Империя

Глава четвертая

Блэз поджидал губернатора Рузвельта в конце длинного широкого коридора, что разделял пополам первый этаж отеля «Пятая авеню». Место это известно было в политических кругах Нью-Йорка как «Угол молитв». Блэз пока так и не выяснил, откуда «Угол» получил свое название. Видимо потому, что именно здесь произносил торжественное «аминь» сенатор Томас Платт, нынешний хозяин «Угла», откликаясь на истовые молитвы своих сторонников. Восседая в центре украшенного позолотой диванчика с волосяной подушкой, так называемый «Добренький босс» заправлял судьбами так называемой «Организации», то есть политической машины, что держала в руках республиканскую партию штата Нью-Йорк и, предположительно, нового губернатора-республиканца Теодора Рузвельта, пообещавшего Блэзу интервью по окончании еженедельного завтрака с сенатором Платтом. Когда конгресс работал, сенатор приезжал из Вашингтона в пятницу вечером и возвращался в столицу в понедельник утром. А сам факт еженедельного приплытия губернатора по Гудзону из Олбани на завтрак с «Добреньким боссом» красноречиво характеризовал их отношения; во всяком случае так с некоторым оттенком загадочности утверждал Шеф.

Блэз нервничал. Он никогда еще не встречался с губернатором; конечно, он давно уже к нему пригляделся («привязался», сказал он себе по-французски). Эта подвижная фигура, воплощенная энергия, постоянно мелькала на бесчисленных подмостках. Шеф потребовал взять у губернатора интервью, сочтя, что настало время Блэзу испытать свои силы в этом лживом искусстве, и вручил ему перечень вопросов, которые следовало задать; скомканный клочок бумаги уже успел истлеть в его потной ладони. Он нервничал и сам недоумевал почему. Разве он не привычен уже к общению с сильными мира сего? Все-таки он не кто-нибудь, а Сэнфорд и, не в последнюю очередь, Делакроу. Он помнил, с каким презрением относился отец ко всем политикам, и это глубокое чувство было однажды столь же глубоко и щедро вознаграждено в Ньюпорте, штат Род-Айленд, когда президент Честер А. Артур допустил промах, посетив казино, где на него никто не обратил ни малейшего внимания. Того хуже, когда президенту настала пора уезжать, ему пришлось стоять в полном одиночестве у подъезда, пока экипажи Асторов, Бельмонтов[78], Делакроу и Вандербильтов[79] проезжали мимо, а он взывал: «Карету президента!». Полковника Сэнфорда эта ситуация привела в восторг. Но Блэзу недоставало отцовского патрицианского высокомерия.

В половине девятого субботним утром в отеле «Пятая авеню» стояла необычная тишина. Поодаль, в холле, посетителей почти не было, лишь несколько претендентов на должность мирового судьи в захолустье штата толпились в «Углу молитв». Они напомнили Блэзу тех случайных и неприметных личностей, задержанных за ночь, которых ему приходилось видеть в полицейском участке на Малберри-стрит.

Два сотрудника нью-йоркской полиции охраняли вход в отдельный кабинет, где поглощал завтрак губернатор, бывший комиссар городской полиции; завтрак весьма обильный, иначе не скажешь, состоявший из жареного цыпленка, залитого яичницей с яркими крупными желтками, и солидной порции жареного картофеля. Меню Блэз выяснил у метрдотеля заранее. По-видимому, губернатор был любитель поесть на манер жителя западной границы: он предпочитал «жратву» простую, обильную и неизменно жареную.

Внезапно в дверях кабинета возник громадный округлый, заключенный в темную жилетку живот, набитый жареным мясом; приложение к животу, губернатор и полковник Теодор Рузвельт сказал что-то полицейским, его слова заставили их нахмуриться, а их бывший начальник разразился хохотом, показавшимся Блэзу похожим на крик совы, стремительно бросающейся вниз на зазевавшегося грызуна. Рядом с губернатором стоял бледный и по обыкновению, если не более, изможденный Платт. К удивлению Блэза они завтракали без помощников, иными словами — без свидетелей, сразу подумал он. Мрачно-подозрительное мировоззрение Шефа оказалось заразительным и, не исключено, обоснованным.

Полицейские отдали губернатору честь и он подошел к Блэзу, не обращая внимания на вездесущих просителей — соискателей должностей.

— Мистер Сэнфорд из «Джорнел»? Наша любимая газета, не правда ли, мистер Платт?

— Бывают и хуже, — тихо выдавил Платт, направляясь к своему любимому дивану; он был похож на человека с мотыгой, возвращающегося после тяжких трудов в поле на отдых.

— Мистер Сэнфорд, — приветствовал он Блэза, коснувшись его тщедушной рукой. Затем опустился на свой трон в «Углу молитв», готовый править и царствовать, в то время как номинальному правителю штата предстояло очаровывать и развлекать молодого журналиста. Просители окружили Платта; босс скорбным взмахом руки простился с губернатором и Блэзом.

