламентер должен был явиться к самому обеду, однако ж он не являлся. Князь сел за стол в дурном расположении духа, ничего не ел, грыз по своему обыкновению ногти и беспрестанно спрашивал: не едет ли посланный? Обед приходил к окончанию, и нетерпение Потемкина возрастало. Наконец вбегает адъютант с известием, что парламентер едет.

– Скорей, скорей сюда его! – восклицает князь.

Через несколько минут входит запыхавшийся офицер и подает письмо. Разумеется, в ту же минуту письмо распечатано, развернуто… но вот беда: оно написано по-турецки! – Новый взрыв нетерпения.

– Скорее переводчика! – закричал Потемкин.

Переводчик является.

– На, читай и говори скорее, сдается укрепление или нет?

Переводчик берет бумагу, читает, оборачивает письмо, вертит им перед глазами туда и сюда и не говорит ничего.

– Да говори же скорее, сдается укрепление или нет? – спрашивает князь в порыве величайшего нетерпения.

– А как вашей светлости доложить, – хладнокровно отвечает переводчик, – я в толк не возьму. Вот изволите видеть, в турецком языке есть слова, которые имеют двоякое значение: утвердительное и отрицательное, смотря по тому, поставлена над ними точка или нет, так и в этом письме находится именно такое слово. Если над ним поставлена точка пером, то укрепление не сдается, но если точку насидела муха, то на сдачу укрепления паша согласен.

– Ну, разумеется, что насидела муха! – воскликнул Потемкин и тут же, соскоблив точку столовым ножом, приказал подавать шампанское и провозгласил тост за здоровье императрицы.

Укрепление действительно сдалось, но только через двое суток, когда паше были обещаны какие-то подарки, а между тем донесение государыне о сдаче этого укрепления было послано в тот же самый день, как Потемкин соскоблил точку, будто бы насиженную мухой.

(«Исторические рассказы…»)

Однажды Потемкин, недовольный запорожцами, сказал одному из них: «Знаете ли вы, хохлачи, что у меня в Николаеве строится такая колокольня, что как станут на ней звонить, так в Сечи будет слышно?» – «То не диво, – отвечал запорожец, – у нас в Запорозцине е такие кобзары, що як заграють, то аже у Петербурси затанцують».

N. N., вышедший из певчих в действительные статские советники, был недоволен обхождением князя Потемкина. «Хиба вин не тямит того, – говорил он на своем наречии, – що я такий еднорал, як вин сам». Это пересказали Потемкину, который сказал ему при первой встрече: «Что ты врешь? какой ты генерал? ты генерал-бас».

Когда Потемкин вошел в силу, он вспомнил об одном из своих деревенских приятелей и написал ему следующие стишки:

Любезный друг поспешил приехать на ласковое приглашение.

Потемкину доложили однажды, что некто граф Морелли, житель Флоренции, превосходно играет на скрипке. Потемкину захотелось его послушать; он приказал его выписать. Один из адъютантов отправился курьером в Италию, явился к графу М., объявив ему приказ светлейшего, и предложил тот же час садиться в тележку и скакать в Россию. Благородный виртуоз взбесился и послал к черту и Потемкина, и курьера с его тележкою.

Делать было нечего. Но как явиться к князю, не исполнив его приказания! Догадливый адъютант отыскал какого-то скрипача, бедняка не без таланта, и легко уговорил его назваться графом М. и ехать в Россию. Его привезли и представили Потемкину, который остался доволен его игрою. Он принят был, потом, в службу под именем графа М. и дослужился до полковничьего чина.

Князь Потемкин во время очаковского похода влюблен был в графиню ***. Добившись свидания и находясь с нею наедине в своей ставке, он вдруг дернул за звонок, и пушки кругом всего лагеря загремели. Муж графини ***, человек острый и безнравственный, узнав о причине пальбы, сказал, пожимая плечами: «Экое кири куку!»

Один из адъютантов Потемкина, живший в Москве и считавшийся в отпуске, получает приказ явиться: родственники засуетились, не знают, чему приписать требование светлейшего. Одни боятся внезапной немилости, другие видят в этом неожиданное счастье. Молодого человека снаряжают наскоро в путь. Он отправляется из Москвы, скачет день и ночь и приезжает в лагерь светлейшего князя. О нем тотчас докладывают. Потемкин приказывает ему явиться. Адъютант с трепетом входит в его палатку и находит Потемкина в постели, со святцами в руках. Вот их разговор:

Потемкин. Ты, братец, мой адъютант такой-то?

Адъютант. Точно так, ваша светлость.

Потемкин. Правда ли, что ты святцы знаешь наизусть?

Адъютант. Точно так.

Потемкин (смотря в святцы). Какого же святого празднуют 18 мая?

Адъютант. Мученика Федота, ваша светлость.

Потемкин. Так. А 29 сентября?

Адъютант. Преподобного Кириака.

Потемкин. Точно. А 5 февраля?

Адъютант. Мученицы Агафьи.

Потемкин (закрывая святцы). Ну, поезжай же себе домой.

Суворов соблюдал посты. Потемкин однажды сказал ему смеясь: «Видно, граф, хотите вы въехать в рай верхом на осетре». Эта шутка, разумеется, принята была с восторгом придворными светлейшего. Несколько дней после один из самых низких угодников Потемкина, прозванный им Сенькой-бандуристом, вздумал повторить самому Суворову: «Правда ли, ваше сиятельство, что вы хотите въехать в рай на осетре?» Суворов обратился к забавнику и сказал ему холодно: «Знайте, что Суворов иногда делает вопросы, а никогда не отвечает».

Молодой Ш. как-то напроказил. Князь Б. собирался пожаловаться на него самой государыне. Родня перепугалась. Кинулись к князю Потемкину, прося его заступиться за молодого человека. Потемкин велел Ш. быть на другой день у него и прибавил: «Да сказать ему, чтоб он со мною был посмелее». Ш. явился в назначенное время. Потемкин вышел из кабинета в обыкновенном своем наряде, не сказал никому ни слова и сел играть в карты. В это время приезжает князь Б. Потемкин принимает его как нельзя хуже и продолжает играть. Вдруг он подзывает к себе Ш.

– Скажи, брат, – говорит Потемкин, показывая ему свои карты, – как мне тут сыграть?

– Да мне какое дело, ваша светлость, – отвечает ему Ш., – играйте, как умеете.

– Ах, мой батюшка, – возразил Потемкин, – и слова тебе нельзя сказать; уж и рассердился.

Услышав такой разговор, князь Б. раздумал жаловаться.

