Императорская Россия в лицах. Характеры и нравы, занимательные факты, исторические анекдоты

После вступления на престол Павел I повелел, чтобы президенты всех присутственных мест непременно заседали там, где числятся по службе.

Князь Лев Александрович Нарышкин, уже несколько лет носивший звание обер-шталмейстера, должен был явиться в придворную конюшенную контору, которую до того времени не посетил ни разу.

– Где мое место? – спросил он чиновников.

– Здесь, ваше превосходительство, – отвечали они с низкими поклонами, указывая на огромное готическое кресло.

– Но к этому креслу нельзя даже подойти, оно покрыто пылью! – заметил Нарышкин.

– Уже несколько лет, – заметили князю, – как никто в них не сидел, кроме кота…

– Так мне нечего здесь делать, – сказал Нарышкин, – мое место занято.

С этими словами он вышел и больше в конторе не показывался.

(Д. Бантыш-Каменский)

На третий день кончины императрицы Екатерины сенатор Гавриил Романович Державин позван был в кабинет к Павлу I, который, осыпав его похвалами, сказал «Определяю вас директором канцелярии Государственного совета, которому в присутственные дни приказано у меня обедать, и вам позволяется».

Назавтра в данном указе, по недоброжелательству Д. П. Трощинского, должность его объяснена двусмысленно, да и председатель, князь Александр Борисович Куракин, приказал ему заготовить журнал и заняться мелочами, неприличными сенаторскому званию. Державин, почувствовав, что назначается не в директоры, а в настоящие секретари, просил позволения войти в кабинет.

– Что вам надобно? – спросил государь.

– Осмеливаюсь просить инструкции на мою должность, – отвечал Державин.

– Какая вам инструкция, подите вон, – рассердился Павел и, отворив за ним дверь, закричал: – Он не хочет служить мне – не пускать его во дворец. – Потом, остановив, завершил: – Поезжайте в Сенат и смирно там сидите, и оттуда прикажу выгнать!

Скоро Державин написал оду, которая императору понравилась и его с ним помирила.

(РС, 1872. Т. VI)

После воцарения императора Павла I к Безбородко пришли спросить, можно ли пропустить иностранные газеты, где, между прочими рассуждениями, помещено было выражение: «Проснись, Павел!»

– Пустое пишут, – отвечал Безбородко, – уже так проснулся, что и нам никому спать не дает!

(«Исторические рассказы…»)

Однажды император Павел I приказал послать фельдъегеря за одним отставным майором, который уже давно был в отставке и состарился в своей деревеньке. Майора привезли прямо во дворец и доложили Павлу.

– А! Ростопчин! Поди скажи майору, что я жалую его в подполковники! – Ростопчин исполнил и возвратился в кабинет.

– Свечин! Поди скажи, что я жалую его в полковники, – и тот исполнил.

– Ростопчин! Поди скажи, что я жалую его в генерал-майоры!

– Свечин! Поди скажи, что я жалую ему Аннинскую ленту.

– Таким образом, – говорил граф Ростопчин, – мы ходим попеременно жаловать этого майора, не понимая, что это значит; а майор, привезенный прямо во дворец фельдъегерем, стоял ни жив ни мертв!

После последнего пожалования Павел спросил:

– Что! Я думаю, он очень удивляется! Что он говорит?

– Ни слова, ваше величество.

– Так позовите его в кабинет.

Майор вошел.

– Поздравляю, ваше превосходительство, с монаршей милостью! – сказал император.

– Да! при вашем чине нужно иметь и соответственное состояние! Жалую вам триста душ. Довольны ли вы, ваше превосходительство?

Майор благодарил, как умел, то сам себе не веря, что с ним делается, то принимая это за шутку.

– Как вы думаете: за что я вам так жалую? – спросил его наконец государь.

– Не знаю, ваше величество, и не понимаю, чем я заслужил…

– Так я вам объясню! Слушайте все. Я, разбирая послужные списки, нашел, что вы при императрице Екатерине были обойдены по службе. Так я хотел доказать, что при мне и старая служба награждается! Прощайте, ваше превосходительство! Грамоты на пожалованные вам милости будут вам присланы.

Майора проводили из дворца и опять увезли в деревню. Старуха жена встретила его в страхе, со слезами и вопросами:

– Что такое? Что с тобою было?

– И сам не понимаю, матушка! – отвечал старик. – Думаю, что все это шутка! – и рассказал ей все, как было.

А через некоторое время майору действительно прислали все документы на пожалованные милости.

(М. Дмитриев)

Павел I в Москве

Император Павел I для коронации приезжает в Москву и на другой же день с поспешностью осматривает в Кремле то, что достойно любопытства. Тайный советник Петр Никитич Кожин, человек от природы грубый и дерзкий, как начальник мастерской и Оружейной палаты, должен был следовать за государем. Возле теремов, наравне с кровлей, находился круглый столб, лестница была так крута, что входить опасно. Павел с великой поспешностью поднимает ногу на лестницу, а Кожин кричит: «Постой, государь!» Император отскакивает, а тот продолжает: «Побереги голову, у тебя она одна и нам дорога». Сии слова сильно подействовали на Павла. Кожин был награжден чином, орденом Св. Анны, деревнями, подарками и пенсионом.

(Из собрания П. Карабанова)

Государь Павел I, будучи в Москве во время коронации, сказал однажды при Н. А. Львове:

– Как бы я желал иметь хороший план Москвы.

Через несколько времени Львов ему его подносит, гравированный отлично, со всеми подробностями, кругленький, в ладонь величиной. Государь был в восхищении; обнял своего «кума», вышел из кабинета и сказал тут стоящим:

– Отгадайте, что мне Львов положил на ладонь? Москву!

– Что мудреного, ваше величество, – сказал Н. А. Львов, – когда у вас Россия под рукой!

(Из собрания Е. Львовой)

В бытность Московским митрополитом Платон отправлялся в торжественные дни на служение в золотой карете, пожалованной ему императором Павлом и запряженной шестью белыми лошадями в шорах; перед каретой ехали вершники и шли скороходы. В этом экипаже он приехал однажды к княгине Екатерине Романовне Дашковой.

– Преосвященный! Вас возят шесть лошадей, – заметила ему Дашкова, – а Христос никогда не ездил в таком экипаже, а всегда ходил пешком.

– Так, – ответил митрополит Платон, – Христос ходил пешком, и за ним следовали овцы, а я свою паству не догоню и на шестерне.

Как-то, входя в Чудов монастырь, митрополит Платон заметил одну графиню, которая внимательно рассматривала висевший на стене церкви большой образ Страшного суда.

– Что вы смотрите на этот образ? – спросил он ее.

– Смотрю, как архиереи идут в ад, – с сердцем отвечала графиня.

– А вот лучше посмотрите на это, – спокойно заметил ей митрополит Платон, указывая на изображение адских мучений женщины легкого поведения.

(«Исторические рассказы…»)

Генерал-губернатор Н. П. Архаров

Петербургский генерал-губернатор Николай Петрович Архаров несколько лет был должен одному купцу двенадцать тысяч рублей. Все старания купца получить долг остались тщетными. Архаров кормил его сперва завтраками, потом стал выталкивать в шею и, наконец, избил жестоким образом. Несмотря на то что Архаров пользовался особенным расположением императора Павла, купец решился жаловаться на него государю и, выбрав время, когда император находился на разводе вместе с Архаровым, подал первому челобитную в руки.

Павел взял челобитную, развернул ее и, разумеется, с первых же строк увидел, что дело идет о его любимце. Он тотчас подозвал Архарова и, подавая ему бумагу, ласково сказал:

– Что-то у меня сегодня глаза слипаются и словно как запорошены, так что я прочесть не могу. Пожалуйста, Николай Петрович, прими на себя труд и прочти мне эту бумагу.

Архаров принял бумагу и начал бойко читать ее, но увидев, что это жалоба на него самого, смутился, стал запинаться и читать так тихо, что едва было слышно.

– Читай, читай громче, – заметил государь, – я сегодня и слышу как-то нехорошо.

Архаров возвысил голос, однако не более как так, чтобы мог слышать один государь.

Но Павел этим не удовлетворился. Он велел читать так громко и с такими расстановками, чтобы окружающие могли ясно все слышать.

Делать было нечего. Архаров с замирающим сердцем прочитал челобитную внятно и во весь голос.

– Что это? – спросил император по окончании чтения. – Это на тебя, Николай Петрович?

– Так точно, ваше величество, – отвечал смущенный Архаров.

– Да неужели это правда?

– Виноват, государь.

– Но неужели и то все правда, что этого купца за его же добро, вместо благодарности, не только взашей вытолкали, но даже и били?

– Что делать! – сказал Архаров, покрасневший до ушей. – Должен и в том признаться, государь, что виноват! Обстоятельства мои меня к тому понудили. Однако я в угодность вашему величеству сегодня же его удовольствую и деньги ему заплачу.

Такое чистосердечное признание смягчило государя, и он ограничился тем, что, обратившись к купцу, сказал ему:

– Ну, хорошо! Когда так, то вот, слышишь, мой друг, что деньги тебе сегодня же заплатятся. Поди себе. Однако, когда получишь, то не оставь прийти ко мне и сказать, чтоб я знал, что сие исполнено.

Таким образом, Архаров был лишен всякой возможности отделаться от своего долга.

Один малороссийский дворянин хорошей фамилии имел дело в герольдии о внесении его в родословную книгу и, находясь по этому случаю в Петербурге, решился подать лично прошение императору Павлу, причем просил прибавить к его гербу девиз: «Помяну имя твое в роды родов».

По тогдашнему обычаю, дворянин подал прошение, став на колени.

Павел прочитал просьбу, она ему понравилась, и он, желая наградить верноподданного, сказал:

– Сто душ!

Проситель от страха и радости упал ниц.

– Мало? – спросил император. – Двести!

Проситель, ничего не понимая, продолжал лежать.