— Мистер Сэнфорд, почему бы нам не прокатиться вместе до дома моей сестры? Мы могли бы поговорить по дороге. — С этими словами Рузвельт правой рукой взял Блэза за левый локоть; жест был загадочный, стороннему наблюдателю он мог показаться изъявлением близких отношений или, на худой конец, расположения, но жертва, а Блэз счел себя именно жертвой, восприняла его как проявление физического контроля, поскольку губернатор таким образом вынудил его стремительно шагать с ним рядом, да к тому же нога в ногу; снова в мыслях у него возникло видение полицейского участка на Малберри-стрит. Но хотя губернатор и вел себя как подобает полицейскому, он едва ли был здоровенным детиной, каким полагается быть стражу порядка. Он был таким же коротышкой, как и Блэз, несколько лет кряду молившийся хотя бы о лишней половинке дюйма, однако он перестал расти в шестнадцать лет. Но в тех местах, где у Блэза выпирали мускулы, у Рузвельта была одна гуттаперчевая начинка; фигуру его увенчивали массивная голова и шея, причем первая как бы произрастала из второй как ответвление ствола. Живот был тучен, конечности толсты, но не мускулисты. Тем не менее Рузвельт оказался стремителен в движениях и целеустремлен, как атлет, спешащий к началу соревнования на неведомую спортивную арену. Блэза позабавило, что манера губернатора говорить точно соответствовала тому, как ее расписывали в газетах. В холле, когда вокруг него теснились незнакомые люди, жаждавшие пожать ему руку или пожелать успехов, губернатор обнажал свои громадные скалоподобные зубы и произносил три отчетливых слога «О-чень-рад!». Если ему говорили то, что он одобрял, он восклицал «Потрясающе!», как актер, играющий роль английского джентльмена. На улице он даже охотно откликался на обращение «Тедди» — вне пределов семьи никто не отваживался его так называть.

Легкий апрельский дождичек смочил Пятую авеню, но не губернатора Рузвельта, который впрыгнул в экипаж, опираясь, как о поручень, о правую руку Блэза. К вящей радости Блэза экипаж оказался с поднятым верхом; в его воображении уже возникла картина «здорового образа жизни» — так называлась лекция, прочитанная недавно губернатором где-то на Среднем Западе, — езды по Пятой авеню под проливным дождем и возгласов «Потрясающе!», обращенных к стихиям.

— Вам следует пожить на Западе, — губернатор сказал именно то, чего от него ожидал Блэз. — Юноше, такому как вы, следует укреплять свое тело и свои моральные устои.

Блэз вдруг почувствовал, что краснеет — вовсе не от слов «моральные устои», на эту тему он, выросший во Франции, сам мог прочитать лекцию губернатору, но от слова «тело». Ведь он мог похвастать мускулатурой, какая не снилась его йельским однокашникам, — даром природы, вероятно, но в гораздо большей степени явившейся результатом его собственных усилий; не снилась такая мускулатура и тому жирному пудингу, что колыхался с ним рядом. Вблизи Рузвельт не выглядел молодо, впрочем, на взгляд Блэза, сорок лет вовсе не были оптимальным возрастом для мужчины. Глубокие морщины разбегались из-под пенсне с золотыми дужками. Коротко стриженные волосы тронуты сединой. Усы в китайском стиле скобками обрамляли или, скорее, прятали полные, красные, отменно чувственные губы. Яркие юркие глаза неопределенного цвета; ясно, что не светлые. Тело производило впечатление болезненной тучности.

— Я могу побить вас в индейской борьбе, — неожиданно для себя сказал Блэз.

Губернатор, до этой минуты глядевший в окно в надежде быть узнанным кем-то из скрытых зонтиками прохожих, изумленно уставился на Блэза. Пенсне сползло с носа на грудь и повисло на цепочке, подобно маятнику. Глаза голубые, наконец-то установил Блэз.

— Вы? Городской неженка? — он громко расхохотался, затем сказал: — Вызов принят.

Оба устроились на заднем сиденье таким образом, чтобы каждый мог положить локоть на центральную подушку и сцепиться ладонями. Блэз был абсолютно уверен в себе; он знал, что сильнее, и рука пожилого соперника начала медленно клониться книзу. Рузвельт был тяжелее, но в конце концов, предчувствуя поражение, просто сжульничал. Когда его рука была уже почти совсем внизу, он незаметно просунул ногу под складное сиденье напротив и, используя этот рычаг, быстро прижал руку Блэза к подушке.

— Вот так! — радостно крикнул губернатор.

— Вы просунули ногу под сиденье.

— Я не…

— Смотрите! — На глазах Блэза нога Рузвельта, словно пружина, отскочила на прежнее место.

— Это случайность. Она соскользнула. — Какое-то мгновение Рузвельт выглядел огорченным, как мальчишка, которого уличили во лжи. Но он тут же совладал с собой и громко возгласил:

— Здорово, молодой человек! Ладно, вы не городской неженка. Вы другой. Сэнфорд. Который Сэнфорд?

Началась и быстро завершилась игра в генеалогию. Полковник, чистейший сноб, как и большинство народных избранников, Сэнфорда воспринял спокойно, но его слегка обеспокоили Делакроу. Когда они вылезали из экипажа у номера 422 по Мэдисон-авеню, каменного дома его младшей сестры миссис Дуглас Робинсон (Блэз тщательно все записывал), Рузвельт спросил:

— Боксом занимаетесь?

— Да, — честно признался Блэз.

— Как только завтрак утрамбуется, мы с вами спустимся в подвал и натянем перчатки.

Миссис Робинсон (брат называл ее Кони), темноволосая ясноглазая женщина, провела их в небольшую гостиную, главное украшение которой составляла голова бизона, подстреленного губернатором, когда он ковбойствовал на Западе. Между человеком-победителем и зверем-жертвой оказалось, на взгляд Блэза, странное сходство.

— Увлекался чучелами, — объяснил Рузвельт. — Главным образом, птиц. Вообще-то я хотел стать орнитологом, натуралистом. Почему именно Херст?

— А почему бы и нет, сэр? — Блэз устроился в моррисовском кресле-качалке, а Рузвельт тем временем утрамбовывал завтрак, широкими бесцельными шагами меряя взад-вперед гостиную. В смежной комнате то и дело звонил телефон и на звонки отвечал низкий мужской голос. По всей видимости, даже пока они говорили, процесс управления штатом Нью-Йорк шел своим чередом.

— Конечно, он противник реформ. Он же демократ, хотя сам я в таких делах не очень строг. Однако мне кажется, что репутация босса Крокера низка даже по меркам Таммани-холла.

— Вы правы, сэр. Но он не вмешался, когда вы баллотировались в губернаторы, и вы победили большинством в восемнадцать тысяч голосов главным образом потому, что он фактически отказался поддержать судью Ван Вика.

Рузвельт сделал вид, что не слышит.

— На прошлой неделе Херст присутствовал на обеде Общества Таммани в Гранд-сентрал-палас, где председательствовал наш друг Крокер, только что вернувшийся домой из Ирландии или, точнее говоря, вернувшийся в Америку из своего ирландского дома. Мне бы не хотелось иметь такого союзника.

— Мне кажется, сэр, Шеф пошел туда, чтобы послушать Брайана.

— Не могу понять, зачем газетному издателю, учившемуся к тому же в Гарварде, ввязываться в политику, тем более, насколько я могу судить, не имея никаких политических убеждений.

Хотя Блэза скорее забавляло, чем восхищало внезапное увлечение Шефа политикой и его стремление занять высокий выборный пост, он не мог сказать Рузвельту, что во многом этот интерес объяснялся отнюдь не влиянием отца, сенатора Джорджа Херста, а маленького беспокойного тучного человека с пронзительным голосом, что двигался сейчас по гостиной, подобно заводному солдатику, которому забыли задать определенное направление. Блэз уже бросил всякие попытки взять у губернатора интервью. К тем, кого Рузвельт считал себе ровней в социальном отношении, а Блэз был из их числа, он относился не как к члену тайной консистории ангелов-реформистов, с ведром и лопатой чистящих республиканские конюшни; скорее, он держался с ними по-приятельски, как мальчишка, который, несмотря на маленький рост и плохое зрение, все равно свой в доску парень, да и наверное заводила, если только кого-нибудь удастся убедить следовать за ним. Во всяком случае он считал своим долгом немедленно высказать вслух то, что промелькнуло в его беспокойной голове.

Херст уже перестал занимать полковника. Его внимание привлекла модель военного корабля, конечно же, подумал Блэз, принадлежавшая отнюдь не миссис Робинсон.

— Подарили, когда я служил заместителем военно-морского министра. Стройте больше кораблей, говорил я. Вы читали книгу адмирала Мэхана о морской мощи? Она издана девять лет назад. Книга, открывающая глаза людям. Я рецензировал ее в «Атлантик мансли». Мы с ним сразу подружились. Без военно-морской мощи немыслима Британская империя. Без военно-морской мощи невозможна и Американская империя, хотя мы избегаем пользоваться словом «империя», потому что люди с нежным слухом его не переносят. Например, Эндрю Карнеги, старый негодяй, говорит, что если мы не предоставим свободу нашим меньшим коричневым братьям на Филиппинах, на нас ляжет проклятие. Какое еще проклятие? Его денег, что ли? Он сказал Хэю, что если американский солдат выстрелит в филиппинца, а он будет вынужден это сделать, мы потеряем республику у себя дома. Непостижимо! Из-за Карнеги и его дружков наше правительство вынуждено было стрелять в американских рабочих в дни Хаймаркетского бунта[80], и старый мошенник потирал руки от удовольствия. Лицемер. Не таков Мэхан. Настоящий патриот. Торпедные катера! Ему надо воздать должное за теорию. А флот обязан воздать должное мне — за то, что мы вовремя вооружились…

— …а вы — поблагодарить адмирала Дьюи. — Блэз воспользовался паузой, пока Рузвельт троекратно, по-собачьи, щелкнул зубами, звук был раздражающий, выражение лица — зверское.

— Ну что ж. Я задал ему работенку на Тихом океане. Пришлось пошевелиться. Сначала потребовалось упросить одного сенатора выступить его ходатаем. Представляете себе? Ну что за страна! Если бы не нашлось такого сенатора, эту должность отдали бы другому офицеру, и мы бы не были сегодня в Маниле. Замечательный человек этот Дьюи. Хороший офицер. Его, конечно, попытаются сделать президентом. Надеюсь, у него хватит ума отказаться.

— Херст считает, что лучше адмирал, чем Брайан…

— Молодой человек, и вы будете лучше Брайана. Не была ли моя сестра Анна в гостях у вашего отца несколько лет назад?

— Она училась в Алленсвуде? — Блэз вдруг вспомнил милую, сверх меры простую женщину с крупными зубами, которая чувствовала себя во Франции как дома.

— Нет. Но она училась у мадемуазель Сувестр, когда та еще держала школу во Франции. До того как перебралась в Англию.

— Там училась моя сестра Каролина. В Англии…

Рузвельт не дал Блэзу договорить.

— …что дало Бейми великолепный французский и общее образование, хотя было ли это хорошо в смысле морали, я совсем не уверен. От мадемуазель Сувестр сестра заразилась вольнодумством…

— Мадемуазель Сувестр атеистка.

Рузвельт заскрежетал зубами, правдоподобно имитируя гнев.

— Тем хуже для моей сестры. И для вашей… — Как большинство политиков, которые говорят без остановки, он слышал слова собеседника даже сквозь утешительный каскад собственного красноречия. — Моя хотя бы научилась французскому. А ваша?

— Она и без того говорила по-французски. Каролине пришлось осваивать английский, что ей вполне удалось.

— Сейчас мы отправляем туда мою племянницу[81]. Мы надеемся… — Лицо губернатора помрачнело.

— Должно быть, это дочь мистера Элиота Рузвельта, сэр?

— Да. Мой брат хорошо известен вашим читателям. — Губернатор плюхнулся в кресло и горящими глазами впился в Блэза, точно перед ним был сам дьявол во плоти — Херст. Элиот Рузвельт умер четыре года назад в квартире на 102-й улице, где он под чужим именем жил в обществе слуги и любовницы. Хотя он сильно пил многие годы, отец Блэза всегда говорил, что если кого-нибудь из Рузвельтов можно назвать приятным человеком, то это именно Элиот, долго живший в Париже, но чаще всего в Шато Сюресн, месте уединения или заточения богатых алкоголиков. Несколькими годами ранее губернатор к вящей радости прессы публично объявил своего брата сумасшедшим. Разумеется, Шеф и мысли не допускал, чтобы фамильный скелет Рузвельтов мирно покоился в шкафу; он также не упускал случая напомнить ньюйоркцам, что с целью уклонения от уплаты налогов Теодор Рузвельт называл своим местожительством не штат Нью-Йорк, а Округ Колумбия. Из-за этой неразберихи он едва не провалился при выдвижении его кандидатуры в губернаторы, но блистательный Илайху Рут[82], адвокат божьей милостью, как охарактеризовала его «Джорнел», переговорил конвент, собравшийся для выдвижения кандидата. Так или иначе, Блэз был рад, что не питал страсти к политике. Для него не существовало выбора между личной и общественной жизнью. Что сотворит пресса с личной жизнью Шефа, размышлял он время от времени, если тому вздумается выйти на политическую арену?

Об этом же размышлял и Рузвельт.

— Вся эта газетная братия будет с ним обходиться точно так же, как он поступал с другими. — Рузвельт снял пенсне и близоруко уставился на бизона, глаза которого были устремлены в вечность, место, расположенное над дверью в холл. — Я полагаю, что он снова поддержит Брайана. Для нас это облегчит дело. Маккинли наверняка победит.

— А что же вы, сэр?

— Я лояльный республиканец. Маккинли — глава партии. Мне предложили пост редактора «Харперс уикли». Можете это написать. Можете также сказать, что я испытываю искушение согласиться, когда в будущем году истечет мой губернаторский срок. — Из холла в гостиную вошел помощник и протянул губернатору газетную вырезку, Блэзу удалось это разглядеть. Из какой газеты? подумал он; очевидно, из «Сан». Когда помощник вышел, Рузвельт снова вскочил на ноги и зашагал взад-вперед без всякой видимой цели, кроме удовольствия, которое эти мощные усилия ему вероятно доставляли. — Президент спустил с цепи генерала Макартура[83] на повстанцев. Я требую безоговорочной капитуляции на наших условиях, однако скромный губернатор штата Нью-Йорк не имеет голоса при решении столь важных вопросов.

— Но к вам прислушиваются, сэр. — В голове Блэза складывалась если не статья, то хотя бы сюжет. — Вы выступаете за нашу экспансию повсюду?

— Повсюду, где мы нужны. Прежде всего нам надлежит быть мужественными. К тому же всякое расширение цивилизации, а в этом отношении нам нет в мире равных, означает торжество нашей религии, нашего закона, наших обычаев, нашего духа современности, нашей демократии. Если где-то наша цивилизация сумеет закрепиться, это будет победа закона, порядка и справедливости. Взгляните на эти погруженные в ночь острова, что с ними будет без нас? Кровопролитие, хаос, бандитизм… Агинальдо — это просто тагальский бандит.

— Некоторые считают его освободителем, — начал Блэз, понимая, что губернатор может извергать свои банальности часами.

Но теперь его было не остановить. Рузвельт быстрыми шагами описывал круги в центре комнаты. Его поглотил поток словоизвержения. Когда он говорил, он пускал в ход все трюки, как если бы перед ним был не Блэз, а десять тысяч зрителей в Мэдисон-сквер-гарден. Руки вздымались и падали, голова откидывалась назад, словно дуга вопросительного знака; правый кулак ударял о левую ладонь, как бы обозначая конец очередного безупречного аргумента и предвещая начало следующего.

— Дегенерация малайской расы — общепризнанный факт. Это прежде всего. Мы можем принести им только добро. Они сами могут причинить себе только вред. Когда люди, подобные Карнеги, говорят, что филиппинцы сражаются за независимость, я отвечаю, что любой аргумент в защиту филиппинцев равнозначен аргументу в защиту апачей. Каждое слово в защиту Агинальдо это аргумент в пользу Сидящего Быка[84]. Индейцев невозможно цивилизовать, как нельзя цивилизовать и филиппинцев. Они стоят на пути цивилизации. Вы можете, конечно, клясться именем Джефферсона… — Рузвельт горящими глазами смотрел на Блэза, который ничьим именем клясться не собирался. Он глядел прямо перед собой на круглый живот, золотая цепочка на котором одобрительно позвякивала в такт настроению ее владельца — воинственному, имперскому. — Должен вам напомнить, что когда Джефферсон писал Декларацию Независимости, он не включил индейцев в число тех, кто должен обладать нашими правами.

— А также и негров, — ухмыльнулся Блэз.

Рузвельт нахмурился.

— Рабство — это нечто иное, и оно нашло в должное время разрешение в горниле Гражданской войны.

Блэз попытался себе представить, как выглядит мозг политического деятеля. Есть ли в нем выдвижные ящички с надписями «Рабство», «Свобода торговли», «Индейцы»? Или же готовые аргументы висят на крючках, как сохнущие газетные гранки? Хотя Рузвельт считался уважаемым историком, писавшим и даже читавшим книги, он не был в состоянии сказать что-нибудь такое, чего вы уже не слышали тысячу раз. Видимо, в этом и состоит искусство политического деятеля: придавать общеизвестному ореол новизны, вдыхать в него страсть. Самого же губернатора собственная риторика завораживала.

— Джефферсон купил Луизиану, не спросив согласия индейских племен, которых он приобрел вместе с землей.

— Не спросил он и семью Делакроу, и еще примерно десять тысяч французских и испанских жителей Нового Орлеана. Мы до сих пор ненавидим Джефферсона.

— Но с течением времени вы вошли в республику как свободные граждане. Я сейчас говорю только о дикарях. Когда мистер Сьюард купил Аляску, разве мы спросили согласия эскимосов? Нет. Когда индейские племена подняли восстание во Флориде, разве предложил им Эндрю Джексон права гражданства, к которым они не были готовы? Нет, он предложил им только правосудие. Именно это мы и дадим нашим меньшим желтым братьям на Филиппинах. Они получат правосудие и цивилизацию, разумеется, если воспользуются этой счастливой возможностью. Мы сохраним острова за собой! — Рузвельт внезапно угрожающе и быстро защелкал зубами; ну точно машина, подумал Блэз, размышляя над тем, как, какими средствами сумеет он жалкими словами описать эту причудливую личность. Снова в голове возник образ заводного игрушечного солдатика. — И мы учредим там стабильное, упорядоченное правление, чтобы еще одно пятнышко, — кулак нанес мощный удар по ладони, — на поверхности Земли было нами выхвачено, — две короткие ручки судорожно ловили невинный теплый воздух гостиной, словно защищая его от зимнего холода, — у сил тьмы! — На краешке нижней пухлой губы губернатора выступила пена. Он смахнул ее тыльной стороной ладони, которая одновременно держала клочок пространства, выхваченного им у сил тьмы.

— Вы абсолютно уверены, что мадемуазель Сувестр атеистка? — Губернатор внезапно плюхнулся в кресло. Он задвинул ящик с Филиппинами на место и запер его на ключ.

— Так мне говорили. Сам я с ней не знаком. — Блэз старался держаться нейтрально. — Она активно выступала в поддержку капитана Дрейфуса. — Это вовсе не прозвучало как non sequitur[85], поскольку именно вольнодумцы активно защищали Дрейфуса. Но губернатор его все равно не слушал.

— Бейми, то есть моя сестра, говорит, что на религиозные убеждения мадемуазель Сувестр можно закрыть глаза. Я думаю, что моей племяннице Элеоноре стоит воспользоваться этой возможностью. — Затем губернатор разразился часовой тирадой. Он хочет, чтобы на Кубе и Филиппинах правили сильные проконсулы. Он обсудит эту проблему с президентом. Он считает, что чем скорее военный министр Элджер, ответственный за снабжение войск тухлым мясом, уйдет в отставку, тем будет лучше. Блэзу удалось все же задать один или два вопроса о взаимоотношениях губернатора и сенатора Платта. Ну разумеется «потрясающие», хотя всем было известно, что они на дух друг друга не переносят, и Платт терпел Рузвельта только потому, что после скандалов с предыдущим губернатором республиканцы наверняка потеряли бы штат. В то же время Рузвельт, этот неистовый реформатор, нуждался в республиканской политической машине, чтобы добиться избрания. Не было секретом и то, что он хотел быть в сенате рядышком со своим другом Лоджем; не составляло тайны и то, что Платт и не думал поступаться своим местом в угоду губернатору, который требовал теперь, чтобы любая корпорация, получающая субсидии, платила налоги. Это был удар, в частности, по Уильяму Уитни, миллионеру-демократу, владевшему бесчисленными трамвайными линиями и, как говорили, золотым ключиком от Таммани-холла. Уитни служил в кабинете президента Кливленда, он усыновил Пейна, однокашника Блэза.

Во время этой декламации голос губернатора то и дело менялся от нежно-вопрошающего до строго поучающего, как у бога Иеговы; он исполнял дюжину разных ролей и все одинаково плохо, но увлеченно. От нечего делать Блэз вдруг подумал, как думал не раз в этом все еще чужом ему городе, есть ли у такого человека любовница или же он посещает бордели (только в одном сомнительном районе Нью-Йорка их больше, чем во всем Париже), или же он с железной решимостью ограничивается благосклонностью второй жены.

Вспомнив о Пейне Уитни, Блэз задумался о сексе. Однажды в Йеле он невинно спросил жизнерадостного Пейна, есть ли в Нью-Хейвене приличный бордель. Парень покраснел до корней волос, и Блэз понял, что его двадцатилетний однокашник все еще девственник. Дальнейшие тайные расследования не только убедили Блэза в том, что большинство молодых людей в его классе девственники, но и объяснили, что именно по этой неестественной причине они долго и нудно говорили о девочках из общества, с которыми были знакомы, а также тяжело напивались, как делают в Париже только чернорабочие. Поэтому он никому не открыл, что в шестнадцать лет вступил в связь с подругой отца Анной де Бьевиль, что была двадцатью годами его старше и состояла в счастливом браке с директором банка; ее сын, старше его на два года, учил его в Сен-Клу стрелять; какое-то время он был его лучшим другом. Молчаливо подразумевалось, что Блэз был любовником его матери, и тема эта никогда не обсуждалась. Понятно, что строгие нравы Нью-Хейвена он воспринимал болезненно.

— Наверное, англосаксы созревают позднее, чем мы, — сказала Анна, которую забавляло такое обилие невинности на спортивных площадках Йеля, точнее на танцплощадках для старшекурсников. Блэз представил фиалкоглазую Анну как свою тетушку; она произвела сенсацию.

— Физически с ними все в порядке, — сказал Блэз; старшекурсники отпускали усы и бакенбарды. — Но что-то происходит или, скорее, не происходит с их мозгами.

— И с их печенью, полагаю, тоже. Они слишком много пьют.

Теодор Рузвельт снова зашагал по гостиной. Блэз попытался представить его в любовном гнездышке на 102-й улице, но у него ничего не вышло. А вот брат Элиот умер на руках любовницы, миссис Эванс, от которой семья Рузвельтов откупилась, потому что мистер Эванс пригрозил застрелить рузвельтовского адвоката, если миссис Эванс не заплатят. Еще Элиот любил миссис Шерман, которая жила в Париже, но не была принята в мире Сэнфорда.

Блэз заключил, что губернатор Рузвельт не получал такого удовольствия от женщин, как, скажем, от еды. С другой стороны, с его по-юношески циничной точки зрения, Рузвельт принадлежал к тому типу людей, которые после сердечных излияний и выкручивания рук способны соблазнить жену лучшего друга и возложить ответственность за трагедию на означенного лучшего друга. Это и был, на его взгляд, англосаксонский стиль. Вошел секретарь, сказал, что звонят из Олбани. Интервью закончилось.

— Удачи вам, молодой человек. Надеюсь, вы сумеете сотворить что-нибудь из моей болтовни. О столь многом надо поговорить. Столь многое сделать. В следующий раз займемся боксом, я преподам вам урок. А что до вашего Херста… — Ясные глаза сузились под линзами в золотой оправе. — Мы расходимся по ряду вопросов. Брайан, свободное обращение серебра. Эти костюмы в клетку. На приеме у мэра месяц назад на нем был, — голос Рузвельта осуждающе повысился на октаву, — костюм в клетку цвета ликера «Шартрез». И он еще удивляется, что его не принимают ни в один клуб. — Крепкое рукопожатие, и Блэз быстро удалился.

Шефа позабавило возмущение губернатора его одеждой.

— Ну что ж, по крайней мере его самого мы отучили от розовых сорочек с затейливыми лентами. — Шеф вытянулся во всю длину на диване в гостиной. Бюст Александра Македонского стоял у изголовья, Юлия Цезаря — у изножия. На полу валялось банджо. Театральный критик «Джорнел» Эштон Стивнес поклялся, что за шесть уроков научит Шефа играть на этом инструменте. Но после четырнадцати уроков будущий виртуоз так и не состоялся. Несмотря на увлечение популярной музыкой, Шефу, очевидно, медведь на ухо наступил. Две недели он пытался разучить «Кленовый лист», яркий образчик рэг-тайма; результат получился чудовищный. На нем снова была клетка, на сей раз приглушенно-серая, каменистого цвета, как пол в фойе отеля, подумал Блэз, только что закончивший свою статью о Теодоре Рузвельте.

— Мне жаль, что так получилось с этим, как его… лягушатником, — только и сказал Херст.

— Это был бы сногсшибательный налет. — Блэз тоже жалел, что их легкомысленный, но волнующий план вызволения узника с Острова Дьявола опередило французское правительство. Дрейфус вернулся домой свободным человеком. «Джорнел» придется искать иного дракона, которого надлежит сразить.

— «Человек с мотыгой»[86]… — начал Шеф; ему можно было не продолжать. Недавно он напечатал в «Сан-Франциско икзэминер» стихотворение неизвестного калифорнийского учителя. За один день оно стало самым популярным в Соединенных Штатах. — … и теперь все утверждают, что я социалист! Что ж, быть может. Подумать только, стихотворение! — Херст покачал головой, поднял банджо. — Ну кто мог предположить, что стихотворение способно поднять тираж? — Он предпринял еще одну попытку наиграть мелодию «Кленового листа». Блэз почувствовал, как по его спине побежали мурашки. — Мне кажется, что я уловил, — сказал Шеф, взяв несколько раз подряд не слыханную прежде ноту.

В дверях возник Джордж.

— Еще один агент по продаже недвижимости.

— Завтра. Скажи ему, что дальше 42-й улицы я не поеду. Не испытываю желания превратиться в фермера.

— Вы переезжаете?

Херст кивнул.

— Они собираются сносить Уорт-хаус. В этом году. Как только я закончил приводить его в порядок. — Херст взмахнул рукой, призывая Блэза взглянуть на комнату, больше всего похожую на аукционный зал. Статуи в ящиках, десятки картин, прислоненных лицевой стороной к стенам, а те, что действительно этого заслуживали, были развешаны как в провинциальном французском музее; стулья, стоящие друг на друге, что вызывало в памяти зал Людовика XV в ресторане Хоффман-хаус после обеда. — Появилась возможность в Чикаго, — сказал он, свесив длинные ноги на пол.

— Купить дом, сэр?

— Купить газету.

— «Ньюс»?

— Нет. Они не продают. Но я могу приобрести другую. Дешево. — Херст с невинным видом посмотрел на Блэза. — То есть, это дешево для тебя. А для меня сейчас дорого. В будущем году мать возвращается в Калифорнию.

— Она… не может помочь?

— Уверяет, что не может. Она уже дала мне, кажется, десять миллионов. А еще пора бросить взгляд на Вашингтон. «Трибюн» вот-вот закроется. Конечно, в Округе Колумбия голосов не соберешь. Но это такая забава — постращать политиков.

— Голосов? — Блэз был озадачен. — Я думал, вам нужны читатели.

— Мне нужно и то, и другое. У меня есть Нью-Йорк, Сан-Франциско и теперь Чикаго, если повезет. Демократическую партию можно взять голыми руками.

— Вы хотите ее захватить?

— Кто-то ведь должен. В руках прессы власть, и этого никто еще не понял, и я в том числе. Но я знаю, как привести ее в действие…

— Чтобы завоевать читателей. Голоса это совсем другое дело.

— Может быть. — Шеф потянулся. — Моя мать познакомилась с твоей сестрой.

— Ох, — только и смог выдавить Блэз, сразу насторожившись. Он не хотел, чтобы кто-нибудь, и меньше всего Херст, знали о его конфликте с сестрой. В настоящий момент они поддерживали отношения только через адвокатов. Каролина подала апелляцию на решение суда низшей инстанции; теперь они ждут решения более высокой инстанции о загадочной единице или семерке. А пока Каролина, к удивлению Блэза, обосновалась не в Нью-Йорке, где находятся суды, а в Вашингтоне, где со всей очевидностью пребывает Дел Хэй.

Прежде чем Блэз успел ее остановить, она продала картины Пуссена за двести тысяч долларов, и на эти деньги в состоянии теперь купить немалую толику американского правосудия. Хаутлинг лишь усмехнулся, услышав эту новость, и сказал, что все равно дело не решится в ее пользу раньше, чем ей стукнет двадцать семь. Раздраженный Блэз ответил, что спешит он, а не она. В данный момент у него с Херстом установились хорошие отношения, но настроение Шефа, мягко выражаясь, переменчиво. Быть может, пора помочь ему в покупке чикагской газеты. Потом миссис Херст наверняка снова придет сыну на помощь или же он сам начнет зарабатывать больше, чем тратить, хотя это маловероятно для издателя, готового платить журналисту вдвое больше, лишь бы увести его от конкурента. — Думаю, что ее привлекает семья Хэя.

— Англичанин до мозга костей. — Внимание Херста блуждало между матерью, сестрой Блэза, капитаном Дрейфусом и «Кленовым листом». — Поезжай в Вашингтон. Приглядись к «Трибюн». Не подавай вида, что связан со мной. А я пока прощупаю Чикаго.

Блэз был рад поручению, не столь рад перспективе встречи с сестрой, встревожен словами Шефа:

— Навести мою мать. Расскажи, как много я работаю. Что я не курю, не пью и не позволяю себе непристойных выражений. Скажи ей, что тебя очень интересует школьное образование.

— Но ведь это неправда.

— Это ее слабость. Она открыла школу для девочек, ну там, в Кафедральном соборе. Может быть, мы с тобой могли бы туда поехать и поучить девочек кое-чему — я имею в виду журналистику. — Шеф впервые на памяти Блэза позволил себе нечто похожее на двусмысленность. — Передавай от меня привет сестре.

— Если я ее увижу, — сказал Блэз. — Она вращается в утонченнейших кругах.

В марте Каролина оказалась на самой дальней орбите Республики, сняв небольшой красно-кирпичный дом на Эн-стрит, пересекающей убогий Джорджтаун, что напоминал ей Асуан в Египте, где она когда-то провела зиму в обществе отца и его артрита. Здесь не встретишь белого лица; хозяйка дома, коммодорская вдова ярко выраженной белизны, высказала надежду, что Каролина не будет обращать внимания на чернокожих. Каролина изобразила восторг и сказала, что надеется услышать ночью звуки тамтамов. Вдова объяснила, что поскольку индейцев поблизости нет, то тамтамов она не услышит; с другой стороны, между Потомаком и каналом практикуется шаманство. Но она не рекомендовала иметь с этим дело. Вдова коммодора оставила Каролине вместе с домом крупную чернокожую женщину — «прибираться». Каролина сняла дом по меньшей мере на год. По обе стороны вымощенной кирпичом дорожки, что вела к дому, росли две громадные магнолии с глянцевыми листьями, погружавшие комнаты в передней части дома в глубокую тень, столь желанную в тропиках. Как и следовало ожидать, Маргарита пришла в ужас, оказавшись в сердце Африки, да еще с африканкой на кухне.

С этой самой дальней орбиты Каролина отправилась в самый близкий к центру кружок — гостиную Генри Адамса, где ежедневно подавался завтрак на шесть персон, хотя никого не приглашали; стол, однако, никогда не пустовал, разве что в это утро, когда Каролина поглощала вирджинское копченое мясо и бисквиты, приготовленные на сливках, а хозяин, еще более округлый, чем всегда, говорил о своем завтрашнем отъезде в Нью-Йорк и предстоящем путешествии по Сицилии в обществе сенатора Лоджа.

— А потом я проведу лето в Париже, в Булонском лесу. Там Камероны. Там она, что важнее. Не надо больше кофе, Уильям, — сказал он слуге, Уильяму Грею, подлившему ему еще кофе, и он его выпил. — Вы знаете молодого поэта, американца, по имени Трамбелл Стикни?

Каролина ответила, что в Париже она совсем не общалась с американцами.

— Так же, как мы с французами, — сказал Адамс задумчиво. — Мы ездим за границу, чтобы встречаться друг с другом. Мне кажется, что этой весной миссис Камерон стала музой Стикни. Если бы я был молод, я бы не ревновал. А сейчас я корчусь от боли. — Но Адамс вовсе не корчился. — Тебе бы следовало поехать, в твоем случае уместнее сказать вернуться, чтобы показать нам Францию.

— Но я совсем не знаю Францию. — Это была правда. — