Императорская Россия в лицах. Характеры и нравы, занимательные факты, исторические анекдоты

Державин, приветствуя воцарение Александра I, сравнил в своей торжественной оде, царствование его родителя с суровою зимою, которую сменила благодатная весна, наступившая вместе с новым XIX веком:

Это крайне двусмысленное сравнение навлекло на поэта, как известно неудовольствие вдовствующей императрицы Марии Федоровны: в «сиповатом голосе» Норда, в «грозном, страшном взгляде» государыня угадала дерзкий намек на личность ее покойного супруга. Оправданию Державина много помогли самые невинные, метеорологические доводы; он прямо сослался на наступление весны, которое совпало с восшествием на родительский престол императора Александра Павловича. Хотя это оправдание и не выдерживало строгой критики, но, на радостях, поэтическая вольность Державина осталась без дальнейших неприятных для него последствий…

(П. Каратыгин)

Державин подписал как-то под портретом Александра I:

Князь Платон Зубов отвечал на это:

(Н. Греч)

Одна дама вышила подушку, которую поднесла Александру I при следующих стихах:

Резолюция Державина-министра:

(РС, 1873. Т. VII)

Как известно, при Павле I строжайше повелено, чтобы все, не исключая даже дам, несмотря ни на какую погоду и какая бы грязь ни стояла на улице, при встрече с государем выходили из экипажей. Александр I по своем воцарении, конечно, поспешил отменить это распоряжение. Один офицер, желая поближе взглянуть на него, нарушил это приказание. Государь приблизился к нему и сказал:

– Я вас просил не выходить из экипажа.

Фраки и круглые шляпы появились с первых же дней нового царствования. Военный губернатор, в видах охранения военной выправки, вошел к государю с докладом, не прикажет ли он сделать распоряжение относительно одежды офицеров.

– Ах, Боже мой, – отвечал государь, – пусть они ходят, как хотят; мне еще легче будет распознать порядочного человека от дряни.

(Из собрания М. Шевлякова)

Фельдмаршал Н. И. Салтыков

Фельдмаршал князь Николай Иванович Салтыков просил императора Александра, при вступлении на престол, об определении своего сына президентом в одну из коллегий.

– Я сам молод, – отвечал ему Александр, – и с молодыми советчиками мне делать нечего.

(«Исторические рассказы…»)

Цесаревич Константин Павлович однажды сказал одному из своих любимцев, помнится, графу Миниху:

– Как ты думаешь, что бы я сделал, лишь только бы вступил на престол?

Миних гадал то и другое.

– Все не то: повесил бы одного человека.

– И кого?

– Князя Николая Ивановича Салтыкова за то, что он воспитал нас такими болванами.

(Н. Греч)

Обер-егермейстер В. И. Левашев

Обер-егермейстер Василий Иванович Левашев был страстный игрок и проводил целые ночи за картами, выигрывая огромные суммы.

Император Александр, вскоре по вступлении своем на престол, издал указ «Об истреблении непозволительных карточных игр», где, между прочим, было сказано, «что толпа бесчисленных хищников, с хладнокровием обдумав разорение целых фамилий, одним ударом исторгает из рук неопытных юношей достояние предков, веками службы и трудов уготованное». На этом основании всех уличенных в азартных играх было велено, без различия мест и лиц, брать под стражу и отсылать к суду.

Несмотря на такой строгий указ, Левашев не изменил своего образа жизни и продолжал играть ва-банк. Это дошло до сведения государя, который, встретив Левашева, сказал ему:

– Я слышал, что ты играешь в азартные игры?

– Играю, государь, – отвечал Левашев.

– Да разве ты не читал указа, данного мною против игроков?

– Читал, ваше величество, – возразил Левашев, – но этот указ до меня не относится: он обнародован в предостережение «неопытных юношей», а самому младшему из играющих со мною – пятьдесят лет.

(«Исторические рассказы…»)

Государь Александр I долго не производил полковника Болдырева в генералы за картежную игру. Однажды в какой-то праздник, во дворце, проходя мимо него в церковь, он сказал:

– Болдырев, поздравляю тебя.

Болдырев обрадовался, все бывшие тут думали, как и он, и поздравляли его. Государь вышел из церкви и, проходя опять мимо Болдырева, сказал ему:

– Поздравляю тебя: ты, говорят, вчерась выиграл.

Болдырев был в отчаянии.

(А. Пушкин)

Однажды при обычной прогулке государя по улицам Петербурга в дрожках, запряженных в одну лошадь, лейб-кучер Илья привез его на конец города.

– Зачем ты поехал сюда? – спросил Александр.

– Если ваше величество позволите мне, то я скажу о том после, – отвечал Илья и, проехав еще несколько домов, остановился у полуразвалившейся избы. – Государь, здесь живет вдова моего прежнего господина.

Александр не отвечал ни слова, но по возвращении во дворец вручил Илье деньги для передачи его прежней госпоже, назначив ей тогда же пожизненную пенсию.

(Из собрания И. Преображенского)

В холодный зимний день, при резком ветре, Александр Павлович встречает г-жу Д***, гуляющую по Английской набережной. «Как это не боитесь вы холода?» – спрашивает он ее. «А вы, государь?» – «О, я – это дело другое: я солдат». – «Как! Помилуйте, ваше величество, как! Будто вы солдат?»

(П. Вяземский)

Во время маневров император Александр Павлович посылает одного из флигель-адъютантов своих с приказанием в какой-то отряд. Спустя несколько времени государь видит, что отряд делает движение, совершенно несогласное с данным приказанием. Он спрашивает флигель-адъютанта: «Что вы от меня передали?» Выходит, что приказание передано было совершенно навыворот. «Впрочем, – сказал государь, пожимая плечами, – и я дурак, что вас послал».

(П. Вяземский)

На Каменном острове Александр Павлович заметил на дереве лимон необычайной величины. Он приказал принести его к нему, как скоро он спадет с дерева. Разумеется, по излишнему усердию приставили к нему особый надзор, и наблюдение за лимоном перешло на долю и на ответственность дежурному офицеру при карауле. Нечего и говорить, что государь ничего не знал об устройстве этого обсервационного отряда. Наконец роковой час пробил: лимон свалился. Приносят его к дежурному офицеру. Это было далеко за полночь. Офицер, верный долгу и присяге своей, идет прямо в комнаты государя.

Государь уже почивал в постели своей. Офицер приказывает камердинеру разбудить его. Офицера призывают в спальню. «Что случилось? – спрашивает государь, – не пожар ли?» – «Нет, благодаря Богу о пожаре ничего не слыхать. А я принес вашему величеству лимон». – «Какой лимон?» – «Да тот, за которым ваше величество повелели иметь особое и строжайшее наблюдение». Тут государь вспомнил и понял, в чем дело. Александр Павлович был отменно вежлив, но вместе с тем иногда очень нетерпелив и вспыльчив. Можно предположить, как он спросонья отблагодарил усердного офицера, который долго после того был известен между товарищами под прозвищем «Лимон».

(П. Вяземский)

Император Александр I, увидев, что на померанцевом дереве один уже остался плод, хотел его сберечь и приказал поставить часового; померанец давно сгнил, и дерево поставили в оранжерею, а часового продолжали ставить у пустой беседки. Император проходил мимо и спросил часового, зачем он стоит.

– У померанца, ваше величество.

– У какого померанца?

– Не могу знать, ваше величество.

(А. Смирнова-Россет)

Комендант П. Я. Башуцкий

Был какой-то высокоторжественный день. Весь двор только что сел за парадный стол. Петербургский комендант Павел Яковлевич Башуцкий стоял у окна с платком в руках, чтобы подать сигнал, когда следует палить «Виват» из пушки в крепости.

Князь Александр Львович Нарышкин, он тогда был обер-гофмаршалом и распоряжался торжеством, заметил важную позу коменданта, всеобщего объекта шуток. Князь подошел к Башуцкому и сказал наисерьезнейшим тоном:

– Я всегда удивляюсь точности крепостной пальбы и не понимаю, как это вы делаете, что пальба начинается всегда вовремя…

– О, помилуйте! – с готовностью отвечал Башуцкий. – Очень просто! Я возьму да махну платком… Вот так!

Башуцкий махнул платком.

И в совершенно неподходящее время – только подали суп – началась пальба.

Самое смешное заключалось в том, что Башуцкий не смог понять, как это могло случиться, и собирался после праздника учинить строгое следствие и взыскать с виновного.

В Эрмитажном театре затеяли играть известную пьесу А. Коцебу «Рогус Пумперникель».

– Все хорошо… – сказал кто-то. – Да как же мы во дворец осла-то поведем…

– Э, пустое дело! – ответил Нарышкин. – Самым натуральным путем на комендантское крыльцо.

Александр I тоже не упускал случая подшутить над комендантом Башуцким.

– Господин комендант! – сказал Александр I как будто в сердцах Башуцкому. – Что у вас за порядок! Можно ли себе представить! Где монумент Петра Великого?..

– На Сенатской площади, ваше императорское величество.

– Был да сплыл! Сегодня ночью украли. Поезжайте разыщите!

Башуцкий, бледный, уехал.

Возвращается веселый, довольный.

Едва войдя в двери, Башуцкий закричал:

– Успокойтесь, ваше величество. Монумент целехонек, на месте стоит! а чтобы чего, в самом деле, не случилось, я приказал к нему поставить часового.

Все захохотали.

– Первое апреля, любезнейший! Первое апреля! – сказал император.

На следующий год ночью Башуцкий разбудил императора:

– Пожар!

Александр встал, оделся, вышел и спросил:

– А где же пожар?

– Первое апреля, ваше величество, первое апреля.

Император посмотрел на Башуцкого с сочувствием и сказал:

– Дурак, любезнейший, и это уже не первое апреля, а сущая правда.

(Н. Кукольник)

Александр Павлович Башуцкий рассказывал о таком случае, приключившемся с ним. По званию своему камер-пажа он в дни своей молодости часто дежурил в Зимнем дворце. Однажды он находился с товарищами в огромной Георгиевской зале. Молодежь расходилась, начала прыгать и дурачиться. Башуцкий забылся до того, что вбежал на бархатный амвон под балдахином и сел на императорский трон, на котором стал кривляться и отдавать приказания. Вдруг он почувствовал, что кто-то берет его за ухо и сводит со ступеней престола. Башуцкий обмер. Его выпроваживал сам государь, молча и грозно глядевший. Но должно быть, что обезображенное испугом лицо молодого человека его обезоружило. Когда все пришло в должный порядок, император улыбнулся и промолвил: «Поверь мне! Совсем не так весело сидеть тут, как ты думаешь».

(В. Соллогуб)

Сказывали, что в Петербурге с Гарнереном летал генерал Сергей Лаврентьевич Львов, бывший некогда фаворитом князя Потемкина, большой остряк, и что, по этому случаю, другой такой же остряк, Александр Семенович Хвостов, напутствовал его, вместо подорожной, следующим экспромтом:

На что генерал, садясь в гондолу, ответствовал без запинки такими же рифмами:

(С. Жихарев)

На одном из традиционных ужинов в Российской Академии произошел следующий разговор.

– А сколько считается теперь всех членов? – спросил поэт Гавриил Романович Державин секретаря Академии Петра Ивановича Соколова.

– Да около шестидесяти, – отвечал секретарь.

– Неужто нас такое количество? – сказал удивленный адмирал Александр Семенович Шишков, президент Академии, сидевший тут же. – Я думал, что гораздо меньше…

– Точно так. Но из них одни в отсутствии, другие избраны только для почета, а некоторые…

– Не любят грамоты, – подхватил поэт-сатирик граф Александр Семенович Хвостов.

Гаврила Романович представил меня А. С. Шишкову, сочинителю «Рассуждения о старом и новом слоге». С большим любопытством рассматривал я почтенную фигуру этого человека, детские стихи которого получили такую народность, что, кажется, нет ни в одном русском грамотном семействе ребенка, которого не учили бы лепетать:

Не могу поверить, чтоб этот человек был таким недоброжелателем нашего Карамзина, за какого хотят его выдать.

(С. Жихарев)

А. С. Шишков говорил однажды о своем любимом предмете, т. е. о чистоте русского языка, который позорят введениями иностранных слов. «Вот, например, что может быть лучше и ближе к значению своему, как слово дневальный! Нет, вздумали вместо его ввести и облагородить слово дежурный, и выходит частенько, что дежурный бьет по щекам дневального».

(П. Вяземский)

Н. М. Карамзин

Когда Карамзин был назначен историографом, он отправился к кому-то с визитом и сказал слуге: «Если меня не примут, то запиши меня». Когда слуга возвратился и сказал, что хозяина дома нет, Карамзин спросил его: «А записал ли ты меня?» – «Записал». – «Что же ты записал?» – «Карамзин, граф истории».

(П. Вяземский)

По выходе в свет некоторой едкой критики на Карамзина один из друзей великого писателя убеждал и заклинал его написать против нее возражение. Карамзин обещал и назначил срок. Является взыскательный друг его и спрашивает: «Готов ли ответ?» – «Готов», – сказал Карамзин, взяв со стола бумагу, садится подле камина и читает. Друг хвалит, восхищается. «Теперь ты доволен ли мною?» – спрашивает Карамзин. «Как нельзя более!» – отвечает первый. После этого Карамзин хладнокровно бросает антикритику в камин. Урок писателям.

(РА, 1901. Вып. II)

Кто-то из малознакомых Карамзину лиц позвал его к себе обедать. Он явился на приглашение. Хозяин и хозяйка приняли его крайне вежливо и почтительно и тотчас же сами вышли из комнаты, оставив его одного. В комнате на столе лежало несколько книг. Спустя полчаса хозяева приходят и просят его в столовую. Удивленный таким приемом, Карамзин решается спросить их, зачем они оставили его?

– Помилуйте, – отвечают хозяева, – мы знаем, что вы любите заниматься, и не хотели помешать вам в чтении, нарочно приготовив для вас несколько книг.

(«Исторические рассказы…»)

Карамзин говорил, что если бы отвечать одним словом на вопрос: «Что делается в России?» – то пришлось бы сказать: крадут.

(П. Вяземский)

Н. И. Гнедич

Известный любитель художеств, граф Александр Сергеевич Строганов, пожелал однажды услышать Гнедичев перевод «Илиады» и для того пригласил переводчика к себе на обед. После стола началось чтение, и старый граф под звуки гекзаметров немножко вздремнул. Гнедич читал очень выразительно; в одном месте кто-то из героев заговорил у него: «Ты спишь» и пр. Слова эти Гнедич произнес так громко, что Строганов в испуге вскочил с кресел и стал уверять, что он не спит, а слушает.

(РА, 1863. Вып. II)

Лицо его (Гнедича), которому, говорят, суждена была красота, изуродовано и изрыто было оспою, которая в опустошительной ярости своей лишила его глаза. Муза его была чопорна, опрятна, суха и холодна; на выдумки не была она великая мастерица.

(Ф. Вигель)

К Державину навязался какой-то сочинитель прочесть ему свое произведение. Старик, как и многие другие, часто засыпал при слушании чтения. Так было и на этот раз. Жена Державина, сидевшая возле него, поминутно толкала его. Наконец сон так одолел Державина, что, забыв и чтение и автора, сказал он ей с досадою, когда она разбудила его:

– Как тебе не стыдно: никогда не даешь мне порядочно выспаться!

(П. Вяземский)

(О портрете Державина, писанном Тончи)

Известно, что поэт изображен в зимней картине: он в шубе, и меховая шапка на голове. На вопрос Державина Дмитриеву, что он думает об этой картине, тот отвечал ему: «Думаю, что вы в дороге, зимою, и ожидаете у станции, когда запрягут лошадей в вашу кибитку».

(РА, 1875. Вып. I)

У князя Ивана Сергеевича Гагарина встретил я знаменитого живописца Тончи. Он женат на старшей дочери князя. Сед как лунь. Судя по виду, ему должно быть лет около шестидесяти, но по живости разговора нельзя дать ему и сорока. Он занимал всю беседу. Удивительный человек! Кажется, живописец, а стоит любого профессора: все знает, все видел, всему учился…

(С. Жихарев)

Князь Д. Е. Цицианов

В Москве в первых годах нынешнего столетия (XIX. – Ред.) жил большой хлебосол князь Д. Е. Цицианов, вместе с этим радушным качеством обладавший еще необыкновенным талантом врать без запинки, князь в своих рассказах не уступал даже барону Мюнхгаузену. Обед у князя был всегда чудесный, и, как говорил хозяин, стряпала его кухарка – провизия тоже все домашняя – стерляди и осетры из его прудов, громадные раки ловились тоже в небольшой речке, протекающей по Люблино, телятина, белая как снег, со своего скотного двора, фрукты тоже из своих оранжерей, шампанское тоже свое, из крымского имения.

Происшествия, случавшиеся с ним, были так необыкновенны, что нельзя было им не удивляться. Так он, между прочим, говорил о каком-то сукне, которое он поднес князю Потемкину, вытканном по заказу его из шерсти одной рыбы, пойманной им в Каспийском море. Каких чудес он не видел на свете!

Во время проливного дождя он является как-то к своему приятелю.

– Ты в карете? – спрашивает тот его.

– Нет, я пришел пешком.

– Да как же ты совсем не промок?

– О, – отвечает он, – я умею очень ловко пробираться между каплями дождя.

Императрица Екатерина отправляет его курьером в Молдавию к князю Потемкину с собольей шубой. Нечего уж говорить о быстроте, с которою проехал он это пространство. Он приехал, подал Потемкину письмо императрицы. Прочитав его, князь спрашивает:

– А где же шуба?

– Здесь, ваша светлость!

И тут вынимает он из своей курьерской сумки шубу, которая так легка была, что уложилась в виде носового платка. Он встряхнул ее раза два и подал князю.

(М. Пыляев)

Граф Ф. И. Толстой (Американец)

На одной из станций мы с удивлением увидели вошедшего к нам офицера в Преображенском мундире. Это был граф Ф. И. Толстой. <…> Он делал путешествие вокруг света с Крузенштерном и Резановым, со всеми перессорился, всех перессорил и как опасный человек был высажен на берег на Камчатке и сухим путем возвращался в Петербург. Чего про него не рассказывали…

<…> Когда он возвращался из путешествия вокруг света, он был остановлен у Петербургской заставы, потом провезен только через столицу и отправлен в Нейшлотскую крепость. Приказом того же дня переведен из Преображенского полка в тамошний гарнизон тем же чином (поручиком). Наказание жестокое для храбреца, который никогда не видал сражений, и в то самое время, когда от Востока до Запада во всей Европе загорелась война.

(Ф. Вигель)

Москва допожарная

В Москве допожарной жили три старые девицы, три сестрицы Лев***. Их прозвали тремя Парками. Но эти Парки никого не пугали, а разъезжали по Москве и были непременными посетительницами всех балов, всех съездов и собраний. Как все они были стары, но, все же, третья была меньшая из них. На ней сосредоточилась любовь и заботливость старших сестер. Они ее с глаз не спускали, берегли с каким-то материнским чувством и не позволяли ей выезжать из дома одной. Бывало, приедут они на бал первые и уезжают последние. Кто-то однажды говорит старшей: «Как это вы в ваши лета можете выдерживать такую трудную жизнь? Неужели вам весело на балах?» – «Чего тут веселого, батюшка! – отвечала она. – Но надобно иногда и потешить нашу шалунью». А этой шалунье было уже 62 года.

(П. Вяземский)

У одного барина, по имени Барышев, было шесть перезрелых дочерей; меньшой уже было 27 лет; все нехороши собой. Один шутник, увидев их на бале, сказал:

(Н. Кукольник)

Вдовый чадолюбивый отец говорил о заботах, которые прилагает к воспитанию дочери своей. «Ничего не жалею, держу при ней двух гувернанток, француженку и англичанку; плачу дорогие деньги всем возможным учителям: арифметики, географии, рисования, истории, танцев, – да, бишь, Закона Божия. Кажется, воспитание полное. Потом повезу дочь в Париж, чтобы она схватила парижский прононс, так чтобы не могли распознать ее от парижанки. Потом привезу в Петербург, начну давать балы и выдам ее замуж за генерала». (Все это исторически достоверно из московской старины.)

Другой отец, тоже москвич, жаловался на необходимость ехать на год за границу. «Да зачем же едете вы?» – спрашивали его. «Нельзя, для дочери». – «Разве она нездорова?» – «Нет, благодаря Богу, здорова; но, видите ли, теперь ввелись на балах долгие танцы, например котильон, который продолжается час и два. Надобно, чтобы молодая девица запаслась предметами для разговора с кавалером своим. Вот и хочу показать дочери Европу. Не все же болтать ей о Тверском бульваре и Кузнецком Мосте». (И это исторически верно.) Есть же отцы, которые пекутся о воспитании дочерей своих.

Иван Петрович Архаров, последний бурграф (burgrave) московского барства и гостеприимства, сгоревших вместе с Москвой в 1812 году, имел своего рода угощение. Встречая почетных или любимейших гостей, говорил он: «Чем почтить мне дорогого гостя? Прикажи только, и я для тебя зажарю любую дочь свою».

(П. Вяземский)

В старые годы московских порядков жила богатая барыня и давала балы, то есть балы давал муж, гостеприимный и пиршестволюбивый москвич, жена же была очень скупа и косилась на эти балы. За ужином садилась она обыкновенно особняком у дверей, через которые вносились и уносились кушанья. Этот обсервационный пост имел две цели: она наблюдала за слугами, чтобы они как-нибудь не присвоили себе часть кушаний; а к тому же должны были они сваливать ей на тарелку все, что оставалось на блюдах после разноски по гостям, и все это уплетала она, чтобы остатки не пропадали даром. Эта барыня приходилась сродни Американцу Толстому. Он прозвал ее: тетушка сливная лохань.

