Императорский Китай в начале XV века

Основные методы борьбы правительства Чжу Ди с социальным протестом народных масс

Среди китайских историков нет единого мнения в оценке социальных движений народных масс в Китае в начале XV в. Лян Фан-чжун отмечает, что «в начале периода Мин социальное положение было сравнительно спокойным» [135, 102]. Напротив, авторы труда под редакцией Шан Юэ пишут: «Уже со времен царствования Чэн-цзу непрерывно вспыхивают довольно крупные крестьянские восстания» [98, 466]. К последнему мнению присоединяется и Ч. О. Хакер, который считает, что восстания в течение всего периода Мин шли непрерывно, даже в самые «спокойные» периоды [213, 74]. В связи с этим) встает вопрос, насколько значительны были народные движения в стране в первой четверти XV в. и какое отражение они имели в социальной политике правительства Чжу Ди.

Известно, что время правления Чжу Юань-чжана не было годами классового мира. По подсчетам исследователей, за эти 30 лет произошло 110 крестьянских выступлений против властей [165]. Правда, как отмечает Н. П. Свистунова, ни одно из них не переросло в крупное восстание [105, 46]. В этом, несомненно, сказалось некоторое облегчение положения широких масс населения страны после мощного народного движения середины XIV в. Сам же факт крестьянских волнений в конце столетия можно считать реакцией на восстановление и закрепление жестоких форм феодальной эксплуатации победившей группировкой Чжу Юань-чжана.

Не прекращались народные движения и в годы нахождения у власти правительства Чжу Юнь-взня (в частности, в районе современных провинций Цзянсу, Аньхой, Цзянси, Фуцзянь и Гуанси-Чжуанского автономного района, а также Шэньси) [23, цз. 94, 1253, цз. 112, 1429]. Но они также не переросли в крупные восстания. Даже война «Цзиннань», непосредственно ложившаяся тяжким бременем на плечи народа в половине провинций империи Мин и косвенно отражавшаяся на положении населения всей страны, не привела к новой вспышке сколько-нибудь широкого движения социальных низов. В использованных в данной работе источниках удалось обнаружить лишь один случай, который можно истолковать как активный протест народа, порожденный войной. В августе 1401 г. в районе Баодина-Ичжоу, когда здесь развернули действия правительственные войска под командованием Фан Чжао, отдельные представители местных жителей попытались создать нечто вроде отрядов самообороны. Официальный источник сообщает, что местные «темные» люди, самочинно называясь генералами и офицерами, призывали народ уходить в горы, строить там укрепления и «угрожать» оттуда [23, цз. 8, 101]. О социальной сущности этого движения говорит тот факт, что источник, составленный с позиций, отвечавших интересам Чжу Ди — противника Фан Чжао в этой войне, называет инициаторов сопротивления «темными», плохими людьми. Следовательно, они «угрожали» не только правительственной армии, но и существующему порядку в стране в самом широком смысле.

Однако отмеченное движение не получило дальнейшего распространения [23, цз. 8, 101]. Причины этого надо искать в упомянутой общей пассивности народных масс во время войны «Цзиннань», не затрагивавшей их коренные интересов, а также в том, что вплоть до рубежа XIV и XV вв. все еще продолжали сказываться результаты народного движения середины XIV в., в известной мере снявшего, хотя и на время, остроту классовых противоречий в стране.

Сразу же после окончания войны, когда ее разрушительные последствия сказались в полной мере, а в положении народа со сменой правящей верхушки не произошло никаких коренных изменений, социальное движение низов начинает усиливаться. Одной из форм социального протеста было бегство крестьян с земли, солдат из гарнизонов и военных поселений, ремесленников с места принудительных работ. Этот вопрос уже освещался в предшествующих главах. Поэтому нет надобности останавливаться на нем подробно. Здесь важно отметить лишь следующее: несмотря на пассивность этой формы социального протеста, данное явление вызывало постоянную тревогу правительства не только с экономической точки зрения (ибо бегство приводило к сокращению доходов казны), но и как один из возможных каналов роста активного сопротивления властям.

Действительно, среди беглых были не только те, кто просто переселился, уходя из-под контроля властей, но и те, кто пытался объединиться в отряды и отстаивать себя и свои права. В источниках есть немало свидетельств этому. Летом 1403 г. в связи с донесением о поимке беглецов, ушедших на острова близ берегов Китая и занимавшихся там «разбоем»[59], император спросил, много ли вообще беглых, которые «организовали банды и не вернулись под покровительство властей». Ему ответили, что таких много [23, цз. 21, 390]. В начале 1412 г. начальники ведомств докладывали, что из беглого люда собираются шайки, занимающиеся «недобрым» делом [23, цз. 123, 1546]. Наконец, в марте 1418 г. из Хугуана поступили сведения, что среди скрывающихся в уезде Жуян беглецов есть такие, которые «имели разногласия с властями, подрывали власть и вредили народу, шли плохим путем и сеяли смуту в народе, бесчинствовали и грабили» [23, цз. 197, 2067].

Императорский двор старался не делать различий между беглыми «разбойниками» и прочими беглецами. Их неизменно стремились вернуть на прежнее местожительство, к прежним занятиям. При этом не только гарантировалось прощение, но и оправдывалась избранная беглыми «разбойниками» форма протеста. Возьмем для примера императорский манифест, обращенный к людям, бежавшим за море, от 15 апреля 1406 г. Он гласил: «Все вы — хорошие люди. Из-за того, что [вы] не смогли вынести грабеж и притеснения местных властей, [вы] бежали на острова за море и кое-как существуете за счет разбоя. [Вы] бежали далеко, потеряли [свое] хозяйство… [Но вы] думаете о возвращении в [свои] деревни, однако, боясь наказания, не осмеливаетесь… Все совершенные вами прежде преступления прощаются… [Вы] должны вернуться [в свои] деревни и заняться хозяйством. Не питайте в душе подозрений. Обдумайте это, чтобы потом не раскаиваться» [23, цз. 52, 787]. Примерно по той же схеме строились и другие документы подобного рода.

Однако власти, очевидно, не всегда соблюдали свои обещания. Например, после того как, получив «высочайшее прощение», бунтари из Хугуана в марте 1418 г. пришли с повинной, все «подрывавшие власть» получили «наказание по закону» [23, цз. 197, 2062].

Иногда социальный протест мог выражаться в «ропоте и злословии». Об этом упоминается, в частности, в связи с развертыванием строительных работ в Пекине в конце 1408 г. [23, цз. 86, 1140]. Весьма характерно, что официальные инстанции были склонны оправдывать такое явление. Они писали императору, что люди «смутьянствуют», так как попадают в «трудное положение» [23, цз. 86, 1148]. Выход из этого как центральные, так и местные власти видели в некотором облегчении их положения.

Самой распространенной формой социального протеста в начале XV в., как и прежде, оставались народные восстания. Они прослеживаются с первых и до последних лет правления Чжу Ди. В августе 1402 г. зафиксированы волнения в Хэнани, в сентябре и октябре — в Цзянси, в октябре 1403 г. — на северо-востоке провинции Бэйцзин, в 1403–1404 гг. — в Цзянси, в январе 1405 г. — в Чжэцзяне, в марте того же года — в Гуанси и в Фуцзяни, в августе — в Шаньси, в январе-феврале 1406 г. — в Хэнани, в 1406–1407 гг. и в апреле 1408 г. — в Цзянси, в сентябре 1409 г. — в Шэньси, в октябре того же года — в Хугуане и Цзянси, в апреле 1410 г. — в Шаньси, в январе 1411 г. — в районе нижнего течения Янцзы, в Фуцзяни и Гуанси, в 1415–1417 гг. — в Чжэцзяне, в феврале-мае 1416 г. — в Шаньси, в июне-октябре 1417 г. — в Фуцзяни, в июне 1418 г. — в Бэйцзине, в феврале 1419 г. — в Цзянси, в апреле 1420 г. — в Шаньдуне, в январе 1421 г. — в Бэйцзине, в марте 1424 г. — в Чжэцзяне, в июне того же года — в Чжэцзяне и Фуцзяни. Самыми крупными среди них были движения 1403–1404 гг. в Цзянси, 1417 г. — в Фуцзяни и 1420 г. — в Шаньдуне.

Эти почти непрерывные волнения не могли не беспокоить правительство Чжу Ди. Если присовокупить к ним другие, вышеназванные формы протеста, то вряд ли можно считать социальную обстановку описываемого времени спокойной, как полагает Лян Фан-чжун[60]. Недаром выше отмечалось, что в своей политике по отношению к бюрократическим слоям господствующего класса и политике в деревне Чжу Ди и его окружение учитывали постоянную опасность народного возмущения. Правда, социальное положение в начале XV в. характеризовалось несколько меньшей остротой, чем в конце XIV в. Это следует даже из простого количественного сопоставления числа восстаний (за 23 года правления Чжу Ди их было 29, а за 30 лет царствования Чжу Юань-чжана — 110). В связи с этим, а также благодаря тому, что события середины XIV в. постепенно отодвигались все дальше в глубь времен, должен был несколько утихнуть страх императорского правительства перед возможностью повторения такого же, как тогда, широкого народного движения. Но утихнуть — это не значило исчезнуть совсем. Отзвуки этих опасений, несомненно, сохранялись и при Чжу Ди.

Какой тактики придерживалось императорское правительство в начале XV в., стремясь совладать с народным движением?

Во-первых, центральная власть старалась по мере возможности предотвратить выступления низов. Это сказывалось в отмечавшейся выше политике «заботы о народе»: частичной отмене налогов, переселении на свободные земли, попытках пресекать злоупотребления местных властей, возвращении беглых к хозяйствованию. Но наряду с этим спокойствие народных масс поддерживалось и строгим контролем. За лояльность населения отвечала общинная верхушка и местные власти. За этим же должны были следить цензоры и прочие эмиссары двора, направляемые в различные уголки страны с инспекционными смотрами. Покорность народа должна была обеспечиваться и армией через упоминавшихся «военных наместников». Наконец, среди прочих профилактических мер против народных волнений интересен приказ от 19 февраля 1404 г., предписывавший населению всей страны «сдать в казну все оружие, разбросанное и утерянное солдатами за последние годы и спрятанное населением» [23, цз. 27, 494].