На Потемкина часто находила хандра. Он по целым суткам сидел один, никого к себе не пуская, в совершенном бездействии. Однажды, когда был он в таком состоянии, накопилось множество бумаг, требовавших немедленного разрешения; но никто не смел к нему войти с докладом. Молодой чиновник по имени Петушков, подслушав толки, вызвался представить нужные бумаги князю для подписи. Ему поручили их с охотою и с нетерпением ожидали, что из этого будет. Петушков с бумагами вошел прямо в кабинет. Потемкин сидел в халате, босой, нечесаный, грызя ногти в задумчивости. Петушков смело объяснил ему, в чем дело, и положил перед ним бумаги. Потемкин молча взял перо и подписал их одну за другою. Петушков поклонился и вышел в переднюю с торжествующим лицом: «Подписал!..» Все к нему кинулись, глядят: все бумаги в самом деле подписаны. Петушкова поздравляют: «Молодец! нечего сказать». Но кто-то всматривается в подпись – и что же? На всех бумагах вместо: князь Потемкин – подписано: Петушков, Петушков, Петушков…

(А. Пушкин)

Когда Потемкин сделался после Орлова любимцем императрицы Екатерины, сельский дьячок, у которого он учился в детстве читать и писать, наслышавшись в своей деревенской глуши, что бывший ученик его попал в знатные люди, решился отправиться в столицу и искать его покровительства и помощи.

Приехав в Петербург, старик явился во дворец, где жил Потемкин, назвал себя и был тотчас же введен в кабинет князя.

Дьячок хотел было броситься в ноги светлейшему, но Потемкин удержал его, посадил в кресло и ласково спросил:

– Зачем ты прибыл сюда, старина?

– Да вот, ваша светлость, – отвечал дьячок, – пятьдесят лет Господу Богу служил, а теперь выгнали за неспособностью: говорят, дряхл, глух и глуп стал. Приходится на старости лет побираться мирским подаяньем, а я бы еще послужил матушке-царице – не поможешь ли мне чем-нибудь?

– Ладно, – сказал Потемкин, – я похлопочу. Только в какую же должность тебя определить? Разве в соборные дьячки?

– Э, нет, ваша светлость, – возразил дьячок, – ты теперь на мой голос не надейся; нынче я петь-то уж того – ау! да и видеть, надо признаться, стал плохо; печатное слово едва разбирать могу. А все же не хотелось бы даром хлеб есть.

– Так куда же тебя приткнуть?

– А уж не знаю. Сам придумай.

– Трудную, брат, ты мне задал задачу, – сказал, улыбаясь, Потемкин. – Приходи ко мне завтра, а я между тем подумаю.

На другой день утром, проснувшись, светлейший вспомнил о своем старом учителе и, узнав, что он давно дожидается, велел его позвать.

– Ну, старина, – сказал ему Потемкин, – нашел для тебя отличную должность.

– Вот спасибо, ваша светлость; дай тебе Бог здоровья.

– Знаешь Исакиевскую площадь?

– Как не знать; и вчера и сегодня через нее к тебе тащился.

– Видел Фальконетов монумент императора Петра Великого?

– Еще бы!

– Ну, так сходи же теперь, посмотри, благополучно ли он стоит на месте, и тотчас мне донеси.

Дьячок в точности исполнил приказание.

– Ну что? – спросил Потемкин, когда он возвратился.

– Стоит, ваша светлость.

– Крепко?

– Куда как крепко, ваша светлость.

– Ну и хорошо. А ты за этим каждое утро наблюдай, да аккуратно мне доноси. Жалованье же тебе будет производиться из моих доходов. Теперь можешь идти домой.

Дьячок до самой смерти исполнял эту обязанность и умер, благословляя Потемкина.

(«Исторические рассказы…»)

– Потемкин очень меня (Н. К. Загряжскую) любил; не знаю, чего бы он для меня не сделал. У Машеньки была клавесинная учительница. Раз она мне говорит:

– Мадам, не могу оставаться в Петербурге.

– А почему?

– Зимой я могу давать уроки, а летом все на даче, и я не в состоянии оплачивать карету либо оставаться без дела.

– Вы не уедете, все это надо устроить так или иначе.

Приезжает ко мне Потемкин. Я говорю ему:

– Как ты хочешь, Потемкин, а мамзель мою пристрой куда-нибудь.

– Ах, моя голубушка, сердечно рад, да что для нее сделать, право, не знаю.

Что же? через несколько дней приписали мою мамзель к какому-то полку и дали ей жалования. Нынче этого сделать уже нельзя.

(В записи А. С. Пушкина)

Генерал С. Л. Львов

Однажды генерал Сергей Лаврентьевич Львов ехал вместе с Потемкиным в Царское Село и всю дорогу должен был сидеть, прижавшись в угол экипажа, не смея проронить слова, потому что светлейший находился в мрачном настроении духа и упорно молчал.

Когда Потемкин вышел из кареты, Львов остановил его и с умоляющим видом сказал:

– Ваша светлость, у меня есть до вас покорнейшая просьба.

– Какая? – спросил изумленный Потемкин.

– Не пересказывайте, пожалуйста, никому, о чем мы говорили с вами дорогою.

Потемкин расхохотался, и хандра его, конечно, исчезла.

(«Искра», 1859. № 38)

– Что ты нынче бледен? – спросил его раз Потемкин.

– Сидел рядом с графиней N., и с ее стороны ветер дул, ваша светлость, – отвечал Львов.

Графиня Н. сильно белилась и пудрилась.

Однажды Потемкин рассердился на Львова за что-то и перестал с ним разговаривать. Однако Львов не обратил на это особенного внимания и продолжал каждый день обедать у фельдмаршала.

– Отчего ты так похудел? – спросил его наконец Потемкин.

– По милости вашей светлости, – ответил сердито Львов.

– Как так?

– Если бы вы еще немного продолжили на меня дуться, то я умер бы от голода.

– Я ничего не понимаю! – удивился Потемкин. – Какое может иметь отношение к голоду моя досада на тебя?

– А вот какое, и очень важное: прежде все оставляли меня в покое и не нарушали моих занятий, а чуть только вы показали мне хребет, я не стал иметь отдыха. Едва только поднесу ко рту кусок, как его вырывают каверзными вопросами… Не смел же я не отвечать, находясь в опале.

(М. Пыляев)

Некто В. считал себя одним из близких и коротких людей в доме Потемкина, потому что последний входил с ним иногда в разговоры и любил, чтобы он присутствовал на его вечерах. Самолюбие внушало В. мысль сделаться первым лицом при князе. Обращаясь с Потемкиным час от часу фамильярнее, В. сказал ему однажды:

– Ваша светлость нехорошо делаете, что не ограничите числа имеющих счастье препровождать с вами время, потому что между ними есть много пустых людей.