Кажется, М. Ф. Орлов, в ранней молодости, где-то на бале танцевал не в такт. Вскоре затем появилось в газете, что в такой-то вечер был потерян такт и что приглашают отыскавшего его доставить, за приличное награждение, в такую-то улицу и в такой-то дом. Последствием этой шутки был поединок, и, как помнится, именно с князем Сергеем Сергеевичем Голицыным.

(П. Вяземский)

Адмиралтейский бульвар

В начале нынешнего столетия (XIX. – Ред.) Адмиралтейский бульвар был центром, из которого распространялись по городу вести и слухи, часто невероятные и нелепые.

Бывало, спрашивали:

– Да где вы это слышали?

– На бульваре, – торжественно отвечал вестовщик, и все сомнения исчезали.

Князь Ш. был известным бульварным вестовщиком и почти ежедневно тешился там своими проделками.

Выдумает, что русские войска одержали какую-нибудь победу, и начнет о ней рассказывать на бульваре от Дворцовой площади до средних ворот Адмиралтейства, но всегда с прибавлением:

– Так я слышал, может быть, это неправда…

Пройдет до другого конца бульвара, у Сената, и повернет назад.

Встречные уже останавливают его:

– Слышали? Победа, сто тысяч пленных, двести пушек, Бонапарт ранен, Даву убит!

– Быть не может, – возражает сочинитель бюллетеня, – это вздор, выдумка!

– Вот еще! Я слышал от верных людей! Видели фельдъегеря, весь в грязи и в пыли… Худой же вы патриот, если не верите!

(М. Пыляев)

В течение войны 1806 года в учреждениях народной милиции имя Бонапарта (немногие называли его тогда Наполеоном) сделалось очень известным и популярным во всех углах России… По поводу милиции всюду были назначены областные начальники, отправлены генералы, сенаторы для обмундирования и наблюдения за порядком, вооружением ратников и так далее. Воинская деятельность охватила всю Россию. Эта деятельность была несколько платоническая, она мало дала знать себя врагу на деле, но могла бы надоумить его, что в народе есть глубокое чувство ненависти к нему и что разгорится она во всей ярости своей, когда вызовет он ее на родной почве на рукопашный бой. Алексей Михайлович Пушкин, состоявший на милиционной службе при князе Юрии Владимировиче Долгоруком, рассказывал следующее. На почтовой станции одной из отдаленных губерний заметил он в комнате смотрителя портрет Наполеона, приклеенный к стене.

– Зачем держишь ты у себя этого мерзавца?

– А вот затем, ваше превосходительство, – отвечает он, – что если, не равно, Бонапартий под чужим именем или с фальшивою подорожною приедет на мою станцию, я тотчас по портрету признаю его, голубчика, схвачу, свяжу, да и представлю начальству.

– А, это дело другое! – сказал Пушкин.

В это время ходила в народе следующая легенда. Несчастные наши войны с Наполеоном грустно отозвались во всем государстве, живо еще помнившем победы Суворова при Екатерине и при Павле. От этого уныния до суеверия простонародного, что тут действует нечистая сила, недалеко, и Наполеон прослыл антихристом. Церковные увещания и проповеди распространяли и укрепляли эту молву.

Когда узнали в России о свидании императоров, зашла о том речь у двух мужичков. «Как же это, – говорит один, – наш батюшка, православный царь, решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем. Ведь это страшный грех!» – «Да как же ты, братец, – отвечает другой, – не разумеешь и не смекаешь дела? Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка именно с тем и повелел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом уже допустить его пред свои светлые, царские очи». (Дело идет о первом свидании и первой встрече Александра I с Наполеоном на реке Неман, в 1807 году.)

(П. Вяземский)

Утверждают, что князь Николай Иванович Салтыков на днях вечером у себя открыто говорил, будто бы граф Н. П. Румянцев представил государю, перед отъездом его в армию, записку, в которой объяснил, что он не надеется ни на какое решительное нам содействие со стороны Англии и Австрии в продолжение сей войны и что каким бы отъявленным врагом ни был нам Бонапарте, но никогда не может причинить нам столько зла, сколько причиняет его Англия своею лицемерною дружбою и обещаниями, никогда не исполняемыми. Прибавляют, что государь с благоволением и даже признательностью изволил принять эту записку к своему соображению.

(С. Жихарев)

В одно из пребываний Александра Павловича в Москве он удостоил частное семейство обещанием быть у него на бале. За несколько дней до бала хозяин дома простудился и совершенно потерял голос.

«Само провидение, – говорил А. М. Пушкин, – благоприятствует этому празднику: хозяин не может выговорить ни одного слова, и государь избавляется от скуки слушать его».

Он же (А. М. Пушкин) рассказывал, что у какой-то провинциальной барыни убежала крепостная девушка. Спустя несколько лет барыня проезжает через какой-то уездный город и отправляется в церковь к обедне. По окончании службы дьячок подносит ей просвиру. Барыня вглядывается в него и вдруг вскрикивает: «Ах, каналья, Палашка, да это ты?» Дьячок в ноги: «Не погубите, матушка! Вот уже четыре года, что служу здесь церковником. Буду за ваше здравие вечно Бога молить».

(П. Вяземский)

Адмирал П. В. Чичагов

В 1807 году адмирал П. В. Чичагов был назначен членом Государственного совета. После нескольких заседаний он перестал ездить в Совет. Доведено было о том до сведения государя. Император Александр очень любил Чичагова, но, однако же, заметил ему его небрежение и просил быть впредь точнее в исполнении обязанностей своих. Вслед за этим Чичагов несколько раз присутствовал в Совете и опять перестал. Узнав об этом, государь с некоторым неудовольствием повторил ему свое замечание. «Извините, ваше величество, но на последнем заседании, на котором я был, – ответил Чичагов, – шла речь об устройстве Камчатки, и я стал полагать, что все уже устроено в России, и собираться Совету не для чего».

(«Исторические рассказы…»)

Обер-камергер А. Л. Нарышкин

Обер-камергер Александр Львович Нарышкин отличался замечательною находчивостью, игривостью ума и острыми каламбурами при строгом соблюдении всей важности знатного барина, никогда не опускавшегося до шутовства. В свое время он был живым, неистощимым сборником всего острого, умного и колкого, из которого черпали остроумцы всех слоев петербургского общества. Беспощадного языка его все боялись, а между тем не было ни одного человека, который бы его ненавидел. Имея огромное состояние, Нарышкин имел еще более долгов и постоянно нуждался в деньгах, потому что при своем чисто русском хлебосольстве и роскошной жизни был добр, щедр и помогал каждому, кто только прибегал к его помощи и покровительству.

Когда принц Прусский гостил в Петербурге, шел беспрерывный дождь. Государь Александр I изъявил сожаление.

– По крайней мере, принц не скажет, что ваше величество его сухо приняли, – заметил Нарышкин.

– Он живет открыто, – отозвался император об одном вельможе, который давал великолепные балы в Петербурге.

– Точно так, ваше величество, у него два дома в Москве – без крыш, – отвечал Нарышкин.

Один старый вельможа, о котором говорили, что он глуп как дерево, жаловался Нарышкину на свою каменную болезнь (т. е. на камни в почках), от которой боялся умереть.

– Не бойтесь, – успокаивал его Нарышкин, – деревянное строение на каменном фундаменте долго живет.

Нарышкин не любил государственного канцлера графа Н. П. Румянцева и часто острил над ним. Румянцев до конца жизни носил прическу с косичкой.

– Вот уж подлинно можно сказать, – говорил Нарышкин, – что нашла коса на камень.

Министр финансов Гурьев хвалился в присутствии Александра Львовича сожжением значительного количества ассигнаций.

– Напрасно хвалитесь, – возразил Нарышкин, – они, как феникс, возродятся из пепла.

– Отчего ты такой скучный? – спросил однажды император Александра Львовича Нарышкина при закладке военного корабля.

– Да чему же веселиться, ваше величество, – отвечал Нарышкин. – Вы закладываете в первый раз, а я каждый день то в банк, то в ломбард.

– Отчего ты так поздно приехал ко мне? – спросил его раз император.

– Без вины виноват, ваше величество, – отвечал Нарышкин, – камердинер не понял моих слов: я приказал ему заложить карету; выхожу – кареты нет. Приказываю подавать – он подает мне пук ассигнаций. Надобно было послать за извозчиком.

(«Исторические рассказы …»)

Известный писатель И. И. Дмитриев однажды посетил Пушкиных, когда будущий поэт был еще маленьким мальчиком. Дмитриев стал подшучивать над оригинальным личиком Пушкина и сказал:

– Какой арапчик!

В ответ на это десятилетний Пушкин вдруг неожиданно отрезал:

– Да зато не рябчик!

Можно себе представить удивление и смущение старших. Лицо Дмитриева было обезображено рябинами, и все поняли, что мальчик подшутил над ним.

(«Анекдоты о Пушкине»)

Иван Иванович Дмитриев при назначении своем министром юстиции имел всего лишь Аннинскую ленту. Однажды, находясь у государя, он решился сказать ему:

– Простите, ваше величество, мою смелость и не удивитесь странности моей просьбы…

– Что такое? – спросил государь.

– Я хочу просить у вас себе Александровскую ленту.

– Что это тебе вздумалось? – сказал государь с улыбкой.

– Для министра юстиции нужно иметь знак вашего благоволения: лучше будут приниматься его предложения.

– Хорошо, – отвечал Александр. – Ты ее получишь.

Так и произошло.

Когда Дмитриев пришел благодарить императора, то он, смеясь, спросил его:

– Что? Ниже ли кланяются?

– Гораздо ниже, ваше величество! – отвечал Дмитриев.

Иван Иванович Дмитриев был вообще очень сдержан и осторожен, но раз при докладе государю ему случилось забыться. По окончании доклада он подал императору заготовленный к его подписи указ о награждении какого-то губернатора орденом. Александр почему-то поусомнился и сказал:

– Этот указ внесите лучше в комитет министров.

В то время подобное приказание было не в обычае и считалось исключением. Дмитриев обиделся, встал со стула, собрал бумаги в портфель и отвечал государю:

– Если, ваше величество, министр юстиции не имеет счастья заслуживать вашего доверия, то ему не остается ничего более, как исполнять вашу высочайшую волю. Эта записка будет внесена в комитет!

– Что это значит? – спросил Александр с удивлением. – Я не знал, что ты так вспыльчив! Подай мне проект указа, я подпишу.

Дмитриев подал. Государь подписал и отпустил его очень сухо.

Когда Дмитриев вышел за дверь, им овладели раскаяние и досада, что он не удержался и причинил императору, которого чрезвычайно любил, неудовольствие. Под влиянием этих чувств он вернулся и отворил дверь кабинета. Александр, заметив это, спросил:

– Что тебе надобно, Иван Иванович? Войди.

Дмитриев вошел и со слезами на глазах принес чистосердечное покаяние.

– Я вовсе на тебя не сердит! – отвечал государь. – Я только удивился. Я знаю тебя с гвардии и не знал, что ты такой сердитый! Хорошо, я забуду, да ты не забудешь! Смотри же, чтоб с обеих сторон было забыто, а то, пожалуй, ты будешь помнить! Видишь, какой ты злой! – прибавил он с милостивой улыбкой.

(«Из жизни русских писателей»)

Однажды министр юстиции Иван Иванович Дмитриев, явившись с докладом к императору Александру, представил ему дело об оскорблении величества. Государь, отстранив рукою бумаги, сказал:

– Ведь ты знаешь, Иван Иванович, что я этого рода дела никогда не слушаю. Простить – и кончено. Что же над ними терять время?

– Государь! – отвечал Дмитриев. – В этом деле есть обстоятельства довольно важные, дозвольте хоть их доложить отдельно.

– Нет, Иван Иванович. Чем важнее такого рода дела, тем меньше хочу их знать. Тебя это, может быть, удивляет, но я тебе объясню. Может случиться, что я, как император, все-таки прощу, но, как человек, буду сохранять злобу, а я этого не хочу. Даже при таких делах вперед не говори мне никогда и имени оскорбителя, а говори просто «дело об оскорблении Величества», потому что я хотя и прощу, хотя и не буду сохранять злобы, но буду помнить его имя, а это нехорошо.

(«Исторические рассказы…»)

Д. В. Дашков

Дмитрий Васильевич Дашков был членом С.-Петербургского общества любителей словесности, наук и художеств. Предложили в почетные члены известного стихотворца графа Д. И. Хвостова. Дашков был против этого, но большинство голосов решило выбор; надобно было покориться. Дашков, уступив большинству, просил общество, по крайней мере, дозволить ему сказать обычную приветственную речь новоизбранному члену; и общество, не подозревая никакой шутки, на это согласилось.

Дашков сказал речь, наполненную похвал, но вместе такой иронии, которая бросалась в глаза всякому и уничтожала все другие мнения в пользу поэзии нового члена.

В то время Дашков служил в департаменте министерства юстиции. Иван Иванович Дмитриев, бывший тогда министром, по преимуществу любил Дашкова и высоко ценил прямоту его характера и необыкновенные его способности. Но, узнавши об этой выходке, как ни смеялся, однако пожурил оратора, разумеется, не как подчиненного, а как молодого человека, в котором он принимал особенное участие и который сам был ему искренно предан.

Гр. Хвостов поступил, однако, со своей стороны хорошо; т. е. хорошо вышел из затруднения признаться в вытерпленной насмешке. На другой же день он прислал звать Дашкова обедать. Дашков пришел к Дмитриеву просить его совета, ехать ли ему на этот обед. Дмитриев сказал ему решительно: «Советую ехать, Дмитрий Васильевич. Знаю, что тебе будет неловко; но ты должен заплатить этим за свою неосторожность». За обедом гр. Хвостов благодарил Дашкова и рассыпался в похвалах его достоинствам; но за кофеем, в стороне от других, сказал ему: «Неужели вы думаете, что я не понял вашей иронии? Конечно, ваша речь была очень забавна; но нехорошо, что вы подшутили так над стариком, который вам ничего дурного не сделал. Впрочем, я на вас не сержусь; останемся знакомы по-прежнему». Иван Иванович, от которого я это слышал, находил, что это было очень хорошо и благородно со стороны оскорбленного стихотворца. Тем эта история и кончилась между ними. Но Общество (это справедливо напомнил мне один мой критик) исключило Дашкова из своих членов.

(М. Дмитриев)

Театр в начале столетия

Русский театр в первые два-три года Александрова царствования оставался еще российским театром, созданным Сумароковым, и почти не подвигался вперед. Представление одной новой пьесы, «Лиза, или Торжество благодарности», весьма ничтожной и давно забытой, было важным происшествием и возбудило не только внимание, но и удивление публики, а автор г. Ильин удостоился чести совершенно новой, дотоле у нас неслыханной: его вызвали на сцену. Ободренный сим примером, другой автор, г. Федоров, следующей весною вывел на сцену другую «Лизу», взятую из «Бедной Лизы» Карамзина, но имел успех уже посредственный.

Недолго сии люди одни владели русской сценой, пока не явились сперва Крылов, а потом и Шаховской и продлили цепь русских комиков, прерванную смертью Княжнина и Фонвизина и молчанием Капниста.

(Ф. Вигель)

31 декабря 1806 года была играна в первый раз «Илья-Богатырь», волшебно-комическая опера в 4 действиях, соч. Крылова… В «Илье-Богатыре» много комических и вместе с тем остроумных сцен; завистливые критики расточали разные насмешки насчет новой оперы, сравнивая ее с «Русалкой». Директор императорских театров А. Л. Нарышкин сказал:

Постановкой «Русалки» занимался кн. Шаховской. <…>. Опера «Русалка», несмотря на всю нелепость своего содержания, произвела фурор в Петербурге; только что и говорили о ней и повсюду пели из нее арии и куплеты: «Приди в чертог мой золотой», «Мужчины на свете, как мухи, к нам льнут» и «Вы к нам верность никогда не хотите сохранить». Эти арии были в большой моде, и представление «Русалки» повторялось через день.

(П. Арапов)

Крылов не читал ничего, сколько его о том ни просили, – извинялся, что нового не написал, а старого читать не стоит, да и не помнит. Ф. П. Львов прочитал стишки свои к «Пеночке», написанные хореем довольно легко и с чувством:

Но эти стишки возбудили спор: П. А. Кикин ни за что не хотел допустить, чтоб в легком стихотворения к птичке можно было употребить выражение драгая вместо дорогая и сказать крыло, когда надобно было сказать крылья. За Львова вступились Карабанов и другие, но Захаров порешил дело тем, что слово драгая вместо дорогая и в легком слоге может быть допущено, так же как и слово возлюбленный и драгоценный вместо любезный или любезнейший, как, например:

Но что касается до выражения крыло вместо крылья, то, по совести, надлежало бы изменить его, потому что птица может рассекать воздух только двумя крыльями, а на одном в воздухе даже и держаться не может. Этот спор, видимо, неприятен был Федору Петровичу, и он часто посматривал на Крылова, который как-то насмешливо улыбался.

(С. Жихарев)

В 1806 или 1807 году один из известнейших московских книгопродавцев рассказывал следующее приходящим в лавку его: «Ну, уж надо признаться, вспыльчив автор такой-то. Вот что со мною было. Приходит он на днях ко мне и ни с того ни с другого начинает меня позорить и ругать; я молчу и смотрю, что будет. Наругавшись вдоволь, кинулся он на меня и стал тузить и таскать за бороду. Я все молчу и смотрю, что будет. Наконец плюнул он на меня и вышел из лавки, не объяснив, в чем дело. Я все молчу и жду, не воротится ли он для объяснения. Нет, не возвратился: так и остался я ни при чем!»

(П. Вяземский)

В Пажеском корпусе пажи играли и шутили. Всех веселее был Линфорд. Один из офицеров, Клуге фон Клугенау, сказал ему: «Какой вы сын отечества!» – «Я не сын отечества, я Вестник Европы». Тогда было три газеты: «Петербургские ведомости», «Вестник Европы» и «Сын отечества».

(А. Смирнова-Россет)

Сенатор Безродный в 1811 году был правителем канцелярии главнокомандующего Барклая де Толли. Ермолов зачем-то ездил в главную квартиру. Воротясь, на вопрос товарищей: «Ну что, каково там?» – «Плохо, – отвечал Ермолов, – все немцы, чисто немцы. Я нашел там одного русского, да и тот Безродный».

(Н. Кукольник)

Император Александр не знал Карамзина до 1811 года. В этом году, намереваясь посетить в Твери великую княгиню Екатерину Павловну, которая была тогда в супружестве за герцогом Голштейн-Ольденбургским, государь пожелал видеть там Карамзина, который по приглашению великой княгини и приехал в Тверь. Здесь-то и читал в первый раз государю свою Историю: что представлено на одном барельефе памятника, воздвигнутого историографу на его родине в Симбирске.

(М. Дмитриев)

В 1811 году в Петербурге сгорел большой каменный театр. Пожар был так силен, что в несколько часов совершенно уничтожилось его огромное здание. Нарышкин, находившийся на пожаре, сказал встревоженному государю:

– Нет ничего более: ни лож, ни райка, ни сцены – все один партер.

(«Исторические рассказы …»)

Сандуновы

Когда перед 1812 годом был выстроен в Москве большой театр, граф Ростопчин говорил, что это хорошо, но недостаточно: нужно купить еще 2000 душ, приписать их к театру и завести между ними род подушной повинности, так чтобы по очереди высылать по вечерам народ в театральную залу: на одну публику надеяться нельзя. Страсть к театру развилась в публике позднее; но и тогда уже были театралы и страстные сторонники то русских актеров, то французских. В числе первых был некто Гусятников, человек зрелых лет и вообще очень скромный. Он вышел из купеческого звания, но мало-помалу приписался к лучшему московскому обществу и получил в нем оседлость. Он был большой поклонник певицы Сандуновой. Она тогда допевала в Москве арии, петые ею еще при Екатерине II, и увлекала сердца, как во время оно. Она заколдовала сердце старика графа Безбородки, так, что даже вынуждена была во время придворного спектакля жаловаться императрице на любовные преследования седого волокиты. Гусятников был обожатель более скромный и менее взыскательный. В то время, о котором говорим, приехала из Петербурга в Москву на несколько представлений известная Филис-Андрие. Русская театральная партия взволновалась от этого иноплеменного нашествия и вооружилась для защиты родного очага. Поклонник Сандуновой, Гусятников, стал, разумеется, во главе оборонительного отряда. Однажды приезжает он на французский спектакль, садится в первый ряд кресел, и только что начинает Филис рулады свои, он всенародно затыкает себе уши, встает с кресел с заткнутыми ушами, торжественно проходит всю залу, кидая направо и налево взгляды презрения и негодования на недостойных французолюбцев (как нас тогда называли с легкой руки Сергея Глинки, доброго и пламенного издателя «Русского вестника»).

Муж Сандуновой был тоже актер, публикою любимый. Одновременно брат его был известный обер-секретарь. Братья были дружны между собою, что не мешало им подтрунивать друг над другом. «Что это давно не видать тебя?» – говорит актер брату своему. «Да меня видеть трудно, – отвечал тот, – утром сижу в Сенате, вечером дома за бумагами; вот тебя – дело другое: каждый, когда захочет, может увидеть тебя за полтинник». – «Разумеется, – говорит актер, – к вашему высокородию с полтинником не сунешься».