Правительство стремилось к тому, чтобы все накопившееся в народе недовольство направить в русло официальных жалоб по служебным инстанциям. Весьма важным свидетельством в этом отношении является высказывание Чжу Ди от 26 января 1411 г., обращенное к начальнику Военного ведомства Фан Би-ню. В этом высказывании рисуется целая программа борьбы с народными движениями. В плане же предотвращения волнений император предлагал довести до сведения населения следующее: «Если местные власти [будут] раскладывать дополнительные налоги, незаконно [причиняя народу] бедствия, или же если сильные дома, опираясь на [свое] могущество, [будут] обирать слабых, то разрешается идти в местные государственные учреждения и подавать подробные жалобы на всех — и высших и низших. Если же [ничего] не будет исправлено, то разрешается подавать великий рескрипт (дагао) — идти в столицу и [подавать] подобную жалобу [на имя императора]. Если в деревенской общине появятся люди, упорствующие во зле, которым нельзя доверять и которые занимаются подстрекательством, то доброму и хорошему местному [люду] разрешается хватать их и передавать властям. Императорский двор будет соответственно дополнительно награждать за это. Разве не преодолеем [мы таким путем] тех, кто из-за бед поневоле идет на злые дела? [Если все] окажутся в состоянии блюсти мои наставления, [то] установится вечное спокойствие. При нарушении же их произойдут беды, которые не наверстать последующим раскаянием!» [23, цз. 112, 1429–1430].

Как видим, легальный путь преодоления недовольства, предлагаемый императором, отнюдь не исключал расправы с непокорными зачинщиками бунтов. Обращает также внимание выраженное здесь стремление правительства не только разрешать конфликты между населением и местной властью, но и выступать посредником в преодолении противоречий между «слабым народом» и «сильными домами», т. е. классовых противоречий в их самом чистом виде. Но, естественно, предлагаемый путь легальных жалоб не мог дать ожидаемых результатов и привести к «становлению вечного спокойствия». Парадокс заключался хотя бы в том, что первая жалоба — в нижние инстанции — попадала практически в руки обидчиков (в случае виновности местных властей — непосредственно, а виновности «сильных домов» — опосредованно, ибо последние были многими нитями связаны с местной властью). Имея такое предупреждение, местные инстанции вполне могли позаботиться, чтобы жалоба не пошла выше. Поэтому нарисованный идеал преодоления народного недовольства выглядит довольно утопичным.

Во-вторых, если не удавалось предупредить возникновение волнений, то императорское правительство стремилось использовать метод уговоров. Он сводился к предложению прекратить сопротивление при условии «прощения» восставших властями. Такого рода увещевание производилось через специальных парламентеров, снабжаемых соответствующими императорскими указами. «Прощение» даровалось на тех условиях, что повстанцам «отныне следует быть послушными [установленным] двором законам и правилам и все налоги и повинности нести в полной мере наравне с [остальным] народом» [23, цз. 112, 1429].

О том, какими соображениями руководствовались власти, прибегая к тактике уговоров повстанцев, дает довольно четкое представление доклад ближайших советников Чжу Ди — Ян Жу-на и Цзинь Ю-му от 17 июня 1424 г. Этот доклад, защищавший метод увещевания, гласил: «Это все темный народ, который либо по своему неразумию, либо из-за притеснений местных властей, либо ввиду нехватки пищи и одежды не смог вытерпеть и бежал, укрывшись в лесах и горах, лишь кое-как влача свое существование с утра до вечера. Если обойтись с ним милостиво и успокоить его, он должен разойтись [по домам]» [23, цз. 271, 2454–2455].

Надо сказать, что этот метод, как правило применявшийся наряду с угрозой военного подавления восставших, подкрепляемой реальным стягиванием к месту бунта карательных отрядов, зачастую давал нужные правительству результаты, и повстанцы сдавались, Но так было далеко не всегда. К тому же метод уговоров применялся отнюдь не при каждом восстании. Для посылки парламентеров с увещеваниями требовалось заручиться разрешением из центра, а местные власти часто не были склонны докладывать в столицу о восстаниях, пока не пытались своими силами справиться с ними. Да и правительство действовало по обстоятельствам и не всегда настаивало на предварительных уговорах. Но все же, по крайней мере официально (чтобы не терять лица), оно предпочитало прибегать к подобной тактике.

В связи с последним из отмеченных аспектов характерно, что почти все распоряжения правительства Чжу Ди местным властям и генералам, подавлявшим восстания, содержат определенное оправдание повстанцев. Указ от 27 января 1406 г. для войск, выступавших против повстанцев в Хэнани, например, гласил: «Разбойники по существу хорошие люди, однако местные власти не смогли [их] умиротворить. Из-за чрезмерной жестокости и бед [простые] люди становятся разбойниками. Разве сами они не жалеют своей собственной жизни? Ведь [они] становятся [разбойниками] из-за невыносимых [условий жизни]» [23, цз. 50, 748]. Эта мысль развивается императором и в упомянутом высказывании от 26 января 1411 г. Здесь, однако, общие причины народного недовольства связываются непосредственно с конкретной исторической обстановкой. Чжу Ди говорил: «Во времена [эры правления] Цзиньвэнь налоги и повинности были многочисленны и тяжелы. В Лянцзяне (район современных провинций Цзянсу, Аньхой и Цзянси. — А. Б.), Гуанси и Фуцзяни было много разбойничьих шаек, которые чинили мятежи и наносили ущерб сельским общинам. Как только я вступил на престол, [я] не [мог более] терпеть [методы] вылавливания и уничтожения, а послал чиновников с призывными императорскими манифестами, [гласившими, что] все они, если послушаются, могут вернуться к [своему] хозяйству. Ныне Поднебесная успокоена. Императорский двор уже укрепил устои государствования, установил законы и правила. Все еще беспокоюсь, что [некоторые] темные люди, не зная радости от того, чтобы быть хорошими, или же из-за жестокого обращения местных властей или обираний и притеснений со стороны богачей, не могут больше терпеть, уходят в леса и горы, собираются в разбойные шайки и грабят. Согласно законам, [они] непременно должны быть искоренены. Однако… разве у этих [разбойников] нет хорошего в душе? Надо заблаговременно вразумлять [их]» [23, цз. 112, 1429].

В реляциях двора в сентябре и октябре 1402 г. по поводу восстаний в Цзянси социальный протест населения также оправдывается вполне конкретными причинами: утяжелением налогового бремени во время войны «Цзиннань» [23, цз. 11, 183–184, цз. 12 (I), 209]. Одна из реляций, в частности, гласила: «На протяжении нескольких лет народ страдал от дополнительных военных налогов, нищал и угнетался чрезмерными поборами [по каждому] малейшему [поводу]» [23, цз. 12 (I), 209].

Однако понимая причины, толкавшие народ к восстаниям, императорская власть была не в состоянии устранить их. Для этого потребовалось бы изменить всю систему феодальной эксплуатации. Поэтому правительство стремилось переложить вину за тяготы населения на местные власти, изобразить причины возмущений в виде отдельных, как мы бы сказали, перегибов местных властей и богачей. Само существование установленной структуры управления и наличие «сильных домов» отнюдь не ставилось под сомнение. Суть проблемы виделась правительству в том, чтобы сделать отношения между народом и местными властями и богачами «правильными». Отсюда во многих документах, касающихся народных движений, содержится укор в адрес местных властей за неумение хорошо обращаться с народом, а повстанцам предлагается вернуться к своему хозяйству на прежних условиях и начать жизнь с нуля без какого-либо облегчения их прошлого положения. Все это ослабляло позиции правительства при использовании им метода уговора повстанцев.

В-третьих, используя тактику увещевания, центральная власть ни в коей мере не отказывалась и от применения военной силы для усмирения восстаний. Ч. О. Хакер писал по этому поводу: «Если это было необходимо для сохранения власти правительства, то оно без малейших колебаний прибегало к военной силе» [213, 74–75]. Это положение он высказывает применительно ко всему периоду Мин. В полной мере оно может быть отнесено и к началу XV в. В ноябре 1411 г. чиновник службы проверки Ни Цзюнь обвинил одного из тысячников в том, что тот двинул войска против восставших без запроса разрешения на это из столицы. Император ответил: «Государство взращивает военных начальников, чтобы выкорчевывать лукавцев. Когда в народе появляются разбойники в пределах [контроля] военного гарнизона, тысячники могут повести войска и изловить их, чтобы избавить народ от грабежа и гнета. Тем самым они поистине полностью выполняют свои обязанности. Если же обязательно дожидаться ответа на доклад [двору], а лишь затем посылать войска, то, [послав] малые [силы], потеряем их, [послав] большие, затратим много усилий и это принесет большие беды народу…» [23, цз. 120, 1517]. В результате Ни Цзюнь был смещен с должности «за проявление боязни».

Мысль о том, что народные движения лучше подавить в зачатке, так как это потребует гораздо меньше жертв и усилий, чем впоследствии, развивалась императором перед сановниками Военного ведомства и в январе 1406 г. [23, цз. 50, 746–747]. Естественно, что при описанном подходе к применению военной силы против восставших подавление весьма часто предпринималось без предварительного увещевания. Использовали войска и в случае неудачи уговоров повстанцев сдаться и разойтись. В этом случае правительство настаивало на самых решительных действиях. Инструкция командующему войсками, действовавшими против повстанцев в Цзянси в марте 1404 г., например, гласила: «Ты можешь отобрать 3 тыс. отборных солдат и нанести прямой удар по разбойничьему логову, чтобы захватить и уничтожить находящихся там. Нельзя проявлять мягкосердечия, чтобы остальной народ боялся» [23, цз. 28, 503].

В итоге военная сила применялась для подавления большинства восстаний, зафиксированных источниками в первой четверти XV в.

В-четвертых, разворачивая военные действия против внутреннего врага, правительство Чжу Ди стремилось локализовать их лишь местопребыванием повстанцев и не допускать распространения карательных мероприятий на окрестное население. Такого рода опасность существовала в связи с произволом, чинимым солдатами того времени при любых военных действиях. В условиях карательной экспедиции она еще более усиливалась. Примером пристального внимания центральных властей к этому вопросу служит дополнение к цитированной выше инструкции войскам в Цзянси в марте 1404 г. Оно предписывало: «Ныне направлены войска захватить и искоренить [разбойников]. Беспокоюсь, что командиры и солдаты, [пытаясь] разыскать [их] всех, не будут проверять, где истина, а где ложь. [Будут] злоупотребления и несчастья. Настоятельно следует предостеречь [солдат]. Если кто ошибочно нанесет ущерб хоть одной семье доброго и хорошего [люда], а также безрассудно захватит хоть одну жену или наложницу, [хоть] одного ребенка, то таковых приказано рассматривать как разбойников и всех осуждать как серьезных преступников… Должно [издать] строгий и настоятельный предупредительный приказ, запрещающий наносить вред доброму и хорошему [люду]» [23, цз. 28, 503–504].