– Мало? – повторил император. – Триста! Мало? Четыреста! Мало? Пятьсот! Мало?! Ни одной!

Насилу наконец опомнившийся проситель встал. Хотя, не умея встать вовремя, он не получил имения, но дело его в герольдии окончилось скоро и успешно.

(«Исторические рассказы…»)

Генерал-прокурор П. Х. Обольянинов

По восшествии на престол Павла I Обольянинов не решился ехать к императору. Он притворился нездоровым и отправил в Петербург своего человека узнать, что толкуют в столице о новом государе. Сам ли собой или по научению господина, слуга терся около дворца. Павел I, выходя из дворца, заметил этого слугу, когда-то приносившего ему пироги в Гатчине, тотчас узнал его и спросил:

– Ты человек Обольянинова? Здоров ли Петр Хрисанфович?

Получив в ответ, что Петр Хрисанфович нездоров, государь сказал:

– Врешь ты, он здоров; скажи ему, чтобы приехал ко мне.

Отсюда началось быстрое возвышение Обольянинова.

Однажды император Павел потребовал к себе генерал-провиантмейстера Обольянинова. Войдя в залу перед государевым кабинетом, Обольянинов увидел поставленные на длинном столе горшки со щами и кашей, баклаги с квасом и ковриги ржаного хлеба. Он не понимал, что это значит. Великий князь Александр Павлович, выходя от государя, пожал руку Обольянинову и сказал: «Дурные люди всегда клевещут на честных!» Это привело Обольянинова еще в большее изумление. Он вошел к государю, который был уже весел и встретил его словами:

– Благодарю вас, Петр Хрисанфович, благодарю: вы хорошо довольствуете солдат; а мне донесли, будто их кормят хлебом из тухлой муки, щами – из гнилой капусты и дурною кашей; все ложь, я приказал принести ко мне из всех полков солдатскую пищу, сам пробовал и нахожу ее превосходною, благодарю вас.

Обольянинов просил поручить доверенному лицу освидетельствовать все припасы в магазинах. Но государь сказал:

– Верю, верю вам, Петр Хрисанфович, и опять благодарю.

Когда Обольянинов был уже генерал-прокурором, Павел в одно утро неожиданно посылает за ним. Войдя в кабинет, Обольянинов увидел, что государь широкими шагами ходит по комнате и в страшном гневе.

– Возьмите от меня вора! – сказал Павел.

Обольянинов стоял в недоумении.

– Я вам говорю, сударь, возьмите от меня вора!

– Смею спросить, ваше величество, кого?

– Барона Васильева, сударь; он украл четыре миллиона рублей.

Обольянинов начал было оправдывать этого, славившегося честностью, казначея.

– Знаю, – закричал Павел, – что вы приятель ему; но мне не надо вора; дайте мне другого государственного казначея.

– Ваше величество, – отвечал Обольянинов, – извольте назначить сами; я не смею ни на кого указать; или, по крайней мере, позвольте над этим подумать несколько дней.

– Нечего думать, назначьте сейчас и приготовьте указ мой Сенату.

– Ваше величество, – сказал Обольянинов, – указом нельзя сделать государственного казначея.

Павел вышел из себя и подбежал к генерал-прокурору.

– Как ты осмелился сказать, что мой указ не сделает государственного казначея?

С этими словами император схватил Обольянинова за грудь и потом так его толкнул, что тот отлетел к стене. Обольянинов считал себя погибшим: губы его шептали молитву, и он думал, что на земле это его последняя молитва. Но Павел опомнился и начал успокаиваться.

– Почему ж вы, сударь, защищаете барона Васильева?

– Потому, – с твердостью отвечал Обольянинов, – что я его знаю и уверен, что он не способен на подлое дело.

– Но вот отчет его; смотрите, тут недостает четырех миллионов!

Обольянинов читает и действительно видит этот недостаток. Полный удивления, он говорит:

– Ваше величество изволили справедливо заметить; но, – прибавил он, – никогда не должно осуждать обвиняемого, не спросив прежде у него объяснений; позвольте мне сейчас съездить к нему и узнать, что он скажет.

– Поезжайте, – сказал император, – и от него тотчас опять ко мне; я жду с нетерпением его ответа.

Обольянинов отправился. Вышло, что в отчете государственного казначея пропущены те четыре миллиона на какие-то чрезвычайные расходы, которые Павел сам приказал не вносить в общий отчет и подать о них особую записку.

– Доложите государю, – говорил барон Васильев, – что я представил эту особую записку еще прежде, и его величество, сказав, что прочтет после, изволил при мне положить ее в такой-то шкаф, на такую-то полку, в своем кабинете.

Обрадованный генерал-прокурор прискакал к государю и доложил обо всем. Павел, ударив одною рукой себя по лбу, другой указывая на шкаф, сказал: «Ищите тут!» Записка была найдена, и все объяснилось к чести государственного казначея. Павлу было и совестно, и весело.

– Благодарю вас, Петр Хрисанфович, – говорил он, – благодарю вас, что вы оправдали барона Васильева и заставили меня думать о нем как о честном человеке. Возьмите Александровскую звезду с бриллиантами, отвезите ее к барону и объявите, что, сверх того, жалую ему пятьсот душ крестьян.

(РС, 1874. Т. XI)

Каскад в Гатчине

Николай Александрович Львов, рожденный с необыкновенными дарованиями, имел еще ко всему этому дар употребить всякую ничтожную вещь в пользу и в украшение; поэтому вы можете судить, как он примечал все; однажды, гуляя с Обольяниновым по Гатчине, он заметил ключ, из которого вытекал ручеек самый прекрасный.

– Из этого, – сказал он Обольянинову, – можно сделать прелесть, так природа тут хороша.

– А что, – отвечал Обольянинов, – берешься, Николай Александрович, сделать что-нибудь прекрасное?

– Берусь, – сказал Н. А. Львов.

– Итак, – отвечал Обольянинов, – сделаем сюрприз императору Павлу Петровичу. Я буду его в прогулках отвлекать от этого места, пока ты работать станешь.

На другой день Н. А. Львов, нарисовав план, принялся тотчас за работу; он представил, что быстрый ручей разрушил древний храм, которого остатки, колонны и капители, разметаны были по разным местам, а иные, наполовину разрушенные, еще существовали. Кончил наконец Н. А. Львов работу, привозит Обольянинова ее посмотреть; он в восхищении его целует, благодарит.

– Еду сейчас за государем, – сказал он, – и привезу его сюда, а ты, Николай Александрович, спрячься за эти кусты, я тебя вызову.

И в самом деле, как это был час прогулки государя, он через несколько времени верхом со свитою своею приезжает, сходит с лошади, в восхищении хвалит все. Обольянинов к нему подходит, говорит что-то на ухо; государь его обнимает, еще благодарит, садится на лошадь и уезжает, а Львов так и остался за кустом, и никогда не имел духа обличить Обольянинова перед государем.

(Из собрания Е. Львовой)

Тайный советник Ф. М. Брискорн

При одном докладе Федора Максимовича Брискорна Павел I решительно сказал:

– Хочу, чтобы было так.

– Нельзя, государь!

– Как нельзя! Мне нельзя!

– Сперва перемените закон, а потом делайте как угодно.

– Ты прав, братец, – отвечал император, успокоившись.

(Н. Греч)

Император Павел I любил показывать себя человеком бережливым на государственные деньги для себя. Он имел одну шинель для весны, осени и зимы. Ее подшивали то ватою, то мехом, смотря по температуре, в самый день его выезда. Случалось, однако, что вдруг становилось теплее требуемых градусов для меха, тогда поставленный у термометра придворный служитель натирал его льдом до выхода государя, а в противном случае согревал его своим дыханием. Павел не показывал вида, что замечает обман, довольный тем, что исполнялась его воля. Точно так же поступали и в приготовлении его опочивальни. Там вечером должно было быть не менее четырнадцати градусов тепла, а печь должна была оставаться холодною. Государь спал головою к печке. Как в зимнее время согласить эти два условия? Во время ужина расстилались в спальне рогожи и всю печь натирали льдом. Павел, входя в комнату, тотчас смотрел на термометр – там четырнадцать градусов, трогал печку – она холодная. Довольный исполнением своей воли, он ложился в постель и засыпал спокойно, хотя впоследствии печь и делалась горячей.

В царствование Павла I в обязанность одного из придворных лакеев входило отпирание двери при проходе государя на половину императрицы. Это происходило регулярно в шесть часов утра.

Как-то Павел пришел несколькими минутами раньше. Видит: нет лакея.

Император вспыхнул гневом.

А лакей ушел было в другую комнату, но, услышав шаги, поспешил на свое место.

Павел поднял на лакея палку.

Лакей поспешно вынул из кармана часы, поднес императору и сказал:

– Государь! Теперь еще без пяти минут шесть…

– Виноват, – ответил император, опустил палку и без тени гнева, еще секунду назад бушевавшего в его глазах, спокойно вошел в отворенную лакеем дверь.

(«Исторические рассказы…»)

Жесточайшую войну объявил император круглым шляпам, оставив их только при крестьянском и купеческом костюме. И дети носили треугольные шляпы, косы, пукли, башмаки с пряжками. Это, конечно, безделицы, но они терзали и раздражали людей больше всякого притеснения. Обременительно еще было предписание едущим в карете, при встрече особ императорской фамилии, останавливаться и выходить из кареты. Частенько дамы принуждены были ступать прямо в грязь. В случае неисполнения карету и лошадей отбирали в казну, а лакеев, кучеров, форейторов, наказав телесно, отдавали в солдаты. К стыду тогдашних придворных и сановников, должно признать, что они, при исполнении, не смягчали, а усиливали требования и наказания.