(П. Вяземский)

Что же касается актрис, то Сила Сандунов говорит, что их жалеть нечего, потому что они имеют свои ресурсы. Селивановский заметил, что жена его также актриса. «Так что ж? – возразил Сандунов. – Жена сама по себе, а актриса сама по себе: два амплуа – и муж не в убытке».

(С. Жихарев)

В тот день, когда было получено известие о Клястицком и Кобринском сражениях, шла русская опера «Старинные Святки», и Сандунова играла Настасью. Когда по обыкновению она запела песню: «Слава Богу на небе, слава», – то вдруг остановилась, подошла к рампе, и с самым пламенным чувством запела:

Театр загремел и потрясся от рукоплесканий и криков «ура!». Когда же певицу заставили повторить, то она снова подошла к рампе и медленно запела тихим, дрожащим голосом:

На этот раз весь театр залился слезами вместе с певицей.

(М. Пыляев)

Отечественная война 1812 года

Перед объявлением войны России, в 1812 году, Наполеон отправил послу своему при петербургском дворе Коленкуру депешу, в которой, между прочим, писал, что «французское правительство никогда не было так склонно к миру, как в настоящее время, и что французская армия не будет усилена». Получив эту депешу, Коленкур тотчас сообщил ее лично императору Александру. Государь, имея неоспоримые доказательства, что Наполеон деятельно готовился к войне, отвечал на уверения Коленкура: «Это противно всем полученным мною сведениям, господин посланник, но ежели вы скажете мне, что этому верите, то и я изменю мое убеждение». Такое прямое обращение к честности благородного человека победило скрытность дипломата: Коленкур встал, взял свою шляпу, почтительно поклонился государю и ушел, не сказав ни слова.

(«Исторические рассказы…»)

Отпуская в 1812 году в действующую армию военного агента английского правительства, генерала Вильсона, император Александр при прощании сказал ему:

– Прошу вас объявить всем от моего имени, что я не стану вести никаких переговоров с Наполеоном, пока хоть один вооруженный француз будет оставаться в России… Лучше отращу себе бороду по пояс и буду питаться картофелем в Сибири.

(Из собрания И. Преображенского)

В 1812 году императорские драгоценности отправили в Олонецкую губернию. Императрица Елизавета Алексеевна на вопрос, не прикажет ли чего о своих бриллиантах, отвечала: «На что мне они, если Александр лишится короны!»

(Из собрания П. Карабанова)

Петр Хрисанфович Обольянинов, бывший при императоре Павле I генерал-прокурором и затем живший в отставке в Москве, был избран московским дворянством в число членов комитета, который был учрежден тогда для сбора и вооружения ополчения. Император Александр, прибыв из армии в Москву и принимая дворян, сказал Обольянинову:

– Я рад, Петр Хрисанфович, что вижу вас опять на службе.

– Я и не оставлял ее, – отвечал бывший генерал-прокурор.

– Как? – спросил государь.

– Дворянин, – продолжал Обольянинов, – который управляет крестьянами и заботится о них, служит Государю и Отечеству.

(«Исторические рассказы…»)

Фельдмаршал М. И. Кутузов

<…> Рассказывают, что Суворов говаривал: «Я не кланяюсь, не кланяюсь Кутузову: он раз поклонится, а десять раз обманет». Сими словами объяснял он ловкость Кутузова в военных хитростях и оборотах, составляющих отличную способность великих военачальников. Равным образом и Кутузов питал к великому своему учителю неослабное уважение, почитая его во всякое время первейшим современным героем. На одном военном совете о взятии неприступной крепости многие генералы согласились сделать покушение, но Кутузов не соглашался на это, зная, что подобная отвага будет стоить большой потери людей, и в заключение сказал: «Ваша правда, это дело возможное, но только для Суворова; да и нас не много…»

Нельзя не заметить встречи светлейшего князя Михаила Ларионовича Голенищева-Кутузова по прибытии в российский лагерь. Достигнув места своего назначения, князь тотчас же поехал осматривать местоположения вверенных ему войск, как вдруг явился орел и начал парить над его головою. При таковом нечаянном появлении бранноносного царя птиц князь Михаил Ларионович снял шляпу, и по рядам российской армии загремело единодушное «ура!». Скажем вместе с передавшим нам сие происшествие: где россы, подобно римлянам, идут на бой, там нельзя не парить орлам над ними!

<…> Рассказывают, что во время кровопролитного Бородинского сражения, когда ад гремел над головою русского полководца, он быстрым и верным взглядом смотрел с батареи на движения войск, не показывая ни малейшего страха при всех окружающих его опасностях. Видя, что ядра и картечи летят прямо к тому месту, где он находился, он весьма спокойно говорил окружающим его: «Расступитесь, братцы; не стойте толпами!», и когда с одними русскими отражал двадцать народов, писал собственноручно в Москву: «Дело идет довольно порядочно!» Сей-то удивительной неустрашимости и примерному хладнокровию обязано отечество освобождением от позорного ига иноплеменников.

(О Кутузове)

Генерал М. Б. Барклай де Толли

Барклай де Толли был высокого роста, держался всегда прямо, и во всех его приемах обнаруживалась важность и необыкновенное хладнокровие. Он не терпел торопливости и многоречия ни в себе, ни в других, говорил медленно, мало и требовал, чтобы ему отвечали на его вопросы кратко и ясно. Он был бледен, и продолговатое лицо его было покрыто морщинами. Верхняя часть его головы была без волос, и он зачесывал их с висков на маковку. Он носил правую руку на перевязи из черной тафты, и его надлежало подсаживать на лошадь и поддерживать, когда он слезал с лошади, потому что он не владел рукою. С подчиненными он был чрезвычайно ласков, вежлив и кроток, и когда даже бывал недоволен солдатами, не употреблял бранных слов. В наказаниях и наградах он соблюдал величайшую справедливость, был человеколюбив и радел о солдатах, требуя от начальников, чтобы все, что солдату следует, отпускаемо было с точностью. С равными себе он был вежлив и обходителен, но ни с кем не был фамильярен и не дружил.

(Ф. Булгарин)

Под Бородином генералы наперерыв друг перед другом становились на местах, где преимущественно пировала смерть. Завидев Барклая де Толли там, где ложилось множество ядер, Милорадович сказал:

– Барклай хочет меня удивить!

Поехал еще далее, под перекрестные выстрелы французских батарей, и велел себе подать завтрак.

(РС, 1870. Т. II)

Князь П. И. Багратион

Денис Давыдов явился однажды в авангард к князю Багратиону и сказал: «Главнокомандующий приказал доложить вашему сиятельству, что неприятель у нас на носу, и просит вас немедленно отступить». Багратион отвечал: «Неприятель у нас на носу? На чьем? Если на вашем, так он близко; а коли на моем, так мы успеем еще отобедать».

(А. Пушкин)

Граф М. А. Милорадович

В 1812 году Милорадович завязал жаркое дело с Мюратом, который несколько раз переменял пункты атак, но не имел успеха и к вечеру отступил немного. На следующее утро Милорадович объезжал войска и, сжалившись над неприятельскими ранеными, лежавшими на поле сражения позади нашей передовой цепи, поскакал к французским пикетам и сказал им, что позволяет перевезти раненых и прислать подводы за ними. Мюрат пригласил Милорадовича на свидание, благодарил его за попечение о раненых и завел речь о прекращении войны, но едва намекнул он, что пора мириться, – получил от Милорадовича следующий ответ:

– Если заключим теперь мир – я первый снимаю с себя мундир.

(РС, 1870. Т. II)

При входе французов в Москву русский арьергард, под начальством графа Милорадовича, не имел возможности вскоре выступить и мог быть отрезан. Милорадович, услышав, что ими командует Себастиани, которого он лично знал во время войны с турками, невзирая на опасность, скачет к неприятелю и спрашивает:

– Где ваш начальник, а мой старый друг?..

– Не препятствуйте, – говорит он ему, – выходить нам, или я себе проложу дорогу по телам вашим. А выступив, – продолжает, – посмотрите, генерал: какое прекрасное поле, – могли бы испытать наши силы.

К тому же Милорадович заключил условие, чтобы до семи часов в несколько рядов выезжающие экипажи оставались неприкосновенными. Спасены тысячи повозок.

Граф Милорадович, в походе против французов, в день своих именин на громогласные поздравления солдат отвечал:

– Друзья мои! Дал бы вам денег, но вы знаете, что у меня их нет; зато дарю вам сию, в виду находящуюся, колонну неприятельскую.

В тот же день колонна была разбита.

(Из собрания П. Карабанова)

(А. Пушкин)

Рассказывали, что в предсмертные дни Москвы до пришествия французов С. Н. Глинка, добродушный и добропорядочный отечестволюбец, разъезжал по улицам, стоя на дрожках, и кричал: «Бросьте французские вина и пейте народную сивуху! Она лучше поможет вам». Рассказ, может быть, и выдуманный, но не лишенный красок местности, современности и личности.

Один из московских полицмейстеров того времени говорил перед вступлением неприятеля в Белокаменную: «Вот оказия! Сколько уже лет нахожусь я на службе в этой должности – мало ли чего не было! Но ничего подобного этому не видал я».

(П. Вяземский)

К. Х. Бенкендорф рассказывал, что наши войска, оставив французам Москву, находились в крайнем унынии. Но в тот же вечер, 2 сентября 1812 года, на первом ночлеге, солдаты увидели, как зарево в нескольких местах поднялось над Москвой. При первом говоре о том, что Москва горит, отряд, которым начальствовал Бенкендорф, самопроизвольно выстроился и, оборотившись к Москве, прокричал: ура! С этой минуты, замечал Бенкендорф, солдаты снова сделались бодры и охотны к службе.

(РА, 1868. Вып. Х)

Считаю долгом засвидетельствовать, что пожар московский был просто следствием народного побуждения. Тогдашний градоначальник Ростопчин, отгадав это побуждение, не только не мешал, но даже содействовал ему.

(И. Лажечников)

Атаман М. И. Платов

Герой Отечественной войны знаменитый атаман донцов граф М. И. Платов, происходя из казаков, ревниво оберегал патриархальные нравы своих соотечественников и щеголял настоящей казацкой речью, часто нецензурной. Когда армия наша покинула Москву и первопрестольная столица осветилась заревом пожара, Платов зарыдал, объявив всем окружающим его:

– Если кто, хоть бы простой казак, доставит ко мне Бонапартишку – живого или мертвого, – за того выдам дочь свою!

Это восклицание дошло до Англии, и в 1814 году появился в Лондоне портрет девицы в национальном донском костюме с надписью «мисс Платов», «по любви к отцу – отдаю руку, а по любви к отечеству – и сердце свое». Впоследствии эта дочь Марья Матвеевна вышла замуж за донского генерала Т. Д. Грекова.

(М. Пыляев)

Генерал Н. Н. Раевский

Один из наших генералов, не пользующийся блистательною славой, в 1812 году взял несколько пушек, брошенных неприятелем, и выманил себе за то награждение. Встретившись с генералом Н. Н. Раевским и боясь его шуток, он, дабы их предупредить, бросился было его обнимать; Раевский отступил и сказал ему с улыбкой: «Кажется, ваше превосходительство принимаете меня за пушку без прикрытия».

(А. Пушкин)

Всегда спокойный, приветливый, скромный, чувствующий силу свою и невольно дававший чувствовать оную мужественную, разительною физиономией и взором… Он был всегда тот же со старшими и равными себе, в кругу друзей, знакомых, перед войсками в огне битв и среди них в мирное время.

(Д. Давыдов)

Раевский очень умен и удивительно искренен даже до ребячества, при всей хитрости своей. В опасности он истинный герой, он прелестен. Глаза его разгорятся, как угли, и благородная осанка его поистине сделается величественною.

(К. Батюшков)

Денис Давыдов

Пушкин говорил о Денисе Васильевиче Давыдове: «Военные уверены, что он отличный писатель, а писатели про него думают, что он отличный генерал».

(РА, 1902. Вып. III)

(Д. Давыдов)

Когда появились первые 8 томов «Истории Государства Российского», он (Ф. И. Толстой) прочел их одним духом и после часто говорил, что только от чтения Карамзина узнал он, какое значение имеет слово отечество, и получил сознание, что у него отечество есть. Впрочем, недостаток этого сознания не помешал ему в 12-м году оставить калужскую деревню, в которую сослан он был на житье, и явиться на Бородинское поле: тут надел он солдатскую шинель, ходил с рядовыми на бой с неприятелем, отличился и получил Георгиевский крест 4-й степени.

(П. Вяземский)

С. Н. Глинка

Государь император Александр I пожаловал С. Н. Глинке бриллиантовый перстень в восемьсот рублей ассигнациями. Глинка приехал в один знакомый дом и показал свой перстень гостям и хозяевам. В эту минуту предложили сбор денег в пользу какого-то бедного семейства. Денег с Глинкой не случилось: он, не задумываясь, пожертвовал свой перстень. Сколько ни уговаривали его, сколько ни предлагали ему отдать за него небольшую сумму, которую он после пришлет хозяину дома, он никак не согласился и приехал домой без перстня.

В 1812 году, во время пожертвований на ополчение, он пожертвовал все свои серебряные ложки; на другой день пригласил гостей обедать и подал им деревянные! Спросят: зачем же было приглашать гостей, чтобы подать им деревянные ложки? – не знаю; я только пишу то, что было и как было.

(М. Дмитриев)

Это было в Москве, в 1812 году. Я был еще в Университетском благородном пансионе и только что был произведен по экзамену 12 июня в студенты Университета; но в то же время, будучи давно уже записан в архив иностранной коллегии, по понедельникам я ездил в архив на службу. Однажды в архиве показывают мне в рукописи, в переводе на русский язык, прокламацию Наполеона, и мы все принялись читать ее. В ней были обещания русскому народу свободы и прочее. В это время приезжает наш начальник, Алексей Федорович Малиновский. Увидев нас, читающих бумагу, он спросил: «Что вы, господа, читаете? Верно, эту прокламацию? Не верьте ничему этому. Советую нам не читать ее и не переписывать: вы увидите, что из этого выйдет что-нибудь нехорошее и опасное».

Граф Ростопчин велел сделать об этой прокламации разыскание, тем более что такого рода бумага, напечатанная в иностранной газете, не могла пройти через газетную цензуру: этот номер был бы запрещен.

Оказалось, что эту бумагу переводил купеческий сын Верещагин и что он получил эти газеты от сына московского почт-директора Федора Петровича Ключарева. Когда надобно было взять Верещагина к допросу, оказалось, что он укрывается в доме почтамта на Мясницкой…

Вскоре после французов (1813) я ехал на извозчике мимо дома гр. Ростопчина, бывшего на Лубянке, почти против церкви Введения. Извозчик, указывая кнутом на дом, сказал мне: «Вот здесь, барин, убили Верещагина!» Я спросил: «Разве ты знаешь?» Он отвечал мне: «Как же! при мне и было! Граф вывел его на крыльцо и сам вышел. Народу было на дворе видимо-невидимо! Вот он и сказал народу: – Народ православный! Вот вам изменник; делайте с ним, что хотите! Сказавши это, он дал знак рукой казаку. Казак ударил его саблей, по голове ли, по плечу ли, и разрубил; а потом его и бросили с крыльца народу. Граф ушел, и двери за ним затворились; а народ бросился на Верещагина и тут же разорвал его живого на части. Я сам это видел!» – вот свидетельство очевидца…

Что касается до почт-директора, тайного советника Ф. П. Ключарева и до его сына, то обоих их, по повелению государя, отослали на жительство, кажется, в Вологду.

Федор Петрович Ключарев был старинный масон, еще новиковской школы. Граф Ростопчин терпеть не мог масонов, как и все, не имеющие о них никакого понятия. Он был рад всякому случаю представить их в карикатуре; а до карикатур он был большой охотник, до насмешек тоже.

После изгнания французов он велел обыскать дом другого масона, где была ложа Нептуна, дом сенатора и попечителя Московского университета Павла Ивановича Голенищева-Кутузова. Там нашли гроб, который употреблялся при приеме в третью степень. Граф Ростопчин велел перевезти этот гроб в свой дом, поставил его в сенях и всем показывал, говоря со вздохом: «Гроб Павла Ивановича!»

(М. Дмитриев)

Во время наступления французов на Москву, в 1812 году, князь Шаликов остался в городе из-за недостатка средств, чтобы выехать. Когда неприятель удалился, граф Ростопчин вызвал Шаликова для объяснения, зачем он остался в Москве?

– Как же мне можно было уехать? – отвечал Шаликов. – Ваше сиятельство объявили, что будете защищать Москву на Трех горах со всеми московскими дворянами; я туда и явился, вооруженный, но не только не нашел там дворян, но не нашел и вашего сиятельства.

(«Из жизни русских писателей»)

После 1812 года, когда граф Ростопчин пожертвовал Москвой, чтобы сохранить славу России, государь Александр I, по свойственной ему доброте, многое простил ему, за что должно было наказать. Узнав об этом, граф Ростопчин сказал государю:

– Вы так милостивы и добры, ваше величество, ко всем, слушая влечения души вашей, а не худо было бы вам взять из Кунсткамеры дубинку Петра I.

(Из собрания Е. Львовой)

Сын Нарышкина, генерал-майор, в войну с французами получил от главнокомандующего поручение удержать какую-то позицию.

– Я боюсь за твоего сына, – сказал государь Александру Львовичу, – он занимает важное место.

– Не опасайтесь, ваше величество, – возразил Нарышкин, – мой сын в меня: что займет, того не отдаст.

Получив вместе с прочими дворянами бронзовую медаль в память Отечественной войны 1812 года, Нарышкин воскликнул:

– Никогда не расстанусь я с этой наградой: она для меня бесценна – ее нельзя ни продать, ни заложить.

(«Исторические рассказы …»)

Заграничный поход 1813 года

В сражении при Кульме (17–18 августа 1813 года) был взят в плен известный своею жестокостью и бесчеловечностью французский генерал Вандам. Сам Наполеон выразился о нем однажды следующим образом: «Если б у меня было два Вандама, то одного из них я непременно повесил бы».

Представленный императору Александру I Вандам, опасаясь мщения за совершенные злодейства, сказал государю: «Несчастье быть побежденным, но еще более – попасть в плен, при всем том считаю себя благополучным, что нахожусь во власти и под покровительством столь великодушного победителя». Государь отвечал ему: «Не сомневайтесь в моем покровительстве. Вы будете отвезены в такое место, где ни в чем не почувствуете недостатка, кроме того, что у вас будет отнята возможность делать зло».

(«Исторические рассказы…»)

Александр I, находясь при победоносной армии на Рейне, пожелал вызвать к себе супругу. Вдовствующая императрица вручает ей письмо присланное, а другое – собственное. «К чему, – в слезах отвечала Елизавета, – довольно одного слова».

(Из собрания П. Карабанова)

На берегу Рейна предлагали Нарышкину взойти на гору, чтобы полюбоваться окрестными живописными картинами. «Покорнейше благодарю, – отвечал он, – с горами обращаюсь, как с дамами: пребываю у их ног».

Говорят, что Нарышкин, умирая, произнес:

– Первый раз я отдаю долг. Природе!

(«Исторические рассказы …»)

М. Ф. Орлов

Посылая флигель-адъютанта М. Ф. Орлова для переговоров о сдаче Парижа в 1814 году, император Александр сказал ему:

– Волею или силою, на штыках или парадным шагом, на развалинах или в золоченых палатах – надо, чтобы Европа ночевала сегодня в Париже.

(Из собрания И. Преображенского)

Когда Михаил Орлов, посланный в Копенгаген с дипломатическим поручением, возвратился в Россию с орденом Данненброга, кто-то спросил его в московском Английском клубе: «Что же, ты очень радуешься салфетке своей?» – «Да, – отвечал Орлов, – она мне может пригодиться, чтобы утереть нос первому, кто осмелится позабыться передо мною».

(П. Вяземский)

Взятие Парижа

Когда, при занятии союзными войсками Парижа, французский Сенат объявил (21 марта 1814 г.) императора Наполеона и всех лиц его семейства лишенными права на престол Франции, Наполеон, находившийся в Фонтенбло, прислал к императору Александру, с целью склонить его в свою пользу, бывшего французского посла в Петербурге Коленкура.

Государь принял благосклонно сановника, оставшегося преданным и в несчастье своему властителю, но остался непоколебим в намерении не мириться с Наполеоном. «Я не питаю никакой ненависти к Наполеону, – сказал Александр, – он несчастлив, и этого довольно, чтоб я позабыл зло, сделанное им России. Но Франция, Европа имеют нужду в мире и не могут пользоваться им при Наполеоне. Пусть он требует, что пожелает собственно для себя. Если бы он согласился удалиться в мои владения, то нашел бы там щедрое и, что еще лучше, радушное гостеприимство. Мы дали бы великий пример свету: я – предложив, а Наполеон – приняв это убежище. Но мы не можем с ним вести переговоры ни о чем, кроме его отречения от престола».

(Из собрания И. Преображенского)

В сражении при Монмартре особенно отличился находившийся в русской службе генерал граф А. Ф. Ланжерон. Через несколько дней после этого, на обеде, к которому был приглашен и Ланжерон, император Александр обратился к графу и сказал:

– Я недавно осматривал высоты Монмартра и нашел там запечатанный конверт на ваше имя.