Другой аналогичный по смыслу указ, направленный в апреле 1420 г. Лю Шэну, посылаемому командовать карателями в Шаньдуне, позволяет судить о типичных для Китая того времени бесчинствах солдат. Указ гласил: «Ныне тебе приказано командовать войсками при искоренении разбойников. [Я] действительно хочу искоренить зло, чтобы доброму и хорошему [народу] было спокойно. Следует строго ограничить солдат приказами, запрещающими вырубать тутовые деревья, разбирать и сжигать дома и жилища, разрывать могильные курганы, убивать и причинять вред одиноким и слабым, грабить имущество и скот, притесняя тем самым простой народ» [23, цз. 223, 2197].

Эта забота о «хорошем и добром» народе отнюдь не была вызвана филантропическими чувствами двора. За ней скрывалось вполне реальное опасение, что вмешательство армии с неизбежным при этом произволом может вместе с тем подлить масло в огонь народного возмущения и вместо подавления привести к расширению масштабов восстания. Этот мотив хорошо прослеживается на примере уже упоминавшегося указа от 27 января 1406 г. для карательной экспедиции в Хэнани. Указ предостерегал: «Прибытие [к месту бунта] правительственных войск непременно [вызовет там новые] тяготы для безвинных [людей]. Все вы в ваших действиях должны прежде всего оберегать народ. Не усугубляйте его трудностей!» [23, цз. 50, 748]. Как отмечали Ян Жун и Цзинь Ю-му в цитированном выше докладе, «применение оружия влечет за собой неизбежное распространение несправедливости на хороших и добрых» [23, цз. 271, 2455]. Правительство Чжу Ди, используя войска против повстанцев, вместе с тем стремилось ограничить до минимума названный нежелательный побочный эффект карательных экспедиций.

В-пятых, после усмирения восстаний правительство Чжу Ди старалось не прибегать к массовым наказаниям. Соблюдались различия между «главарями» и прочими «разбойниками», а также между повстанцами и «примкнувшим» к ним народом. Руководителей движения, как правило, ждала казнь, рядовых повстанцев — легкие наказания либо снисхождение, а «примкнувших» обычно прощали. Требования соблюдать градации в обращении, с усмиренными и схваченными повстанцами содержатся в целом ряде документов. В инструкции для карателей в Цзянси в марте 1404 г. они сформулированы так: «Если схватите разбойников [живьем], должно особенно тщательно расследовать: если они действительно в прошлом творили злодеяния, то отправлять [их] под конвоем в столицу, если же [это] попавший вместе [с ними] мирный люд, то отпускать [его] с миром по домам» [23, цз. 28, 503]. При расправе с участниками восстания в Хэнани в 1406 г. руководствовались указаниями императора: главарей бросали в тюрьму, не наказывали тех, кто «не упорствовал и осознал великий долг», объявляли прощение всем разбежавшимся [23, цз. 50, 755–756]. Наконец, приказ командиру карателей в Чжэцзяне Се Лу в марте 1424 г. гласил: «Злостных главарей разбойников только лишь несколько человек, непременно казни их. Среди остальных примкнувших и последовавших [за ними] следует делать различия» [23, цз. 268, 2428].

Главарей казнили в назидание остальным. Об этом прямо говорится в приказе командующему подавлением восстания в Шаньси в 1416 г. Цзинь Юю: «Можно осудить лишь их предводителя, чтобы показать, что зло [будет] наказываться» [23, цз. 176, 1923]. К большинству же «разбойников», зная причины, толкавшие народ к восстанию, правительство было склонно подходить, как к людям, которых можно превратить в «хороших» [23, цз. 58, 846]. Надо полагать, что подобная тактика в целом должна была способствовать успешной борьбе властей с народными восстаниями.

Однако это не значит, что правительство Чжу Ди вообще не применяло крутых мер против поверженных повстанцев. Все зависело от степени опасности, которую представляло для него то или иное восстание. Так как большинство восстаний начала XV в. не были значительными, власти подходили к их участникам снисходительно. С повстанцами же наиболее крупного восстания того времени — в Шаньдуне в 1420 г. — правительство расправилось довольно решительно: «главарей» и около 4 тыс. повстанцев казнили, а прочих участников выслали в солдаты на границу [23, цз. 223, 2200–2201].

Надо также учитывать, что предписания центра не всегда соблюдались теми, кто руководил подавлением восстаний на местах. В азарте борьбы они не только жестоко расправлялись с повстанцами, но не щадили и население близлежащих районов. В этом отношении показательны действия чиновника Службы проверки Чжу Чжао, подавлявшего восстание в Цзянси в начале 1407 г. Для осады лагеря восставших он согнал 1500 окрестных жителей. Когда же окружение было прорвано повстанцами, Чжу Чжао обвинил пригнанных в попустительстве «разбойникам» и учинил расправу над ними. По его приказу многих из них и других окрестных жителей казнили либо бросили в тюрьмы, где погибло около 3300 человек [23, цз. 77, 1049–1050].

О характере народных движений в первой четверти XV в.

Источники весьма скупо освещают вопрос о характере восстаний начала XV в., об их социальной программе. Зачастую говорится о «разбойных шайках», которые «грабили». Нет сомнения, что элемент разбойной вольницы присутствовал во многих из них. В условиях того времени, а также в связи с локальностью большинства движений, это также можно считать одной из форм проявления протеста против существующих порядков. Но надо учитывать и то, что формулой «грабеж» средневековые источники покрывали и прямой социальный протест. О социальной направленности движений говорят сами их причины, запечатленные в приводимых выше распоряжениях и высказываниях императора. Конкретные же причины восстаний, помогающие определить их характер, приводятся лишь однажды: относительно движения Ли Лян-фа в Хугуане и Цзянси в сентябре — октябре 1409 г. Виновником называется начальник Ведомства чинов Ши Куй, направленный в Хугуан для надзора за работами по заготовке древесины. Он, как отмечается, «жестоко обращался с народом» и «строгими порядками и [чрезмерным] надзором довел добрый народ до возмущения и мятежа» [23, цз. 99, 1298].

В некоторых случаях социальную направленность можно уловить и по весьма скупым замечаниям источников о деятельности восставших. Например, о восстании Ван Чжуна и Ван Ци-эра в уезде Уян в Хэнани в августе 1402 г. говорится, что бунтовщики «убили уездных чиновников, собрали толпу… и [стали] опасными» [23, цз. 10 (II), 172]. Восставшие в Цзянси в 1403–1404 гг. обвиняются правительством в том, что они «наносят ущерб солдатам, деревенским старостам, а также перехватывают на дорогах правительственных инспекторов» [23, цз. 28, 503]. В нападении на правительственных солдат, военные поселения и крепости обвиняются повстанцы Вэй У-ляна в уездах Аньфу и Лунцюань провинции Цзянси (январь 1407 г.), Цзинь Ган-ну в уезде Мяньсянь провинции Шэньси (сентябрь 1409 г.) и Лю Цзы-цзиня в уезде Гуанмин провинции Шаньси (февраль 1416 г.) [23, цз. 77, 1049–1050, цз. 94, 1253, цз. 172, 1911], Последние, как отмечается, подняли борьбу под лозунгом «черно-белого флага» — символа борьбы добра со злом [23, цз. 172, 1911].

Яркую социальную окраску имели восстания в Фуцзяни в июле-октябре 1417 г. Вожди движения Лю Шэн и Сунь Чжоу приняли титул «полководцев великого спокойствия» (тайпин цзяньцзюнь). Их приверженцы атаковали уездные центры Цинсянь и Люсянь. Отряд под начальством Чэнь Ци-бао захватил серебряные рудники в Лунси, а затем снова атаковал названные уездные центры, расправившись с одним из дворцовых евнухов и перебив около 30 чиновников и солдат [23, цз. 189, 2008, цз. 192, 2024].

Самое крупное из народных движений начала XV в., развернувшееся в апреле 1420 г. в Шаньдуне, представляется как целая цепь различных повстанческих очагов, имевших характер социального протеста. Оно началось с захвата крепости Сеши-пэн отрядом под предводительством «вещей женщины» Тан Сай-эр. Против нее были посланы войска под командованием Лю Шэна, которые осадили крепость. Но в середине месяца другой отряд повстанцев во главе с Бинь Хуном атаковал и осадил уездный центр Аньцю. Одновременно некто Дун Ян-гао под лозунгом «красно-белого флага» поднял 2 тыс. повстанцев в округе Цзюйчжоу и захватил окружной центр. Местные шаньдунские войска были разбиты Дун Ян-гао. Отряд последнего, увеличившись в числе, взял уездный центр Цзимосянь. Восставшие сожгли местные административные учреждения, захватили продовольственные склады и казну, лошадей, скот и другое имущество. Затем повстанцы Бинь Хуна и Дун Ян-гао объединились, составив около 10 тыс. человек. Положение осажденного Аньцю стало критическим.

Лю Шэну пришлось выделить часть войск для борьбы с Бинь Хуном и Дун Ян-гао. Совместно с шаньдунскими провинциальными войсками и гарнизоном Аньцю им удалось разбить повстанцев. Одновременно в конце апреля пала и крепость Се-шипэн, защитники которой, испытывая голод и недостачу воды, предприняли вылазку и потерпели неудачу. Последний очаг движения в г. Чжучэне был погашен в конце апреля [23, цз. 222, 2195, цз. 223, 2197, 2199, 2200].

Обращает внимание тот факт, что в большинстве случаев социальный протест в начале XV в. был обращен против правительственной администрации и войск. Это не удивительно, если учесть, что чиновная бюрократия являлась одной из прослоек господствующего класса, прослоек, занимавших в средневековом Китае преимущественное положение в феодальной иерархии. Местная администрация выступала зримым проводником эксплуатации народных масс. Войска же гарантировали и защищали сложившиеся порядки, служили орудием власти. Весьма характерно, что в движении в Цзянси в начале 1407 г. мы имеем прямое свидетельство о поддержке воевавших местной зажиточной верхушкой в борьбе против административных властей. «Многие богатые дома», как указано в источнике, подкупая подставных лиц, ходатайствовали о прекращении репрессивных мер властей против восставших [23, цз. 77, 1050]. Это говорит о том, что интересы народных масс в их борьбе с правительственной администрацией могли временами совпадать с устремлениями нечиновных слоев господствующего класса.

Но в других случаях можно проследить, что недовольство восставших обращалось и против администрации, и против местных богатеев. Так, в уже приводимом высказывании Чжу Ди от 26 января 1411 г. угнетение народа «сильными домами» называется одной из причин восстаний. Характерно и указание о погроме «деревенских старост» во время движения в Цзянси в 1403–1404 гг. или же сообщение о том, что повстанцы в Чжэцзяне в 1415–1417 гг. «наносили несчетные беды чиновникам, простолюдинам и купцам» [23, цз. 192, 2024]. Надо полагать, что столь часто упоминаемый источниками «грабеж», чинимый повстанцами, отражал борьбу беднейших и угнетенных слоев населения против феодалов.