– Твоя правда, – отвечал князь, – я воспользуюсь твоим советом.

После того Потемкин расстался с ним, как всегда, очень ласково и любезно.

На другой день В. приезжает к князю и хочет войти в его кабинет, но официант затворяет перед ним дверь, объявляя, что его не велено принимать.

– Как! – произнес пораженный В. – Ты, верно, ошибаешься во мне или моем имени?

– Никак нет, сударь, – отвечал официант, – я довольно вас знаю, и ваше имя стоит первым в реестре лиц, которых князь, по вашему же совету, не приказал к себе допускать.

В самом деле, с этого времени Потемкин более уже никогда не принимал к себе В.

Состоять ординарцем при Потемкине считалось большою честью, потому что трудная обязанность – продежурить сутки в приемной перед его кабинетом, не имея возможности даже иногда прислониться, – выкупалась нередко большими подарками и повышениями. Один богатый молодой офицер, одержимый недугом честолюбия, купил за значительные деньги право бессменно провести трое беспокойных суток в передней лица, часто страдавшего бессонницей и катавшегося иногда в такое время в простой почтовой телеге то в Ораниенбаум, то в Петергоф, то за тридцать верст по Шлиссельбургской дороге в Островки, где и поныне возвышаются зубчатые развалины его замка. К несчастью молодого честолюбца, сон как нарочно овладел князем, и под конец вторых суток добровольный ординарец истомился и изнемог, затянутый в свой нарядный мундир. Только перед утром третьего дня судьба улыбнулась ему. Князь потребовал лошадей и поскакал в Петергоф, посадив его на тряский облучок повозки. У счастливца, как говорится, едва держалась душа в теле, когда он прибыл на место, но зато в перспективе ему виднелись ордена, повышения и т. п.

– Скажи, пожалуйста, за какой проступок тебя назначили торчать у меня столько времени перед кабинетом? – спросил у своего спутника Потемкин, очень хорошо понимавший трудность дежурства.

– Чтобы иметь счастье лишний час видеть вашу светлость, я купил эту высокую честь, – отвечал молодой человек с подобострастием.

– Гм! – значительно откашлянулся Потемкин и потом добавил: – А ну-ко, стань боком.

Ординарец через силу сделал ловкий, быстрый полуоборот.

– Повернись теперь спиной.

И это приказание было прилично исполнено. Молодой человек, подкрепляемый надеждами при таком тщательном, непонятном ему осмотре, исполнил и это с совершенством.

– Какой же ты должен быть здоровяк! – произнес только Потемкин и пошел отдыхать.

Счастье не вывезло честолюбивому ординарцу. Потемкин не любил открытой лести и раболепного прислужничества, точно так же, как не терпел совместничества и равенства.

Однажды Потемкин спросил себе кофе. Адъютант тотчас же пошел приказать метрдотелю. Не прошло минуты, адъютант бросился торопить метрдотеля. Через несколько секунд князь с нетерпением снова начал требовать кофе. Все присутствовавшие по очереди спешили распорядиться скорейшим удовлетворением его желания.

Наконец кофе был принесен, но Потемкин отвернулся и сказал:

– Не надобно. Я только хотел чего-нибудь ожидать, но и тут лишили меня этого удовольствия.

Как-то раз за ужином Потемкин был очень весел, любезен, говорлив и шутил беспрестанно, но потом вдруг задумался, начал грызть ногти, что означало всегда неудовольствие, и, наконец, сказал:

– Может ли быть человек счастливее меня? Все, чего я ни желал, все прихоти мои исполнялись как будто каким очарованием. Хотел чинов – имею, орденов – имею, любил играть – проигрывал суммы несчетные, любил давать праздники – давал великолепные, любил покупать имения – имею, любил строить дома – построил дворцы, любил дорогие вещи – имею столько, что ни один частный человек не имеет так много и таких редких. Словом, все мои страсти выполнялись.

Сказав это, Потемкин с силою ударил фарфоровой тарелкой об пол, разбил ее вдребезги, ушел в спальню и заперся.

(«Исторические рассказы…»)

Любимый из племянников князя Потемкина был Н. Н. Раевский. Потемкин для него написал несколько наставлений; Николай Николаевич их потерял и помнил только первые строки: «Во-первых, старайся испытать, не трус ли ты; если нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем».

Генерал Н. Н. Раевский был насмешлив и желчен. Во время Турецкой войны, обедая у главнокомандующего графа Каменского, он заметил, что кондитер вздумал выставить графский вензель на крыльях мельницы из сахара, и сказал графу какую-то колкую шутку. В тот же день Раевский был выслан из главной квартиры. Он сказывал мне, что Каменский был трус и не мог хладнокровно слышать ядра; однако под какой-то крепостью он видел Каменского, вдавшегося в опасность.

Раевский говорил об одном бедном майоре, жившем у него в управителях, что он был заслуженный офицер, отставленный за отличия с мундиром без штанов.

(А. Пушкин)

Фельдмаршал П. А. Румянцев-Задунайский

В первую Русско-турецкую войну (1770) от графа Румянцева предписано было князю Репнину с корпусом его идти на помощь к Вейсману, но князь не успел подкрепить сего генерала, который был разбит турками и пал на поле сражения. Граф в первом жару написал Репнину: «Прибавляйте силы вашему ползущему корпусу… если бы вы это сделали при Минихе, вас повесили бы! Не подумайте, что я не могу сделать подобного… мое великодушие вас прощает».

(Из собрания П. Карабанова)

Граф Румянцев, сидя за обедом со всем своим штабом, принял курьера из Петербурга. Граф приказал курьеру принести депеши, которые он привез; распечатав первый пакет от императрицы, Румянцев узнает, что государыня назначает его фельдмаршалом. Прочитав вслух рескрипт, улыбнувшись, он сказал: «Государыня жалует меня фельдмаршалом; она ошибается, я рожден фельдмаршалом».

(Из собрания Е. Львовой)

Александр Гаврилович Замятнин, любимец Румянцева, остряк и забавник, во время Русско-турецкой войны, за обедом у фельдмаршала, бился об заклад с товарищами своими, что назовет его плутом… Вскоре Румянцев, посмотрев на него, спросил:

– Отчего такая задумчивость?

– Давно тревожит меня мысль, – отвечал Замятнин, – что в человеческом роде две противоположные крайности: или дурак, или плут.

– К какому же классу людей, мой батюшка, меня причисляешь? – рассмеявшись, продолжал Румянцев.

– Конечно, не к первому, – отвечал проказник.