Однажды император, стоя у окна, увидел идущего мимо Зимнего дворца и сказал, без всякого умысла или приказания: «Вот идет мимо царского дома и шапки не ломает». Лишь только узнали об этом замечании государя, последовало приказание: всем едущим и идущим мимо дворца снимать шапки. Пока государь жил в Зимнем дворце, должно было снимать шляпу при выходе на Адмиралтейскую площадь с Вознесенской и Гороховой улиц. Ни мороз, ни дождь не освобождали от этого. Кучера, правя лошадьми, обыкновенно брали шляпу или шапку в зубы. Переехав в Михайловский замок, т. е. незадолго до своей кончины, Павел заметил, что все идущие мимо дворца снимают шляпы, и спросил о причине такой учтивости. «По высочайшему вашего величества повелению», – отвечали ему. «Никогда я этого не приказывал!» – вскричал он с гневом и приказал отменить новый обычай. Это было так же трудно, как и ввести его. Полицейские офицеры стояли на углах улиц, ведущих к Михайловскому замку, и убедительно просили прохожих не снимать шляп, а простой народ били за это выражение верноподданнического почтения.

Мало ли что предписывалось и исполнялось в то время: так, предписано было не употреблять некоторых слов, – например, говорить и писать государство вместо отечество; мещанин вместо гражданин; исключить вместо выключить. Вдруг запретили вальсовать, или, как сказано в предписании полиции, употребление пляски, называемой вальсеном. Вошло было в дамскую моду носить на поясе и чрез плечо разноцветные ленты, вышитые кружками из блесток. Вдруг последовало запрещение носить их, ибо-де они похожи на орденские.

Можно вообразить, какова была цензура!..

(Н. Греч)

Во время пребывания шведского короля в Петербурге, в царствование Павла I, в Эрмитаже давали балет «Красная Шапочка». Все танцующие были в красных шапочках. Король сидел в креслах рядом с государем, разговор шел приятный и веселый. Смотря на красные шапочки, король, шутя, сказал: «Это якобинские шапки». Павел рассердился и, ответив: «У меня нет якобинцев», повернулся к нему спиной, а после спектакля велел передать королю, чтобы он в 24 часа выехал из Петербурга. Король и без того собирался уехать, и потому на всех станциях до границы было уже приготовлено угощение. Государь послал гоф-фурьера Крылова все это отменить. Крылов нашел шведского короля на первой станции за ужином. Когда он объявил ему волю императора, король рассмеялся. Крылов объяснил, что прислугу он непременно должен взять с собой, но оставляет на всех станциях провизию и запасы нетронутыми. Когда же возвратился в Петербург, Павел спросил у него: какое действие на короля произвело его распоряжение? Крылов отвечал, что король глубоко огорчился его гневом, и, вместе с тем, признался, что не вполне исполнил приказание, оставив на станции запасы.

– Это хорошо, – отвечал Павел, – ведь не морить же его голодом.

Император Павел, узнав, что курфюрст Баварский завладел землями, принадлежащими Мальтийскому ордену, пришел в ужасное негодование и потребовал, чтобы баварский посланник немедленно явился к нему на аудиенцию. При этом, конечно, не было возможности соблюсти обычный церемониал. Просто дано было знать посланнику, что государь безотлагательно требует его к себе. Посланник, зная характер Павла, поспешил поехать во дворец, теряясь в догадках, для какой экстренной надобности потребовал его государь так поспешно. По приезде во дворец он тотчас же был допущен в кабинет императора, который встретил его следующими словами:

– Господин посланник! Ваш государь ужасный нахал! Он вздумал захватить земли и имущество, принадлежащие ордену Св. Иоанна Иерусалимского, в котором я состою Великим магистром. Отправляйтесь сегодня же в Баварию и скажите вашему государю от моего имени, что если через месяц, считая от сегодняшнего дня, мне не будет дано полного удовлетворения по этому делу, то генерал Корсаков, находящийся вблизи Баварии с пятидесятитысячным корпусом, получит приказание предать эту страну огню и мечу. Отправляйтесь, милостивый государь, и торопитесь!

Испуганный посланник в тот же день поспешил уехать и ровно через месяц, к назначенному сроку, возвратился в Петербург с собственноручным письмом курфюрста Баварского, который смиренно просил императора Павла принять земли и имущество Мальтийского ордена под свое высокое покровительство.

(«Исторические рассказы…»)

Граф Ф. В. Ростопчин

Император Павел I очень прогневался однажды на Английское министерство. В первую минуту гнева посылает он за графом Ростопчиным, который заведовал в то время внешними делами. Он приказывает ему изготовить немедленно манифест о войне с Англией. Ростопчин, пораженный такой неожиданностью, начинает, со свойственной ему откровенностью и смелостью в отношениях к государю, излагать перед ним всю несвоевременность подобной войны, все невыгоды и бедствия, которым может она подвергнуть Россию. Государь выслушивает возражения, но на них не соглашается и не уступает. Ростопчин умоляет императора, по крайней мере, несколько обождать, дать обстоятельствам возможность и время принять другой, более благоприятный оборот. Все попытки, все усилия министра напрасны. Павел, отпуская его, приказывает ему поднести на другой день утром манифест к подписанию. С сокрушением и скрепя сердце, Ростопчин вместе с секретарями своими принимается за работу. На другой день отправляется во дворец с докладом. Приехав, спрашивает он у приближенных, в каком духе государь. «Не в самом хорошем», – отвечают ему. Входит он в кабинет государя. При дворе хотя тайны, по-видимому, и хранятся герметически закупоренными, но все же частичками они выдыхаются, разносятся по воздуху и след свой на нем оставляют. Все приближенные к государю лица, находившиеся в приемной пред кабинетом комнате, ожидали с взволнованным любопытством и трепетом исхода доклада. Он начался. По прочтении некоторых бумаг государь спрашивает:

– А где же манифест?

– Здесь, – отвечает Ростопчин (он уложил его на дно портфеля, чтобы дать себе время осмотреться и, как говорят, ощупать почву).

Дошла очередь и до манифеста. Государь очень доволен редакцией. Ростопчин пытается отклонить царскую волю от меры, которую признает пагубною; но красноречие его так же безуспешно, как и накануне. Император берет перо и готовится подписать манифест. Тут блеснул луч надежды зоркому и хорошо изучившему государя глазу Ростопчина. Обыкновенно Павел скоро и как-то порывисто подписывал имя свое. Тут он подписывает медленно, как бы рисует каждую букву. Затем говорит Ростопчину:

– А тебе очень не нравится эта бумага?

– Не сумею и выразить, как не нравится.

– Что готов ты сделать, чтобы я ее уничтожил?

– А все, что будет угодно вашему величеству, например, пропеть арию из итальянской оперы (тут он называет арию, особенно любимую государем, из оперы, имя которой не упомню).

– Ну, так пой! – говорит Павел Петрович.

И Ростопчин затягивает арию с разными фиоритурами и коленцами. Император подтягивает ему. После пения он раздирает манифест и отдает лоскутки Ростопчину. Можно представить себе изумление тех, которые в соседней комнате ожидали с тоскливым нетерпением, чем разразится этот доклад.

Ростопчин рассказывал, что император Павел спросил его однажды:

– Ведь Ростопчины татарского происхождения?

– Точно так, государь.

– Как же вы не князья?

– А потому, что предок мой переселился в Россию зимою. Именитым татарам-пришельцам, летним, цари жаловали княжеское достоинство, а зимним жаловали шубы.

(П. Вяземский)

А. С. Шишков

Шишков был флигель-адъютантом императора Павла. Однажды в дежурство Александра Семеновича государь принял бал у князей Гагариных <…>. Обязанность дежурного флигель-адъютанта была следовать за государем на случай каких-нибудь приказаний. Бал продолжался… Павел Петрович был весел и разговорчив. Вдруг отворяется дверь и показывается граф К. Государь, видимо, признал неуместным, что, зная о присутствии его на бале, один из званых гостей позволил себе явиться позже высочайшего гостя. Едва граф успел переступить порог, как государь, обращаясь к Шишкову, говорит: «Флигель-адъютант, ступай к графу К. и скажи ему, что он дурак». Александр Семенович говорил, что никогда в жизни не был в таком затруднительном положении, как в эту минуту, тем более что тот, кому велено было сказать такую любезность, был знатной особой. Но делать было нечего. Он подходит к этой особе и с низким поклоном начинает: «Государь-император приказать…» Но государь, пошедший вслед за ним, перебивает и вскрикивает: «Не так! Говори, как приказано, и больше ничего». После этого молодой офицер, снова раскланявшись, во всеуслышание произнес: «Ваше сиятельство, вы дурак». «Хорошо», – похвалил государь и отошел. На другой день Шишков ездил к графу извиняться в невольной дерзости; это, кажется, было лишнее и только напомнило пациенту о вчерашней невзгоде.

(РС, 1875. Т. XIII)

Государь Павел Петрович обещал однажды быть на бале у князя Куракина, вероятно Алексея Борисовича. Перед самым балом за что-то прогневался он на князя, раздумал к нему ехать и отправил вместо себя Константина Павловича с поручением к хозяину. Тот к нему явился и говорит: «Государь император приказал мне сказать вашему сиятельству, что вы, сударь, ж… ж… и ж…» С этими словами поворотился он направо кругом и уехал.

(П. Вяземский)

Статс-секретарь П. А. Обресков

Сенатор Петр Алексеевич Обресков служил при императоре Павле в качестве статс-секретаря. Почему-то он впал в немилость и несколько дней не смел показываться на глаза императору.

Но вот в какой-то торжественный день Обрескову надлежало явиться во дворец.

Он приезжает и выбирает себе местечко в толпе, чтобы не попадаться императору.

Между тем стали разносить кофе. Лакей, заметив Обрескова, протиснулся к нему с подносом и таким образом нарушил маскировку.

Обресков, желая поскорее отделаться от лакея, отказался от кофе.

– Отчего ты не хочешь кофе, Обресков? – спросил император.

– Я потерял вкус, ваше величество, – нашелся с ответом Обресков.

– Возвращаю тебе его, – говорит Павел.

И Обресков опять вошел в милость.