Ланжерон отвечал, что ничего не терял.

– Однако я, кажется, не ошибся, – возразил государь и, вынув из кармана пакет, подал ему, прибавив: – Посмотрите.

Взяв пакет, Ланжерон с удивлением увидел, что он действительно адресован на его имя. Можно судить о его радости, когда, распечатав пакет, он нашел в нем орден Св. Апостола Андрея Первозванного.

Во время торжественного вступления русских войск в Париж император Александр находился в самом радостном настроении духа и весело шутил с лицами своей свиты. Алексей Петрович Ермолов, вспоминая этот день, рассказывал, что государь подозвал его к себе и, указывая незаметно на ехавшего обок австрийского фельдмаршала князя Шварценберга, сказал по-русски:

– По милости этого толстяка не раз ворочалась у меня под головою подушка. – И, помолчав с минуту, спросил: – Ну, что, Алексей Петрович, теперь скажут в Петербурге? Ведь право, было время, когда у нас, величая Наполеона, меня считали простяком.

– Не знаю, государь, – отвечал Ермолов. – Могу сказать только, что слова, которые я удостоился слышать от Вашего Величества, никогда еще не были сказаны монархом своему подданному.

Проезжая мимо Вандомской колонны в Париже и взглянув на колоссальную статую Наполеона, воздвигнутую на ней, император Александр сказал:

– Если б я стоял так высоко, то боялся бы, чтоб у меня не закружилась голова.

(«Исторические рассказы…»)

Говорили, что Платов вывез из Лондона, куда он ездил в 1814 году в свите императора Александра, молодую англичанку в качестве компаньонки. Кто-то, – помнится, Денис Давыдов, – выразил ему удивление, что, не зная по-английски, он сделал такой выбор. «Я скажу тебе, братец, – отвечал он, – это совсем не для физики, а больше для морали. Она – добрейшая душа и девка благонравная; а к тому же такая белая и дородная, что ни дать ни взять ярославская баба».

(П. Вяземский)

Императрица Мария Федоровна спросила у знаменитого графа Платова, который сказал ей, что он с короткими своими приятелями ездил в Царское Село:

– Что вы там делали – гуляли?

– Нет, государыня, – отвечал он, разумея по-своему слово гулять, – большой-то гульбы не было, а так бутылочки по три на брата осушили…

(«Древняя и новая Россия», 1879. Т. I).

Граф Платов любил пить с Блюхером. Шампанского Платов не любил, но был пристрастен к цимлянскому, которого имел порядочный запас. Бывало, сидят да молчат, да и налижутся. Блюхер в беспамятстве спустится под стол, а адъютанты его поднимут и отнесут в экипаж. Платов, оставшись один, всегда жалел о нем:

– Люблю Блюхера, славный, приятный человек, одно в нем плохо: не выдерживает.

– Но, ваше сиятельство, – заметил однажды Николай Федорович Смирной, его адъютант или переводчик, – Блюхер не знает по-русски, а вы по-немецки; вы друг друга не понимаете, какое вы находите удовольствие в знакомстве с ним?

– Э! Как будто нужны разговоры; я и без разговоров знаю его душу; он потому и приятен, что сердечный человек.

Граф Платов всегда носил белый галстук. Император Александр заметил ему это.

– Белый галстук поопрятнее. Вспотеешь, так можно вымыть, – отвечал граф.

Платов приказал Смирному написать письмо герцогу де Ришелье. Смирной написал: «герцог Эммануил… и пр.»

– Какой он герцог, напиши: дюк.

– Да, ваше сиятельство, герцог – все равно, что дюк.

– Вот еще, станешь учить; дюк поважнее: герцог ни к черту не годится перед дюком.

Платов писал не Варшава, но Аршава. Ему это заметили.

– Что тут толковать, – отвечал Платов, – она Аршава, а не Варшава, – бунтовщики прозвали ее Варшавой.

(РС, 1872. Т. VI)

Денис Давыдов уверял, что, когда Ростопчин представлял Карамзина Платову, атаман, подливая в чашку свою значительную долю рома, сказал: «Очень рад познакомиться; я всегда любил сочинителей, потому что они все – пьяницы».

(П. Вяземский)

Генерал А. П. Ермолов

У Ермолова спрашивали об одном генерале, каков он в сражении. «Застенчив», – отвечал он.

При нем же (А. П. Ермолове) говорили об одном генерале, который во время сражения не в точности исполнил данное ему приказание и этим повредил успеху дела. «Помилуйте, – возразил Ермолов, – я хорошо и коротко знал его. Да он, приличной отменной храбрости, был такой человек, что приснись ему во сне, что он в чем-нибудь ослушался начальства, он тут же во сне с испуга бы и умер».

При преобразовании главного штаба и назначении начальника главного штаба, в царствование императора Александра, он же сказал, что отныне военный министр должен бы быть переименован в министра провиантских и комиссариатских сил.

Вскоре после учреждения жандармского ведомства Ермолов говорил об одном генерале: «Мундир на нем зеленый, но если хорошенько поискать, то, наверно, в подкладке найдешь голубую заплатку».

(П. Вяземский)

Прибыв в Москву, Ермолов посетил во фраке дворянское собрание; приезд этого генерала, столь несправедливо и безрассудно удаленного со служебного поприща, произвел необыкновенное впечатление на публику; многие дамы и кавалеры вскочили на стулья и столы, чтобы лучше рассмотреть Ермолова, который остановился в смущении у входа в зал.

Жандармские власти тотчас донесли в Петербург, будто Ермолов, остановившись напротив портрета государя, грозно посмотрел на него!!!

(Д. Давыдов)

Великий князь Константин Павлович писал до такой степени дурно и неразборчиво, что иногда писем его нельзя было прочитать. А. П. Ермолов, находившийся в постоянной переписке с ним, часто говорил ему об этом. Раз, они не виделись четыре месяца, и в течение этого времени Ермолов получил от великого князя несколько писем. При свидании великий князь спросил его:

– Ну что, ты разобрал мои письма?

Ермолов отвечал, что в иных местах попытка удалась, а в других нужно было совершенно отказаться от нее.

– Так принеси их, я прочту тебе, – сказал великий князь.

Ермолов принес письма; но великий князь, как ни старался, сам не мог разобрать того, что написал.

(Ф. Булгарин)

Инспектируя однажды роту артиллерии, которой командовал Алексей Петрович Ермолов, Аракчеев нашел артиллерийских лошадей в неудовлетворительном состоянии и при этом строго заметил:

– Знаете ли, сударь, что от этого зависит вся репутация ваша!

– К несчастью, знаю, – отвечал Ермолов, – наша репутация часто зависит от скотов.

(П. Вяземский)

Адмирал Чичагов, после березинской передряги, впал в немилость и невзлюбил Россию, о которой, впрочем, говорят, отзывался он и прежде свысока и довольно строго. Петр Иванович Полетика, встретившись с ним в Париже и выслушав его нарекания всему, что у нас делается, наконец сказал ему со своей язвительной откровенностью: «Признайтесь, однако же, что есть в России одна вещь, которая так же хороша, как и в других государствах». – «А что, например?» – спросил Чичагов. – «Да хоть бы деньги, которые вы в виде пенсии получаете из России».

(П. Вяземский)

Кажется, Полетика сказал: «В России от дурных мер, принимаемым правительством, есть спасение: дурное исполнение».

(П. Вяземский)

В Московской губернии в осеннюю и дождливую пору дороги были совершенно недоступны. Подмосковные помещики за 20 и 30 верст отправлялись в Москву верхом. Так езжал князь Петр Михайлович Волконский из Суханова; так езжали и другие. Так однажды въехал в Москву и фельдмаршал Сакен. Утомленный, избитый толчками, он на последней станции приказал отпрячь лошадь из-под форейтора, сел на нее и пустился в путь. Когда явились к нему московские власти с изъявлением почтения, он обратился к губернатору и спросил его, был ли он уже губернатором в 1812 году, и на ответ, что не был, граф Сакен сказал: «А жаль, что не были! При вас Наполеон никак не мог бы добраться до Москвы».

(П. Вяземский)

А. П. Протасов

О

днажды А. П. Протасов, служа при московском военном генерал-губернаторе, приехал вечером к графу Ростопчину, своему дальнему родственнику, который был тогда уже в отставке и жил в Москве, хотя и не забытым, но, как человек частный, уединенно.

Войдя в кабинет, Протасов застал графа лежащим на диване. На столе горела одна свеча.

– Что делаешь, Александр Павлович? Чем занимаешься? – спросил Ростопчин.

– Служу, ваше сиятельство. Занимаюсь службою.

– Служи, служи, дослуживайся до наших чинов.

– Чтобы дослужиться до вашего звания, – отвечал Протасов, – надобно иметь ваши великие способности, ваш гений!

Ростопчин встал с дивана, взял со стола свечку, поднес ее к лицу Протасова и сказал:

– Я хотел посмотреть, не смеешься ли ты надо мной?

– Помилуйте! – возразил Протасов. – Смею ли я смеяться над вами?

– Вижу, вижу! Так, стало быть, ты и вправду думаешь, что у нас надобно иметь гений, чтобы дослужиться до знатных чинов? Очень жаль, что ты так думаешь! Слушай же, я расскажу тебе, как я вышел в люди и чем дослужился.

Отец мой был хотя и небогатый дворянин, но дал мне хорошее воспитание. По тогдашнему обычаю, для окончания образования я отправился путешествовать в чужие края; я был в то время еще очень молод, но имел уже чин поручика.

В Берлине пристрастился я к картам и обыграл одного старого прусского майора. После игры майор отозвал меня в сторону и сказал:

– Herr Lieutenant! Мне заплатить вам нечем: у меня денег нет; но я честный человек. Прошу вас пожаловать завтра ко мне на квартиру. Я могу предложить вам некоторые вещи: может быть, они вам понравятся.

Я пришел к майору. Он привел меня в одну комнату, все стены которой были уставлены шкафами. В этих шкафах, за стеклом, находились в маленьком виде всевозможные оружия и воинские одеяния: латы, шлемы, щиты, мундиры, шляпы, каски, кивера; одним словом, это было полное собрание оружий и воинских костюмов всех веков и народов начиная с древности. Тут же красовались и воины, одетые в их современные костюмы.

Посреди комнаты стоял большой круглый стол, на котором тоже было расставлено войско. Майор тронул пружину, и фигуры начали делать правильные построения и движения.

– Вот, – сказал майор, – все, что мне осталось после моего отца, который был страстен к военному ремеслу и всю жизнь собирал этот кабинет редкостей. Возьмите его вместо платы.

После нескольких отговорок я согласился на предложение майора, уложил все это в ящики и отправил в Россию. По возвращении в Петербург я расставил мои редкости у себя на квартире, и гвардейские офицеры ежедневно приходили любоваться моим собранием.

В одно утро приходит ко мне адъютант наследника (Павла Петровича) и говорит, что великий князь желает видеть мое собрание и для этого хочет приехать ко мне. Я, разумеется, отвечал, что сам привезу все к его высочеству. Привез и расставил все мои игрушки.

Великий князь был в восхищении.

– Как вы могли составить такое полное собрание в этом роде! – вскричал он в восторге. – Жизни человеческой мало, чтоб это исполнить.

– Ваше высочество, – отвечал я, – усердие к службе все превозмогает. Военная служба моя страсть.

С этого времени я пошел у него за знатока в военном деле.

Наконец великий князь начал предлагать, чтобы я продал ему мою коллекцию. Я отвечал ему, что продать ее не могу; но почту за счастье, если он позволит мне поднести ее его высочеству.

Павел принял мой подарок, бросился обнимать меня; и с этой минуты я пошел за преданного ему человека.

– Так вот чем, любезный друг, – заключил свой рассказ граф Ростопчин, – выходят в чины, а не талантом и гением!

(М. Дмитриев)

Когда, после гр. Ростопчина, сделали генерал-губернатором Москвы графа Александра Петровича Тормасова, граф Ростопчин сказал: «Москву подтормозили. Видно, прытко шла!» Гр. Тормасов, услышав об этом каламбуре, отвечал: «Ничуть не прытко, она, напротив, была совсем растоптана!»

(М. Дмитриев)

По какому-то ведомству высшее начальство представляло несколько раз одного из своих чиновников то к повышению чином, то к денежной награде, то к кресту, и каждый раз император Александр I вымарывал его из списка. Чиновник не занимал особенно значительного места, и ни по каким данным он не мог быть особенно известен государю.

Удивленный начальник не мог решить свое недоумение и наконец осмелился спросить у государя о причине неблаговоления его к этому чиновнику.

– Он пьяница, – отвечал государь.

– Помилуйте, ваше величество, я вижу его ежедневно, а иногда и по нескольку раз в течение дня; смею удостоверить, что он совершенно трезвого и добронравного поведения и очень усерден к службе; позвольте спросить, что могло дать вам о нем такое неблагоприятное и, смею сказать, несправедливое понятие?

– А вот что, – сказал государь. – Одним летом, в прогулках своих я почти всякий день проходил мимо его дома, в котором у открытого окошка был в клетке попугай. Он беспрестанно кричал: «Пришел Гаврюшкин – подайте водки».

Разумеется, государь кончил тем, что дал более веры начальнику, чем попугаю, и что опала с несчастного чиновника была снята.

(П. Вяземский)

Одному чиновнику долго не выходило представление о повышении чином. В проезд императора Александра I он положил к ногам его следующую просьбу:

Государь подписал: «Быть по сему».

(РА, 1907. Вып. I)

Однажды в 1815 году, за обедом, граф Аракчеев предложил государю учредить, в воспоминание чрезвычайных событий того времени, новый орден с пенсионом или присоединить пенсионы к орденам Св. Георгия и Св. Владимира и назначить их тем, кто отличился или был изувечен в последних походах.

– Но где мы возьмем денег? – спросил император.

– Я об этом думал, – отвечал Аракчеев, – полагаю обратить на сей предмет в казну имения тех поляков, которые служили в 1812 году Наполеону и, невзирая на дарованное им прощение, не возвратились в Россию, как, например, князей Радзивиллов.

– То есть конфисковать их?

– Так точно, – отвечал Аракчеев.

– Я конфискаций не люблю, – возразил император, – ежели возьмем пенсион для предлагаемых тобою орденов с конфискованных имений, то пенсионы сии будут заквашены слезами.

Разумеется, после этих слов Аракчеев уже не возобновлял своего предложения.

(«Исторические рассказы…»)

Император Александр следовал примеру бабки и надеялся сблизить русских с поляками свадьбами. Он убедил княгиню Радзивилл выйти замуж за генерала Александра Ивановича Чернышева. Чернышев был убежден, что он герой, что все наши победы – его победы… В Петербурге она сказала государю:

– Ваше величество, может ли женщина развестись с мужем, который ежедневно понемногу ее убивает?

– Конечно.

– Так вот, государь, Чернышев морит меня скукой, – и преспокойно отправилась в Варшаву.

(А. Смирнова-Россет)

Ростопчин сидел в одном из парижских театров во время дебюта плохого актера. Публика страшно ему шикала, один Ростопчин аплодировал.

– Что это значит? – спросили его. – Зачем вы аплодируете?

– Боюсь, – отвечал Ростопчин, – что как сгонят его со сцены, то он отправится к нам в учители.

(«Русский инвалид», 1864. № 116)

…Планом князя Т. было сделать революцию, как во Франции. Граф Ф. В. Ростопчин вслушался и сказал примечательные сии слова: «Во Франции повара хотели стать принцами, а здесь принцы захотели стать поварами».

(РА, 1901. Вып. VII)

Куракина собиралась за границу.

– Как она не вовремя начинает путешествие, – сказал Ростопчин.

– Отчего же?

– Европа теперь так истощена.

(П. Вяземский)

Александр Булгаков рассказывал, что в молодости, когда он служил в Неаполе, один англичанин спросил его: «Есть ли глупые люди в России?» Несколько озадаченный таким вопросом, он отвечал: «Вероятно, есть, и не менее, полагаю, нежели в Англии». – «Не в том дело, – возразил англичанин. – Вы меня, кажется, не поняли; а мне хотелось узнать, почему правительство ваше употребляет на службу чужеземных глупцов, когда имеет своих?»

Вопрос, во всяком случае, не лестный для того, кто занимал посланническое место в Неаполе.

(П. Вяземский)

Граф А. А. Аракчеев

В 1816 году государь Александр Павлович пожаловал Милорадовичу триста тысяч рублей на уплату его долгов, о чем высочайшее повеление министру финансов должен был объявить граф Аракчеев. Но он, не любя делать добро, медлил с исполнением. Милорадович лично приехал к нему просить об ускорении этого дела. Аракчеев, выслушав просьбу, сказал ему:

– Вот то-то, граф, государь наш очень добр и слишком помногу раздает денег.

– Это вы оттого так рассуждаете, – отвечал Милорадович, – что, сидя дома, только льете пули, а ваше сиятельство заговорили бы иначе, если бы по-нашему встречали их в поле.

Известно, что граф Аракчеев не славился храбростью.

(«Исторические рассказы…»)

В военных поселениях у Аракчеева служил майор Ефимов, выслужившийся из фельдфебелей. Он отличался необыкновенной исполнительностью, строгостью и знанием фронтовой службы, вследствие чего пользовался особенным расположением не только Аракчеева, но и императора Александра Павловича. Как-то во время инспекторского смотра нижние чины поселенной роты, которой командовал Ефимов, принесли на него жалобу в том, что он удерживает в свою пользу их деньги и пользуется многими незаконными поборами. Аракчеев отдал Ефимова под суд и, когда дело было ему представлено на рассмотрение, положил следующую конфирмацию: «По Высочайшему повелению, имени моего полка майор Ефимов лишается чинов, орденов и записывается в рядовые в тот же полк графа Аракчеева».

Через несколько месяцев государь делал смотр поселенным войскам. Аракчеев остановил его у первого батальона, где на фланге стоял Ефимов, и, указывая на последнего, спросил:

– Знаете ли, государь, этого гренадера?

– Нет, – отвечал государь.

– Это ваш бывший любимец, Ефимов, – сказал Аракчеев.

Государь заметил, что граф поступил с ним слишком жестоко, но Аракчеев, возвысив голос, громко проговорил:

– Кто не умел дорожить высочайшим вниманием и милостью царя, тот не заслуживает никакой жалости.

(«Исторические рассказы…»)

Президент Академии (художеств) предложил в почетные члены Аракчеева. А. Ф. Лабзин спросил: в чем состоят заслуги графа в отношении к искусствам. Президент не нашелся и отвечал, что Аракчеев – «самый близкий человек к государю». «Если эта причина достаточна, то я предлагаю кучера Илью Байкова, – заметил секретарь, – он не только близок к государю, но и сидит перед ним».

(А. Герцен)

На А. А. Аракчеева

(А. Пушкин)

В числе странностей Аракчеева была какая-то во всем азартная поспешность, а затем ранжир. Он не только людей, но и природу подчинял своему деспотизму. Когда имение в Грузине поступило к нему, то равнять и стричь было главной его заботой: ни одно дерево в саду, по дороге и деревням не смело расти выше и гуще назначенного ему Аракчеевым; сад и все деревья в имении по мерке стриглись. Деревни все он вытянул в прямую линию, и если случалось по необходимости сделать поворот, то он шел или под прямым углом, или правильным полукругом.

Все старое было истреблено с корнем – следов не осталось прежних сел и деревень; даже церкви, если они приходились не по плану, были снесены, а кладбища все заровнялись так, что не осталось и следов дорогих для родных могил. Немало было пролито и слез, когда солдаты ровняли кладбища; многих старух замертво стаскивали с могил, так они упорно отстаивали эту святыню, по русскому поверью. Берега реки Волхова, на которых было расположено имение, были покрыты лесом. Аракчеев приказал вычистить берега; лес рубился на свал и сжигался на месте. Все распоряжения были невозможно бестолковы. Так, канавы копались зимою, во время морозов, дороги насыпались в глухую осень под проливными дождями. Деревни строились разом и с такою поспешностью, будто к смотру!

Помещичья жизнь Аракчеева отличалась неслыханной дисциплиной. У Аракчеева был написан свой талмуд для крестьян, в котором излагались мельчайшие правила на все случаи жизни крестьянина, даже, например, как и кому ходить в церковь, в какие колокола звонить, как ходить с крестным ходом и при других церковных церемониях. Несколько тысяч крестьян были превращены в военных поселян: старики названы инвалидами, взрослые – рядовыми, дети – кантонистами. Вся жизнь их была поставлена на военную ногу – они должны были ходить, сидеть, лежать по установленной форме. Например, на одном окошке № 4 полагалась занавесь, задергиваемая на то время, когда дети женского пола будут одеваться. Обо всех мелочах в жизни каждого крестьянина Аракчеев знал подробно; в каждой деревне был шпион, да еще не один, который являлся лично к самому Аракчееву каждое утро и подробно рапортовал о случившемся.

(М. Пыляев)

Барон Б. Б. Кампенгаузен

Одно время проказники сговорились проезжать часто через петербургские заставы и записываться там самыми причудливыми и смешными именами и фамилиями. Этот именной маскарад обратил внимание начальства. Приказано было задержать первого, кто подаст повод к подозрению в подобной шутке. Два дня после такого распоряжения проезжает через заставу государственный контролер Балтазар Балтазарович Кампенгаузен и речисто, во всеуслышание, провозглашает имя и звание свое. «Не кстати вздумали вы шутить, – говорит ему караульный, – знаем вашу братию; извольте-ка здесь посидеть, и мы отправим вас к г-ну коменданту». Так и было сделано.