Движущей силой восстаний в начале XV в. выступало главным образом крестьянство. Исключением, как можно понять из источников, являлись лишь два случая. Первый — это подготовка восстания в воинских гарнизонах близ г. Тайюаня в августе 1405 г. знаменосцем Мэн Цюанем [23, цз. 44, 701]. Бунт был разгромлен в самом начале. Он показывает, что недовольство существующими порядками в какой-то мере распространялось и на низы военного сословия. И второй случай, когда вождем восстания в уезде Синьгань провинции Цзянси в начале 1419 г. был беглый мастеровой Лэй Цзянь-нянь [23, цз. 208, 2120]. Однако его последователи называются в источнике просто «шайкой», и поэтому трудно судить, насколько активно было участие в этом движении ремесленно-городских слоев.

Заслуживает внимания тот факт, что некоторые движения в начале XV в. имели религиозно-мистическую окраску. Сектантское движение отмечалось в уезде Мяньсянь провинции Шэнь-си. Оно было подавлено властями в сентябре 1409 г., но прослеживается еще со второй половины XIV в. Во главе его стоял Цзинь Ган-ну, принявший титул сытянь-вана (князя четвертого неба). Его последователи называются в источниках «разбойниками-волшебниками». Они жили по буддийским канонам, нападая на правительственные войска и укрепления [23, цз. 94, 1253]. Летом 1418 г. вождь восстания в уезде Синьчэн (близ Баодина) простолюдин Лю Хуа объявил себя «помазанником Будды». «Вводимый им в соблазн темный народ» из многих окрестных уездов примыкал к мятежникам, принимая монашеский постриг [23, цз. 200, 2082]. Элементы сектантства были присущи движению в Шаньдуне в апреле 1420 г. Тан Сай-эр не зря именуется источниками «вещей женщиной». Есть данные, что при падении крепости Сешипэн ей удалось спастись и укрыться в даоском монастыре. Приняв монашеский сан, она продолжала «подстрекать к мятежу» население, читая ему религиозные каноны [23, цз. 223, 2199, цз. 225, 2211–2212]. Ее деятельность настолько беспокоила правительство, что 12 мая 1420 г. императорский двор отдал приказание судебным властям провинций Шаньдун и Бэйцзин хватать и отправлять в столицу для дознания всех женщин-даосок [23, цз. 223, 2203].

Наконец, в отмеченном плане весьма характерно движение в конце 1420 — начале 1421 г. в районе Цзинчжоу. Вождь повстанцев Ян Дэ-чунь и его единомышленники отказывались нести повинности в пользу государства. Когда же местные власти собирались найти на них управу, последние скрылись в буддийских монастырях и занялись ворожбой, «сеющей смуту среди людей». Они называли себя «рыцарями доброго управления». Сформированный отряд повстанцев именовался «500 архатов». Это движение также было подавлено [23, цз. 231, 2239–2240].

Присутствие элементов религиозного сектантства и мистики в социальных движениях в Китае — весьма характерное явление, наблюдаемое как во времена до исследуемой эпохи, так и после. Однако заметная религиозная (главным образом буддийская) окраска восстаний начала XV в. имела, на наш взгляд, и вполне конкретные политические причины. Они заключались в отношении первых минских императоров, и в частности Чжу Ди, к буддизму и даосизму.

Буддизм, утратив положение ведущей идеологии в Китае в XI–XII вв., стал снова насаждаться и поощряться монгольскими властителями из династии Юань [49, 23–25]. С приходом к власти Чжу Юань-чжана положение резко изменилось. Несмотря на то что он сам был одно время буддийским монахом, в качестве идеологической основы для построения власти в империи Мин было принято конфуцианство (в чжусианской, т. е. неоконфуцианской трактовке). Это вполне согласовывалось с. противопоставлением идеологической политики новосозданных властей ориентации свергнутого правительства. Более того, уже при Чжу Юань-чжане были установлены эффективные ограничительные меры против политического влияния буддизма и даосизма [213, 28–29]. Политика ограничения этих религий еще ярче проявилась в деятельности правительства Чжу Юнь-вэня.

Однако оппозиционные настроения церковников не получили удовлетворения после переворота 1402 г. Правительство Чжу Ди в религиозно-идеологической области выступило прямым продолжателем своих предшественников. Единственной господствующей идеологией провозглашалось конфуцианство. «Как наставника государей я [чту] лишь Кун-цзы (Конфуция. — А. Б.). Государи правят народом, а Кун-цзы установил путь для народа… Великие каноны и великие законы управления Поднебесной — все были открыты Кун-цзы, чтобы воспитывать [на них] мириады поколений», — провозглашалось в императорском манифесте от 20 марта 1406 г. [23, цз. 52, 771]. Устно Чжу Ди также подчеркивал: «Я управляю Поднебесной, идя конфуцианским путем…» [23, цз. 57, 841]. Буддизм и даосизм продолжали подвергаться различным ограничениям.

Правительство Чжу Ди старалось всемерно ограничить число буддийских и даоских монахов. Запрет на «самовольное» пострижение, т. е. на уход в монастыри без ведома властей, был зафиксирован еще в «Да Мин люй» [14, 95]. За нарушение его в феврале 1407 г. было сослано солдатами в пограничные гарнизоны 1800 человек, ставших монахами «самовольно» [23, цз. 63, 904]. На просьбу буддийской администрации столичной провинции в октябре 1407 г. об отмене этого запрета в связи с сокращением числа монахов Чжу Ди ответил категорическим отказом [23, цз. 71, 996]. Запрет был снова подтвержден 27 июня 1408 г. [23, цз. 80, 1066]. Специальным указом от 2 июля 1417 г. буддистам запрещалось строить отшельнические скиты [23, цз. 189, 2008]. Наконец, 24 ноября 1418 г. были утверждены новые правила ухода в монахи. Согласно им, число даоских и буддийских монахов в пределах одной области не должно было превышать 40 человек, округа — 30, уезда — 20 человек. Подтверждались возрастные ограничения для лиц, уходящих в монахи. Уход должен был сопровождаться разрешением родителей, местных властей и сельской общины. Для получения сана нужно было выдержать экзамены. Все монахи должны были иметь удостоверения на свой сан [23, цз. 205, 2109].

Мотивы, побуждавшие правительство идти на такое ограничение, лаконично сформулированы в императорском указе от 20 октября 1407 г.: «Народ в государстве трудится на полях, собирает урожай для пропитания своих отцов и матерей, вносит налоги для обеспечения государственных нужд. Буддийские [же] монахи бездельничают, питаясь за счет народа. Как же можно, чтобы государство поощряло людей получать сан и становиться буддийскими монахами?» [23, цз. 71, 996–997]. В этом свете становится понятным такой шаг, как высылка летом 1409 г. 5600 буддийских монахов на сельскохозяйственные работы в военные поселения [23, цз. 91, 1198].

Правда, столь откровенные мотивировки политики в отношении буддийской церкви встречаются далеко не всегда. Чаще она прикрывалась борьбой правительства против нарушения церковниками своих собственных законов и канонов: монахи обвинялись, и очевидно не без основания, в стяжательстве, разврате, невежестве и прочих грехах [23, цз. 128, 1592, цз. 205, 2109, цз. 198, 2008]. Правительство Чжу Ди отнюдь не желало выступать открытым гонителем буддизма и даосизма как определенных вероучений, имевших влияние в народе. В результате наряду с описанными ограничительными мерами центральная власть шла на такие жесты, как официальное одобрение некоторых буддийских книг, одаривание пользующихся популярностью буддийских и даоских храмов землей с прикрепленными тяглыми, почитание отдельных даоских и буддийских святых [23, цз. 184, 1977, цз. 207, 2113]. Но эти уступки были единичны и отнюдь не меняли общей линии на преднамеренное ущемление буддийских и даоских монастырей и всемерное поощрение конфуцианства[61].

Поэтому не удивительно, что в буддийских и даоских монастырях накапливалось недовольство правительством Чжу Ди. В какой-то мере оно могло сливаться с социальным протестом народных масс, и восставшие могли находить поддержку в монастырях, а религиозные лозунги — в среде повстанцев.

Частые волнения вспыхивали в начале XV в. и среди некитайских народов, которые жили на территории империи Мин. Однако, для того чтобы уяснить побудительные мотивы и характер этих восстаний, необходимо коснуться всей политики правительства Чжу Ди в отношении своих подданных некитайского происхождения.

Общие принципы китайской национальной политики в начале XV в.

Данная проблема тесно соприкасается с традиционной китайской внешнеполитической доктриной, т. е: отношением к иноземцам вообще. Китайские термины — «лу», «мань», «и» и др. употреблявшиеся в источниках для собирательного обозначения иных народов, могли относиться как к иноземцам вообще, так и к некитайскому населению, жившему в пределах империи. ТехМ не менее можно попытаться проследить, какие положения общей доктрины отношения к некитайским народам использовались правительством Чжу Ди при его обращении с инонациональным населением страны.

Согласно отмеченной доктрине, все некитайские народы рассматривались в Китае как «варвары», не знакомые с единственно правильными нормами жизни — китайской цивилизацией. В связи с этим перед политиками и дипломатами империи издавна выдвигалась задача посильного приобщения иноземцев к китайской культуре и образу жизни. Однако долголетний опыт общения с иноземцами показывал, что политика «привлечения их к цивилизации» далеко не всегда давала желаемые для Китая результаты. Поэтому еще в древности проявились два противоположных подхода к иноземцам. Один предполагал покорение их силой, другой — отказ от попыток установления над ними реальной власти.

Какой подход оказался предпочтительнее для Чжу Ди и его окружения? Относительно второго подхода император высказывался так: «Иноплеменные [люди] добывают средства к существованию грабежами и убийствами. Разве подозревают они о существовании этикета и долга? Поэтому [некоторые] мудрецы считали, что этими людьми не стоит управлять» [23, цз. 60, 875]. Однако, отдавая долг пренебрежительного отношения к иноземцам, Чжу Ди в конечном итоге не соглашался с «мудрецами» и приходил к выводу, что управлять «иноплеменными людьми» можно и нужно, но с применением гибкой тактики [23, цз. 60, 875]. В первую очередь это относилось к некитайскому населению, живущему в пределах империи.

Принципы, которыми правительство Чжу Ди намеревалось руководствоваться в своих отношениях с этой категорией населения, в самом обобщенном виде отразились, пожалуй, лучше всего в инструкции для китайской администрации в Юньнани от 12 марта 1403 г.: «Путь к удержанию иноплеменников в повиновении заключается в том, чтобы они знали о своем подчинении императорскому двору и не утрачивали способности оставаться в рамках подданных» [23, цз. 17, 311].

Методы, предлагаемые центральными властями для поддержания отмеченного «знания» и «способности» среди некитайского населения, не были однородны. С одной стороны, военные наместники в отдаленных провинциях получали приказания «держать иноплеменников в страхе и покорности» [23, цз. 15, 277, цз. 103, 1340]. С другой — двор настойчиво рекомендовал не злоупотреблять прямым насилием. В этом плане весьма характерна инструкция от 4 мая 1409 г.: «Издревле велось у нас убивать врагов-иноплеменников. Однако ставить непременной задачей убивать их — это не путь к умиротворению далеких [краев]. Хотя они упорны и жестоки и с трудом обращаются к цивилизации, однако натура у них не звериная и их можно приручить и заставить успокоиться до глубины души» [23, цз. 90, 1189–1190].

Отмеченные рекомендации диктовались совсем не гуманными или филантропическими соображениями. Просто правительство Чжу Ди отдавало себе отчет, что метод неприкрытого давления не всегда приносит успех, а иногда даже может вызывать прямо противоположный желаемому результат. Свидетельством тому может служить инструкция двора генералу Хань Гуаню, направленному в Гуандун и Гуанси для «умиротворения» края в октябре 1402 г.: «Иноплеменники… легко поднимают бунты. За ними трудно усмотреть. Чем больше их убивают, тем труднее ими управлять» [23, цз. 12 (II), 216]. К тому же следует учитывать, что отмеченное предпочтение «мягких» методов отнюдь не исключало применения самых жестоких и крутых мер в случаях, когда местные китайские власти сочтут это необходимым. В той же инструкции Хань Гуаню говорилось: «Прибыв на место [назначения], вам надлежит усмирять их [иноплеменников]. Опирайтесь на тех из них, кто добровольно исполняет свой долг, тех же, кто не предан единственному долгу, — убивайте» [23, цз. 12 (II), 216].

Таким образом, методы, к которым стремился прибегать Чжу Ди в своей национальной политике, представляются синтетическим сплавом прямого давления и задабривания («привлечения сердец добрым отношением», как говорится в источниках). Преимущественный уклон в ту или иную сторону определялся конкретной ситуацией в различных национальных районах. В этом и заключалась упомянутая выше гибкая тактика в управлении некитайскими народами, за которую ратовал Чжу Ди.

В национальной политике китайского правительства в начале XV в. можно заметить некоторые различия при подходе к северным и северо-западным пограничным районам империи, где жило определенное число монголов, чжурчжэней, ойратов, уйгуров, и юго-западным провинциям, где значительные пространства были заселены племенами и народами чжуан, мяо, ицзу, яо, ли и пр. Эти различия определялись стратегическими расчетами китайцев и факторами этнического порядка.

С военно-стратегической точки зрения китайцы издавна считали наиболее опасными и важными северо-западные рубежи. Здесь в течение веков были сосредоточены основные военные силы империи. Поэтому на этом направлении прослеживается непосредственная связь национальной политики с внешнеполитическими целями. Юго-западные окраины страны внушали меньшие опасения и вызывали меньшие заботы в военно-стратегическом отношении. В этом плане показательно письмо военного наместника в Гуйчжоу Гу Чэна двору от 2 октября 1403 г.: «Я полагаю, что, когда в Юньнани и Лянгуане, лежащих на далеких рубежах, иноплеменные разбойники время от времени поднимают воровские мятежи, то это не больше, чем яд от пчелиных укусов, и не стоит обращать на это внимания… Только лишь новое поколение северных иноземцев, чьи номады сильны и воинственны, таит в душе коварные намерения и исподволь подкарауливает удобный момент для нападения на наши границы. Строя дальние государственные планы, следует глубоко побеспокоиться о северных иноземцах» [23, цз. 23,422]. Хотя здесь есть доля бравады в отношении некитайского населения на юго-западе империи, общее настроение китайских политиков передано Гу Чэном довольно точно. Связь с внешнеполитической доктриной на юго-западном направлении прослеживается гораздо слабее.

В то же время нужно учитывать, что границы империи Мин на севере не выходили за пределы современной провинции Ляо-нин, а на северо-западе шли южнее монгольских степей. Поэтому под контролем китайских властей здесь находилось еще сравнительно не много некитайского населения и национальный вопрос не стоял со всей остротой. В то же время в юго-западных районах страны некитайское население составляло значительную часть местных жителей. В XV в. здесь продолжалась внутренняя китайская колонизация и национальный вопрос требовал разрешения.

Политика китайского правительства в северо-западных окраинных районах империи

Китайские власти охотно принимали желающих поселиться на подконтрольной им территории монголов, уйгур, чжурчжэней и людей из прочих народностей. Это имело прямую связь с военно-стратегическими расчетами. Во-первых, китайцы считали, что, чем интенсивнее будет отток иноземцев, тем слабее станут их силы. Во-вторых, все «перешедшие и присоединившиеся» зачислялись на воинскую службу и должны были участвовать в боевых действиях китайской армии. Таким образом, правительство Чжу Ди использовало феодальную раздробленность своих северных и северо-западных соседей и пыталось создать, как отмечает Г. В. Мелихов, определенную буферную зону на этих рубежах [92, 258].

Представители военно-феодальной знати монголов, чжурчжэней и прочих национальностей, добровольно или же в силу вынужденных обстоятельств попадавшие на подведомственную китайским властям территорию, должны были сообщить императору о своем желании «обратиться к цивилизации». Иногда для этого кто-либо из их подчиненных отправлялся ко двору, иногда же сообщение передавалось самими китайскими властями. Затем следовало «милостивое» разрешение двора. Вождям перешедших присваивались китайские чины и звания. Они получали соответствующие регалии и одежды, что часто сопровождалось подарками. Им поручалось командование пришедшими вместе с ними людьми, число которых, как свидетельствуют источники, могло колебаться от десятка до нескольких тысяч человек. Формируемые из них отряды должны были располагаться в определенных китайскими властями местах и вливались в состав местных китайских военно-административных единиц — вэев.

В «Мин Тай-цзун ши лу» встречаются многократные упоминания об инонациональных воинских отрядах на китайской службе близ северо-западных рубежей. В частности, в императорском указе от 31 октября 1403 г. говорится о многочисленности монгольских кавалеристов в империи [23, цз. 24, 442].

Китайские власти предпочитали не вмешиваться во внутренние порядки «перешедших и присоединившихся» на северо-западе, оставляя их племенную и клановую структуру и сложившиеся формы господства и подчинения. Отношениям представителей социальной верхушки некитайского населения с императором придавалась характерная для феодализма личностная окраска: император выступал сюзереном, берущим их на службу. В связи с этим им разрешалось, в отличие от китайских генералов и офицеров, посылать двору «дань» и получать ответные подарки. В данном случае можно усмотреть близкую связь с тактикой, применявшейся китайцами на внешнеполитической арене[62].

Особое положение, предоставлявшееся некитайскому населению на северо-западе страны, преследовало цель более прочного «единения» с ними в борьбе с их зарубежными собратьями. В одной из инструкций командующему войсками в Ганьсу Сун Шэну говорилось: «Единение с пришедшими и присоединившимися является особой [заботой] императорского двора. Отсутствие единения вызывает стыд и огорчения, а также ведет к несоблюдению пути покорности сдавшимися и присоединившимися к нашим пределам» [23, цз. 43, 681]. Однако отмеченное «единение» мыслилось не только как укрепление союза. Оно предполагало в конечном итоге постепенное приобщение инонационального населения к китайским нормам и обычаям. Предпринимаемые в этом направлении шаги в начале XV в. не были систематическими. Но все же их можно обнаружить в политике правительства Чжу Ди.

Людям различных национальностей «даровали» китайские фамилии. Первый указ, изданный Чжу Ди по этому поводу, относится к октябрю 1403 г. и касается монгольских воинов, служащих в Китае [23, цз. 23, 427–428]. Подобная практика наблюдалась и впоследствии. Причем «дарование» фамилий могло производиться как в виде награды за заслуги, так и без особого повода [23, цз. 44, 692, цз. 107, 1380–1381]. Инонациональным «главам» и «вождям» предоставляли китайские военные чины и звания. На них был также распространен существовавший в китайской армии порядок передачи офицерских чинов по наследству [23, цз. 77, 1041]. Интересно отметить и попытку привлекать солдат некитайского происхождения к земледельческому труду, т. е. приобщать их к системе военных поселений [23, цз. 130, 1610]. Расположение китайских властей к «пришедшим и присоединившимся» проявлялось в выдаче им из казны продовольствия, скота и ссуд, что сопровождалось призывами двора к местной администрации с повышенным вниманием относиться к их нуждам [23, цз. 43, 681, цз. 44, 695, цз. 129, 1598–1599]. Политике «единения» должно было служить и привлечение инонациональных отрядов к походам китайских войск за рубеж [23, цз. 107, 1380–1381, 1386–1389, 1391].

Наконец, заслуживает внимания создание в 1407 г. в Яньтуне (пров. Шаньси) Управления старшего чиновника (Чжан-гуаньсы), т. е. не военной, а гражданской административной единицы, не характерной для методов китайской национальной политики в северо-западных районах в начале XV в. Управление состояло из 47 укрепленных поселков, где насчитывалось 1100 дворов. Старшим чиновником был назначен «глава» одного из этих поселков. В связи с курсом на «единение» важно подчеркнуть, что подведомственное Управлению население должно было платить налоги и выполнять повинности в пользу китайского вэя Укай [23, цз. 66, 933].

Однако, несмотря на проведение отмеченного курса, в китайской политике в северо-западных районах в начале XV в. отразилось недоверие к «пришедшим и присоединившимся» и чувствовалась постоянная подозрительность в отношении них. Предостережения местным властям против них и приказы быть начеку содержатся во многих предписаниях двора. Например, один из указов командованию в Ганьсу гласил: «Военные люди из местных монголов в Ганьсу в глубине души таят мятежные [чувства]» [23, цз. 130, 1610]. Другой аналогичный указ сообщал: «Местные монгольские правительственные (служащие Китаю. — А. Б.) войска подстрекаются к смуте людскими речами. Боюсь, [что они] дезертируют или восстанут» [23, цз. 119, 1504–1505].

В качестве предосторожности китайцы прибегали к такой мере, как расположение близ поселений «пришедших и присоединившихся» китайских воинских соединений, чтобы «контролировать иноплеменников и быть наготове [выступить] против них», т. е. в случае малейшего сопротивления подавлять оружием [23, цз. 119, 1504–1505, цз. 130, 1610]. В целях предосторожности практиковалось также принудительное переселение некитайского населения на новые места, туда где они были более уязвимы для ударов китайских войск [23, цз. 102, 1324].

Такие меры усиливали недовольство инонационального населения северо-западных районов империи и без того страдавшего от «мягкого» контроля со стороны китайских властей. Это недовольство порой выливалось в вооруженную борьбу. Вспышка освободительной борьбы в отмеченных районах произошла в 1410–1413 гг. Возможно, что она была связана не только с притеснениями со стороны местных китайских властей, но и с началом в 1409–1410 гг. серии походов китайцев в Монголию, пробуждавших национальные чувства у служивших в империи монголов.

В апреле 1410 г. вспыхнуло восстание монголов, служивших в вэях Ланьчжоу и Юнчан в Шэньси. В августе 1411 г. отмечено движение монголов в Нинся, продолжавшееся до марта следующего года. В марте 1412 г. начался мятеж некитайского населения под предводительством Коточи в Ганьсу, затянувшийся до лета следующего года. Наряду с ними в Ганьсу зафиксирован еще один очаг восстания некитайского населения в апреле 1412 г. В августе того же года вспыхнуло новое восстание монголов в Нинся, а в сентябре вновь взбунтовались инонациональные войска в вэях Ланьчжоу и Юнчан. Подавление последнего из перечисленных восстаний стоило китайцам немалых усилий и продолжалось до лета 1413 г. [23, цз. 102, 1324–1325, цз. 110, 1413, цз. 117, 1492, цз. 124, 1559, цз. 125, 1567, цз. 126, 1575, цз. 128, 1593, цз. 130, 1612, цз. 131, 1619, 1621, цз. 136, 1657–1658, цз. 140, 1682].

Дважды, в июне 1410 и мае 1412 г., на вооруженную борьбу поднималось мусульманское (уйгурское) население в Ганьсу [23, цз. 104, 1352–1354, цз. 127, 1534].

Все упомянутые движения подавлялись силой оружия без каких-либо попыток вступить с восставшими в переговоры. Тактику уговоров, как отмечалось выше, правительство обычно применяло в отношении восставших китайцев. Использовалась она и в юго-западных окраинах империи. Здесь же, на северо-западе, позиция властей была бескомпромиссной. Инструкции двора предписывали подавлять военной силой малейшее противодействие. Рекомендовалось даже «уничтожать на месте» всех людей некитайского происхождения, которые, так или иначе, оказывают содействие восставшим [23, цз. 103, 1342–1343, цз. 119, 1504–1505]. Это лишний раз иллюстрирует оборотную сторону «мягкого» курса китайских феодальных властей в обращении с инонациональным населением.

Национальная политика в южных и юго-западных провинциях страны

К началу XV в. значительные пространства современного южного и юго-западного Китая фактически оставались вне контроля китайских властей. Это относится к обширным горным районам в современных провинциях Гуйчжоу и Хунань, а также ко многим заселенным некитайским населением районам в Сычуани, Юньнани, бывшей провинции Гуанси и на о. Хай-нань. Жившие здесь народы находились на различных стадиях социального развития — от разложения родо-племенной организации до консолидации классов. К описываемому времени у них не было сколько-нибудь прочных государственных образований, которые могли бы противостоять китайской колонизации. Это облегчало задачу освоения китайцами территорий этих народов, прочного включения их в пределы империи. Надо сказать, что подобная задача ставилась китайскими правящими кругами еще задолго до описываемого времени. Однако, несмотря на отмеченное облегчающее ее исполнение обстоятельство, колониальная политика наталкивалась здесь на упорное сопротивление.

Так, например, неоднократные попытки императоров из династий Сун и Юань (X–XIV вв.), а также Чжу Юань-чжана установить свое господство над горными районами в Гуйчжоу и западной Хунани не имели успеха [73, 268, 275].

Правительство Чжу Ди в своей национальной политике в юго-западных провинциях продолжало решать отмеченную задачу: всемерно укрепить здесь китайскую власть и расширить сферу ее влияния. Для этого применялись методы, основанные на вышеизложенных принципах подхода к инонациональному населению вообще. Наиболее ярко здесь проявилась тактика сочетания военного давления, дипломатии и «привлечения сердец» некитайского населения. Китайские военные и гражданские власти добивались того, чтобы местное население признало свое подданство императору и тем самым «обратилось к цивилизации». В эти районы направлялись специальные манифесты и послания от имени имперского правительства, где содержались уговоры пойти на такой шаг и завуалированные угрозы на случай неподчинения. Подобная активность китайских властей всячески поощрялась из центра [23, цз. 41, 673]. Характерно, что в некоторых случаях отправка «привлекающих» манифестов сопровождалась стягиванием китайских войск в близлежащие районы для возможного подавления непокорных силой [23, цз. 141, 1693]. В случае отрицательной реакции на посылаемое предложение в ход пускались войска. В случае согласия наблюдалась процедура, аналогичная нормам, существовавшим на северо-западе страны: в столицу направлялся представитель подчинившихся либо доклад об их желании покориться, причем чаще наблюдалось последнее. В ответ приходило высочайшее разрешение, и «местные главы» получали китайские чины, титулы и регалии. Число подчинившихся могло колебаться от нескольких десятков до десятков тысяч человек. Подобная картина в общих чертах прослеживается в начале XV в. на примере самых разных народностей юго-запада империи [23, цз. 43, 688, цз 44, 701, цз. 52, 777, цз. 55, 816–818, цз. 73, 1015–1016, цз. 101, 1318, цз. 122, 1540, цз. 139, 1676, цз. 141, 1692].

Описанный путь отнюдь не исключал прямого завоевания остававшегося здесь вне сферы китайской власти населения. Однако в полном соответствии с разработанной гибкой тактикой инструкции из центра призывали по возможности реже прибегать к вооруженному насилию. Например, в октябре 1403 г. My Шэну предписывалось: «Если возможно, берите за образец привлечение сердец иноплеменников к цивилизации [мирным путем], а не обязательно посылайте войска» [23, цз. 23, 425]. Как уже отмечалось, причиной подобных рекомендаций было приобретенное на опыте понимание, что открытое давление не всегда приводит к успеху. Положение на юго-западе давало этому хорошее подтверждение. Как писал в докладе двору в конце 1403 г. один из членов Военного ведомства, в Гуанси, например, наблюдалась следующая картина: «Сначала все они (иноплеменники) обращаются к цивилизации, а затем снова становятся разбойниками; правительственным войскам трудно их искоренить» [23, цз. 25, 460]. Но кроме отмеченных соображений стремление ограничить сферу применения армии в юго-западных районах можно объяснить также намерением китайцев прочно освоить их и в хозяйственном, а не только в административном отношении. В этой связи характерна инструкция военным властям в Сычуани от 12 мая 1409 г.: «Такое положение, что иноплеменники бунтуют, существовало издавна. Если поспешно посылать [против них] войска, то беды обрушатся на население всего края» [23, цз. 90, 1191].

Выказывая предпочтение мирному пути, правительство Чжу Ди, опять-таки в согласии с общими принципами своей политики в отношении некитайского населения, в случае надобности прибегало к вооруженному вмешательству в самых широких масштабах. Примером тому может служить покорение мяо в Гуйчжоу в 1413–1414 гг., к чему подробнее вернемся ниже. Здесь же отметим, что мирный и военный пути приведения инонациональных народов в покорность тесно переплетались. Уговоры сопровождались угрозами и концентрацией войск, а военное наступление, наоборот, могло прерываться в обмен на обещание изъявить покорность [23, цз. 51, 767].

Административное устройство «присоединившихся» на юго-западе империи существенно отличалось от военизированных образцов северо-запада своим гражданским характером. Вместе с тем оно не было единообразным. В некоторых случаях некитайское население включали в число жителей китайских уездов и областей, уравнивая в обязанностях с китайским населением [23, цз. 55, 816–818, цз. 122, 1540]. Но чаще из некитайских подданных формировались особые административные единицы, где местная знать получала определенную автономную власть. Это во многом диктовалось реальной обстановкой в указанных районах. Китайская колонизация, хотя и шла сюда в течение нескольких столетий, все еще не была к началу XV в. столь глубока и широка, чтобы послужить достаточной базой для быстрого и повсеместного внедрения чисто китайских порядков. Исследователи отмечают, что даже через сто лет — к началу XVI в. — процесс колонизации здесь еще не завершился [197, 203]. Поэтому, стремясь освоить и удержать юго-западные провинции, китайцы нуждались в определенном союзе с социальной верхушкой местных племен и народов. Отражением этого и явилось сохранение некоторых ее прерогатив.

В этой связи становится понятным, почему на первых порах китайское правительство могло довольствоваться лишь самим фактом признания инонациональным населением своего подчиненного положения, не ломая основ сложившихся у него порядков… Такой подход был санкционирован императором, который в конце 1406 г. сказал: «Путь управления иноплеменниками таков: как только они подчинятся, их можно оставлять [в покое]» [23, цз. 60, 875]. Становится понятной и та осторожность, которую двор предписывал соблюдать местным китайским властям в обращении с покорившимися: «Поскольку иноплеменники обращаются к культуре, их следует действенным образом поддерживать [в этом]. При малейшем посягательстве на их интересы [они] перестанут быть искренними [по отношению] к императорскому двору» [23, цз. 38, 647].

Автономные права социальной верхушки некитайского населения реализовались в системе так называемых местных управлений (тусы). Организация этой системы уходит корнями в древний период. Оставление во главе покоряемого некитайского населения местных вождей и князьков практиковалось, по данным источников, уже в конце II — начале I в. до н. э. [29, цз. 310, 7867 (4)]. Подобный метод был использован и первым императором династии Мин: «Со [времен] Хунъу для управления теми юго-западными иноплеменниками, которые приходили в подчинение, использовались их собственные прежние чиновники» [29, цз. 310, 7867 (4)][63]. Однако следует подчеркнуть, что именно в конце XIV — начале XV в. система «местных управлений» детализируется и расширяется. Создается иерархическая градация некитайских властей.

Наиболее низкой административной единицей было уже упомянутое Управление старшего чиновника (Чжангуаньсы), затем по восходящей градации шли Управление умиротворения (Ань-фусы), Управление привлечения и возмездия (Чжаотаосы), Управление полного умиротворения (Сюаньфусы) и, наконец, Управление полного успокоения (Сюаньвэйсы), Во главе перечисленных управлений ставились «местные чиновники», получавшие китайскую ранги от шестого полного до третьего вспомогательного.

Однако четкость и стройность нарисованной системы была во многом лишь кажущейся. Образование той или иной из перечисленных единиц не имело под собой четких критериев и диктовалось стечением обстоятельств. Единого порядка подчинения управлений также не существовало. Нижестоящие могли быть подчинены вышестоящим, не обязательно в перечисленном порядке. Но некоторые управления подчинялись военному командованию провинции или же командованию расположенного поблизости китайского военного гарнизона [23, цз. 44, 689, цз. 60, 874, цз. 63, 907, цз. 67, 938, цз. 75, 1033]. Китайские власти могли произвольно менять не только адрес подчинения, но и статус автономных единиц, например преобразовать Управление полного успокоения в Управление старшего чиновника и т. д. [23, цз. 52, 792–793, цз. 78, 1053]. Эти управления в любой момент могли быть вообще ликвидированы, а входившее в них население — быть передано под непосредственный контроль китайской администрации [23, цз. 145, 1717, цз. 147, 1729]. Наконец, «местные управления» могли ликвидироваться совсем, когда население их разбегалось [23, цз. 64, 912, цз. 66, 932, цз. 175, 1920–1921].

Кроме того, при административном устройстве инонационального населения китайцы могли вообще не пользоваться перечисленными управлениями, а образовывали уезды, округа и области, т. е. переносили на районы, заселенные некитайцами, китайское административное деление [23, цз. 52, 177, цз. 30,551, цз. 31, 560, цз. 76, 1039].

Весьма интересен вопрос, как широко распространялась самостоятельность «местных чиновников». Существует мнение, что упомянутая система автономии служила лишь формой прикрытия племенной организации некитайских народностей и что она механически переносила китайское районирование, чины и прочее на местную почву. В целом же племенные порядки не подвергались существенным изменениям, а представители местной верхушки сохраняли всю полноту власти в своих районах и единственное, что от них требовалось, — это сохранять мир [213, 21–22]. Такая точка зрения не лишена оснований, особенно в той части, что предоставлявшаяся автономия сохраняла и прикрывала существовавшую племенную структуру. Однако вопрос о полновластии местной верхушки требует уточнений.

Действительно, в некоторых случаях «местные главы» могли ограничиться лишь формальным признанием верховной власти императора. Например, о положении в Сычуани в источниках говорится: «Сообщают, что они (некитайские народы) сами имеют своих тиранов, и хотя принимают звания и титулы от императорского двора, но на деле сами являются правителями тех земель» [29, цз. 311, 7870 (1)]. Такой факт, как ограбление и арест, китайского посла, ехавшего за рубеж, начальником одного из «местных округов», также свидетельствует, что некоторые «местные чиновники» продолжали чувствовать себя самостоятельными в рамках китайской автономной системы [23. цз. 114, 1454].

Особое положение «местных чиновников» в юго-западных провинциях (по сравнению с китайскими) проявлялось и в том, что императорский двор поддерживал с ними «даннические отношения», принимая их посланцев с «данью» и посылая ответные подарки. Это, как отмечалось на примере северо-западного региона, сближало положение некитайской администрации с иноземцами и, следовательно, может свидетельствовать в пользу ее большой самостоятельности.

Однако вместе с тем во многих конкретных случаях выражение покорности некитайским населением могло сопровождаться ограничением власти прежних вождей. В этом отношении весьма важным представляется предписание двора от 5 ноября 1404 г. поставить при всех «местных главах» в Юньнани китайских помощников, которые были бы «искушены в делах» управления [23, цз. 35, 610]. Официально это мотивировалось тем, что «местные чиновники» не знают китайского языка и китайских норм делопроизводства. Но, по существу, этот шаг означал разделение власти на местах и непосредственное подключение китайской администрации к управлению инонациональным населением. Можно предположить, что подобная практика впоследствии не ограничивалась лишь пределами Юньнани.

Следует отметить, что сами китайцы отнюдь не были склонны рассматривать учреждение «местных управлений» как чистую формальность, а пытались использовать их в своих интересах. В «Мин ши», например, записано: «Учреждали… различные военные и гражданские чины, [назначали] начальников Управления полного успокоения и [создавали] такие Управления для того, чтобы связать силы иноплеменников» [29, цз. 316, 7888 (4)]. Характерно также, что китайцев не устраивала та самостоятельность «местных тиранов» в Сычуани, о которой говорилось выше. Сообщая об этой самостоятельности, источник продолжал: «Поэтому вплоть до конца [правления династии] Мин приходилось часто утруждать себя карательными походами против них» [29, цз. 311, 7870 (1)]. Иначе говоря, китайские власти были намерены добиваться реального подчинения «местной» администрации.

Наконец, определенную роль, связывающую самостоятельность «местных чиновников», была призвана играть налоговая политика в населенных некитайцами районах. Наряду с порядком представления дани двору (что в некоторых случаях могло приобретать и некоторые экономические функции)[64], уже с 1403 г. в источниках прослеживаются сведения о включении людей некитайского происхождения в налоговые реестры. Этот порядок в начале XV в. распространяется на многие районы юго-западных провинций [23, цз. 20, 364, цз. 55, 816–817, цз. 81, 1089, цз. 149, 1743, цз. 150, 1745, цз. 161, 1825]. Данные сведения позволяют определить, что на некитайское население стали накладывать основные и дополнительные налоги, т. е. был принят такой же порядок, как в Собственно Китае. Одновременно начинают встречаться записи о недоимках в налогах с инонационального населения [23, цз. 17, 311]. После подчинения Гуй-чжоу здесь стали создаваться специальные налоговые управления (шуйкэсы) [23, цз. 154, 1776]. Правда, желая приспособить китайскую систему налогообложения к местным условиям юго-западных районов, китайцы практиковали здесь изъятие налогов не только преимущественно зерновыми (как в Собственно Китае), но и другими видами продукции: золотом, серебром, киноварью, чаем, лошадьми, продуктами моря и др. [23, цз. 17, 311, цз. 56, 829, цз. 116, 1479, цз. 125, 1568, цз. 155, 1788]. Но сути дела это не меняло: распространение налогообложения некитайского населения в пользу китайской казны не только отнимало у местной верхушки часть ее дохода, но и делало «местных чиновников» ответственными перед китайской администрацией за поступление налогов. Постепенное привязывание инонациональных народов к китайскому налоговому прессу должно было сказаться не только на положении местной верхушки, но и на самом строе жизни этих народов и племен в юго-западных провинциях.

Нельзя также забывать, что признание покорности местными вождями могло сопровождаться расположением китайских гарнизонов на подведомственной этим вождям или близлежащей территории. Последнее не могло не влиять на их самостоятельность.

Учитывая все изложенное, вряд ли можно согласиться с мнением, что китайская система управления инонациональным населением полностью оставляла без вмешательства извне существовавшие здесь порядки [213, 21–22]. Согласно приведенным данным, в начале XV в. наблюдается следующая картина. Автономная система «местных управлений» в одних случаях могла иметь реальный смысл, а в других — быть сильно ограниченной. Различие зависело от конкретных обстоятельств: соотношения сил в том или ином районе, географических условий (например, труднодоступности для войск), местных традиций, силы освободительного движения, стратегических расчетов китайцев и т. д. Немало значил и адрес подчинения автономных административных единиц. Если они подчинялись другим «местным чиновникам», то автономия могла сохраняться в большей степени. Если же они попадали под контроль китайских военных властей, то в меньшей.

При всем сказанном надо учитывать, что, даже оставляя (и в немалой степени вынужденно) определенную свободу действий местной социальной верхушки, китайское правительство не переставало стремиться к тому, чтобы его власть на национальных окраинах империи была вполне реальной. Наглядным подтверждением этому может служить образование в 1413–1414 гг. новой китайской провинции Гуйчжоу на территориях, издавна заселенных народом мяо. Этот шаг показывает, что императорское правительство в своей национальной политике на юго-западе страны не намеревалось ограничиться описанной системой автономии и стремилось к дальнейшей китаизации данных районов.

Организация провинции Гуйчжоу явилась кульминационным моментом упомянутой национальной политики в начале XV в. Здесь отразились многие характерные для нее черты и методы. Поэтому остановимся на этом событии подробнее.

Гуйчжоу — страна мяо, как ее называют этнографы, — долгое время сопротивлялась установлению китайской власти. Попытка ее покорения в конце XIV в. была, как отмечалось, неудачной. К рубежу следующего столетия из-под китайского контроля освободились даже те районы Гуйчжоу, которые ранее считались подчиненными империи. Но весной 1403 г. правительство Чжу Ди вновь подчиняет их и учреждает здесь 14 управлений старшего чиновника [23, цз. 16, 298]. Для дальнейшего захвата всей страны мяо китайцы воспользовались междоусобной борьбой мяоских племен. В 1413 г. сюда вторглась 50-тысячная китайская армия [29, цз. 316, 7888 (4)]. В марте того же года Гуйчжоу получила «вспомогательный» (т. е. неординарный) статус провинции империи, а через год, в марте 1414 г., этот статус был окончательно утвержден [23, цз. 137, 1661, цз. 149, 1735]. Это сопровождалось установлением здесь обычных для Китая органов провинциальной власти — общеадминистративных, военных и судебных, а также новым территориальным районированием. В последнем случае наблюдается сочетание традиционных китайских административных единиц и отмеченных выше автономных образований.

Первоначально Гуйчжоу разделили на восемь областей (фу) и четыре округа (чжоу), сохранив в их подчинении 75 управлений старшего чиновника. Характерно, что все эти единицы были подведомственны имперскому Ведомству налогов, т. е. приобщены к китайской системе налогообложения [29, цз. 316, 7888 (4)]. Кроме этих «гражданских» территориальных делений в новой провинции были организованы 18 воинских вэев (гарнизонов), подчинявшихся центральному Военному ведомству. Оно же распоряжалось еще семью управлениями старшего чиновника в Гуйчжоу, имевшими, как из этого следует, военизированный характер (т. е. население которых было приписано к военному сословию) [29, цз. 316, 7888 (4)].

В дальнейшем чиновные учреждения и посты, а также административное деление в Гуйчжоу неоднократно менялось. В общем и целом пытались придерживаться порядка, чтобы в каждой области было по шесть округов и по четыре управления старшего чиновника. Но, согласно источнику, эти единицы «то разделяли, то соединяли и реформировали по-разному» [29, цз. 316, 7888 (4)].

К управлению местными делами на уровне ниже областного могли привлекаться и «местные чиновники» [29, цз. 316, 7888 (4)]. Это облегчалось тем, что к описываемому времени у мяо уже достаточно четко выделилась социальная верхушка, приобретшая определенные административные функции [73, 271]. За «местными чиновниками» сохранялось «право» посылать «дань» императору. Но контроль за их назначениями на должность и преемственность их функций был передан в руки столичного Ведомства чинов [29, цз. 316, 7888 (4)]. Высшее командование над всеми «местными войсками», т. е. отрядами, состоявшими из воинов мяо, поручалось центральному Военному ведомству [29, цз. 316, 7888 (4)].