(РС, 1903, № 7)

В кадетском корпусе

Раз император Павел, заехав в кадетский корпус, был в духе, шутил с кадетами и позволил им в своем присутствии многие вольности.

– Чем ты хочешь быть? – спросил государь одного кадета в малолетнем отделении.

– Гусаром! – отвечал кадет.

– Хорошо, будешь! а ты чем хочешь быть? – промолвил император, обращаясь к другому мальчику.

– Государем! – отвечал кадет, смело смотря ему в глаза.

– Не советую, брат, – сказал государь, – тяжелое ремесло. Ступай лучше в гусары.

– Нет. Я хочу быть государем, – повторил кадет.

– Зачем? – спросил император.

– Чтоб привезти в Петербург папеньку и маменьку.

– А где же твой папенька?

– Он служит майором в украинском гарнизоне.

– Это мы и без того сделаем, – сказал государь, ласково потрепав кадета по щеке, и велел бывшему с ним дежурному генерал-адъютанту записать фамилию и место служения отца кадета.

Через месяц отец кадета явился в корпус к сыну и с изумлением узнал причину милости императора, который перевел его в Сенатский полк и приказал выдать несколько тысяч рублей на подъем и обмундировку.

В другой приезд свой в кадетский корпус император Павел, проходя по гренадерской роте, спросил одного благообразного кадета:

– Как тебя зовут?

– Приказный, – отвечал кадет.

– Я не люблю приказных, – возразил государь, – и с этих пор ты будешь называться…

Государь задумался и, взглянув на бывшего с ним сенатора Михаила Никитича Муравьева, сказал:

– Ты будешь называться Муравьевым!

Затем, обратившись к Михаилу Никитичу, император промолвил:

– Прошу извинить меня, ваше превосходительство, что я дал этому кадету вашу фамилию: это послужит ему поощрением к подражанию вам, а мне такие люди, как вы, весьма нужны!

Муравьев низко поклонился государю. Через несколько дней вышел высочайший указ о переименовании Приказных в Муравьевых.

(«Исторические рассказы…»)

При Павле I какой-то гвардейский полковник в месячном рапорте показал умершим офицера, который отходил в больнице. Павел его исключил за смертью из списков. По несчастью, офицер не умер, а выздоровел. Полковник упросил его на год или на два уехать в свои деревни, надеясь сыскать случай поправить дело.

Офицер согласился, но, на беду полковника, наследники, прочитавши в приказах о смерти родственника, ни за что не хотели его признавать живым и, безутешные от потери, настойчиво требовали ввода во владение. Когда живой мертвец увидел, что ему приходится в другой раз умирать, и не с приказу, а с голоду, тогда он поехал в Петербург и подал Павлу просьбу.

Павел написал своей рукой на его просьбе: «Так как об г. офицере состоялся высочайший приказ, то в просьбе ему отказать».

(А. Герцен)

Поручик Киж

Некий писарь, сочиняя очередной приказ о производстве обер-офицеров из младших чинов в старшие, выводя слова: «Прапорщики ж такие-то – в подпоручики, – перенес на другую сторону «ки ж», да еще от усердия начал строку с большой, прописной буквы.

Павел I, подписывая приказ, принял «киж» за фамилию и написал: «Подпоручика Кижа – в поручики».

Редкая фамилия запомнилась Павлу. На следующий день, подписывая другой приказ – о производстве поручиков в капитаны, император произвел мифическую персону в капитаны, а на третий день – и в первый штаб-офицерский чин – штабс-капитана.

Через несколько дней Павел произвел Кижа в полковники и велел вызвать к себе.

Высшее военное начальство переполошилось, предполагая, что император хочет произвести Кижа в генералы. Но отыскать такого офицера нигде не смогли.

И, наконец, докопались до сути дела – канцелярской описки. Однако, опасаясь гнева императора, донесли Павлу, что полковник Киж умер.

– Жаль, – сказал Павел, – хороший был офицер.

(В. Даль)

«Кто кричал: слушай!»

Император жил летом в Гатчине, в весьма тесном дворце, стоящем полукругом на площади. Государь обедал рано и обычно садился после этого в большие кресла, прямо против растворенных на балкон дверей, и отдыхал. Об эту пору вся Гатчина замиралa в молчании; махальные от дворцового кapayла выставлялись по улицам, ведущим на площадь, езды по городу не было. В такую-то пору шел по направлению ко дворцу паж Яхонтов и, пройдя тихонько по стенке до того места, где внизу во дворце жили фрейлины, вздумал пошалить; вскочив на подстенок, он приплющил лицо к оконнице, оградившись с боков от солнца ладонями и раскланиваясь с коротко знакомыми ему девицами, начал корчить рожи, чтобы их рассмешить. Те, зная общую слабость свою, с трудом удерживаясь от хохота, стали отгонять его знаками, указывая навepx и объясняя приложением руки к наклоненной голове, что государь отдыхает. Паж или камер-паж, видно, не расположен был кончить этим шалость свою и внезапно, во все безумное горло свое, пустил сигнал: «слу-ша-ай!» Соскочив с подстенка, он тихо и быстро побежал далее, выбрался с площади на улицу и был таков.

Можно себе представить, какая тревога поднялась во дворце, когда это сумасбродное «слушай» среди белого дня раздалось под растворенным балконом отдыхавшего государя! Император вскочил и позвонил. «Кто кричал: слушай?» – спросил он вне себя, но с видимым наружным покоем. Вошедший поспешил выскочить и бросился опрометью вниз к караульне. Второй звонок – «кто кричал: слушай?», и этот адъютант или ординарец, не знаю, едва успел добежать до лестницы, как сильный звон заставил спешно войти всех бывших налицо в передней. «Кто кричал: слушай?» Голос, коим сделан этот вопрос, был знаком всем близким: очевидно, терпение императора истощилось. У караульни шла переборка – комендант, плац-майор, дежурный по караулам, караульный капитан, весь караул у сошек – а виноватого нет, никто ничего не знает. Воротившиеся из посылки в страхе стоят в передней, глядят друг на друга, никто не знает, что делать. Еще звонок и тот же вопрос: «кто кричал: слушай?» встречает опрометью кинувшихся в покои чуть не на пороге. Коменданта и весь причт его давно уже дрожь пробрала до костей; он кидается на колени перед караулом и умоляет солдат: «Братцы, спасите, возьми кто-нибудь на себя, мы умилостивим после государя, не бойтесь, отстоим, он добр, сердце отляжет».

Гвардеец выходит из фронту и говорит смело: «Я кричал, виноват». Чуть не на руках внесли его в государеву приемную и наперед уже, бегом, успели объявить императору, что нашли виноватого, нашли!

Услышав слово это, государь спокойно сел опять в свои кресла и велел позвать его. Солдат вошел под весьма почтенным конвоем и стал перед государем, который, поглядев на него молча долго и пристально, спросил:

– Ты кричал: слушай?

– Я кричал, ваше императорское величество!

– Какой у него славный голос! В унтер-офицеры его, и сто рублей за потеху.

(В. Даль)

Ваксель

Рассказывают, что в царствование императора Павла I Г. Ваксель побился об заклад, что на вахтпараде дернет за косу одно весьма важное лицо. Ему не хотели верить и побились об заклад, для шутки. В первый вахтпарад Ваксель вышел из офицерского строя и, подбежав быстро к важному лицу, дернул его легонько за косу. Важное лицо оглянулось. Ваксель, сняв шляпу и поклонившись (как требовала тогда форма), сказал тихо: «Коса лежала криво, и я дерзнул поправить, чтобы молодые офицеры не заметили…» – «Спасибо, братец!» – сказало важное лицо – и Ваксель возвратился, в торжестве, на свое место.

Рассказывали также, что император Павел I, прогуливаясь верхом по городу, увидел большую толпу народа, стоявшего на Казанском мосту и по набережной канала. Люди с любопытством смотрели в воду и чего-то ждали.

– Что это такое? – спросил государь у одного из зевак.

– Говорят, ваше величество, что под мост зашла кит-рыба, – отвечал легковерный зритель.

– Верно здесь Ваксель! – сказал государь громко.

– Здесь, ваше величество! – воскликнул он из толпы.

– Это твоя штука?

– Моя, ваше величество!

– Ступай же домой – и не дурачься, – примолвил государь, улыбаясь.

Ваксель знал хорошо службу, служил отлично и превосходно ездил верхом – за это спускали ему много проказ.

(Ф. Булгарин)

Алексей Копьев

Когда Павел I, при вступлении на престол, ввел безобразную форму мундиров и т. п., один бывший адъютант князя Зубова, А. Д. Копьев, послан был с какими-то приказаниями в Москву. Раздраженный переменою судьбы, он вздумал посмеяться над новою формою: сшил себе перед отъездом мундир с длинными широкими полами, привязал шпагу к поясу сзади, подвязал косу до колен, взбил себе преогромные букли, надел уродливую треугольную шляпу с широким золотым галуном и перчатки с крагами, доходившими до локтя. В этом костюме явился он в Москве и уверял всех, что такова действительно новая форма. Император узнал о том, приказал привезти его в Петербург и представить к нему в кабинет. «Хорош! мил! – сказал он, увидев этот шутовской наряд. – В солдаты его!» Приказание было исполнено. Копьеву в тот же день забрили лоб и зачислили в один из армейских полков, стоявших в Петербурге.

Чулков, петербургский полицмейстер, призвал Копьева к себе и сказал:

– Да, говорят, братец, что ты пишешь стихи.

– Точно так, писывал в былое время, ваше высокородие!

– Так напиши теперь мне похвальную оду, слышишь ли! Вот перо и бумага!

– Слушаю, ваше высокородие! – отвечал Копьев, подошел к столу и написал: «Отец твой чулок; мать твоя тряпица, а ты сам что за птица!»