Фельдмаршал граф Румянцев-Задунайский по обстоятельствам находился отдаленным от супруги своей графини Екатерины Михайловны, которая будучи примером постоянства, знала его неверность. По случаю какого-то праздника она посылает ему многие подарки через адъютанта Нейгардта, тут же для его камердинеров и несколько кусков на платье его любезной. Задунайский, тронутый до слез, сказал о супруге: «Она человек придворный, а я – солдат, ну право, батюшки, если бы знал ее любовника, послал бы ему подарки».

(Из собрания П. Карабанова)

Граф Румянцев однажды утром расхаживал по своему лагерю. Какой-то майор в шлафроке и колпаке стоял перед своею палаткой и в утренней темноте не узнал приближающегося фельдмаршала, пока не увидел его перед собою лицом к лицу. Майор хотел было скрыться, но Румянцев взял его под руку и, делая ему разные вопросы, повел с собою по лагерю, который между тем проснулся. Бедный майор был в отчаянии. Фельдмаршал, разгуливая таким образом, возвратился в свою ставку, где уже вся свита ожидала его. Майор, умирая со стыда, очутился посреди генералов, одетых по всей форме. Румянцев, тем еще недовольный, имел жестокость напоить его чаем, не сделав никакого замечания.

(А. Пушкин)

<…> Он прожил свой век столько же эгоистом, как и философом, и приносил более чести званию воина-полководца, нежели семьянина. Он разрознился с женой и, подобно Лафонтену, сделался совершенно чуждым своей семье. Один из его сыновей, окончив курс наук, приехал к отцу в армию, просить его о принятии на службу. «Да вы-то кто такой?» – спросил Румянцев. – «Сын ваш». – «А, а! Весьма приятно. Вы таки выросли». После нескольких, столь же родительских, вопросов молодой человек осведомился, где он может иметь свое помещение и что должен делать. «А вы поищите, – отвечал отец, – поищите: у вас, верно, найдется здесь в лагере кто-нибудь знакомый из офицеров».

Вот и другая еще черта: сын его, Сергей, возвращаясь из своего посольства в Швеции (1794), просил у Николая Ивановича Салтыкова рекомендательного о себе письма к отцу своему, чтобы ему представиться и быть хорошо принятым.

(РА, 1885. Вып. I)

Князь В. М. Долгоруков-Крымский

Какой-то генерал услышал, что московский главнокомандующий, князь Василий Михайлович Долгоруков-Крымский, отзывается о нем с невыгодной стороны, и, встретившись с ним на одном вечере, пристал к князю с требованием, чтобы тот прямо высказал, что думает о нем. Князь долго отнекивался, но генерал продолжал настаивать. Тогда Василий Михайлович в свою очередь потребовал, чтобы он дал слово не сердиться за те слова, которые у него сорвутся с языка, и, когда генерал обещал, громогласно объявил:

– Ты из каналий каналья! Ты сам этого хотел: слышали честные люди!

(Из собрания М. Шевлякова)

К московскому главнокомандующему, князю Долгорукову-Крымскому, на обед приглашен был только что приехавший генерал-поручик К. И. Каульбарс. Он опоздал. За столом началось движение стульев, чтобы поместить его, а князь с неудовольствием громко сказал: «Не беспокойтесь! Разве неизвестна русская пословица, что немец везде место сыщет».

(Из собрания П. Карабанова)

Однажды к князю Василию Михайловичу Долгорукову-Крымскому, в бытность его главнокомандующим в Москве (1780–1782), явилась мещанка и, упав на колени, со слезами умоляла его возвратить ей дорогие вещи, присвоенные немцем, у которого она занимала деньги.

– Встань, – сказал князь, – и говори толком, без визгу: заплатила ему долг или нет?

– Только, батюшка, тремя днями опоздала, а он, окаянный, от денег отказывается и вещей не отдает.

– Опоздала! Так ты и виновата сама, а жалуешься! Но точно ли вещи у него?

– Точно, батюшка. Иначе бы я не беспокоила тебя. Он еще не сбыл их с рук, просит более, чего они стоят.

– Хорошо. Попытка не пытка, спрос не беда. Попов! Пошли-ка за немцем и вели моим именем попросить сейчас же приехать ко мне.

Когда немец явился, князь встретил его словами:

– Здравствуй, Адам Адамыч (об имени он узнал предварительно от мещанки), я очень рад, что имею случай познакомиться с тобой.

– И я очень рад, – отвечал немец с низкими поклонами.

– Адам Адамыч! Ты знаешь эту мещанку?

– Как не знать, ваше сиятельство! Она брала и задержала мои деньги. Я последние ей отдал, нажитые великим трудом, и к тем еще занял у одного человека, весьма аккуратного, честного, который живет одними процентами.

– Честный человек, каким ты описываешь себя, Адам Адамыч, не может знаться с бездельниками. Докажи мне свою честность, удружи, прошу тебя: она отдает тебе долг, отдай ей вещи.

– С великою радостью исполнил бы я желание вашего сиятельства, но я вещи продал в городе неизвестному человеку, их нет у меня.

– Слышь ты, какая беда, – возразил князь.

– Не верьте, батюшка, – вмешалась мещанка, – он лжет, хочет разорить меня, несчастную! Вещи у него спрятаны дома.

– Так прошу тебя, Адам Адамыч, – продолжал князь, – присесть к столу моему.

– Помилуйте, ваше сиятельство, – отвечал немец с поклонами, – много чести! Не извольте беспокоиться. Я могу стоять в присутствии вашей великой особы.

– Полно, Адам Адамыч, болтать вздор, – сказал князь, улыбаясь, – ты у меня не гость. Я с тобой разделаюсь по-своему. Садись. Бери перо и пиши к своей жене, по-русски, чтоб я мог прочесть: «Пришли мне с подателем вещи мещанки N.N., у нас хранящиеся».

Немец, взявшись за перо, то бледнел, то краснел, не знал, на что решиться, и клятвенно уверял, что у него нет вещей.

– Пиши, что я тебе приказываю! Иначе будет худо, – вскрикнул князь грозно.

Записка была написана и отправлена с ординарцем князя. Через несколько минут он привез вещи. Отдавая немцу деньги, князь сказал:

– Ты имел полное право не возвращать вещей, несмотря на убеждения бедной женщины и на мои просьбы, но когда посредством клятв надеялся овладеть ее собственностью, разорить несчастную, покушался обмануть меня, начальника города, то, признавая в тебе лжеца, ростовщика, на первый раз дозволяю возвратиться к себе домой и помнить, что с тобою было. Попов, – прибавил князь, обращаясь к правителю своей канцелярии, – не худо бы записать его имя в особую книгу, чтоб он был у нас на виду.

(«Исторические рассказы…»)

Граф К. Г. Разумовский

Однажды в Сенате Разумовский отказался подписать решение, которое считал несправедливым.

– Государыня желает, чтоб дело было решено таким образом, – объявили ему сенаторы.

– Когда так – не смею ослушаться, – сказал Разумовский, взял бумагу, перевернул ее верхом вниз и подписал свое имя…

Поступок этот был, разумеется, немедленно доведен до сведения императрицы, которая потребовала от графа Кириллы Григорьевича объяснений.

– Я исполнил вашу волю, – отвечал он, – но так как дело, по моему мнению, неправое и товарищи мои покривили совестью, то я почел нужным криво подписать свое имя.

В другой раз, в Совете, разбиралось дело о женитьбе князя Г. Г. Орлова на его двоюродной сестре Екатерине Николаевне Зиновьевой. Орлов, всегдашний недоброжелатель Разумовского, в это время уже был в немилости, и члены Совета, долго пред ним преклонявшиеся, теперь решили разлучить его с женою и заключить обоих в монастырь. Разумовский отказался подписать приговор и объявил товарищам, что для решения дела недостает выписки из постановления «О кулачных боях». Все засмеялись и просили разъяснения.

– Там, – продолжал он, – сказано, между прочим, «лежачего не бить».

Как-то раз, за обедом у императрицы, зашел разговор о ябедниках. Екатерина предложила тост за честных людей. Все подняли бокалы, один лишь Разумовский не дотронулся до своего. Государыня, заметив это, спросила его, почему он не доброжелательствует честным людям?

– Боюсь – мор будет, – отвечал Разумовский.

(Д. Бантыш-Каменский)

Как-то дворецкий доложил графу Разумовскому, что один из гостей заподозрен в похищении уже шестого серебряного прибора.

– Так узнай, где он живет, и пошли еще шесть приборов, чтобы у него была ровно дюжина, – приказал Разумовский.

В бытность Разумовского на бале в Благородном собрании у сопровождавшего его гусара была украдена во время сна дорогая соболья шуба графа. Испуганный служитель, знавший доброту своего господина, умолял его не столько о прощении, сколько о том, чтобы он скрыл от управляющего постигшее его несчастье.

– Не бойся, – сказал ему граф, – я обещаю тебе, что кроме нас двоих никто об этом не будет знать.

После этого всякий раз, когда управляющий начинал спрашивать гусара о шубе, тот смело ссылался на графа, а последний, улыбаясь, твердил управляющему:

– Об этом знаю я да гусар.

(«Исторические рассказы…»)

Племянница Разумовского, графиня Софья Осиповна Апраксина, заведовавшая в последнее время его хозяйством, неоднократно требовала уменьшения огромного числа прислуги, находящейся при графе и получавшей ежемесячно более двух тысяч рублей жалованья. Наконец она решилась подать Кириллу Григорьевичу два реестра о необходимых и лишних служителях. Разумовский подписал первый, а последний отложил в сторону, сказав племяннице:

– Я согласен с тобою, что эти люди мне не нужны, но спроси их прежде, не имеют ли они во мне надобности? Если они откажутся от меня, то тогда и я, без возражений, откажусь от них.

(«Москвитянин», 1852. Кн. IV)

Раз главный управляющий с расстроенным видом пришел к Разумовскому объявить, что несколько сот его крестьян бежали в Новороссийский край.

– Можно ли быть до такой степени неблагодарными! – добавил управляющий. – Ваше сиятельство – истинный отец своим подданным!

– Батька хорош, – отвечал Разумовский, – да матка свобода в тысячу раз лучше. Умные хлопцы: на их месте я тоже ушел бы.

Встретив как-то своего бежавшего слугу, Разумовский остановил его и сказал:

– Ступай-ка, брат, домой.

Слуга повиновался. Когда граф возвратился, ему доложили о слуге и спросили, как он прикажет его наказать.

– А за что? – отвечал Разумовский. – Ведь я сам его поймал.

Один приказчик графа, из крепостных, затеял несправедливую тяжбу с соседом, бедным помещиком. Благодаря имени Разумовского и деньгам помещик проиграл дело, и у него отняли небольшое его имение. Узнав об этом, граф Кирилл Григорьевич велел возвратить помещику отнятое имение и подарил ему еще ту деревню, к которой был приписан приказчик.

В другой раз случилось также нечто подобное. У бедного же помещика графский поверенный оттягал последнее его достояние, причем описал его графу как человека весьма беспокойного, и просил сделать ему такой прием, от которого тот не устоял бы на ногах.

– Сколько стоит отнятая у тебя деревня? – спросил Разумовский помещика, когда тот явился к нему с жалобой и в слезах.

– Семь тысяч рублей, – отвечал помещик.

– Сейчас велю, – продолжал граф, – выдать тебе пятнадцать тысяч рублей.

Пораженный помещик упал на колени.

– Смотри, – сказал Разумовский своему поверенному, – я сделал то, чего ты хотел. Он не устоял на ногах.

Объезжая свои владения, Разумовский приметил бедную хату, стоявшую среди полей, и велел перенести ее на другое место.

– Это невозможно, – отвечал ему управляющий, – хата принадлежит казаку.

– Так купи ее!

– Казак слишком дорожится, – продолжал управляющий, – он требует за нее три тысячи рублей.

– Ты не умеешь торговаться, – сказал граф, – пришли его ко мне.

Казака привели к Разумовскому. Последний стал доказывать ему, что он слишком дорого запрашивает за свою хату, при которой находится только десять десятин земли. Казак утверждал, что у него было больше десятин, но что графские хлопцы отрезали их у него. Наконец, после продолжительного торга, казак согласился сбавить пятьсот рублей. Граф отворил письменный стол, вынул из него пять тысяч рублей и, отдавая их казаку, сказал:

– Смотри, чтоб через три дня хаты твоей уже не было на моей земле.

Казак стал представлять невозможность так скоро приискать себе другое место жительства.

– Это мое дело, – отвечал Разумовский и, обратясь к управляющему, прибавил: – Отведи ему в конце моих имений двойное количество купленной у него земли и построй на мой же кошт хату.

Получив гетманское достоинство, Разумовский посетил Киев. Префект Киевской духовной академии иеромонах Михаил Казачинский, желая польстить графу, поднес ему в великолепном золоченом переплете сочиненную им фантастическую генеалогию, в которой род Разумовских выводил от знаменитой и древней польской фамилии Рожинских.

– Что это такое? – спросил Кирилл Григорьевич.

– Родословная вашего сиятельства, – отвечал Казачинский, низко кланяясь.

– Моя родословная? – с изумлением произнес Разумовский, развертывая книгу. – Но каким образом она сделалась такой толстой?

– Род вашего сиятельства происходит от знаменитых князей Рожинских.