(П. Вяземский)

Адмирал И. Ф. Крузенштерн

Адмирал Иван Федорович Крузенштерн приехал в школу гардемаринов в экзаменационный день. Он захотел лично проверить знания великовозрастных учеников и вызвал наудачу здорового детину, который чрезвычайно смело полез за билетом.

На билете значилось: «Лютер и Реформация в Германии».

Крузенштерн приготовился слушать.

Гардемарин откашлялся и, встав в непринужденную позу, начал:

– Лютер был немцем…

После небольшой паузы Иван Федорович спрашивает:

– Ну и что же?

– Хотя он был и немец, но умный человек…

Крузенштерн вспылил и крикнул:

– А ты хотя и русский, но большой дурак!..

(Из собрания М. Шевлякова)

В Казани, около 1815 или 1816 года, приезжий иностранный живописец печатно объявлял о себе: «Пишет портреты в постеле, и очень на себя похожие». (Разумеется, речь идет о пастельных красках.)

А какова эта вывеска, которую можно было видеть в 1820-х годах в Москве, на Арбате или Поварской! Большими золочеными буквами красовалось: «Гремислав, портной из Парижа».

(П. Вяземский)

В Петербурге были в оное время две комиссии. Одна – составления законов, другая – погашения долгов. По искусству мастеров того времени надписи их на вывесках красовались на трех досках. В одну прекрасную ночь шалуны переменили последние доски. Вышло: комиссия составления долгов и комиссия погашения законов.

(Н. Кукольник)

Михаил Милонов

Как-то сатирик Михаил Васильевич Милонов пришел к Николаю Ивановичу Гнедичу. Милонов был, по своему обыкновению, пьяный, растрепанный и оборванный. Гнедич принялся увещевать его. Растроганный Милонов заплакал и, указывая на небо, сказал:

– Там, там найду я награду за все мои страдания…

– Братец, – возразил ему Гнедич, – посмотри на себя в зеркало: пустят ли тебя туда?

(А. Пушкин)

Милонов в одной из сатир своих зло задел миролюбивого и простодушного Василия Львовича Пушкина. Ошеломленный неожиданным нападением и чувствительно уязвленный, Пушкин долго не мог от этого опомниться и, жалуясь на человеческую неблагодарность, говорил:

– Да что же я сделал худого? Не позже как на той неделе Милонов вечером пил у меня чай. Никак не мог я подозревать в нем такого коварства.

(«Из жизни русских писателей»)

Арзамасское общество

Приверженцы Карамзина составили особое закрытое литературное общество под названием «Арзамаса», в которое принимали людей, поклявшихся в обожании Карамзина и в ненависти к Шишкову. Каждый при вступлении должен был прочитать похвальное слово, сатиру или что-нибудь подобное в восхваление идола и в унижение противника. Я был всегда ревностным чтителем Карамзина, не по связям и не по духу партии, а по искреннему убеждению; ненавидел Шишкова и его нелепых хвалителей и подражателей, но не налагал на себя обязанности кадить Карамзину безусловно и беспрестанно и потому не только не был принят в «Арзамас», но и сделался предметом негодования и насмешек его членов. Приверженцы же Шишкова злились на меня за действительную мою оппозицию. Впоследствии роли переменились. Например, Блудов, самый исступленный карамзинист… сделался, по министерству просвещенья, товарищем Шишкова. Один Дашков остался верен своему призванию. Лет через пятнадцать после того, бывши тов. министра внутренних дел, он при встрече спросил у меня:

– И вы не обратились к Шишкову?

– Нет, – отвечал я, – остался при прежнем мнении. А вы, Дмитрий Васильевич?

– И я т-т-то-же. У меня два в-в-ра-га: Ш-и-ш-ш-ков и т-т-урки, – сказал он, заикаясь.

(Н. Греч)

Когда образовалось Арзамасское общество, пригласили и В. Л. Пушкина принять в нем участие. Притом его уверили, что это общество – род литературного масонства и что при вступлении в ложу нужно подвергнуться и некоторым испытаниям, довольно-таки тяжелым. Пушкин, который уже давно был настоящим масоном, легко и охотно согласился… Тут воображение Жуковского разыгралось… Он придумал и устроил разные мытарства, через которые новобранец должен был пройти. Тут пошли в дело и в символ и «Липецкие воды» Шаховского, и «Расхищенные шубы» его, и еще бог весть что…

(П. Вяземский)

В этом обществе, посвященном шуткам и пародиям, каждый член имел свое имя. Некоторые имена я помню: Жуковский назывался Светлана; А. И. Тургенев – Эолова Арфа; С. П. Жихарев – Громобой; Д. Н. Блудов – Кассандра; Ф. Ф. Вигель – Ивиков Журавль; Д. П. Северин – Резвый Кот; С. С. Уваров – Старушка; B. Л. Пушкин – Вот. Других не помню…

Вот как принимали в члены Арзамасского общества Василия Львовича Пушкина. Это происходило в доме С. С. Уварова.

Пушкина ввели в одну из передних комнат, положили его на диван и навалили на него шубы всех прочих членов. Это значило, что новопринимаемый должен вытерпеть, как первое испытание, шубное пренье, т. е. преть под этими шубами.

Второе испытание состояло в том, что, лежа под ними, он должен был выслушать чтение целой французской трагедии какого-то француза, петербургского автора, которую и читал сам автор. Потом с завязанными глазами водили его с лестницы на лестницу и привели в комнату, которая была перед самым кабинетом. Кабинет, в котором было заседание и где собрались члены, был ярко освещен, и эта комната оставалась темной и отделялась от него аркой с оранжевой, огненной занавеской. Здесь развязали ему глаза – и ему представилась посередине чучела; огромная, безобразная, устроенная на вешалке для платья, покрытой простыней. Пушкину объяснили, что это чудовище означает дурной вкус, подали ему лук и стрелы и велели поразить чудовище. Пушкин (надобно вспомнить его фигуру: толстый, с подзобком, задыхающийся и подагрик) натянул лук, пустил стрелу и упал, потому что за простыней был скрыт мальчик, который в ту же минуту выстрелил в него из пистолета холостым зарядом и повалил чучелу.

Потом ввели Пушкина за занавеску и дали ему в руки эмблему «Арзамаса», мерзлого арзамасского гуся, которого он должен был держать в руках во все время, пока ему говорили длинную приветственную речь. Речь эту говорил, кажется, Жуковский. Наконец, поднесли ему серебряную лохань и рукомойник умыть руки и лицо, объясняя, что это прообразовывает «Липецкие воды», комедию кн. Шаховского. Все это происходило в 1816 году. Разумеется, так принимали только одного добродушного Василия Львовича, который поверил, что все подвергаются таким же испытаниям. Общий титул членов был: их превосходительства гении Арзамаса.

Случилось, что Василий Львович, едучи из Москвы, написал эпиграмму на станционного смотрителя и мадригал его жене. И то и другое он прислал в Арзамасское общество; и то и другое найдено плохим, и Пушкин был разжалован из имени Вот; ему дано было другое: Вот-рушка! Василий Львович чрезвычайно огорчился и упрекнул общество дружеским посланием, которое напечатано в его сочинениях:

При рассмотрении послания оно было найдено хорошим, а некоторые стихи сильными и прекрасными – и Пушкину возвращено было прежнее Вот, и с прибавлением я вас: т. е. Вот я вас, Виргилиево ques ego! – Пушкин был от этого в таком восхищении, что ездил по Москве и всем это рассказывал.

(М. Дмитриев)

Царскосельский лицей

Лицейский анекдот: император Александр, ходя по классам лицея, спросил: «Кто здесь первый?» – «Здесь нет, ваше императорское величество, первых; все вторые», – отвечал Пушкин.

(С. Шевырев)

Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не забуду. Это было в 1815 году, на публичном экзамене в лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать ему руку, руку, написавшую «Водопад». Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: где, братец, здесь нужник? Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил свое намерение и возвратился в залу. Дельвиг это рассказывал мне с удивительным простодушием и веселостию. Державин был очень стар. Он был в мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил. Он сидел, подперши голову рукою. Лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы: портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостию необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочел мои «Воспоминания в Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояния души моей: когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом…

Не помню, как я кончил свое чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли…

(А. Пушкин)

Вильгельм Кюхельбекер

Лицейского своего товарища Кюхельбекера Пушкин очень любил, но часто над ним подшучивал. Кюхельбекер хаживал к Жуковскому и отчасти надоедал своими стихами. Однажды Жуковский куда-то был зван на вечер и не явился. Когда его после спросили, отчего он не был, Жуковский отвечал: «Я еще накануне расстроил себе желудок; к тому же пришел Кюхельбекер, и я остался дома». Пушкин написал на это стихи:

Кюхельбекер взбесился и требовал дуэли. Никак нельзя было уговорить его. Дело было зимою. Кюхельбекер стрелял первый и дал промах. Пушкин кинул пистолет и хотел обнять своего товарища; но тот неистово закричал: «стреляй, стреляй!» Пушкин насилу его убедил, что невозможно стрелять, потому, что снег набился в ствол. Поединок был отложен, и потом они помирились. Яков – слуга Жуковского.

(П. Бартенев)

М. А. Максимович рассказывал, как Кюхельбекер стрелялся с Пушкиным и как в промахнувшегося последний не захотел стрелять, но со словом: «полно дурачиться, милый; пойдем чай пить», подал ему руку, и ушли домой.

(РС, 1888. Т. LX)

Кюхельбекер вызвал Пушкина на дуэль. Пушкин принял вызов. Оба выстрелили, но пистолеты заряжены были клюквою, и дело кончилось ничем.

(Н. Греч)

Антон Дельвиг

Дельвиг, ближайший друг Пушкина, имел необыкновенную наклонность всегда и везде резать правду, притом вовсе не обращая внимания на окружавшую обстановку, при которой не всегда бывает удобно высказывать истину.

Однажды у Пушкина собрались близкие друзья и знакомые. Выпито было изрядно. Разговор коснулся любовных похождений Пушкина, и Дельвиг, между прочим, сообщил вслух якобы правду, что А. С. был в слишком интимных отношениях с одной графиней.

– Мой девиз – резать правду! – громко закончил Дельвиг.

Пушкин становится в позу и произносит следующее:

– Бедная, несчастная правда! Скоро совершенно ее не будет существовать: ее окончательно зарежет Дельвиг.

(«Шутки и остроты А. С. Пушкина»)

Дельвиг звал однажды Рылеева к девкам. «Я женат», – отвечал Рылеев. «Так что же, – сказал Дельвиг, – разве ты не можешь отобедать в ресторации потому только, что у тебя дома есть кухня?»

Дельвиг однажды вызвал на дуэль Булгарина. Булгарин отказался, сказав: «Скажите барону Дельвигу, что я на своем веку видел более крови, нежели он чернил».

(А. Пушкин)

Петр Чаадаев

Чаадаев из московских студентов поступил в 1812 году на военную службу. Великий день Бородина простоял он подпрапорщиком Семеновского полка у полкового знамени и за это сражение, по участию графа Закревского, произведен был в офицеры. Чаадаев стоял в огне под Кульмом, Лейпцигом; везде, где находился его полк, и, наконец, в почетном карауле у императора Александра в самый день взятия Парижа. Из Семеновского полка перешел он в Ахтырский полк и вскоре переведен был в Лейб-гусарский полк. Живший в Царском Селе Чаадаев познакомился с Пушкиным, тогда еще лицеистом, и, как он сам говаривал, имел на него доброе влияние. Чаадаев был красив собою, отличался не гусарскими, а какими-то английскими, чуть ли даже не байроновскими, манерами и имел блистательный успех в тогдашнем петербургском обществе.

(Д. Свербеев)

Александр Пушкин

Вышед из лицея, я тотчас почти уехал в псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч. Но все это нравилось мне недолго. Я любил и доныне люблю шум и толпу.

(А. Пушкин)

Три года, проведенные им в Петербурге по выходе из лицея, отданы были развлечениям большого света и увлекательным его забавам. От великолепнейшего салона вельмож до самой нецеремонной пирушки офицеров, везде принимали Пушкина с восхищением, питая и собственную, и его суетность этою славою, которая так неотступно следовала за каждым его шагом. Он сделался идолом преимущественно молодых людей, которые в столице претендовали на отличный ум и отличное воспитание. Такая жизнь заставила Пушкина много утратить времени в бездействии. Но всего вреднее была мысль, которая навсегда укоренилась в нем, что никакими успехами таланта и ума нельзя человеку в обществе замкнуть круга своего счастья без успехов в большом свете.

Большую часть дня утром писал он свою поэму («Руслан и Людмила»), а большую часть ночи проводил в обществе, довольствуясь кратковременным сном в промежутке сих занятий.

(П. Плетнев)

Вскоре по выходе из лицея Пушкин познакомился со столичным обер-полицмейстером Иваном Саввичем Горголи, с которым имел объяснение по поводу скандала в театре с одним чиновником.

– Ты ссоришься, Пушкин, кричишь, – выговаривал юному поэту Горголи.

– Я дал бы и пощечину, но поостерегся, чтобы актеры не приняли это за аплодисменты, – ответил на это Пушкин.

(РС, 1903. № 7)

Большею частью эпиграммы, каламбуры и остроты срывались с языка Пушкина против тех людей, которые имели неосторожность оскорбить чем-либо раздражительного поэта: в этих случаях он не щадил никого и тотчас обливал своего противника едкою желчью. На одном вечере Пушкин был пьян и вел разговор с одной дамой. Надобно прибавить, что эта дама была рябая. Чем-то недовольная поэтом, она сказала:

– У вас, Александр Сергеевич, в глазах двоит?

– Нет, сударыня, – отвечал он, – рябит!

(РС, 1884. Т. XLIII)

Пушкин очень болен. Он простудился дожидаясь у дверей одной… которая не пускала его в дождь к себе, для того чтобы не заразить его своею болезнью. Какая борьба благородства, любви и распутства!

(А. И. Тургенев – П. А. Вяземскому, 25 июня 1819 г.)

Сколько мне известно, он вовсе не был предан распутствам всех родов. Не был монахом, а был грешен, как и все в молодые годы. В любви его преобладала вовсе не чувственность, а скорее поэтическое увлечение, что, впрочем, отразилось и в поэзии его.

(П. Вяземский)

Пушкин всякий день имеет дуэли; благодаря Богу, они не смертоносны, бойцы всегда остаются невредимы.

(Е. А. Карамзина – П. А. Вяземскому, 23 марта 1820 г.)

Пушкин числится в иностранной коллегии, не занимаясь службой. Сие кипучее существо, в самые кипучие годы жизни, можно сказать, окунулось в ее наслаждения… Он был уже славный муж по зрелости своего таланта и вместе милый, остроумный мальчик, не столько по летам, как по образу жизни и поступкам своим. Он умел быть совершенно молод в молодости, т. е. постоянно весел и беспечен.

(Ф. Вигель)

Дело о ссылке Пушкина началось, особенно, по настоянию Аракчеева и было рассматриваемо в Государственном совете, как говорят. Милорадович призывал Пушкина и велел объявить, которые стихи ему принадлежат, а которые нет. Он отказался от многих своих стихов тогда и, между прочим, от эпиграммы на Аракчеева, зная, откуда идет удар.

(П. Анненков)

По Петербургу распространились рукописные запрещенные стихи, приписываемые Пушкину. Петербургскому генерал-губернатору поручено было произвести дознание. Он пригласил к себе Пушкина, распек его и велел полицмейстеру ехать к нему на квартиру и опечатать все его бумаги.

Пушкин, услышав такое приказание, сказал:

– Граф! Вы напрасно это делаете. Там не найдете того, что ищете. Лучше велите дать мне перо и бумагу. Я здесь вам все напишу.

Милорадович, тронутый такой откровенностью, воскликнул:

– Ah c’est chevaleresque!

Пушкин сел и написал свои запрещенные стихи.

(«Из жизни русских писателей»)

Нечаянно узнав о строгом наказании, грозившем поэту, Чаадаев поздним вечером прискакал к Н. М. Карамзину, немного удивил его своим приездом и в такой необыкновенный час, принудил историографа оставить свою работу и убедил, не теряя времени, заступиться за Пушкина у императора Александра.

(Д. Свербеев)

Участь Пушкина решена. Он завтра отправляется курьером к Инзову и останется при нем. Он стал тише и даже скромнее, et pour ne pas se comromettre, даже и меня в публике избегает.

(А. И. Тургенев – П. А. Вяземскому, 5 мая 1820 г.)

Пушкина простили, позволили ему ехать в Крым. Я просил о нем из жалости к таланту и молодости: авось будет рассудительнее: по крайней мере, дал мне слово на два года.

(Н. М. Карамзин – И. И. Дмитриеву, 7 июня 1820 г.)

На дружеский выговор Чаадаева, зачем, уезжая из Петербурга, он не простился с ним, Пушкин в ответ ему написал: «Мой милый, я заходил к тебе, но ты спал: стоило ли будить тебя из-за такой безделицы».

(П. Бартенев)

– Как, ты здесь? – спросил М. Ф. Орлов у Пушкина, встретясь с ним в Киеве.

– Язык и до Киева доведет, – отвечал Пушкин.

– Берегись! Берегись, Пушкин, чтобы не услали тебя за Дунай!

– А может быть, и за Прут!

(РА, 1903. Вып. VII)

<…> Оказалось, и в Екатеринославе уже знали Пушкина как знаменитого поэта, и пребывание его в городе стало событием для людей, восторженно к нему относившихся. Одним из тех людей был тогдашний профессор екатеринославской семинарии А. С. Понятовский. И вот он, в сопровождении богатого помещика С. С. Клевцова, надобно думать, такого же энтузиаста, отправляется его отыскивать. Находят. Входят в лачужку, занимаемую поэтом. Пушкин встретил гостей, держа в зубах булку с икрою, а в руках стакан красного вина.

– Что вам угодно? – спросил он вошедших.

И когда они сказали, что желали иметь честь видеть славного писателя, то славный писатель отчеканил им следующую фразу:

– Ну, теперь видели? До свидания!..

(РА, 1879. Вып. IX)

Граф М. С. Воронцов

На М. С. Воронцова

С Пушкиным я говорю не более четырех слов в две недели, он боится меня, так как знает прекрасно, что при первых дурных слухах о нем я отправлю его отсюда, и что тогда уже никто не пожелает взять его на свою обузу; я вполне уверен, что он ведет себя много лучше и в разговорах своих гораздо сдержаннее, чем раньше, когда находился при добром генерале Инзове, который забавлялся спорами с ним, пытаясь исправить его путем логических рассуждений, а затем дозволял ему жить одному в Одессе, между тем как сам оставался жить в Кишиневе. По всему, что я узнаю на его счет и через Гурьева (одесского градоначальника), и через Казначеева (правителя канцелярии гр. Воронцова), и через полицию, он теперь очень благоразумен и сдержан; если бы было иначе, я отослал бы его и лично был бы в восторге от этого, так как я не люблю его манер и не такой уже поклонник его таланта, – нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно.

(Гр. М. С. Воронцов – П. Д. Киселеву, 6 марта 1824 г.)

Благодаря своему острому языку, Александр Сергеевич наживал себе часто врагов.

Во время пребывания его в Одессе жила одна вдова генерала, который начал службу с низких чинов, дослужился до важного места, хотя ничем особенно не отличился. Этот генерал в 1812 году был ранен в переносицу, причем пуля раздробила ее и вышла в щеку.

Вдова этого генерала, желая почтить память мужа, заказала на его могилу богатейший памятник и непременно желала, чтобы на нем были стихи. К кому же было обратиться, как не к Пушкину? Она же его знала. Александр Сергеевич пообещал, но не торопился с исполнением.

Так проходило время, а Пушкин и не думал исполнять обещание, хотя вдова при каждой встрече не давала ему покоя.

Но вот настал день ангела генеральши. Приехал к ней и Пушкин. Хозяйка, что называется, пристала с ножом к горлу.

– Нет уж, Александр Сергеевич, теперь ни за что не отделаетесь обещаниями, – говорила она, крепко ухватив поэта за руку, – не выпущу, пока не напишете. Я все приготовила, и бумагу, и чернила: садитесь к столику и напишите.

Пушкин видит, что попал в капкан.

«Удружу же ей, распотешу ее», – подумал поэт и сел писать. Стихи были мигом готовы, и вот именно какие:

– Что было с ее превосходительством после того, как она сгоряча прочла стихи вслух, – не знаю, – рассказывает поэт, – потому что, передав их, я счел за благо проскользнуть незамеченным к двери и уехать подобру-поздорову.

Но с этих пор генеральша оставила в покое поэта.

(«Шутки и остроты А. С. Пушкина»)

Граф А. Ф. Ланжерон

В Одессе интересно знакомство Пушкина с графом Ланжероном. Этот французский эмигрант, один из знаменитых генералов великой брани против Наполеона, имел слабость считать себя поэтом. Он писал на французском языке стихи и даже драмы. Однажды, сочинив трагедию, Ланжерон дал ее Пушкину, чтобы тот, прочитав ее, высказал свое мнение. Пушкин продержал тетрадь несколько недель и, как не любитель галиматьи, не читал ее. Через несколько времени, при встрече с поэтом, граф спросил: «Какова моя трагедия?» Пушкин был в большом затруднении и старался отделаться общими выражениями; но Ланжерон входил в подробности, требовал особенно сказать о двух главных героях драмы. Поэт, разными изворотами, заставил добродушного генерала назвать по именам героев и, наугад, отвечал, что такой-то ему больше нравится. «Так! – вскричал восхищенный автор. – Я узнаю в тебе республиканца; я предчувствовал, что этот герой тебе больше понравился».