(Н. Греч)

Рассказывают, что известный Копьев, чтобы убедить крестьян своих внести разом ему годовой оброк, говорил им, что такой взнос будет последний, а что с будущего года станут они уплачивать все повинности и отбывать воинскую повинность одной поставкой клюквы.

(П. Вяземский)

Император Павел I, подходя к подъезду Зимнего дворца после крещенского парада, заметил белый снег на треугольной шляпе поручика.

– У вас белый плюмаж! – сказал государь.

А белый плюмаж составлял тогда отличие бригадиров, чин которых в армии, по «Табели о рангах», соответствовал статским советникам.

– По милости Божией, ваше величество! – ответил находчивый поручик.

– Я никогда против Бога не иду. Поздравляю с бригадиром! – сказал император и пошел во дворец.

(Из собрания И. Преображенского)

Гвардии офицер Вульф попросился в отставку. Павел I лично спросил его о причинах и, находя оные недостаточными, вынудил его сказать, что поступает так, утверждаясь на праве вольности, дарованном родителем его российскому дворянству. «Хорошо, – отвечал Павел, – твоего не отниму, да и моего не отдам (мундира)». С сего времени началась отставка без мундиров.

(Из собрания П. Карабанова)

Один офицер донес на своего товарища в делании фальшивой ассигнации. Император Павел приказал разведать обстоятельно, как было дело и в каких отношениях находились до того доносчик и обвиняемый. Оказалось, что один был очень молодой человек, который из ребяческой шутки взял лоскут цветной бумаги и нарисовал на нем ассигнацию, а другой был его старше летами и считался его другом.

Павел положил следующую резолюцию: «Доносчика, как изменника в дружбе, отрешить от службы и никуда не определять, а обвиненного, как неопытного в дружбе и службе, посадить на три дня под арест».

(Из собрания П. Карабанова)

Во время своих ежедневных прогулок по Петербургу император Павел встретил офицера, за которым солдат нес шпагу и шубу. Государь остановил их и спросил солдата:

– Чью ты несешь шпагу и шубу?

– Моего начальника, прапорщика N.N., – ответил солдат, указывая на офицера.

– Прапорщика? – сказал государь с изумлением. – Так поэтому ему, стало быть, слишком трудно носить свою шпагу, и она ему, видно, наскучила. Так надень-ка ты ее на себя, а ему отдай свой штык с портупеей; ему будет носить их легче и спокойнее.

Таким образом, этими словами государь разом пожаловал солдата в офицеры, а офицера разжаловал в солдаты. Пример этот произвел сильное впечатление в войсках, и офицеры начали строго держаться формы. Через несколько недель государь смиловался над несчастным прапорщиком и возвратил ему чин.

(Из собрания И. Преображенского)

Каннабих

Генерал-лейтенант Каннабих был из числа гатчинских служак императора Павла Петровича, тогда еще великого князя. При воцарении Павла I он стал его адъютантом. Однажды, на параде, государь передал ему какое-то словесное приказание, и Каннабих стремглав полетел исполнять его, причем у него свалилась с головы неуклюжая треуголка.

– Каннабих, Каннабих! – закричал император. – Шляпу потерял!

– Голова тут, ваше императорское величество, – отвечал, продолжая скакать как сумасшедший, Каннабих.

– Дать ему тысячу душ крестьян, – воскликнул император Павел.

(РС, 1870. Т. II)

Рышков

Рышков, человек не глупый от природы и всегда усердный по службе, сделался лично известным императору Павлу Петровичу и из нижних чинов дослужился до офицерского чина. Чувствуя свою необразованность в новом звании, он стал усердно заниматься в часы досуга не только чтением русских книг и письмом, но изучением французского языка, считавшегося тогда необходимым для офицера, состоящего на службе у великого князя. По вступлении на престол Павла I Рышков переведен был в гвардию капитаном.

Один раз Рышков был дежурным во дворце, в зале, у дверей кабинета государя, где собралось несколько человек генералов с докладом к государю, и в том числе генерал-губернатор Пален. Он невольно прислушивался к разговору собравшихся лиц, которые объяснялись между собою вполголоса, на французском языке, вероятно, не подозревая, что дежурный офицер поймет их разговор.

Речь зашла о Павле I, и один из генералов, в порыве негодования повысив голос, стал осуждать распоряжения государя. Рышков, как человек преданный Павлу, не перенес этого и дал пощечину оскорбителю, произнеся, что в присутствии своем никому не дозволит так говорить о государе. В этот момент, вследствие произошедшего шума, дверь кабинета отворилась, и император Павел вошел в зал, сделавшись почти очевидцем происшедшей сцены. В порыве гнева император подошел к Рышкову, потряс его за плечо и закричал:

– Как ты смел в моем дворце драться?

Испуганный Рышков отвечал:

– Виноват, ваше величество, но я, как верноподданный, не мог перенести, когда в моем присутствии осуждают государя.

Под влиянием продолжавшегося гнева Павел закричал:

– Арестовать его (Рышкова) и разжаловать в солдаты.

Рышков отведен был на гауптвахту, где представлялись ему печальные картины будущего. Но, к великому его удивлению, он в тот же вечер был выпущен, а на другой день ему объявили резолюцию государя: за преданность к его особе наградить Рышкова двумястами душ крестьян с отписанною землею. Но, за нарушение воинской дисциплины, оставить на службе нельзя, а уволить в отставку с чином полковника.

(РС, 1876. Т. XVI)

В Преображенском полку был один солдат, которого очень любил Павел I. Всякий раз, как только случалось ему видеть своего любимца, он подходил к нему и разговаривал с ним. Один раз полковник Малышкин наказал этого солдата за какую-то неисправность. На другой день был развод. Малышкин, отрапортовав государю, стал на место. Павел подошел к своему любимцу и стал с ним говорить. Во время разговора совершенно случайно он повернулся и взглянул на Малышкина. Бедный полковник затрясся и упал; его унесли без памяти. Он вообразил, что солдат жаловался на него Павлу.

(ИВ, 1884. № 1)

Фельдмаршал Н. В. Репнин

При Павле I многим военным особам позволено было после вахтпарада, переобувшись в башмаки, приезжать во дворец к обеду, только требовалось в известный час записываться у гоф-фурьера. Они собирались подле государева кабинета; за четверть часа до обеда выходил гоф-фурьер осведомиться для донесения императору, потом отворенными дверями все они, через кабинет, проходили в столовую комнату.

В один из таких дней на вахтпараде фельдмаршал князь Николай Васильевич Репнин, подойдя к государю, сказал, что «погода хороша, но очень холодна». Император, вместо ответа, подняв голову, выказав неудовольствие.

Репнин поступил неосторожно – поехал во дворец обедать. Когда растворили двери, князь по чину первый подходит, а гоф-фурьер его останавливает:

– Вам нельзя!

– Что такое? – спросил фельдмаршал.

– Вас пускать не приказано.

Старик затрясся, побледнел и уехал.

(Из собрания П. Карабанова)

Анна Лопухина

Известна платоническая любовь Павла I к Анне Петровне Лопухиной. Она жила в Таврическом дворце, куда нередко заезжал к ней Павел. Рассказывают, что когда он собирался навестить ее, то прежде старался хорошенько принарядиться и перед зеркалом репетировал свои манеры. Если Лопухина бывала с ним ласкова, то Павел приходил в такой восторг, что первый попавшийся ему навстречу мог ни за что ни про что быть засыпан милостями, но горе бывало тому, кто попадался ему на глаза после неблагосклонного приема Лопухиной. Тогда он бывал не в себе, и гнев его изливался на всех.

Однажды Павел поехал кататься по городу, направляясь к Таврическому дворцу. Он уже предвкушал удовольствие увидеть в окне свою любимицу, которая действительно и сидела на условленном месте, как вдруг произошел неожиданный случай. Ему попался навстречу какой-то кавалергардский юнкер верхом на лошади, и в то самое время, как Павел поравнялся с окном, у которого сидела Лопухина, юнкер остановился, повернул во фронт и лошадью заслонил окно. К довершению несчастья, лошадь, повернутая задом к окну, стала отмечать место, где стояла, самыми неблаговидными следами. Ни в чем не повинный юнкер был послан в Сибирь.

(ИВ, 1884. № 1)

Во время суворовского похода в Италию император Павел в присутствии фрейлины княжны Лопухиной, пользовавшейся особенным его расположением, начал читать вслух реляцию, только что полученную с театра войны. В реляции упоминалось, между прочим, что генерал князь Павел Гаврилович Гагарин ранен, хотя и легко. При этих словах император замечает, что княжна Лопухина побледнела и совершенно изменилась в лице. Он на это не сказал ни слова, но в тот же день послал Суворову повеление, чтобы князь Гагарин, несмотря на рану, был немедленно отправлен курьером в Петербург. Гагарин является. Государь принимает его милостиво в кабинете, приказывает освободиться от шляпы, сажает и подробно расспрашивает о военных действиях. Во время разговора незаметно входит камердинер государя, берет шляпу Гагарина и кладет вместо нее другую. После аудиенции Гагарин идет за своею шляпой и на прежнем месте находит генерал-адъютантскую шляпу. Разумеется, он ее не берет, а продолжает искать свою.

– Что вы там, сударь, ищете? – спрашивает государь.

– Шляпу мою, ваше величество.

– Да вот ваша шляпа, – говорит он, указывая на ту, которой по его приказанию была заменена прежняя.

Таким замысловатым образом князь Гагарин был пожалован генерал-адъютантом, и вскоре затем он был обвенчан с княжной Лопухиной.

(«Исторические рассказы…»)

Павел I, сопровождаемый свитой, ехал по адмиралтейской площади, мимо гауптвахты, которая была у входа в Адмиралтейство. Дежурный офицер на гауптвахте, в чине штабс-капитана, был сильно пьян. Заметив приближающегося государя, он ударил тревогу, солдаты отдали честь, а офицер шатался и махал саблей.