– Ба! Ба! Почтенный отец, что за сказки вы мне тут рассказываете, – с улыбкой сказал граф, – моя родословная совсем не так длинна. Мой отец, храбрый и честный человек, был простой казак, моя мать – дочь крестьянина, также честного и хорошего человека, а я, по милости и щедротам ее императорского величества, моей государыни и благодетельницы, граф и гетман Малой России, в ранге генерал-фельдмаршала. Вот вся моя родословная. Она коротка, но я не желаю другой, потому что люблю правду больше всего. Затем, почтенный отец, прощайте.

С этими словами Разумовский повернулся спиной к сконфуженному Казачинскому.

В богатом кабинете Разумовского, в резном изящном шкафе из розового дерева, свято хранились пастушеская свирель и простонародное платье, которое он носил в юности. Когда дети его, забывшись, высказывали аристократические претензии или чересчур гордо обращались с низшими, Разумовский в присутствии их приказывал камердинеру отворить шкаф, говоря:

– Подай-ка сюда мужицкое платье, которое было на мне в тот день, когда меня повезли с хутора в Петербург! Хочу вспомнить то время, когда пас волов и кричал: «Цоп, цоп!»

(«Исторические рассказы…»)

Тайный советник С. И. Шешковский

Потемкин, встречаясь с Шешковским, обыкновенно говаривал ему: «Что, Степан Иванович, каково кнутобойничаешь?», на что Шешковский отвечал всегда с низким поклоном: «Помаленьку, ваша светлость!»

(А. Пушкин)

Приезжий донец, отставной генерал, был на дружеском обеде. За столом, однако же, сидело человек до тридцати. Подгуляв, генерал начал говорить свободно о правительстве, о государыне. Вдруг, среди разговора, он замечает, что за столом, среди гостей, сидит и Шешковский. У генерала и язык остановился. По окончании обеда, когда гости разошлись в разные углы и сидели кучками, подошел к генералу Шешковский. Начав вежливо разговор о разных предметах, Шешковский, между прочим, спрашивал генерала, давно ли он приехал с Дона, просил пожаловать к нему, а чтобы не откладывать вдаль, приглашал его на другой же день, к обеду. Прошел и хмель у генерала! Он почти не мог отвечать и едва произносил несвязные выражения:

– Ваше превосходительство, конечно, ваше превосходительство, извините меня, я не привык к богатым обедам, я простой человек, куда мне? Мне был бы малороссийский борщ…

– В том-то и дело, – перебил его Шешковский, – потому-то я и приглашаю вас, что завтра у меня будет приготовлен чудесный борщ.

– Знаю, знаю, ваше превосходительство, – продолжал генерал, – но ради Бога, увольте меня от обеда.

Сколько ни отговаривался он, Шешковский оставил, однако же, его, твердо повторив приглашение к завтрашнему обеду. Задумался генерал и не знал, что делать: ехать к Шешковскому – беда! и не ехать – беда! Всю ночь протосковал он. На следующее утро, решив пасть к ногам самой императрицы, он отправился во дворец. Камердинер Зотов не решался доложить о нем, потому что было время, когда императрица ожидала докладчиков с делами. Но генерал просил неотвязчиво.

– Ради Господа Бога, доложите матушке-то государыне, – мне крайняя нужда просить о себе, ради Бога.

Захарушка доложил, объяснив, что проситель от чего-то в страхе и трепете. Императрица дозволила ввести его.

Только что вошел генерал и чубурах в ноги.

– Матушка-государыня, – завопил он, – виноват перед Богом и перед тобою, прости меня, помилуй!

Императрица спрашивает:

– Что такое, что такое, скажите?

Генерал откровенно рассказал: как он был навеселе, что болтал от вина и простоты, как Шешковский просил его приехать на борщ. Загнув руку за спину и потирая ее, он говорил плачевным голосом:

– Знаю я, матушка-государыня, знаю, что у него за борщ!

Понравилась императрице наивность генерала. Она побранила его за разговоры и взяла с него слово, что он никогда не будет делать этого. В это время вошел Захарушка с докладом, что Шешковский приехал и спрашивает дозволения войти к императрице. Государыня приказала генералу спрятаться за ширму и стоять там; потом приказала звать Шешковского.

– Знаю, – сказала она, – о чем вы хотите доложить мне; но я уже видела виноватого, он в полном раскаянии; пожалуйста, дозвольте ему не являться на ваш борщ; я с ним переговорила.

Стоявший за ширмами генерал до того обрадовался, что не утерпел, выглянул из-за ширмы и, разинув рот и показывая кукиш, с насмешкой сказал Шешковскому:

– А, что, взял!

Императрица, услышав его голос, тотчас оглянулась, увидала все, и много смеялась над наивным донцом.

(РС, 1874. Т. Х)

Для домашнего наказания в кабинете С. И. Шешковского находилось кресло особого устройства. Приглашенного он просил сесть в это кресло, и как скоро тот усаживался, одна сторона, где ручка, по прикосновению хозяина вдруг раздвигалась, соединялась с другой стороной кресел и замыкала гостя так, что он не мог ни освободиться, ни предотвратить того, что ему готовилось. Тогда, по знаку Шешковского, люк с креслами опускался под пол. Только голова и плечи виновного оставались наверху, а все прочее тело висело под полом. Там отнимали кресло, обнажали наказываемые части и секли. Исполнители не видели, кого наказывали. Потом гость приводим был в прежний порядок и с креслами поднимался из-под пола. Все оканчивалось без шума и огласки.

Раз Шешковский сам попал в свою ловушку. Один молодой человек, уже бывший у него в переделке, успел заметить и то, как завертывается ручка кресла, и то, отчего люк опускается; этот молодой человек провинился в другой раз и опять был приглашен к Шешковскому. Хозяин по-прежнему долго выговаривал ему за легкомысленный поступок и по-прежнему просил его садиться в кресло. Молодой человек отшаркивался, говорил: «Помилуйте, ваше превосходительство, я постою, я еще молод». Но Шешковский все упрашивал и, окружив его руками, подвигал его ближе и ближе к креслам и готов уже был посадить сверх воли. Молодой человек был очень силен; мгновенно схватил он Шешковского, усадил его самого в кресло, завернул отодвинутую ручку, топнул ногой, и… кресло с хозяином провалилось. Под полом началась работа! Шешковский кричал, но молодой человек зажимал ему рот, и крики, всегда бывавшие при таких случаях, не останавливали наказания. Когда порядочно высекли Шешковского, молодой человек бросился из комнаты и убежал домой.

Как освободился Шешковский из засады, это осталось только ему известно!