(РС, 1874. Т. Х)

У Ланжерона была моська, его сердечная привязанность, занимавшая его больше, чем Одесса. Г-жа Траполи пришла к нему по делу, он был так рассеян, что взял ее за подбородок и сказал ей: «Моська, о моська».

(А. Смирнова-Россет)

В. А. Жуковский

Василий Андреевич Жуковский не имел определенного звания по службе при дворе. Он говорил, что в торжественно-праздничные дни и дни праздничных выходов он был знатной особой обоего пола (известное выражение в официальных повестках).

К празднику Светлого воскресения обыкновенно раздаются чины, ленты, награды лицам, находящимся на службе. В это время происходит оживленная мена поздравлений. Кто-то из подобных поздравителей подходит к Жуковскому во дворце и говорит ему: «Нельзя ли поздравить и ваше превосходительство?» – «Как же, – отвечает он, – и очень можно». – «А с чем именно, позвольте спросить?» – «Да с днем Святой Пасхи».

(П. Вяземский)

Шутки Жуковского были детские и всегда повторялись; он ими сам очень тешился. Одну зиму он назначил обедать у меня по средам и приезжал в сюртуке; но один раз случилось, что другие (например, дипломаты) были во фраках: и ему и нам становилось неловко. На следующую среду он пришел в сюртуке, за ним человек нес развернутый фрак. «Вот я приехал во фраке, а теперь, братец Григорий, – сказал он человеку, – уложи его хорошенько».

(А. Смирнова-Россет)

Жуковский мне рассказывал, что когда Николай Михайлович Карамзин жил в Китайских домиках, он всякое утро ходил вокруг озера и встречал императора с Александром Николаевичем Голицыным, останавливался и с ним разговаривал иногда, а Голицына, добрейшего из смертных, это коробило. Вечером он (Александр I) часто пил у них чай, Катерина Андреевна всегда была в белом полотняном капоте, Сонюшка в стоптанных башмаках. Пушкин у них бывал часто, но всегда смущался, когда приходил император. Не имея семейной жизни, он ее всегда искал у других, и ему уютно было у Карамзиных; все дети его окружали и пили с ним чай. Их слуга Лука часто сидел, как турка, и кроил себе панталоны. Государь проходил мимо к Карамзиным, не замечая этого. «Император, – говорил Жуковский, – видел что-то белое и думал, что это летописи». У нас завелась привычка панталоны звать летописями.

(А. Смирнова-Россет)

Граф Д. И. Хвостов

Светлейший князь Суворов очень часто в своем интимном кругу жаловался на мономанию мужа своей племянницы (Д. И. Хвостова) и говаривал ей: «Танюша, ты бы силой любви убедила мужа отказаться от несносного стихоплетства, из-за которого он уже заслужил от весьма многих в столице прозвище Митюхи Стихоплетова!» И сам Суворов не раз обращался к Хвостову с увещеваниями; обратился он к мономану-стихотворцу с предсмертным увещеванием, когда в мае месяце 1800 года умирал в Петербурге, в Коломне, в квартире графа и графини Хвостовых.

Лежа на смертном одре, Суворов давал предсмертные наставления и советы близким людям, которые входили к нему в спальню поодиночке на цыпочках и оставались несколько минут в присутствии духовника и знаменитого камердинера Прошки. Когда вошел к умирающему Хвостов, в ту пору еще сорокадвухлетний свежий мужчина, но, кажется, уже сенатор, и стал на колени, целуя почти холодную руку умиравшего, Суворов сказал:

– Любезный Митя; ты добрый и честный человек! Заклинаю тебя всем, что для тебя есть святого, брось свое виршеслагательство, пиши, уже если не можешь превозмочь этой глупой страстишки, стишонки для себя и для близких; а только отнюдь не печатайся, не печатайся. Помилуй Бог! Это к добру не поведет…

Граф Дмитрий Иванович плакал и вышел, поцеловав руку умиравшего, который велел ему позвать его жену, т. е. свою племянницу Татьяну Ивановну. Когда Хвостов возвратился в залу, где ожидали многие мужчины и женщины, интересовавшиеся состоянием здоровья князя Италийского, которому оставалось только несколько часов жизни, знакомые и родные подошли к Хвостову с расспросами.

– Увы! – отвечал Хвостов, отирая платком слезы. – Хотя еще и говорит, но без сознания, бредит!

(В. Бурнашев)

Хвостов сказал: «Суворов мне родня, и я стихи плету». – «Полная биография в нескольких словах, – заметил Блудов, – тут в одном стихе все, чем он гордиться может и стыдиться должен».

(П. Вяземский)

«А знаете ли вы, – спросил у меня М. С. Щулепников, – стихи графа Хвостова, которые он в порыве негодования за какое-то сатирическое замечание, сделанное ему Крыловым, написал на него?» – «Нет, не слыхал», – отвечал я. «Ну, так я вам прочитаю их, не потому, что они заслуживали какое-нибудь внимание, а только для того, чтоб вы имели понятие о сатирическом таланте графа. Всего забавнее было, что он выдавал эти стихи за сочинение неизвестного ему остряка и распускал их с видом сожаления, что есть же люди, которые имеют несчастную склонность язвить таланты вздорными, хотя, впрочем, и очень остроумными эпиграммами. Вот эти стишонки:

Крылов тотчас же угадал стихокропателя: «В какую хочешь нарядись кожу, мой милый, а ушка не спрячешь», – сказал он и отомстил ему так, как только в состоянии мстить умный и добрый Крылов: под предлогом желания прослушать какие-то новые стихи графа Хвостова напросился к нему на обед, ел за троих и после обеда, когда Амфитрион, пригласив гостя в кабинет, начал читать стихи свои, он без церемоний повалился на диван, заснул и проспал до позднего вечера.

(С. Жихарев)

Граф Хвостов любил посылать, что ни напечатает, ко всем своим знакомым, тем более к людям известным. Карамзин и Дмитриев всегда получали от него в подарок его стихотворные новинки. Отвечать похвалою, как водится, было затруднительно. Но Карамзин не затруднялся. Однажды он написал к графу, разумеется, иронически: «Пишите! Пишите! Учите наших авторов, как должно писать!» Дмитриев укорял его, говоря, что Хвостов будет всем показывать это письмо и им хвастаться; что оно будет принято одними за чистую правду, другими за лесть; что и то, и другое нехорошо.

– А как ты пишешь? – спросил Карамзин.

– Я пишу очень просто. Он пришлет ко мне оду или басню; я отвечаю ему: «Ваша ода, или басня, ни в чем не уступает старшим сестрам своим!» Он и доволен, а между тем это правда.

Однажды в Петербурге граф Хвостов, сенатор и известный писатель-графоман, долго мучил у себя на дому племянника своего, известного писателя Ф. Ф. Кокошкина, чтением ему вслух бесчисленного множества своих виршей. Наконец Кокошкин не вытерпел и сказал ему:

– Извините, дядюшка, я дал слово обедать, мне пора! Боюсь, что опоздаю; а я пешком!

– Что же ты мне давно не сказал, любезный! – отвечал граф Хвостов. – У меня всегда готова карета, я тебя подвезу!

Но только что они сели в карету, граф Хвостов выглянул в окно и закричал кучеру:

– Ступай шагом! – а сам поднял стекло кареты, вынул из кармана тетрадь и принялся снова душить чтением несчастного запертого Кокошкина.

В Летнем саду, обычном месте своей прогулки, граф Хвостов обыкновенно подсаживался к знакомым и незнакомым и всех мучал чтением этих своих стихов до того, что постоянные посетители сада всеми силами старались улизнуть от его сиятельства. Достоверно известно, что граф нанимал за довольно порядочное жалованье в год, на полном своем иждивении и содержании, какого-нибудь или отставного, или выгнанного из службы чиновника, все обязанности которого ограничивались слушанием или чтением вслух стихов графа.

В двадцатых годах таким секретарем, чтецом и слушателем у графа был некто отставной ветеринар, бывший семинарист Иван Иванович Георгиевский. Он пробыл у графа несколько лет. Другие же секретари-чтецы графа, несмотря на хорошее жалованье и содержание, более года не выдерживали пытки слушания стихов; обыкновенно кончалось тем, что эти бедняки заболевали какою-то особенною болезнью, которую Н. И. Греч, а за ним и другие петербургские шутники называли «метрофобией» или «стихофобией».

Граф Дмитрий Иванович Хвостов любил жертвовать экземпляры своих стихотворений многими сотнями, воображая, что пожертвования эти принесут пользу нравственную. Но выходило часто, что эти экземпляры получали назначение, далеко не способствовавшее делу просвещения. Так, например, граф пожертвовал несколько сот экземпляров своей поэмы на наводнение 1824 года под названием: «Потоп Петрополя 7-го ноября 1824 года» в пользу Российской Американской Компании. Все эти экземпляры были правлениями компании отосланы на остров Ситху для делания патронов.

(В. Бурнашев)

Есть и у графа Хвостова стихи, которые назвали бы французы des vers a retinir.

Например:

Или:

(М. Дмитриев)

Более удачные из произведений графа Хвостова не пользовались его авторской любовью. Он питал ее к тем из своих стихотворений, которые кто-то очень удачно называл «Высокой галиматьею» (sublime du galimatias). К числу этого рода виршеизвержений графа Дмитрия Ивановича принадлежат, в особенности, изданные им в 1830 году стихи: «Холера-Морбус».

Стихи были изданы в пользу пострадавших от холеры. Тогдашние газеты, в особенности «Северная пчела» Греча и Булгарина, подтрунивали над этим великодушным даром его сиятельства и давали прозрачно чувствовать и понимать, что если граф сам не скупит всех экземпляров, продававшихся по рублю… то пострадавшие от холеры не увидят этих денег как своих ушей.

На этот раз вышло иначе, чем обыкновенно случалось с изданиями графа, т. е. что из публики их никто не покупал и они оставались бы навсегда в книжных лавках, если бы их не скупали секретные агенты графа, секрет которых, впрочем, был шит белыми нитками, почему всех этих агентов графа книгопродавцы знали в лицо как свои пять пальцев. Напротив, к великому удивлению автора, книгопродавцев и публики, посвященной в тайну чудака-графа, его стихотворение «Холера-Морбус», отпечатанное в количестве 2400 экземпляров, дало в пользу благотворения изрядную сумму – более двух тысяч рублей.

Эти деньги поступили в попечительский холерный комитет, находившийся под председательством тогдашнего генерал-губернатора Петра Кирилловича Эссена (о котором русские солдаты говорили: «Эссен умом тесен»).

Граф Хвостов, восхищенный успехом, поспешил препроводить к графу Эссену еще тысячу рублей, при письме, в котором упоминалось, что «Бог любит троицу, эта третья тысяча препровождается к господину главноначальствующему в столице…».

Но, на беду, старик граф Дмитрий Иванович не вытерпел и нафаршировал письмо своими стихами. Такой официально-поэтический документ поставил Петра Кирилловича Эссена в тупик, в каковой, впрочем, его превосходительство становился сплошь да рядом.

Говорили, что генерал-губернатор, возмущенный тем, что официальное отношение написано в стихах, хотел было отослать обратно и деньги – с просьбой выслать их при отношении по форме. Но правитель его канцелярии дал своему принципиалу благой совет принять деньги, пусть и присланные при стихотворном письме, которое, несмотря на массу рифм, представляет собой чистейшую прозу.

(В. Бурнашев)

Иван Крылов

У Крылова над диваном, где он обыкновенно сиживал, висела большая картина в тяжелой раме. Кто-то ему дал заметить, что гвоздь, на котором она была повешена, не прочен и что картина когда-нибудь может сорваться и убить его. «Нет, – отвечал Крылов, – угол рамы должен будет в таком случае непременно описать косвенную линию и миновать мою голову».

(А. Пушкин)

Одно лето императорская фамилия жила в Аничковом дворце. Крылов, как известно, жил в доме императорской публичной библиотеки, в которой занимал должность библиотекаря. Однажды покойный государь встретил Крылова на Невском.

– А, Иван Андреевич! Каково поживаешь? Давно не виделись мы с тобою! – сказал император.

– Давненько, ваше величество, – отвечал баснописец, – а ведь, кажись, соседи!..

Пушкин, еще в первую пору своей поэтической деятельности, на одном литературном вечере читал какое-то стихотворение, написанное им в романтическом роде. Все были в восхищении, но Крылов оставался равнодушен. Пушкин обратился к нему со следующим вопросом:

– А что, Иван Андреич, признайтесь искренне, пьеса моя вам не понравилась?

– Нет, ничего, – понравилась, – отвечал добродушно Крылов. – Только послушайте, я расскажу вам анекдот. Однажды какой-то проповедник говорил своим слушателям, что все, созданное Богом, прекрасно, все творения Его прекрасны и проч., и проч. В это время подошел к нему, к кафедре, горбатый и сказал ему: «Помилуй, как прекрасны! а посмотри на мой горб!» – «Ничего, мой друг, – отвечал ему проповедник, – и это также прекрасно».

(РС, 1870. Т. I)

Раз приехал И. А. Крылов к одному своему знакомому. Слуга сказал ему, что барин спит. «Ничего, – отвечал Иван Андреевич, – я подожду». И с этими словами прошел в гостиную, лег там на диване и заснул. Между тем хозяин просыпается, входит в комнату и видит лицо, совершенно ему незнакомое.

– Что вам угодно? – спросил его Крылов.

– Позвольте лучше мне сделать вам этот вопрос, – сказал хозяин, – потому что здесь моя квартира.

– Как? Да ведь здесь живет N.?

– Нет, – возразил хозяин, – теперь живу здесь я, а г. N. жил, может быть, до меня.

После этих слов хозяин спросил Крылова об имени и, когда тот сказал, обрадовался случаю, что видит у себя знаменитого баснописца, и начал просить его сделать ему честь – остаться у него.

– Нет уж, – сказал Крылов, – мне и так теперь совестно смотреть на вас, – и с этими словами вышел.

Раз в доме, смежном с квартирой Ивана Андреевича Крылова, случился пожар. Слуги, сообщив Крылову об этом, бросились спасать разные вещи и все время просили, чтобы он поспешил собрать свои бумаги и ценности.

Но Крылов, не обращая внимания на просьбы, крики и суматоху, оставался лежать на любимом диване. Более того, Крылов приказал подать чай и, выпив его, не торопясь, закурил сигару.

Покончив с этими делами, Крылов медленно оделся, вышел на улицу, поглядел на горевшее здание и проговорил:

– Только-то и всего…

С этими словами Крылов возвратился в свою квартиру и снова улегся на диван.

(«Из жизни русских писателей»)

Известно, что Крылов любил хорошо поесть и ел очень много. Садясь за стол в Английском клубе, членом которого он состоял до смерти, подвязывал салфетку себе под самый подбородок. <…> Каждого подаваемого блюда он клал себе на тарелку столько, сколько его влезало. По окончании обеда он вставал и, помолившись на образ, постоянно произносил: «Много ли надо человеку?», что возбуждало общий хохот в его сотрапезниках, видевших, сколько надобно Крылову.

Однажды на набережной Фонтанки, по которой Крылов обыкновенно ходил в дом Оленина, его нагнали три студента, из коих один, вероятно не зная Крылова, почти поравнявшись с ним, громко сказал товарищу:

– Смотри, туча идет.

– И лягушки заквакали, – спокойно отвечал баснописец в тот же тон студенту.

(РС, 1870. Т. I)

И. А. Крылов, как я его помню, был высокого роста, весьма тучный, с седыми, всегда растрепанными волосами; одевался он крайне неряшливо: сюртук носил постоянно запачканный, залитый чем-нибудь, жилет надет был вкривь и вкось. Жил Крылов довольно грязно. Все это крайне не нравилось Олениным, особенно Елизавете Марковне и Варваре Алексеевне. Они делали некоторые попытки улучшить в этом отношении житье-бытье Ивана Андреевича, но такие попытки ни к чему не приводили. Однажды Крылов собирался на придворный маскарад и спрашивал совета у Елизаветы Марковны и ее дочерей; Варвара Алексеевна по этому случаю сказала ему:

– Вы, Иван Андреевич, вымойтесь да причешитесь, и вас никто не узнает.

(РС, 1876. Т. XV)

Крылов любил быть в обществе людей, им искренне уважаемых. Он там бывал весел и вмешивался в шутки других. За несколько лет перед сим, зимой, раз в неделю, собирались у покойного А. А. Перовского, автора «Монастырки». Гостеприимный хозяин, при конце вечера, предлагал всегда гостям своим ужин. Садились немногие, в числе их всегда был Иван Андреевич. Зашла речь о привычке ужинать. Одни говорили, что никогда не ужинают, другие, что перестали давно, третьи, что думают перестать. Крылов, накладывая на свою тарелку кушанье, промолвил тут: «А я, как мне кажется, ужинать перестану в тот день, с которого не буду обедать».

(«Искра», 1859. № 38)

Однажды приглашен был Крылов на обед к императрице Марии Федоровне в Павловске. Гостей за столом было немного. Жуковский сидел возле него. Крылов не отказывался ни от одного блюда. «Да откажись хоть раз, Иван Андреевич, – шепнул ему Жуковский, – дай императрице возможность попотчевать тебя». – «Ну, а как не попотчует!» – отвечал он и продолжал накладывать себе на тарелку.

(РА, 1875. Вып. II)

Филипп Филиппович Вигель в своих записках замечает, что Иван Андреевич Крылов писал басни столько же по призванию, сколько и потому, что этот род сочинений прибыльнее других.

В доказательство Вигель привел слова Крылова:

– Басни понятны каждому, их читают и слуги, и дети… Ну, и скорее рвут…

(Д. Григорович)

Граф Д. Н. Блудов

Блудов сказал о новом собрании басен Крылова, что вышли новые басни Крылова, со свиньей и виньетками.

«Свинья на барский двор когда-то затесалась» и пр. Строгий и несколько изысканный вкус Блудова не допускал появленья хавроньи в поэзии.

Выходя из театра после представления новой русской комедии, чуть ли не Загоскина, в которой табакерка играла важную роль, Блудов сказал: «В этой комедии более табаку, нежели соли».

Ему же однажды передали, что какой-то сановник худо о нем отзывался, говоря, что он при случае готов продать Россию. «Скажите ему, что если бы вся Россия исключительно была наполнена людьми на него похожими, я не только продал, но и даром отдал бы ее».

Слабой стороной графа Д. Н. Блудова (председателя Государственного совета) был его характер, раздражительный и желчный. Известный остряк и поэт Ф. И. Тютчев говорил про него: «Надо сознаться, что граф Блудов образец христианина: никто так, как он, не следует заповеди о забвении обид… нанесенных им самим».

(П. Вяземский)

Князь А. А. Шаховской

Князь Александр Александрович Шаховской, человек очень умный, талантливый и добрый, был ужасно вспыльчив. Он приходил в неистовое отчаяние при малейшей безделице, раздражавшей его, особенно когда ставил на сцене свои пьесы. Любовь к сценическому искусству составляла один из главных элементов его жизни и главный источник терзаний.

На репетиции одной из своих комедий, где сцена представляла собой комнату при вечернем освещении, Шаховской был недоволен всем и всеми, волновался, бегал, делал замечания актерам, бутафорам, рабочим и, наконец, обернувшись к лампе, стоявшей на столе посреди сцены, закричал:

– Матушка, не туда светишь!

В какой-то пьесе играл дебютант Максин, которого князь Шаховской очень не любил.

Шаховской сидел в директорской ложе. Максин играл очень плохо. Когда он подошел близко к директорской ложе, Шаховской высунулся и стал дразнить его языком.

Федор Федорович Кокошкин, директор московских театров и приятель Шаховского, схватил его за руку, оттащил в глубину ложи, усадил в кресло и умиленным голосом начал увещевать:

– Помилуй, князь! Что ты делаешь? за что ты его обижаешь и конфузишь? Ведь он прекраснейший человек…

– Федор Федорович! – пробормотал взбешенный Шаховской. – Я рад, что он прекраснейший, добродетельнейший человек, пусть он будет святой, я рад его в святцы записать, молиться ему стану, свечку поставлю, молебен отслужу! Да на сцену-то его, разбойника, не пускайте!

В театре репетировали комедию Шаховского «Сокол». Главную роль играл бездарный актер Козловский. Шаховской, находившийся на репетиции, приходил в неистовство от декламации Козловского, наконец, подбежал к нему, поклонился до земли и начал умолять жалобным голосом:

– Дмитрий Федосьевич, голубчик, будь отцом родным, не губи, откажись от роли, откажись; Бога ради откажись!

(«Из жизни русских писателей»)

Однажды назначено было дать в театре две большие пьесы; чтобы не затянуть спектакля, князь Шаховской решился выбросить одну сцену из пьесы «Меркурий на часах». Сделать это было весьма легко. К Меркурию являются музы, и всякая, после длинного монолога, показывает свое искусство: танцы, пение, музыку и проч., следовательно, стоило только пропустить монолог, и время было бы выиграно, а ход представления нисколько бы не нарушился. Одну из муз играла сестра Кавалеровой – девица Борисова.