Павел, подъехав к гауптвахте, послал адъютанта и велел арестовать офицера. Адъютант передал слова государя офицеру, на что тот, не смущаясь, отвечал:

– Убирайтесь вон, иначе я вас арестую.

Адъютант вернулся, но не решился передать слова офицера государю. Павел, в сильном гневе на него, послал его вторично и повторил приказ. Но пьяный офицер ему отвечал тем же и еще прибавил:

– Разве вы не знаете, что прежде, чем арестовать, вы должны сменить меня.

– Он, пьяный, лучше нас, трезвых, свое дело знает, – сказал император, когда ему доложили о случившемся.

И повысил офицера в чине.

(РС, 1871. Т. IV)

Изгоняя роскошь и желая приучить подданных своих к умеренности, император Павел назначил число кушаний по сословиям, а у служащих – по чинам. Майору определено было иметь за столом три кушанья.

Яков Петрович Кульнев, впоследствии генерал и славный партизан, служил тогда майором в Сумском гусарском полку и не имел почти никакого состояния. Павел, увидев его где-то, спросил:

– Господин майор, сколько у вас за обедом подают кушаний?

– Три, ваше императорское величество.

– А позвольте узнать, господин майор, какие?

– Курица плашмя, курица ребром и курица боком, – отвечал Кульнев.

(РС, 1874, Т. XI)

Раз, при разводе, император Павел I, прогневавшись на одного гвардейского офицера, закричал:

– В армию, в гарнизон его!

Исполнители подбежали к офицеру, чтобы вывести его из фронта. Убитый отчаянием офицер громко сказал:

– Из гвардии да в гарнизон! – ну, уж это не резон!

Император расхохотался.

– Мне это понравилось, господин офицер, – говорил он, – мне это понравилось; прощаю вас!

Раз, на Царицыном лугу, во время парада гвардии, недовольный Преображенским полком Павел закричал:

– Направо кругом, марш… в Сибирь!

Повиновение русских так велико, что полк во всем своем составе стройно прошел с Царицына луга по улицам Петербурга до Московской заставы и потом отправился далее по сибирскому тракту. Уже близ Новгорода этот полк настигли посланники от государя, который объявил монаршее помилование и возвратил прощенных в столицу.

(РС, 1874. Т. XI)

Александр Рибопьер

На маневрах Павел I послал ординарца своего Рибопьера к генерал-майору Андрею Семеновичу Кологривову с приказаниями. Рибопьер, не вразумясь, отъехав, остановился в размышлении и не знал, что делать. Государь настигает его и спрашивает:

– Исполнил ли повеление?

– Я убит с батареи по моей неосторожности, – отвечал Рибопьер.

– Ступай за фронт, вперед наука! – довершил император.

(Из собрания П. Карабанова)

В последние дни его (Павла I) царствования имел он поединок с князем Четвертинским за одну придворную красавицу; бредя рыцарством, Павел обыкновенно в этих случаях бывал не слишком строг; но как ему показалось, что любимая его княгиня Гагарина на него иногда заглядывалась, то из ревности велел он его с разрубленной рукой засадить в каземат, откуда при Александре I не скоро можно было его выпустить по совершенному расслаблению, в которое он оттого пришел. После того сделался он кумиром прекрасного пола.

(Ф. Вигель)

Во время государевой (Павла I) поездки в Казань Нелединский, бывший при нем статс-секретарем, сидел однажды в коляске его. Проезжая через какие-то обширные леса, Нелединский сказал государю: «Вот первые представители лесов, которые далеко простираются за Урал». – «Очень поэтически сказано, – возразил с гневом государь, – но совершенно неуместно: изволь-ка сейчас выйти вон из коляски». Объясняется это тем, что было сказано во время французской революции, а слово «представитель», как и круглые шляпы, были в загоне у императора.

В эту же поездку лекарь Вилие, находившийся при великом князе Александре Павловиче, был ошибкой завезен ямщиком на ночлег в избу, где уже находился император Павел, собиравшийся лечь в постель. В дорожном платье входит Вилие и видит пред собою государя. Можно себе представить удивление Павла Петровича и страх, овладевший Вилие. Но все это случилось в добрый час. Император спрашивает его, каким образом он к нему попал. Тот извиняется и ссылается на ямщика, который сказал ему, что тут отведена ему квартира. Посылают за ямщиком. На вопрос императора ямщик отвечал, что Вилие сказал про себя, что он анператор. «Врешь, дурак, – смеясь сказал ему Павел Петрович, – император я, а он оператор». – «Извините, батюшка, – сказал ямщик, кланяясь царю в ноги, – я не знал, что вас двое». (Рассказано князем Петром Михайловичем Волконским, который был адъютантом Александра Павловича и сопровождал его в эту поездку.)

(П. Вяземский)

В кабинете Павла I висел старинный английский хронограф. На циферблате обозначались: часы, минуты, секунды, год, фазы луны, месяц и даже время затмения солнца. Механизм отличался отчетливым ходом и вообще являл собой редкость.

Однажды император опоздал на вахтпарад и посчитал виновным в этом происшествии часы, которые и велел отправить на гауптвахту.

Вскоре после этого Павел I был убит. Дать распоряжение о возвращении часов позабыли, и они несколько лет оставались на гауптвахте под арестом.

(«Исторические рассказы…»)

Великая княгиня Анна (жена Константина Павловича) разрешилась мертвым младенцем за восемь дней до этого (имеется в виду убийство Павла I), и император, гневавшийся на своих старших сыновей, посадил их с этого времени под арест, объявив, что они выйдут лишь тогда, когда поправится великая княгиня. Императрица также была под домашним арестом и не выходила. Эти неудачные роды очень огорчили императора, и он продолжал гневаться, он хотел внука!

Кочетова (Е. H.) мне рассказывала, что миссис (Мэри) Кеннеди ей сказывала, что она запиралась ночью с императрицей и спала у нее в комнате, потому что император взял привычку, когда у него бывала бессонница, будить ее невзначай, отчего у нее делалось сердцебиение. Он заставлял ее слушать, как он читает ей монологи из Расина и Вольтера. Бедная императрица засыпала, а он начинал гневаться. Жили в Михайловском дворце, апартаменты императора в одном конце, императрицы в другом. Наконец, Кеннеди решилась не впускать его. Павел стучался, она ему отвечала: «Мы спим». Тогда он ей кричал: «Так вы спящие красавицы!» Уходил, наконец, и шел стучаться к двери m-me К., камер-фрау, у которой хранились бриллианты, и кричал ей: «Бриллианты украдены!» или «Во дворце пожар!» К., несколько раз поверив, потом перестала ему отпирать, и он стал ходить к часовым и разговаривать с ними. Он страшно мучился от бессонницы…

(А. Смирнова-Россет)

В ночь с 11-го на 12 марта 1801 года Обольянинов сидел и писал в своем кабинете. Вдруг входит к нему плац-майор и объявляет: по высочайшему повелению вы арестованы и должны следовать за мной на гауптвахту.

– Тише говорите, – сказал Обольянинов, – не разбудите жены, она спит за этим простенком, не потревожьте моих домашних.

Он сам надел шубу и шапку и, крадучись из своего дома, отправился за плац-майором. Генерал-прокурора поместили на гауптвахте, в комнате нечистой, наполненной запахом солдатского табака.

– Но я, – после рассказывал Обольянинов, – ни о чем не зная, крепко спал всю ночь.

На следующее утро его освободили. Тут только узнал он, что арестован был по распоряжению злонамеренных людей и что император Павел умер.

Он отправился во дворец поклониться телу своего благодетеля…

(РС, 1874. Т. XI)

Генералиссимус А. В. Суворов

Однажды Суворов, разговорившись о себе, сказал присутствовавшим:

− Хотите ли меня знать? Я вам себя раскрою: меня хвалили цари, любили солдаты, друзья мне удивлялись, ненавистники меня поносили, при дворе надо мною смеялись. Я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом, Лафонтеном: шутками и звериным языком говорил правду; подобно шуту Балакиреву, который был при Петре I и благодетельствовал России, кривлялся я и корчился. Я пел петухом, пробуждая сонных, угомонял буйных врагов отечества. Если бы я был Цезарь, то старался бы иметь всю благородную гордость его души, но всегда чуждался бы его пороков.

Один иностранный генерал за обедом у Суворова без умолку восхвалял его, так что даже надоел и ему, и присутствующим. Подали прежалкий, подгоревший круглый пирог, от которого все отказались, только Суворов взял себе кусок.

– Знаете ли, господа, – сказал он, – что ремесло льстеца не так-то легко. Лесть походит на этот пирог: надобно умеючи испечь, всем нужным начинить в меру, не пересолить и не перепечь. Люблю моего Мишку-повара: он худой льстец.

Кто-то заметил при Суворове про одного русского вельможу, что он не умеет писать по-русски.

– Стыдно, – сказал Суворов, – но пусть он пишет по-французски, лишь бы думал по-русски.

Суворов уверял, что у него семь ран: две полученные на войне, а пять при дворе, и эти последние, по его словам, были гораздо мучительнее первых.

(«Анекдоты о Суворове»)

Светлейший князь Александр Васильевич Суворов всегда требовал, чтобы оказывалось должное его званию уважение, и не стеснялся подчеркивать свое требование различными способами даже перед самыми близкими к престолу людьми. Так, например, случилось во время поездки Суворова к фавориту Екатерины II генерал-фельдцейхмейстеру Платону Александровичу Зубову, с которым он, кроме того, находился в родстве (дочь Суворова была замужем за братом Платона Зубова, Николаем).

Зубов позволил себе встретить старого полководца не в форме, а в домашней одежде. И это было Суворовым принято за неуважение.

На другой день Зубов приехал с ответным визитом к Суворову.

Суворов встретил его в одном нижнем белье.