(РС, 1874. Т. X)

Емельян Пугачев

Пугачев человек был добрый. Разобидел ты его, пошел против него баталией… на баталии тебя в полон взяли; поклонился ты ему, Пугачеву, все вины тебе отпущены, и помину нет! Сейчас тебя, коли ты солдат, а солдаты тогда, как девки, косы носили, – сейчас тебя, друга милого, по-казацки в кружок подрежут, и стал ты им за товарища. Добрый был человек: видит кому нужда, сейчас из казны своей денег велит выдать, а едет по улице – и направо, и налево пригоршнями деньги в народ бросает… Придет в избу, иконам помолится старым крестом, там поклонится хозяину, а после сядет за стол. Станет пить – за каждым стаканчиком перекрестится! Как ни пьян, а перекрестится! Только хмелем зашибался крепко!

Ну, а кто пойдет супротив его… Тогда что: кивнет своим – те башку долой, те и уберут! а когда на площади или на улице суд творил, там голов не рубили, там, кто какую грубость или супротивность окажет, – тех вешали на площади тут же. Еще Пугач не выходил из избы суд творить, а уж виселица давно стоит. Кто к нему пристанет, ежели не казак – по-казацки стричь; а коли супротив него – тому петлю на шею! Только глазом мигнет, молодцы у него приученные… глядишь, уж согрубитель ногами дрыгает…

В Ставропольского уезде (Самарской губ.), в селе Старом Урайкине, побывал Пугач и с помещиками обращался круто: кого повесит, кого забором придавит…

Была в Урайкине помещица Петрова, с крестьянами очень добрая (весь доход от имения с ними делила); когда Пугач появился, крестьяне пожалели ее, одели барышню в крестьянское платье и таскали с собой на работы, чтобы загорела и узнать ее нельзя было, а то бы и ей казни не миновать от Пугача.

Когда Пугачев сидел в Симбирске, заключенный в клетку, много народа приходило на него посмотреть. В числе зрителей был один помещик, необыкновенно толстый и короткошеий. Не видя в фигуре Пугачева ничего страшного и величественного, он сильно изумился.

− Так это Пугачев, – сказал он громко, – ах ты дрянь какая! а я думал, он бог весть как страшен.

Зверь зверем стал Пугачев, когда услышал эти слова, кинулся к помещику, даже вся клетка затряслась, да как заревет:

− Ну, счастлив твой бог! Попадись ты мне раньше, так я бы у тебя шею-то из плеч повытянул!

При этом заключенный так поглядел на помещика, что с тем сделалось дурно.

Фома-дворовый был пугачевец, и его решили повесить. Поставили рели, вздернули Фому, только веревка оборвалась. Упал Фома с релей, а барин подошел и спрашивает:

− Что, Фома, горька смерть?

− Ох, горька! – говорит.

Все думали, что барин помилует, потому что, видимо, Божья воля была на то, чтобы крепкая веревка да вдруг оборвалась. Нет, не помиловал, велел другую навязать. Опять повесили, и на этот раз Фома сорвался. Барин подошел к нему, опять спрашивает:

− Что, Фома, горька смерть?

− Ох, горька! – чуть слышно прохрипел Фома.

− Вздернуть его в третий раз! Нет ему милости!

И так, счетом, повесили барского человека три раза.

(Д. Садовников)

Пугач и Салтычиха

Когда поймали Пугача и засадили в железную клетку, скованного по рукам и ногам в кандалы, чтобы везти в Москву, народ валом валил и на стоянки с ночлегами, и на дорогу, где должны были провозить Пугача, – взглянуть на него. И не только стекался простой народ, а ехали в каретах разные господа и в кибитках купцы.

Захотелось также взглянуть на Пугача и Салтычихе. А Салтычиха эта была помещица злая-презлая, хотя и старуха, но здоровая, высокая, толстая и на вид грозная. Да как ей и не быть толстой и грозной: питалась она – страшно сказать – мясом грудных детей. Отберет от матерей, из своих крепостных, шестинедельных детей под видом, что малютки мешают работать своим матерям, или что-нибудь другое тем для вида наскажет, – господам кто осмелится перечить? – и отвезут-де этих ребятишек куда-то в воспитательный дом, а на самом деле сама Салтычиха заколет ребенка, изжарит и съест.

Дело было под вечер. Остановился обоз с Пугачом на ночлег. Приехала в то село или деревню и Салтычиха: дай, мол, и я погляжу на разбойника-душегубца, не больно, мол, я из робких. Молва уже шла, что когда к клетке подходит простой народ, то Пугач ничего – разговаривал, а если подходили баре, то сердился и ругался. Да оно и понятно: простой черный народ сожалел о нем… а дворяне более обращались к нему с укорами и бранью: «Что, разбойник и душегубец, попался!»

Подошла Салтычиха к клетке. Лакеишки ее раздвинули толпу. «Что, попался, разбойник?» – спросила она. Пугач в ту пору задумавшись сидел, да как обернется на зычный голос этой злодейки и – Богу одному известно, слышал ли он про нее, видел ли, или просто-напросто не понравилась она ему зверским выражением лица и своей тушей, – как гаркнет на нее, застучал руками и ногами, даже кандалы загремели, глаза кровью налились. Ну, скажи, зверь, а не человек. Обмерла Салтычиха, насилу успели живую домой довезти. Привезли ее в имение, внесли в хоромы, стали спрашивать, что прикажет, а она уже без языка. Послали за попом. Пришел батюшка. Видит, что барыня уже не жилица на белом свете, исповедал глухою исповедью, а вскоре Салтычиха и душу грешную Богу отдала. Прилетели в это время на хоромы ее два черных ворона…

Много лет спустя, когда переделывали дом ее, нашли в спальне потаенную западню и в подполье сгнившие косточки.

(ЖС, 1890. Вып. II)

Известно, что в старые годы, в конце прошлого столетия, гостеприимство наших бар доходило до баснословных пределов. Ежедневный открытый стол на 30, на 50 человек было дело обыкновенное. Садились за этот стол – кто хотел: не только родные и близкие знакомые, но и малознакомые, а иногда и вовсе не знакомые хозяину. Таковыми столами были преимущественно в Петербурге столы графа Шереметева и графа Разумовского. Крылов рассказывал, что к одному из них повадился постоянно ходить один скромный искатель обедов и чуть ли не из сочинителей. Разумеется, он садился в конце стола, и также, разумеется, слуги обходили блюдами его как можно чаще. Однажды понесчастливилось ему пуще обыкновенного: он почти голодный встал со стола. В этот день именно так случилось, что хозяин после обеда, проходя мимо него, в первый раз заговорил с ним и спросил: «Доволен ли ты?» – «Доволен, ваше сиятельство, – отвечал он с низким поклоном, – все было мне видно».