Так как Шаховской был близок с Кавалеровыми, то и обратился к Борисовой: «Знаешь что, душа, ты уж свою речь не читай; пропусти ее!» – «Это для чего?» – «А то, знаешь, спектакль протянется слишком долго». – «Да почему же именно я должна отказаться! Я лучше совсем не стану играть…» – «Ну что нам с тобою считаться!» – продолжал князь, не замечая, что Борисова обиделась и уже дрожит от волнения. «Я вам не девочка!» – отозвалась она. «Ах, душа, давно знаю, что ты не девочка!..» Актриса упала в обморок. «Верно, я сказал какую-нибудь глупость!» – заметил растерявшийся князь.

(М. С. Щепкин)

Екатерина Семенова

Говоря о русской трагедии, говоришь о Семеновой – и, может быть, только о ней. Одаренная талантом, красотою, чувством живым и верным, она образовалась сама собою. Семенова никогда не имела подлинника. Бездушная французская актриса Жорж и вечно восторженный поэт Гнедич могли только ей намекнуть о тайнах искусства, которое поняла она откровением души. Игра всегда свободная, всегда ясная, благородство одушевленных движений, орган чистый, ровный, приятный и часто порывы истинного вдохновенья – все сие принадлежит ей и ни от кого не заимствовано. Она украсила несовершенные творения несчастного Озерова и сотворила роль Антигоны и Моины; она одушевила измеренные строки Лобанова; в ее устах понравились нам славянские стихи Катенина, полные силы и огня, но отверженные вкусом и гармонией. В пестрых переводах, составленных общими силами и которые по несчастью стали нынче слишком обыкновенны, слышали мы одну Семенову, и гений актрисы удержал на сцене все сии плачевные произведения союзных поэтов, от которых каждый отец отрекается поодиночке. Семенова не имеет соперницы; пристрастные толки и минутные жертвы, принесенные новости, прекратились; она осталась единодержавною царицей трагической сцены.

(А. Пушкин)

Мясник, у которого Е. С. Семенова забирала провизию, здоровенный ярославец, и понятия не имевший о театре, просил Семенову подарить ему грешному билетик на бенефис. Артистка уважила его просьбу и поместила его в галерею. Играли какую-то душераздирательную трагедию (чуть ли не «Рауль, Синяя Борода»), в которой муж героини грозится ее убить. Мясник с живейшим участием следил за ходом пьесы; по примеру соседей усердно хлопал в ладоши. В последней сцене опасность, угрожавшая Семеновой от ее лиходея, сильно встревожила мясника, жаль ему стало доброй барыни, и он, перегнувшись через барьер, гаркнул на всю залу:

– Семёниха!.. Не поддавайся!!

Ответом на этот возглас был дружный взрыв хохота всей публики, а наивный защитник артистки был выведен.

(РС, 1880. Т. XXIX)

В одном из бенефисов знаменитой трагической актрисы Катерины Семеновны Семеновой вздумалось ей сыграть вместе с оперною актрисой Софьей Васильевной Самойловой в известной комедии «Урок дочкам», соч. И. А. Крылова. В ту пору они были уже матери семейства, в почтенных летах и довольно объемистой полноты. Дедушка Крылов не поленился прийти в театр взглянуть на своих раздобревших дочек. По окончании комедии кто-то спросил его мнения.

– Что ж, – отвечал дедушка Крылов, – они обе, как опытные актрисы, сыграли очень хорошо; только название комедии следовало бы переменить: это был урок не «дочкам», а «бочкам».

(П. Каратыгин)

Полковник А. П. Офросимов

Александр Петрович Офросимов был большой чудак и очень забавен. Он в мать был честен и прямодушен. Речь свою пестрил он разными русскими прибаутками и загадками. Например, говорил он: «Я человек бесчасный, человек безвинный, но не бездушный». – «А почему так?» – «Потому что часов не ношу, вина не пью, но духи употребляю».

А. П. Офросимов прежде служил в гвардии, потом был в ополчении и в официальные дни любил щеголять в своем патриотическом зипуне с крестом непомерной величины Анны второй степени. Впрочем, когда он бывал и во фраке, он постоянно носил на себе этот крест вроде иконы. Проездом через Варшаву отправился он посмотреть на развод. Великий князь Константин Павлович заметил его, узнал и подозвал к себе.

– Ну, как нравятся тебе здешние войска? – спросил он его.

– Превосходны, – отвечал Офросимов. – Тут уж не видать клавикордничанья.

– Как? Что ты хочешь сказать?

– Здесь не прыгают клавиши одна за другою, а все движется стройно, цельно, как будто каждый солдат сплочен с другими.

Великому князю очень понравилась такая оценка.

В 18-м или 19-м году, в числе многих революций в Европе, совершилась революция и в мужском туалете. Были отменены короткие штаны при башмаках с пряжками, отменены и узкие в обтяжку панталоны с сапогами сверх панталон; введены в употребление и законно утверждены либеральные широкие панталоны с гульфиком впереди, сверх сапог или при башмаках на балах. Эта благодетельная реформа в то время еще не доходила до Москвы. Приезжий N. N. первый явился в Москву в таких невыразимых на бал М. И. Корсаковой. Офросимов, заметя его, подбежал к нему и сказал: «Что ты за штуку тут выкидываешь? Ведь тебя приглашали на бал танцевать, а не на мачту лазить; а ты вздумал нарядиться матросом».

(П. Вяземский)

Граф В. И. Апраксин

Генерал Чаплиц, известный своей храбростью, говорил очень протяжно, плодовито и с большими расстановками в речи своей. Граф Василий Апраксин, более известный под именем Васеньки Апраксина, приходит однажды к великому князю Константину Павловичу, при котором находился он на службе в Варшаве, и просится в отпуск на 28 дней. Между тем ожидали на днях приезда в Варшаву императора Александра.

Великий князь, удивленный этой просьбой, спрашивает его, какая потребность заставляет его отлучаться от Варшавы в такое время. «Генерал Чаплиц, – отвечает он, – назвался ко мне завтра обедать, чтобы рассказать мне, как попался он в плен в Варшаве во время первой Польской революции. Посудите сами, ваше высочество, раньше 28 дней никак не отделаюсь».

Разнесся слух, что папа умер. Многие старались угадывать, кого на его место изберет новый конклав. «О чем тут толковать, – перебил речь тот же Апраксин, – разумеется, назначен будет военный». Это слово, сказанное в тогдашней Варшаве, строго подчиненной военной обстановке, было очень метко и всех рассмешило.

Однажды преследовал он (Апраксин) Волконского своими жалобами. Тот, чтобы отделаться, сказал ему: «Да подожди, вот будет случай награждения, когда родит великая княгиня (Александра Федоровна)». – «А как выкинет?» – подхватил Апраксин.

(П. Вяземский)

При лейб-уланском полку, которым командовал великий князь Константин Павлович, состоял ветеринар по фамилии Тортус, прекрасно знавший свое дело, но горчайший пьяница. Тортус разыгрывал в полку роль Диогена и своим ломаным русским языком говорил правду в лицо всем, даже великому князю, называя всех на «ты». Константин Павлович очень любил Тортуса и никогда не сердился на его грубые ответы и выходки.

Однажды, во время похода, великий князь, приехав на бивуак, спросил Тортуса, хорошо ли ему при полку?

– В твоем полку нет толку! – отвечал старик и, махнув рукой, ушел без дальнейших объяснений.

Раз великий князь постращал за что-то Тортуса палками.

– Будешь бить коновала палками, так станешь ездить на палочке, – заметил хладнокровно Тортус.

В другой раз великий князь похвалил его за удачную операцию над хромою лошадью.

– Поменьше хвали, да получше корми, – угрюмо отвечал старик.

Великий князь рассмеялся, велел Тортусу прийти к себе, накормил его досыта и сам напоил допьяна.

(Ф. Булгарин)

Обер-полицмейстер А. С. Шульгин

Московский обер-полицмейстер Александр Сергеевич Шульгин был горд и надменен. Это обстоятельство много вредило ему в отношениях к самолюбивым москвичам.

Однажды является к Шульгину по делам богатый первогильдейный купец и располагается в приемной, бережно положив свою меховую шапку у письменного стола.

В приемную вышел Шульгин, и прежде всего ему почему-то бросилась в глаза эта шапка.

– Чья? – грозно спросил он посетителей, указывая на нее.

– Моя, ваше превосходительство, – ответил купец, несколько смутившись, и неловко потянулся к собственности.

– Как же ты смел положить свою шапку на мое кресло! – наступил на него обер-полицмейстер.

Такой неласковый прием неожиданно проштрафившегося купца сконфузил и обидел его.

– Помилуйте, – сказал он, давая понять Шульгину, что тот разговаривает не с каким-нибудь разночинцем, а с коммерческой особой. – Я ведь первой гильдии купец!

– А я, по-твоему, второй что ли? – сердито воскликнул обер-полицмейстер и приказал дежурному квартальному: – Дать ему метлу и заставить вымести улицу.

Как купец ни упирался и ни протестовал, а улицу вымел…

(Из собрания М. Шевлякова)

При переводе К. Я. Булгакова из московских почт-директоров в петербургские обер-полицмейстер Шульгин говорил брату его Александру. «Вот мы и братца вашего лишились. Все это комплот против Москвы. Того гляди и меня вызовут. Ну уж, если не нравится Москва, так скажи прямо: я берусь выжечь ее не по-французски и не по-ростопчински, а по-своему, так что после меня не отстроят ее во сто лет».

(П. Вяземский)

Памятный Москве оригинал Василий Петрович Титов ехал в Хамовнические казармы к князю Хованскому, начальствующему над войсками, расположенными в Москве. Ехал туда же, и в то же время, князь Долгоруков, не помню, как звали его. Он несколько раз обгонял карету Титова. Наконец, сей последний, высунувшись в окно, кричит ему: «Куда спешишь? Все там будем». Когда доехали до подъезда казармы, князя Долгорукова вытащили мертвого из кареты.

(П. Вяземский)

Граф Х. И. Бенкендорф

В числе лиц, отличавшихся чрезвычайною рассеянностью, известен граф Христофор Иванович Бенкендорф, один из самых близких людей при дворе Павла Петровича и Марии Федоровны. Однажды он был у кого-то на балу. Бал окончился довольно поздно, гости разъехались. Остались друг перед другом только хозяин и Бенкендорф. Разговор не вязался, оба хотели отдохнуть и спать. Хозяин, видя, что гость его не уезжает, предлагает, не пойти ли им в кабинет. Бенкендорф, поморщившись, отвечает: «Пожалуй, пойдем». В кабинете было им не легче. Бенкендорф, по своему положению в обществе, пользовался большим уважением. Хозяину нельзя было сказать ему напрямик, что пора ехать домой.

Прошло еще несколько времени, наконец хозяин решился ему заметить:

– Может быть, экипаж ваш еще не приехал, не прикажете ли, я велю заложить вам свою карету.

– Как вашу карету? Да я хотел предложить вам свою.

Дело объяснилось, оказалось, что Бенкендорф воображал, что он у себя дома, и сердился на хозяина, который у него так долго засиделся.

Бенкендорф был до того рассеян, что раз, проезжая какой-то город, зашел на почту узнать, нет ли там писем на его имя. «А как ваша фамилия?» – спрашивает его почтмейстер. «Моя фамилия», – повторяет он несколько раз и никак ее не может вспомнить, с тем и уходит из почтамта. На улице встречается он со знакомым, у которого он и спрашивает, как его фамилия, и, узнав, тотчас же бежит на почту.

В последние годы своей жизни, проживая в Риге, ежегодно в день тезоименитства и день рождения Марии Федоровны он писал ей поздравительные письма. Но он был чрезвычайно ленив на письма и, несмотря на верноподданнические чувства, очень тяготился этой обязанностью, и когда подходили сроки, мысль написать письмо беспокоила и смущала его. Он часто говаривал: «Нет, лучше сам отправлюсь в Петербург с поздравлением. Это будет легче и скорее».

(М. Пыляев)

Гусары

В двадцатых годах девятнадцатого века особенным повесничеством отличались армейские гусары. Изящество мундира, щедрость, лихость и беззаветная удаль были их отличительными признаками. Жизнь кавалеристов тех годов текла, как веселый пир.

По рассказам современников, гусары в Варшаве устраивали на улицах облавы на женщин, оставляя более красивых в плену. Для развлечения гусары в театр привозили с собой громадные астрономические трубы и в них беззастенчиво рассматривали дам.

Изобретательность гусар дошла однажды того, что они устроили бал в одном из губернских городов на квартире командира полка и пригласили весь город.

Чтобы избавиться от ревнивых взглядов маменек, папенек и тетушек, а также чтобы иметь побольше пространства для танцев, придумали следующее. Когда гости съехались и мамаши чинно расселись с ридикюлями в руках по длинным, обтянутым сукном скамьям с платформами, раздались страшный визг и крики. Десяток дюжих гусар вздернули на блоках всех маменек на платформах к потолку, где они оставались во время бала и только с высоты птичьего полета могли наблюдать за танцующими.

(М. Пыляев)

Михаил Сергеевич Лунин, из гусаров гусар, слыл за чрезвычайно остроумного и оригинального человека. Его тонкие остроты отличались смелостью, хотя подчас и цинизмом, но это, как и бесчисленные дуэли, сходило ему с рук. Лунин сперва служил в кавалергардском полку, но колоссальные долги заставили его покинуть службу и уехать за границу. Там он сделался католиком. Жил в Париже, на чердаке, перенося всяческие лишения, давая уроки и трудясь над трагедией «Лжедмитрий». Это произведение Лунин написал на французском языке, который знал лучше родного вследствие тогдашнего воспитания.

После неожиданной смерти отца Лунин стал владельцем громадного состояния, приносившего ежегодно более двухсот тысяч дохода. Он возвратился в Россию тем же манером, как и уехал, – не испросивши дозволения на возвращение, так как не считал себя беглецом. Лунин просто сел на корабль, прибыл в Петербург и отправился прямо без доклада в кабинет к князю Волконскому, жившему в Зимнем дворце. Волконский, увидев Лунина, остолбенел.

Александр I принял Лунина на службу тем же чином, только в армию. Лунин с того времени служил в Варшаве у великого князя Константина Павловича и был близким к нему человеком. Потом участвовал в заговоре 1825 года, его сослали в Сибирь.

(М. Пыляев)

Дмитрий Кологривов

Главную роль играл при дворе князь Александр Николаевич Голицын, министр просвещения, председатель императорского тюремного общества и главноначальствующий над почтовым департаментом. Он был человеком набожным и мистиком и ловко подлаживался под общее придворное уныние. Но подле него звенела нота безумно веселая в его родном брате от другого отца, Дмитрии Михайловиче Кологривове. Кологривов, хотя дослужился до звания обер-церемониймейстера, дурачился, как школьник. Едут оба брата в карете. Голицын возводит очи горе и вдохновенно поет кантату:

– О, Творец! О, Творец!

Кологривов слушает и вдруг затягивает плясовую, припевая:

– А мы едем во дворец, во дворец.

Однажды Татьяне Борисовне Потемкиной, столь известной своею богомольностью и благотворительностью, доложили, что к ней пришли две монахини просить подаяния на монастырь. Монахини были немедленно впущены. Войдя в приемную, они кинулись на пол, стали творить земные поклоны и вопить, умоляя о подаянии. Растроганная Татьяна Борисовна пошла в спальню за деньгами, но вернувшись, остолбенела от ужаса. Монашенки неистово плясали вприсядку. То были Кологривов и другой проказник.

Я слышал еще рассказ о том, что однажды государь готовился осматривать кавалерийский полк на гатчинской эспланаде. Вдруг перед развернутым фронтом пронеслась марш-маршем неожиданная кавалькада. Впереди скакала во весь опор необыкновенно толстая дама в зеленой амазонке и шляпе с перьями. Рядом с ней на рысях рассыпался в любезностях отчаянный щеголь. За ними еще следовала небольшая свита. Неуместный маскарад был тотчас же остановлен. Дамою нарядился тучный князь Федор Сергеевич Голицын. Любезным кавалером оказался Кологривов, об остальных не припомню. Шалунам был объявлен выговор, но карьера их не пострадала.

Страсть Кологривова к уличным маскарадам дошла до того, что, несмотря на свое звание, он иногда наряжался старой нищей чухонкой и мел тротуары. Завидев знакомого, он тотчас кидался к нему, требовал милостыни и, в случае отказа, бранился по-чухонски и даже грозил метлою. Тогда только его узнавали, и начинался хохот. Он дошел до того, что становился в Казанском соборе среди нищих и заводил с ними ссоры. Сварливую чухонку отвели даже раз на съезжую, где она сбросила свой наряд, и перед ней же и винились.

Кологривов был очень дружен с моим отцом (А. И. Соллогубом), который тешился его шалостями и сделался однажды его жертвою. Отец, первый столичный щеголь своего времени, выдумывал разные костюмы. Между прочим, он изобрел необыкновенный в то время синий плащ с длинными широкими рукавами. И плащ, и рукава были подбиты малиновым бархатом. В таком плаще приехал он во французский театр и сел в первом ряду кресел. Кологривов сел с ним рядом и, восхищаясь плащом, стал незаметно всовывать в широкие рукава заготовленные медные пятаки. Когда отец поднялся в антракте с кресел, пятаки покатились во все стороны, а Кологривов начал их подбирать и подавать с такими ужимками и прибаутками, что отец первый расхохотался. Но не все проходило даром. В другой раз, в этом же французском театре, Кологривов заметил из ложи какого-то зрителя, который, как ему показалось, ничего в представлении не понимал. Жертва была найдена. Кологривов спустился в партер и начал с ней разговор.

– Вы понимаете по-французски?

Незнакомец взглянул на него и отвечал отрывисто:

– Нет.

– Так не угодно ли, чтоб я объяснил вам, что происходит на сцене?

– Сделайте одолжение.

Кологривов начал объяснять и понес галиматью страшную. Соседи прислушивались и фыркали. В ложах смеялись. Вдруг не знающий французского языка спросил по-французски:

– А теперь объясните мне, зачем вы говорите такой вздор?

Кологривов сконфузился:

– Я не думал, я не знал!..

– Вы не знали, что я одной рукой могу вас поднять за шиворот и бросить в ложу к этим дамам, с которыми вы перемигивались?

– Извините!

– Знаете вы, кто я?

– Нет, не знаю!

– Я – Лукин. – Кологривов обмер.

Лукин был силач легендарный. Подвиги его богатырства невероятны, и до сего времени идут о нем рассказы в морском ведомстве, к которому он принадлежал. Вот на кого наткнулся Кологривов. Лукин встал.

– Встаньте, – сказал он. Кологривов встал.

– Идите за мной! – Кологривов пошел. Они отправились к буфету.

Лукин заказал два стакана пунша. Пунш подали.

Лукин подал стакан Кологривову:

– Пейте!

– Не могу, не пью.

– Это не мое дело. Пейте!

Кологривов, захлебываясь, опорожнил свой стакан. Лукин залпом опорожнил свой и снова скомандовал два стакана пунша. Напрасно Кологривов отнекивался и просил пощады – оба стакана были выпиты, а потом еще и еще. На каждого пришлось по восьми стаканов. Только Лукин как ни в чем не бывало возвратился на свое кресло, а Кологривова мертво пьяного отвезли домой.

(В. Соллогуб)

Прогуливаясь однажды в Летнем саду со своей племянницей, девушкой красоты поразительной, граф Александр Иванович Соллогуб повстречался с одним знакомым, человеком весьма самоуверенным и необыкновенно глупым.

– Скажи, пожалуйста, – воскликнул этот знакомый, – как это случилось? Ты никогда красавцем не был, а дочь у тебя такая красавица!

– Это бывает, – ответил Соллогуб. – Попробуй-ка, женись! У тебя, может быть, будут очень умные дети.

(В. Соллогуб)

Новосильцев

Новосильцев имел привычку петь, когда играл в карты. Граф А. И. Соллогуб говорил, что он пел: «Ты не поверишь, ты не поверишь, как ты мила», а когда спускалась Мария Федоровна, он пел: «Ты не поверишь, ты не поверишь божеской милости императрицы».

(А. Смирнова-Россет)

Об Иване Петровиче Новосильцеве: льстил, егозил, прислуживался и приятно играл в карты, вот и вся эпитафия!

(Д. Григорович)

Граф В. А. Соллогуб

Граф В. А. Соллогуб сочинял, как известно, куплеты, которые оканчивались стихом: «Благодарю, не ожидал!» Этих куплетов множество, и некоторые из них очень удачны. В Париже графу очень хотелось, чтобы посол наш князь Н. А. Орлов позвал его к себе обедать; но приглашения не последовало. В отместку граф Соллогуб сказал:

(РА, 1888. Вып. XI)

Графа Соллогуба недолюбливали в кругу литераторов; виной был его характер, отличавшийся крайнею неровностью в обращении: сегодня – запанибрата, завтра – как бы вдруг не узнает и едва протягивает руку.

(Д. Григорович)

Князь П. И. Шаликов

Отчего Кантемира читаешь с удовольствием? – Оттого, что он пишет о себе. Отчего Шаликова читаешь с досадою? – Оттого, что он пишет о себе.

(К. Батюшков)

За обедом рассердился на П. И. Шаликова гордый и заносчивый В. Н. Ч-н и вызвал его на дуэль. Князь Шаликов сказал: «Очень хорошо! Когда же?» – «Завтра!» – отвечал Ч-н. «Нет! Я на это не согласен! За что же мне до завтра умирать со страху, ожидая, что вы меня убьете? Не угодно ли лучше сейчас?» Это сделало, что дуэль не состоялась!

(М. Дмитриев)

(М. Лермонтов)

Константин Батюшков

Батюшков росту ниже среднего, почти малого. Когда я знал его, волосы были у него светло-русые, почти белокурые. Он был необыкновенно скромен, молчалив и расчетлив в речах; в нем было что-то робкое, хотя известно, что он не был таков в огне сражения. Говоря немного, он всегда говорил умно и точно. По его скромной наружности никак нельзя было подозревать в нем сладострастного поэта: он был олицетворенная скромность. По рассказам о Богдановиче он напоминал мне его своим осторожным обращением, осторожным разговором и наблюдением приличий. Странно, что и Богданович в своей «Душеньке» тоже не отличался тою скромностью, которую показывал в своей наружности. Впрочем, все, знавшие Батюшкова короче, нежели я, утверждают, что эти сладострастные и роскошные картины, которые мы видим в его сочинениях, были только в воображении поэта, а не в жизни.

(М. Дмитриев)

Федор Туманский

Федор Туманский напечатал всего три или четыре мелких стихотворения, но которые обнаруживают несомненный талант. Вот прекрасная пиеса его на выпуск птички:

Ф. Туманский был так же молчалив, как и его лира. В самой короткой беседе редко вырывалось слово из уст его, но зато почти всегда не пустое.

Е. Баратынский и Дельвиг, прогуливаясь однажды по Невскому проспекту, с пустыми карманами, рассуждали о том, где они будут обедать. Навстречу им попался Ф. Туманский, столь же беспечный, как и они. На вопрос, где он обедает сегодня, Туманский, указывая на небо, протяжно отвечал: «Cher le grand Restaurateur».

(РА, 1863. Вып. IV)

Баратынский не ставил никаких знаков препинания, кроме запятых, в своих произведениях и до того был недалек в грамматике, что однажды спросил Дельвига в серьезном разговоре: «Что ты называешь родительским падежом?» Баратынский присылал Дельвигу свои стихи для напечатания, и тот всегда поручал жене своей их переписывать; а когда она спрашивала, много ли ей писать, то он говорил: «Пиши только до точки». А точки нигде не было, и даже в конце пьесы стояла запятая!

Я с ним (А. А. Дельвигом) и его женою познакомилась у Пушкиных, и мы одно время жили в одном доме, и это нас так сблизило, что Дельвиг дал мне раз (от лености произносить мое имя и фамилию) название 2-й жены, которое за мной и осталось. Вот как это случилось: мы ездили вместе смотреть какого-то фокусника. Входя к нему, он, указывая на свою жену, сказал: «Это жена моя»; потом, рекомендуя в шутку меня и сестру мою, проговорил: «Это вторая, а это третья». У меня была книга (затеряна теперь), кажется, «Стихотворения Баратынского», которые он издавал; он мне ее прислал с надписью: «Жене № 2-й от мужа безномерного б. Дельвига».

Тетушка Прасковья Александровна Осипова сказала ему (А. С. Пушкину) однажды: «Что уж такого умного в стихах «Ах, тетушка, ах, Анна Львовна?», а Пушкин на это ответил такой оригинальной и такой характерной для него фразой: «Надеюсь, сударыня, что мне и барону Дельвигу дозволяется не всегда быть умными».

(А. Керн)

Евгений Баратынский

Баратынский как-то не ценил ума и любезности Дмитриева. Он говаривал, что, уходя после вечера, у него проведенного, ему всегда кажется, что он был у всенощной. Трудно разгадать эту странность. Между тем он высоко ставил дарование поэта. Пушкин, обратно, нередко бывал строг и несправедлив к поэту, но всегда увлекался остроумною и любезною речью его.

Издатель журнала должен был Баратынскому довольно крупную сумму. Из деревни писал он должнику своему несколько раз о высылке денег. Тот оставлял все письма без ответа. Наконец Баратынский написал ему такое, что могло назваться ножом к горлу. Журналист пишет ему: «Как вам не совестно сердиться за молчание мое? Вы сами литератор и знаете, что мы народ беспечный и на переписку ленивый». – «Да я вовсе и не хлопочу, – отвечает Баратынский, – о приятности переписки с вами; держите письма свои при себе: они мне не нужны, а нужны деньги, и прошу и требую их немедленно».

(П. Вяземский)

Александр Грибоедов

Александр Сергеевич Грибоедов был отличный пианист и большой знаток музыки: Моцарт, Бетховен, Гайдн и Вебер были его любимые композиторы. Однажды я сказал ему: «Ах, Александр Сергеевич, сколько Бог дал вам талантов: вы поэт, музыкант, были лихой кавалерист и, наконец, отличный лингвист!» (он, кроме пяти европейских языков, основательно знал персидский и арабский языки). Он улыбнулся, взглянул на меня умными своими глазами из-под очков и отвечал мне: «Поверь мне, Петруша, у кого много талантов, у того нет ни одного настоящего».

Был у него камердинер, крепостной его человек, который с малолетства находился при нем для прислуги; вместе с ним вырос и был при нем неотлучно во всех его путешествиях. Грибоедов его очень любил и даже баловал, вследствие чего слуга зачастую фамильярничал со своим господином. Этот слуга назывался Александром Грибовым, и Грибоедов часто называл его тезкой. Однажды Александр Сергеевич ушел в гости на целый день. Грибов, по уходе его, запер квартиру на ключ и сам тоже куда-то отправился… Часу во втором ночи Грибоедов воротился домой; звонит, стучит – дверей не отворяют… он еще сильней – нет ответа. Помучившись напрасно с четверть часа, он отправился ночевать к своему приятелю Андрею Андреевичу Жандру, который жил тогда недалеко от него.

На другой день Грибоедов приходит домой; Грибов встречает его как ни в чем не бывало.

– Сашка! Куда ты вчера уходил? – спрашивает Грибоедов.

– В гости ходил… – отвечает Сашка.

– Но я во втором часу воротился, и тебя здесь не было.

– А почем же я знал, что вы так рано вернетесь? – возражает он таким тоном, как будто вся вина была на стороне барина, а не слуги.

– А ты в котором часу пришел домой?

– Ровно в три часа.

– Да, – сказал Грибоедов, – ты прав, ты точно, в таком случае, не мог мне отворить дверей…

(П. Каратыгин)

Московские старожилы помнят, вероятно, англичанина Фому Яковлевича Эванса, который прожил сорок лет в России и оставил в ней много друзей. Наше общество любило и уважало его. Он находился, между прочим, в приятельских отношениях с Грибоедовым, и мы передаем с его слов следующий рассказ:

«Разнесся вдруг по Москве слух, что Грибоедов сошел с ума. Эванс, видевший его незадолго перед тем и не заметивший в нем никаких признаков помешательства, был сильно встревожен и поспешил его навестить. При появлении гостя Грибоедов вскочил со своего места и встретил его вопросом:

– Зачем вы приехали?

Эванс, напуганный этими словами, в которых видел подтверждение известия, дошедшего до него, отвечал, стараясь скрыть свое смущение:

– Я ожидал более любезного приема.

– Нет, скажите правду, – настаивал Грибоедов, – зачем вы приехали. Вы хотели посмотреть – точно ли я сошел с ума? Не так ли? Ведь вы уже не первый.

– Объясните мне, ради Бога, – спросил англичанин, – что подало повод к этой басне?

– Стало быть, я угадал? Садитесь; я вам расскажу – с чего Москва провозгласила меня безумным.

И он рассказал, тревожно ходя взад и вперед по комнате, что дня за два перед тем был на вечере, где его сильно возмутили дикие выходки тогдашнего общества, раболепное подражание всему иностранному и, наконец, подобострастное внимание, которым окружали какого-то француза, пустого болтуна. Негодование Грибоедова постепенно возрастало, и, наконец, его нервная, желчная природа высказалась в порывистой речи, которой все были оскорблены. У кого-то сорвалось с языка, что «этот умник» сошел с ума, слово подхватили, и те же Загорецкие, Хлестовы, гг. Н. и Д. разнесли его по всей Москве.

– Я им докажу, что я в своем уме, – продолжал Грибоедов, окончив свой рассказ, – я в них пущу комедией, внесу в нее целиком этот вечер: им не поздоровится! Весь план у меня в голове, и я чувствую, что она будет хороша».

На другой же день он задумал писать «Горе от ума».

(РС, 1878. Т. XXI)

У меня обедало несколько приятелей. Это было в 1824 году, когда я жил у Николы в Плотниках, в доме Грязновой. В это время в Москве был Грибоедов, которого я знал и иногда с ним встречался в обществе, но не был с ним знаком. Перед обедом М. Н. Загоскин отвел меня в сторону и говорит мне: «Послушай, друг Мишель! Я знаю, что ты говорил всегда правду, однако побожись!» Я не любил божиться, но уверил его, что скажу ему всю правду. «Ну, так скажи мне – дурак я или умен?» Я очень удивился, но натурально отвечал, что умен. «Ну, душенька, как ты меня обрадовал! – отвечал восхищенный Загоскин и бросился обнимать меня. – Я тебе верю и теперь спокоен! Вообрази же: Грибоедов уверяет, что я дурак».

(М. Дмитриев)

В один из приездов в Москву А. С. Грибоедов отправился в театр с композитором А. А. Алябьевым. Оба увлеклись и стали очень громко аплодировать и вызывать актеров. В партере и в paйке зрители усердно вторили им. Некоторые же принялись шикать. И из-за всего этого получился ужасный шум.

Грибоедов и Алябьев, сидевшие на виду, обратили на себя внимание больше других. Поэтому полиция сочла их виновниками происшествия. Когда друзья в антракте вышли в фойе, к ним подошел полицмейстер Ровинский в сопровождении квартального.

Между Ровинским и Грибоедовым произошел следующий разговор.

– Как ваша фамилия?

– А вам на что?

– Мне нужно знать.

– Я Грибоедов.

Ровинский приказал квартальному:

– Кузьмин, запиши.

Грибоедов спросил, в свою очередь:

– Ну, а как ваша фамилия?

Ровинский возмутился:

– Это что за вопрос?

Грибоедов спокойно ответил:

– Я хочу знать, кто вы такой.

– Я полицмейстер Ровинский.

Грибоедов обернулся к Алябьеву и приказным тоном сказал:

– Алябьев, запиши…

(«Из жизни русских писателей»)

Александр Алябьев

Александр Александрович Алябьев служил в военной службе и был позднее адъютантом у корпусного генерала Н. М. Бороздина; он был известен как очень талантливый композитор романсов, – один из них «Соловей мой, соловей». Когда в 1824 году был возобновлен в Москве Петровский театp, простоявший двадцать лет в развалинах, он был открыт прологом «Торжество муз», а музыка к этому прологу была написана А. А. Алябьевым и А. Н. Верстовским. Алябьев кончил жизнь очень печально, чуть ли не в Сибири, за убийство товарища во время азартной карточной игры.

(М. Пыляев)

Во время своего путешествия в Вятку в 1824 году государь Александр Павлович проезжал одну станцию на Сибирском тракте. Пока перепрягали лошадей, он вышел прогуляться по довольно большому селению. По дороге зашел в небольшую, но светлую и довольно опрятную избу. Увидел старуху, сидевшую за прялкой, и попросил у нее напиться. Старуха, не знавшая о приезде государя, подала жбан холодного кваса. Напившись, государь спросил ее: видела ли она царя?

– Где ж мне, батюшка, видеть его? Вот, говорят, скоро проезжать здесь будет: народ-то, чай, валом валит, куда уж мне, старухе.

В это время входит в избу свита государя.

– Экипажи готовы, ваше величество, – сказал барон Дибич.

В ту же минуту старуха сдернула с головы свою шамшуру (головной убор) и, подняв ее вверх, закричала: «Караул!»

Государь изумился:

– Что с тобою, старушка? Чего ты кричишь?

– Прости меня, грешную, батюшка царь! Нам велено было, как завидим тебя, кричать, а что кричать, не сказали…

Государь рассмеялся и, оставив на столе красную ассигнацию, отправился в дальнейший путь.

(Из собрания М. Шевлякова)

Проезжая в 1824 году через Екатеринославскую губернию, император Александр I остановился на одной станции попить чаю.

Пока ставили самовар, государь разговорился со станционным смотрителем и, увидев у него на столе книгу Нового Завета в довольно подержанном виде, спросил:

– А часто ли ты заглядываешь в эту книгу?

– Постоянно читаю, ваше величество.

– Хорошо. Читай, читай, – заметил император. – Это дело доброе. Будешь искать блага души, найдешь и земное счастье. А где ты остановился в последнее чтение?

– На Евангелии святого апостола Матфея, ваше величество.

Государь по какой-то необходимости выслал смотрителя и в его отсутствие проворно раскрыл книгу на одной из глав Евангелия от Марка и вложил в нее пять сотенных ассигнаций.

Прошло несколько недель. Возвращаясь обратно по той же дороге, Государь узнал станцию и приказал остановиться.

– Здравствуй, старый знакомый, – сказал он, входя к смотрителю. – А читал ли ты без меня свое Евангелие?

– Как же, ваше величество, ежедневно читал.

– И далеко дошел?

– До святого Луки.

– Посмотрим. Дай сюда книгу.

Государь развернул ее и нашел положенные им деньги на том же месте.

– Ложь – великий грех! – сказал он, вынув бумажки и, указывая смотрителю на открытую им страницу, прибавил: – Читай.

Смотритель с трепетом прочитал: «Ищите прежде Царствия Божия, а остальное все приложится вам».

– Ты не искал Царствия Божия, – заметил государь, – а потому недостоин и царского приложения.

С этими словами он вышел, отдал деньги на бедных села и уехал, оставив смотрителя в полном смущении.

(«Исторические рассказы…»)

Император Александр I, принимая проездом через какой-то губернский город тамошних помещиков, между прочим, у одного из них спросил:

– Как ваша фамилия?

– В деревне осталась, ваше величество, – отвечал тот, принимая это слово в значении: семейство.

(«Древняя и новая Россия», 1879. Т. 1)

Шутка над Милорадовичем

Граф Михаил Андреевич Милорадович, прославившийся на полях кровопролитнейших битв, был плохим генерал-губернатором.

Современники знали о его беззаботности и легкомыслии при решении массы дел и прошений, и вот однажды выискался затейник, который сыграл над петербургским генерал-губернатором следующую шутку.

Милорадовичу была подана челобитная будто бы от ямщика Ершова. Причем расчет шутника-просителя состоял именно в том, что Милорадович подмахнет резолюцию, не заглянув в бумагу.

В челобитной мнимого ямщика значилось:

«Его сиятельству, господину с. – петербургскому военному генерал-губернатору, генералу и разных орденов кавалеру, графу Михаилу Андреевичу Милорадовичу, от ямщика Ершова, покорнейшее прошение.

Бесчеловечные благодеяния вашего сиятельства, пролитые на всех, аки река Нева, протекли от востока до запада. Сим тронутый до глубины души моей, воздвигнул я в трубе своей жертвенник. Пред ним стоя на коленях, сожигаю фимиам и вопию: ты еси Михаил, спаси меня с присносущими!

Ямщик Ершов».

Шутка удалась. Граф Милорадович, как обычно, не прочитав бумагу, написал резолюцию: «Исполнить немедленно».

(РС, 1870. Т. II)

Наводнение 1824 года

Граф Варфоломей Васильевич Толстой имел привычку просыпаться очень поздно. Так было и 7 ноября 1824 года. Встав с постели позднее полудня, Толстой подошел к окну (а жил он на Большой Морской улице), посмотрел на улицу и странным голосом позвал камердинера.

Когда камердинер явился, граф приказал посмотреть на улицу и сказать, что тот видит.

– Граф Милорадович (он был тогда генерал-губернатором) изволит разъезжать на двенадцативесельном катере, – отвечает слуга.

– Как на катере?

– Так-с, ваше сиятельство… в городе страшное наводнение.

Тут Толстой перекрестился и сказал:

– Ну слава Богу, что так! А то я думал, что на меня дурь нашла…

(П. Вяземский)

Наводнение 1824 года произвело на графиню Толстую, урожденную Протасову, такое сильное впечатление и так раздражило ее против Петра I, что еще задолго до славянофильства дала она себе удовольствие проехать мимо памятника Петру Великому и высунуть перед ним язык.

(М. Пыляев)

В день наводнения в Петербурге в 1824 году (7 ноября) я смотрела на затопленные улицы из окон квартиры, выходивших на Екатерининский канал. Хотя мне было немного лет, но этот день произвел на меня такое впечатление, что глубоко врезался в моей памяти. Под водой скрылись улицы, решетки от набережной, и образовалась большая река, посреди которой быстро неслись доски, бочки, перины, кадки и разные другие вещи. Вот пронеслась собачья будка на двух досках, с собакой на цепи, которая, подняв голову, выла с лаем. Через несколько времени несло плот, на нем стояла корова и громко мычала. Все это быстро неслось по течению, так что я не успевала хорошенько всматриваться. Но плывшая белая лошадь остановилась у самого моего окна и пыталась выскочить на улицу. Однако решетка ей мешала; она скоро выбилась из сил, и ее понесло по течению. Эту лошадь мне чрезвычайно было жаль, и я не пожелала более смотреть в окно.

(А. Панаева)

Ничего страшнее я никогда не видывал. Это был какой-то серый хаос, за которым туманно очерчивалась крепость. Дождь косо разносился порывами бешено завывающего ветра. В гранитную набережную били черные валы с брызгами белой пены – и все били сильней и сильней, и все вздымались выше и выше. Нельзя было различить, где была река, где было небо… И вдруг в глазах наших набережная исчезла. От крепости до нашего дома забурлило, заклокотало одно сплошное судорожное море и хлынуло потоком в переулок.

(В. Соллогуб)

<…> Наша смирная Фонтанка была свинцового цвета и стремилась к Неве с необыкновенной силой, скоро исчезли берега. По воде неслись лошади, коровы, даже дрожки, кареты, кучера стояли с поднятыми руками, пронеслась будка с будошником.

(А. Смирнова-Россет)

(Д. Хвостов)

На похоронах Ф. П. Уварова покойный государь следовал за гробом. Аракчеев сказал громко (кажется, А. Орлову): «Один царь здесь его провожает, каково-то другой там его встретит?» (Уваров один из цареубийц 11 марта.).

(А. Пушкин)

Трагедия моя («Борис Годунов») кончена, я перечел ее вслух, один, бил в ладоши и кричал: ай да Пушкин, ай да сукин сын!

(А. С. Пушкин − П. А. Вяземскому, в начале окт. 1825 г.)

Однажды в Таганроге, во время пребывания своего там незадолго до кончины, император Александр шел по улице и встретил совершенно пьяного гарнизонного офицера, шатавшегося из стороны в сторону и никак не попадавшего на тротуар. Государь подошел к нему и сказал:

– Где ты живешь? Пойдем, я доведу тебя, а то если тебя встретит Дибич (начальник Главного штаба) в этом положении, тебе достанется: он престрогий.

С этими словами государь взял его под руку и повел в первый переулок. Разумеется, пьяный офицер, узнав императора, тотчас протрезвился.

(«Исторические рассказы…»)

Ф. Ф. Кокошкин

По кончине государя Александра I Кокошкин был беспрестанно то в печали о почившем, то в радости о восшествии на престол. Никогда еще игра его физиономии не имела такого опыта: это была совершенно официальная, торжественная ода в лицах!

Когда было объявлено о воцарении Константина, он всем нам повторял: «Слава Богу, мой милый! Он хоть и горяч, но сердце-то предоброе!»

По отречении Константина он восклицал с восторгом: «Благодари Бога, мой милый! – и прибавлял вполголоса: – Сердце-то у него доброе; да ведь кучер, мой милый, настоящий кучер!»

На кончину Александра написал он стихи. В конце была рифма: «Екатерина» и «Константина». По вступлении на престол государя Николая Павловича, когда он не успел еще напечатать своих стихов, А. И. Писарев сказал ему:

– Как же вы сделаете с окончанием ваших стихов?

– Ничего, мой милый, – отвечал автор. – Переменю только рифму, поставлю: «рая» и «Николая!».

Однако ж конец он совсем переделал.

(М. Дмитриев)

Когда хоронили жену Ф. Ф. Кокошкина (урожденную Архарову) и выносили ее гроб мимо его кабинета, куда отнесли лишившегося чувств Федора Федоровича, дверь вдруг отворилась, и на пороге явился он сам, с поднятыми на лоб золотыми очками, с распущенным галстуком и с носовым платком в приподнятой руке.

– Возьми меня с собою, – продекламировал он мрачным голосом вслед за уносимым гробом.

– Из всех сцен, им разыгранных, это была самая удачная, – заключил свой рассказ Сергей Львович Пушкин.

(РС, 1880. Т. XXVIII)

После несчастных событий 14 декабря разнеслись и по Москве слухи и страхи возмущения. Назначили даже ему и срок, а именно день, в который вступит в Москву печальная процессия с телом покойного императора Александра I. Многие принимали меры, чтобы оградить дома свои от нападения черни; многие хозяева домов просили знакомых им военных начальников назначить у них на этот день постоем несколько солдат. Эти опасения охватили все слои общества, даже и низшие. В это время какая-то старуха шла по улице и несла в руке что-то съестное. Откуда ни возьмись мальчик пробежал мимо ее и вырвал припасы из рук ее. «Ах ты бездельник, ах ты головорез, – кричит ему старуха вслед, – еще тело не привезено, а ты уже начинаешь бунтовать».

(П. Вяземский)