Суворов придумал свою собственную гигиену, сообразно с которой и вел жизнь. Он ложился спать в шесть часов вечера, а вставал в два часа ночи и прямо из постели окачивался холодной водой. Обедал он в семь часов утра, употребляя самые простые кушанья, преимущественно щи, кашу, борщ, причем камердинер был уполномочен отнимать у него тарелку, если замечал, что Суворов допускает излишество. В таких случаях между ними происходил иногда спор. Суворов не отдавал тарелку и спрашивал камердинера: по чьему приказанию он это делает?

– По приказанию фельдмаршала, – отвечал камердинер.

– А! Ему надо повиноваться! – говорил Суворов и уступал.

Он никогда не носил теплого платья и лишь в сильные морозы накидывал на себя старую, изодранную шинель, носившую название «родительского плаща». Когда императрица подарила ему черную соболью шубу, он, отправляясь во дворец, возил ее на коленях, объясняя, что «не дерзает возлагать на свое грешное тело такой дорогой подарок». Выпарившись в бане, он прямо с полка бросался в реку или в снег, но в горнице любил и переносил страшную жару, приказывая до такой степени накалять печь, что около нее невозможно было стоять.

Однажды правитель его канцелярии, Фукс, закапал потом донесение, принесенное им к подписи фельдмаршала.

– Это не я виноват, ваше сиятельство, а ваша Этна, – оправдывался он, указывая на печь.

– Ничего, ничего, – отвечал Суворов, – в Петербурге подумают, что или ты до поту лица работаешь, или я окропил эту бумагу слезою. Ты потлив, а я слезлив.

В другой раз австрийский генерал Цах до того распалился в его кабинете, что не выдержал и снял с себя галстук и мундир. Суворов бросился его обнимать, говоря:

– Люблю, кто со мною обходится без фасонов.

– Помилуйте, – воскликнул Цах, – здесь можно сгореть!

– Что делать, – возразил Суворов, – наше ремесло такое, чтоб быть всегда близ огня, а потому я и здесь от него не отвыкаю.

Суворов любил все русское, внушал любовь к Родине и нередко повторял: «Горжусь, что я россиянин!» Не нравилось ему, если кто тщательно старался подражать французам в выговоре их языка и в манерах. Тогда подобного франта он спрашивал: «Давно ли изволили получать письма из Парижа от родных?»

– Знаешь ли ты, – спросил Суворов вдруг вошедшего к нему генерала М. А. Милорадовича, – трех сестер?

– Знаю! – отвечал Милорадович.

– Так, – подхватил Суворов, – ты русский, ты знаешь трех сестер: Веру, Надежду и Любовь. С ними слава и победа, с ними Бог!

Перед сражением при Рымнике принц Кобургский, командовавший союзными нам австрийскими войсками, сказал Суворову:

– Посмотрите, какое множество турок мы имеем против себя!

– Это-то и хорошо, – отвечал Суворов, – чем больше турок, тем больше будет замешательства между ними и тем удобнее можно их разбить. Все-таки их не столько, чтобы они нам заслонили солнце.

Суворов всегда радовался, когда войскам доставалась богатая добыча, но сам никогда не участвовал в ее разделе, говоря:

– К чему мне? Я и так награжден не по мере заслуг моих, но по величию благости царской.

В Измаиле подвели ему редкую лошадь, которой не было цены, и просили принять ее в память знаменитого штурма, но он отказался, сказав:

– Нет, мне она не нужна. Я прискакал сюда на донском коне, с одним казаком, на нем и с ним ускачу обратно.

Один из присутствовавших генералов заметил, что теперь он поскачет с тяжестью новых лавров.

– Донец всегда выносил меня и мое счастье, – отвечал он.

Генерал N. был большой говорун и отличался тщеславием, так что даже в походах его сопровождала карета, украшенная гербами и отделанная бархатом и золотом. При торжественном вступлении наших войск в Варшаву Суворов отдал следующий приказ:

«У генерала N. взять позлащенную его карету, в которой въедет Суворов в город. Хозяину сидеть насупротив, смотреть вправо и молчать, ибо Суворов будет в размышлении».

Однажды за обедом шел разговор о трудностях узнавать людей.

– Да, правда, – сказал Суворов, – только Петру Великому предоставлена была великая тайна выбирать людей: взглянул на солдата Румянцева, и он офицер, посол, вельможа, а тот за это отблагодарил Россию сыном своим, Задунайским.

– Вот мои мысли о людях: вывеска дураков – гордость, людей посредственного ума – подлость, а человека истинных достоинств – возвышенность чувств, прикрытая скромностью.

Помощником Суворова при построении крепостей в Финляндии был инженер, генерал-майор Прево де Люмиан. А известно, что Суворов если полюбит кого, то непременно называл по имени и отчеству.

Так и этот иностранец получил от Суворова наименование Ивана Ивановича, хотя ни он сам и никто из его предков имени Ивана не имели, но это прозвище так усвоилось генералу Прево де Люмиану, что он до самой кончины своей всем известен был и иначе как Иваном Ивановичем не назывался.

Один генерал любил говорить о газетах и беспрестанно повторял: в газетах пишут, по последним газетам и т. д. Суворов на это возразил:

– Жалок тот полководец, который по газетам ведет войну. Есть и другие вещи, которые знать ему надобно и о которых там не печатают.

Перед отправлением Суворова в Италию навестил его Петр Хрисанфович Обольянинов – любимец императора Павла I, и застал его прыгающим чрез чемоданы и разные дорожные вещи, которые туда укладывали.

– Учусь прыгать, – сказал Суворов. – Ведь в Италию-то прыгнуть – ой, ой! Велик прыжок, научиться надобно!

(«Исторические анекдоты…»)

Во время итальянской кампании (1799) назначен был в Вене военный совет, и всякий приглашенный на него генерал должен был принести свой план, как продолжать войну. Явился и Суворов. Все сели вокруг стола, и каждый по очереди читал свой план кампании. Когда очередь дошла до Суворова, он, держа свиток бумаги, положил его на стол; раскрыли его, и что же нашли? – Белую бумагу. Все удивились, а Суворов, смеясь, сказал:

– Если бы шляпа моя знала планы мои, то я бы ее сжег.

(Из собрания Е. Львовой)

Один храбрый и весьма достойный нажил нескромностью своею много врагов в армии. Однажды Суворов призвал его к себе в кабинет и выразил ему сердечное сожаление, что он имеет одного сильного злодея, который ему много вредит. Офицер начал спрашивать: не такой ли N.N.?

– Нет, – отвечал Суворов.

– Не такой ли граф Б.?

Суворов опять отвечал отрицательно. Наконец, как бы опасаясь, чтобы никто не подслушал, Суворов, заперев дверь на ключ, сказал ему тихонько:

– Высунь язык.

Когда офицер это исполнил, Суворов таинственно сказал ему:

– Вот твой враг.

Однажды к Суворову приехал любимец императора Павла, бывший его брадобрей, граф Кутайсов, только что получивший графское достоинство и звание шталмейстера. Суворов выбежал навстречу к нему, кланялся в пояс и бегал по комнате, крича:

– Куда мне посадить такого великого, такого знатного человека! Прошка! Стул, другой, третий, – и при помощи Прошки Суворов становил стулья один на другой, кланялся и просил садится выше.

– Туда, туда, батюшка, а уж свалишься – не моя вина, – говорил Суворов.

В другой раз Кутайсов шел по коридору Зимнего дворца с Суворовым, который, увидев истопника, остановился и стал кланяться ему в пояс.

– Что вы делаете, князь, – сказал Суворову Кутайсов, – это истопник.

– Помилуй Бог, – сказал Суворов, – ты граф, а я князь; при милости царской не узнаешь, что этот будет за вельможа; надобно его задобрить вперед.

(«Анекдоты графа Суворова»)

Приехав в Петербург, Суворов хотел видеть государя, но не имел сил ехать во дворец и просил, чтоб император удостоил его посещением. Раздраженный Павел I послал вместо себя – кого? – гнусного турка Кутайсова. Суворов сильно этим обиделся. Доложили, что приехал кто-то от государя. «Просите», – сказал Суворов; не имевший силы встать, принял его, лежа в постели. Кутайсов вошел в красном мальтийском мундире с голубою лентою чрез плечо.

– Кто вы, сударь? – спросил у него Суворов.

– Граф Кутайсов.

– Граф Кутайсов? Кутайсов? Не слыхал. Есть граф Панин, граф Воронцов, граф Строганов, а о графе Кутайсове я не слыхал. Да что вы такое по службе?

– Обер-шталмейстер.

– А прежде чем были?

– Обер-егермейстером.

– А прежде?

Кутайсов запнулся.

– Да говорите же.

– Камердинером.

– То есть вы чесали и брили своего господина.

– Точно так-с.

– Прошка! – закричал Суворов знаменитому своему камердинеру Прокофию. – Ступай сюда, мерзавец! Вот посмотри на этого господина в красном кафтане с голубою лентой. Он был такой же холоп, фершел, как и ты, да он турка, так он не пьяница! Вот видишь куда залетел! и к Суворову его посылают. А ты, скотина, вечно пьян, и толку из тебя не будет. Возьми с него пример, и ты будешь большим барином.

Кутайсов вышел от Суворова сам не свой и, воротясь, доложил императору, что князь в беспамятстве и без умолку бредит.

(Н. Греч)

Эпитафия Суворову

Чувствуя себя уже очень слабым, князь Суворов пожелал видеть перед смертью Гавриила Романовича Державина. Приехал Державин к нему, и он, посадив его к себе на кровать, стал говорить про самые серьезные дела с таким умом, что у Державина не раз навертывались слезы.

– Зачем ты не всегда так говоришь, князь, – спросил Державин, – а при других только петухом поешь и дурачишься?

В эту минуту кто-то вошел в комнату. Князь Суворов взял Державина за руку и сказал:

– Ну, какую же ты мне напишешь эпитафию?

– По-моему, – отвечал Державин, – слов много не нужно: тут лежит Суворов!

– Помилуй Бог, как хорошо! – в восторге, но слабым голосом, вскричал Суворов и крепко пожал Державину руку.

(Из собрания Е. Львовой)

При начале царствования Павла I великий Суворов был изгнан и заключен в деревне, в середине царствования возвеличен, а под конец снова впал в немилость. В жестокую последнюю болезнь его в Петербурге, 6 мая 1800 г., император не удостоил его посещения, да и при погребении, 9 мая, не была оказана подобающая ему полная воинская почесть. Государь сам-друг верхом выехал смотреть печальную процессию и сказал по-латыни: «Sic transit gloria mundi» (так проходит слава мира сего).

(Из собрания П. Карабанова)

Дом Суворова

Чей теперь дом Суворова, фельдмаршала многих царств, отца-командира над войском целой половины Европы? Кто теперь им владеет? а этот дом жив еще! Посмотрите, вот он стоит на старинной Царицыной улице; вы не знаете ее, это, опять-таки, Большая Никитская, та же самая, о которой русские предания говорили вам не однажды.

Вы идете от Кремля, прошли церковь Вознесения: заметьте же по правой руке второй или третий дом от церкви, довольно большой, каменный, изменившийся в своей родовой архитектуре; впрочем, останки ее истерлись, но не доносились. Это старик в новомодном фраке.

Незадолго до 1812 года дом Суворова был куплен каким-то медиком; в настоящую минуту (даем сами ответ на свой вопрос) мы читаем в его надписи на воротах: дом купца Вейера!

Важен и этот дом: тут рос герой Рымникский, с ним же здесь созревала и мысль его уметь взвиться, вскрутиться вихрем и полететь в матушку Европу с победами.

Вся кровная родня князя Италийского похоронилась при церкви Феодора Студийского – эта церковь в нескольких шагах от суворовского родового дома; она была прежде монастырем, устроенным в память Смоленской Богоматери. В этой церкви наш полководец приучал себя читать Апостол и, при верном своем выезде из Москвы, никогда не оставлял своих родителей без особых поминовений.

Он тут и в церкви Вознесения Господня служивал то молебны, то панихиды. Старики еще долго помнили, как Александр Васильевич, сделав три земных поклона перед каждою местною иконою, ставил свечку; как он служивал молебны, стоя на коленах; как он благоговейно подходил под благословение священника и, как он, батюшка, при низших людях, богомольцах, всегда хотел быть самым нижайшим молельщиком и проч. Все это было очень недавно, а уже не многим известно!..

(М. Макаров)

Адмирал Ф. Ф. Ушаков

Суворов любил, чтобы каждого начальника подчиненные называли по-русски, по имени и отчеству. Присланного от адмирала Ушакова с известием о взятии Корфу иностранного офицера он спросил: «Здоров ли друг мой Федор Федорович?» Немец стал в тупик, не знал, о ком спрашивают, ему шепнули, что об Ушакове; он, как будто очнувшись, сказал: «Ах, да! Господин адмирал фон Ушаков здоров». – «Возьми к себе свое «фон», раздавай, кому хочешь, а победителя Турецкого флота на Черном море, потрясшего Дарданеллы и покорившего Корфу, называй Федор Федорович Ушаков!» – вскричал Суворов с гневом.

(«Исторические анекдоты…»)

Известный своими победами на море в екатерининское время адмирал Федор Федорович Ушаков в частной жизни отличался большими странностями: при виде женщины, даже пожилой, приходил в страшное замешательство, не знал, что говорить, что делать, стоял на одной ноге, вертелся, краснел.

Отличаясь, как Суворов, неустрашимою храбростью, он боялся тараканов, не мог их видеть. Нрава он был очень вспыльчивого: беспорядки, злоупотребления заставляли его выходить из приличия; но гнев его скоро утихал. Камердинер его, Федор, один только умел обходиться с ним, и когда Ушаков сердился; он сначала хранил молчание, отступал от Ушакова, но потом сам в свою очередь возвышал голос на него, и барин принужден уже был удаляться от слуги, и не прежде выходил из кабинета, как удостоверившись, что гнев Федора миновал. Ушаков был очень набожен, каждый день слушал заутреню, обедню, вечерню и перед молитвами никогда не занимался рассматриванием военно-судных дел…

Ушаков был долго грозою и бичом турок, которые иначе его не называли, как паша Ушак; он приобрел все чины и все знаки отличия только личною своей храбростью.

Происходил он родом из бедных тамбовских дворян, Темниковского уезда, и очень любил всем рассказывать, как он в молодости ходил в лаптях.

(М. Пыляев)

Граф И. П. Кутайсов

Богатый молодой человек, Неелов, зимой, в санях с дышлом, ехал на паре лошадей. Чего-то испугались лошади и понесли. Кучер, не находя другого спасения, круто повернул их на сторону, чтобы они не ударились в стену дома. То был дом графа Кутайсова, с цельными зеркальными стеклами в рамах. Дышло угодило прямо в стекло, и оно разлетелось вдребезги. Граф вспыхнул и, выбежав на улицу, поднял страшный шум. Молодой человек извинялся, просил прощения за кучера, представлял, что вина его невольна… Ничто не помогало: Кутайсов бесился и кричал. Тогда, сохраняя должную вежливость, Неелов сказал:

– Ваше сиятельство, если вам угодно, я пришлю вам моего кучера: извольте сами его обрить.

Было ли то находчивостью молодого человека, или бессознательно удавшийся каламбур, только Кутайсов стих. Тем и кончилось, что один остался обритым.

Быть может, и при других случаях графу Кутайсову приходилось вспомнить, что когда-то в руках его были: полотенце, мыльница и бритва.

(РС, 1874. Т. XI)

Граф Ф. А. Остерман

Граф Ф. А. Остерман, несмотря на свою безмерную доброту, иногда умел быть и злопамятным. Думая, что граф Кутайсов был его врагом в царствование императора Павла I, он его не принял к себе, когда тот сделал ему визит, проживая в Москве в царствование Александра I, но тотчас же после его визита прислал ему свою карточку. После того Остерман продолжал в большие праздники посылать ему ответные визитные карточки.

Остерман жил очень открыто, и каждое воскресенье у него были обеды на пятьдесят и более кувертов. Раз кто-то, разговаривая с Кутайсовым о его странном платеже визитов Остерману, выразил удивление, что граф сам не поедет когда-нибудь в воскресенье обедать к гордому барину.

– Ну, как я поеду? Остерман никогда не зовет меня.

– Э, ничего, – отвечал тот, – никто не получает приглашений на его воскресные обеды и все к нему ездят. У него дом открытый.

Думал, думал Кутайсов и поехал к Остерману перед самым обедом.

В гостиной Остермана тогда уже сидели все тузы и вся сила Москвы.

Кутайсов вошел.

Остерман как увидел незваного гостя, тотчас с приветствиями пошел навстречу к нему, усадил его на диван и, разговаривая с ним, через слово величал «Ваше сиятельство, ваше сиятельство»…

Обеда ждали долго… Наконец камердинеp доложил, что кушанье готово.

– Ваше сиятельство, – сказал Остерман Кутайсову, – извините, что я должен оставить вас, теперь я отправляюсь с друзьями моими обедать…

И, приветливо обращаясь к другим гостям, проговорил:

– Милости просим.

Граф Кутайсов остался один в гостиной.

(М. Пыляев)

Иван Дмитриев

И. И. Дмитриев гулял по Кремлю в марте месяце 1801 года. Видит он необыкновенное движение и спрашивает старого солдата, что это значит.

– Да съезжаются, – говорит он, – присягать государю.

– Как присягать и какому государю?

– Новому.

– Что ты, рехнулся, что ли?

– Да, императору Александру.

– Какому Александру? – спрашивает Дмитриев, все более и более удивленный и испуганный словами солдата.

– Да Александру Македонскому, что ли! – отвечает солдат.

– Жив или умер N. N.? – спросил И. И. Дмитриев.

– Не знаю, – он получил в ответ, – одни говорят, что жив, другие, что он умер.

– Но это все равно: он и жил покойником, – заметил Иван Иванович.

(М. Дмитриев)

Один известный деятель и делец говорил И. И. Дмитриеву о своем приятеле и сотруднике: «Вы, ваше высокопревосходительство, не судите о нем по некоторым выходкам его; он, спора нет, часто негодяй и подлец, но он добрейшая душа. Конечно, никому не посоветую класть палец в рот его, непременно укусит; недорого возьмет он, чтобы при случае предать и продать тебя: такая уж у него натура. Но со всем тем он прекрасный человек, и нельзя не любить его». В продолжение вечера он не раз принимался таким образом обрисовывать и честить приятеля своего.

Тот же о том же сказал: «Утверждать, что он служит в тайной полиции, сущая клевета! Никогда этого не было. Правда, что он просился в нее, но ему было в том отказано».

(РА, 1875. Вып. I)

Дмитриев рассказывал, что какой-то провинциал, когда заходил к нему и заставал его за письменным столом с пером в руках, часто спрашивал его: «Что это вы пишете? Нынче, кажется, не почтовый день».

Дмитриев, жалуясь на скучного и усердного посетителя своего, говорил, что (тот) приходит держать его под караулом.

Кто-то из собеседников употребил выражение: «Надо заниматься делом». – «Каким делом? – заметил Иван Иванович. – Это слово у разных людей имеет разное значение. Вот, например, Вяземский рассказывал мне на днях, что под делом разумеют официанты Английского клуба. Он объехал по обыкновению все балы и все вечерние собрания в Москве и завернул, наконец, в клуб читать газеты. Сидит он в газетной комнате и читает. Было уже поздно – час второй или третий. Официант начал около него похаживать и покашливать. Он сначала не обратил внимания, но наконец, как тот начал приметно выражать свое нетерпение, спросил: «Что с тобою?» – «Очень поздно, ваше сиятельство». – «Ну так что же?» – «Пора спать». – «Да ведь ты видишь, что я не один и вон там играют еще в карты». – «Да те ведь, ваше сиятельство, дело делают!»

(П. Вяземский)