(П. Вяземский)

Юрий Нелединский-Мелецкий

Ю. А. Нелединский в молодости своей мог много съесть и много выпить. <…> о съедобной способности своей рассказывал он забавный случай. В молодости зашел он в Петербурге в один ресторан (впрочем, в прошлом столетии ресторанов, restaurant, еще не было не только у нас, но и в Париже; а как назывались подобные благородные харчевни, не знаю). Дело в том, что он заказал себе каплуна и всего съел его до косточки.

Каплун понравился ему, и на другой день является он туда же и совершает тот же подвиг. Так было в течение нескольких дней. Наконец замечает он, что столовая, в первый день посещения его совершенно пустая, наполняется с каждым днем более и более. По разглашению хозяина, публика стала собираться смотреть, как некоторый барин уничтожает в одиночку целого и жирного каплуна. Нелединскому надоело давать зрителям даровой спектакль, и хозяин гостиницы был наказан за нескромность свою.

Однажды на вечере подходит ко мне Нелединский – мне было тогда лет пятнадцать – и спрашивает меня: «Хороша ли она и как одета сегодня?» – «Кто?» – говорю я. «Да, разумеется, Елизавета Семеновна». – «Помилуйте, что же вы меня расспрашиваете, ведь вы теперь около двух часов за одним столом играли с ней в бостон». – «Да разве ты не знаешь, что я уже три месяца не смотрю на нее и что я наложил на себя этот запрет, потому что видимое присутствие ее слишком меня волнует».

(П. Вяземский)

Иван Долгорукий

Князь Иван Михайлович Долгорукий был одним из остроумнейших людей своего времени и мастером острить в обществе на французском языке. На больших обедах или ужинах обыкновенно сажали около него с обеих сторон по самой бойкой говорунье, известной по уму и дару слов, потому что у одной не хватило бы сил на поддержание одушевленного с ним разговора. Эти дамы жаловались после на усталость, и все общество искренне им сочувствовало, признавая, что поговорить с князем Иваном Михайловичем два часа и не ослабить живости разговора – большой подвиг.

(«Из жизни русских писателей»)

Николай Новиков

В 1792 году в Москве составилось общество из большого числа известных особ и имело собственный дом, где ныне Спасские казармы; председательствовал в оном человек обширного ума, отставной армейский поручик Николай Иванович Новиков. (Сие общество в публике именовано было мартинистами.) Екатерина с негодованием смотрела на сии совещания и в посмеяние писала комедии и провербы (короткие пьесы), как то: «Обманщик», «Обольщенный», «Сибирский шаман», «Расстроенная семья» и проч. Наконец она поручила главнокомандующему Москвы, князю Прозоровскому, произвести следствие и разрушить оное. Новиков был выслан из Москвы, а потом посажен в Шлиссельбургскую крепость. В продолжение помянутого следствия государыня в Петербурге Николаю Петровичу Архарову сказала, что «всегда успевала управляться с турками, шведами и поляками, но, к удивлению, не может сладить с армейским поручиком!»

(Из собрания П. Карабанова)

Для разбора всех книг и сочинений, отобранных большею частью у Новикова, а также и у других, составлена была комиссия. В ней был членом Гейм Иван Андреевич, составитель немецкого лексикона, которого жаловала императрица Мария Федоровна, и он-то рассказывал, что у них происходило тут сущее auto da fe. Чуть книга казалась сомнительною, ее бросали в камин: этим более всего распоряжался заседавший от духовной стороны архимандрит.

Однажды разбиравший книги сказал:

– Вот эта, духовного содержания, как прикажете?

– Кидай ее туда же! – вскричал отец архимандрит. – Вместе с теми была, так и она дьявольщины наблошнилась.

(В. Штейнгейль)

Великий князь Павел Петрович принадлежал к обществу Новикова. Когда дворянин-книгопродавец был арестован и со всеми бумагами доставлен в Петербург, над ним была учреждена следственная комиссия. В число делопроизводителей комиссии назначен был имевший незначительный чин князь Григорий Алексеевич Долгоруков, если не принадлежавший к обществу Новикова, то сочувствовавший его мнениям и любивший великого князя. При разборе бумаг князь Долгоруков рассматривал книгу, где записаны были члены общества. Найдя лист, на котором великий князь своей рукой вписался в члены, Долгоруков, отойдя с книгой в сторону, вырвал этот лист, разжевал его по частям и проглотил. Как скрытно ни старался он сделать это, но некоторые из членов комиссии заметили его поступок, и хотя открыть не могли истины, но осталось темное подозрение о принадлежности великого князя к обществу. Это подозрение увеличилось тем, что великий князь, на другой же день, ездил к князю Долгорукову, жившему на Васильевском острове. Сам же Долгоруков подвергся немилости императрицы и во все остальное время ее царствования был в забвении.

Павел I, по восшествии на престол, освободив Новикова из крепости, хотел пожаловать ему Аннинскую ленту. Но тот не принял ее, сказав:

– Что будут говорить о покойной императрице, когда вы пожалуете такой важный знак отличия тому, которого она содержала в крепости?

(РС, 1874. Т. XI)

Д. П. Бутурлин рассказывал, что в отроческих летах езжал он с отцом своим в деревню по соседству к известному Новикову. У него был вроде секретаря молодой человек из крепостных, которому дал он некоторое образование. Он и при гостях всегда обедал за одним столом с барином своим.

В одно лето старик Бутурлин, приехав к Новикову, заметил отсутствие молодого человека и спросил, где же он? «Он совсем избаловался, – отвечает Новиков, – и я отдал его в солдаты».

Вот вам и либерал, мартинист, передовой человек! а нет сомнения, что Новиков в свое время во многих отношениях был передовым либералом в значении нынешнего выражения.

(П. Вяземский)

В Гатчине стоял один из конных полков, и великий князь (будущий Павел I) ежедневно бывал на разводе и ученьях. Майор Фрейганг по какому-то недоразумению опоздал к разводу. Вел. кн. встретил его так, что тот, просидев несколько минут перед ним, молча, с опущенным палашом, на седле, вдруг свалился, как сноп, наземь. Вел. кн. требовал от врача, отца моего, ежедневно по два раза устного донесения о положении пораженного ударом и призвал тотчас к себе оправившегося больного. Встретив его, подав ему ласково руку и посадив его, вел. кн. спросил по-немецки:

– Bin ich ein Mensch (человек ли я)?

На молчание Фрейганга он повторил свой вопрос, а на ответ: да, продолжал:

– So kann ich auch irren (тогда я могу и ошибиться)!

И далее:

– Sind Sie Mensch (и вы человек)?

– Человек, ваше императорское высочество.

(В. Даль)