Таким образом, в системе организации управления и районирования новообразованной провинции были использованы некоторые черты автономии, оставлявшиеся за местной некитайской социальной верхушкой. Но они тесно переплетались с ординарными китайскими порядками и осуществлялись при сохранении высшего контроля в руках китайской администрации. Отсюда можно заключить, что отмеченная автономия играла вспомогательную роль и использовалась имперскими властями в качестве орудия для закрепления своего господства.

Как явствует из сказанного выше, покорение Гуйчжоу и организация здесь провинции были осуществлены с помощью прямого военного давления. Это лишний раз подтверждает высказанный тезис о том, что китайское правительство в начале XV в. при всей рекомендуемой им осторожности в подходе к некитайским народам и стремлении «привлекать сердца добрым отношением» отнюдь не ограничивалось подобными методами и при возможности действовало открытой силой.

Образование провинции Гуйчжоу и связанное с этим еще большее закрепление китайского господства на юго-западе империи знаменует собой окончательное установление китайского господства на территориях к югу от р. Янцзы, заселенных инонациональными народами [73, 244, 277]. Но это совсем не означает, что местное некитайское население прекратило сопротивление китайскому владычеству. Вся первая четверть XV в., как до, так и после 1413–1414 гг., наполнена героическими страницами освободительной борьбы коренных жителей юго-западных провинций империи против установления китайского господства.

Уже в январе 1403 г. правительство Чжу Ди было вынуждено признать, что «различные иноплеменники юго-запада с трудом покоряются и легко поднимают мятежи» [23, цз. 15, 277]. Это, естественно, не было новостью для китайцев. Указ, посланный военным властям в Сычуань в мае 1409 г., констатировал: «Такое положение, что иноплеменники бунтуют, тянется издавна» [23, цз. 90, 1191]. Важно отметить, что рассматриваемый период в этом плане нисколько не являлся исключением. В комментариях китайских хронистов к одному из указов императора по поводу национальной политики дана следующая обобщенная характеристика описываемого момента: «В те времена иноплеменники восставали и не подчинялись, иногда приходя в ярость» [23, цз. 90, 1190].

Официальная китайская идеология относила упомянутую ярость за счет естественных дурных качеств всех «варваров», т. е. некитайцев. «В сердце у иноплеменников измена», — писал военный из Гуанси в уже цитированном1 докладе двору в конце 1403 г. [23, цз. 25, 460]. Наделе же такая «измена» имела вполне реальные основания. В этой связи следует вспомнить приведенные раньше слова доклада из Гуанси о том, что люди некитайского происхождения сначала приобщаются к «цивилизации», а затем снова бунтуют. Здесь заключен глубокий смысл: первоначально, выражая номинальную покорность далекому императорскому двору, некитайское население еще не сталкивалось с реальным гнетом китайских властей. Позже, испытав на себе этот гнет, оно поднималось на борьбу. Возможно, конечно, и другое объяснение: пока китайские войска действовали или угрожали «присоединяемым», последние подчинялись, но после ухода войск дальше и ослабления давления вновь стремились обрести независимость.

Так или иначе, правительству Чжу Ди уже с первых месяцев своего существования пришлось столкнуться с сопротивлением некитайских народов в юго-западных провинциях. В сентябре 1402 г. началось движение среди инонационального населения в Гуанси. Повстанцы «оказывали сопротивление, убивали китайских чиновников и солдат». Для подавления применялись и дипломатические, и военные средства. В декабре 1403 г., истребив около 1200 человек, китайцам удалось подавить движение [23, цз. 11, 191, цз. 15, 274–275, цз. 25, 457]. В мае 1405 г. из Гуанси поступил доклад о подавлении нового восстания, а буквально через несколько дней — о начале следующего [23, цз. 41, 671–673].

Аналогичная картина наблюдалась здесь два года спустя: в феврале 1407 г. пришло донесение об усмирении «иноплеменных разбойников», а в марте началось новое движение [23, цз. 62, 896, цз. 64, 910]. Последнее быстро разрасталось, так как в это время значительная часть китайских войск из Гуанси была переброшена для похода во Вьетнам. В результате имперским властям пришлось срочно стягивать войска из Хугуана, Юньнани, Гуйчжоу и даже отозвать часть солдат из Вьетнама [23, цз. 70, 982, цз. 72, 1011–1012]. Это восстание было подавлено к ноябрю 1407 г. Освободительное движение народов яо и мяо в Гуанси вновь вспыхнуло в октябре 1412 г. Его непосредственной причиной послужило утяжеление налогов. Китайским властям удалось справиться с ним только в конце года [23, цз. 132, 1624, цз. 135, 1845]. Восстания некитайских народов в Гуанси отмечены также в 1415 и 1423 гг. [23, цз. 162, 1387, цз. 256, 2370, цз. 263, 2403].

Вооруженные выступления некитайского населения Юньнани зафиксированы в 1405 и 1423 гг. [23, цз. 49, 737–738, цз. 254, 2362]. Установление китайского господства в Гуйчжоу сопровождалось вспышками сопротивления народа мяо в 1404 г., дважды в 1408 г. и еще раз в 1410 г. [23, цз. 80, 1075, цз. 84, 1120, цз. 151, 1760]. Вооруженной борьбой сопровождалось и провозглашение Гуйчжоу провинцией в 1413–1414 гг. О том, что сопротивление не прекратилось и после этого, свидетельствует начало здесь нового восстания в декабре 1415 г. [23, цз. 170, 1899].

Наряду с этим в 1413–1414 гг. развернулось движение народа мяо в Сычуани. Для его подавления туда были переброшены войска из Хугуана и Гуйчжоу [23, цз. 138, 1671, цз. 142, 1699, 1707, цз. 144, 1710, цз. 147, 1727]. А в середине следующего, 1415 г. в Сычуани вспыхнуло восстание народа жун [23, цз. 166, 1859–1860]. Волнения некитайских народов в Хугуане отмечены в 1405, 1410, дважды в 1414 и еще раз в 1420 гг. [23, цз. 38, 647, цз. 105, 1360–1361, цз. 155, 1789, цз. 157, 1800, цз. 225, 2212].

Все отмеченные движения можно рассматривать как закономерную реакцию на усиление китайской власти в национальных районах на юго-западе империи. Но в целом правительству Чжу Ди удалось справиться с сопротивлением. И дело здесь не только в перевесе сил и превосходстве китайской армии, но и в известной заинтересованности социальной верхушки некитайских народов в союзе с китайскими феодалами. Такой союз помогал местной знати закрепить свое господствующее положение и приобщиться к новым, несомым с собой китайцами способам эксплуатации основной массы населения. Немалую пользу для закрепления китайского влияния приносила также племенная и национальная разобщенность народов, населявших юго-западные провинции. Источники свидетельствуют, что китайцы умело пользовались подобной рознью.

При возникновении междоусобных конфликтов среди своих некитайских подданных правительство Чжу Ди предпочитало воздерживаться от непосредственного вмешательства. Несмотря на просьбы враждующих сторон о помощи, императорский двор ограничивался лишь манифестами с общетеоретическими рассуждениями о благости мира [23, цз. 44, 698–699]. Такая позиция объясняется тем, что взаимные распри ослабляли возможность эффективного сопротивления китайскому господству. Официально же данная тактика объяснялась двором следующим образом. — «Южные иноплеменники нападают друг на друга издавна. Схватить одного-двух из них и наказать, этого недостаточно для преобразования их грубых нравов… А если торопиться с наказанием… то это лишь помешает обращению сердец людей из далеких краев к Китаю» [23, цз. 30, 545].

Главное, на что местным китайским властям предписывалось обращать внимание при описываемых конфликтах, — это повиновение всех враждующих сторон имперской администрации. Например, на запрос Му Шэна относительно позиции во время междоусобиц в Юньнани в 1403 г. последовал ответ двора: «И нападающие, и пострадавшие уже платят налоги в имперскую казну, что свидетельствует об отсутствии зла в их сердцах» [23, цз. 23, 424–425]. Единственное, что заботило правительство, — это возможность перерастания мелких распрей в массовые конфликты, грозившие поддержанию китайской власти. Поэтому местным китайским войскам предписывалось быть в постоянной готовности при междоусобных столкновениях инонациональных племен [23, цз. 44, 699–700].

Касаясь вопроса об использовании китайцами межплеменной и национальной розни некитайских народов, следует отметить и такой метод, как использование так называемых местных войск (ту цзюнь) для подавления антикитайских движений. Эти войска формировались из местного некитайского населения и привлекались китайским командованием для участия в карательных операциях против соседних им племен и народов [23, цз. 57, 838, цз. 162, 1837, цз. 80, 1075]. В декабре 1403 г. из Военного ведомства поступил ко двору специальный доклад, где проводилась мысль, что из-за трудных климатических условий и партизанских методов борьбы, применяемых инонациональным населением, китайским войскам на юго-западе «трудно добиться успеха и поэтому нужно шире использовать местные войска» [23, цз. 25, 460–461]. Военный наместник в Гуйчжоу Гу Чэн организовал даже обучение местных войск по китайскому образцу для использования их при подавлении волнений местного населения [23, цз. 18, 330].

Говоря о закреплении китайского влияния в национальных. районах юго-западных провинций, следует отметить, что наряду с подавлением! силой, распространением китайской администрации и системы налогообложения правительство Чжу Ди предпринимало отдельные шаги в сторону культурной ассимиляции некитайского населения. Это проявлялось прежде всего в насаждении китайской системы образования. В начале XV в. конфуцианские училища для людей инонационального происхождения были открыты в различных административных центрах Гуйчжоу, Сычуани, Юньнани и Хугуана [23, цз. 67, 935, цз. 157, 1797, цз. 191, 2017]. Кроме того, в Гуйчжоу в 1421 г. были учреждены шесть медицинских и десять философских училищ [23, цз. 235, 2261, цз. 240, 2285–2286]. Сыновья представителей некитайской социальной верхушки могли приниматься и в столичные учебные заведения, например Государственную школу [23, цз. 53, 793–794]. Начальник округа Шуньчжоу в Юньнани сообщал в 1417 г. двору, что подведомственное ему инонациональное население постепенно «пропитывается священной культурой» — усваивает китайский язык, наставления, преподающиеся в школах, готовит по китайскому образцу местные управленческие кадры [23, цз. 185, 1982]. Все это вполне созвучно с отмеченным выше стремлением китайцев «приручить» некитайские народы и с тяготением некоторой части их социальных верхов к китайским порядкам.

Таковыми были основные направления и методы национальной политики правительства Китая в первой четверти XV в. Как видим, они были весьма неоднородными. В зависимости от обстоятельств мог применяться целый ряд средств: от номинального провозглашения верховенства императора, предоставления своеобразной автономии и культурного проникновения до прямого воздействия силой и военного подавления. Но все эти методы преследовали одну общую цель — всемерное закрепление китайской власти и влияния на национальных окраинах империи.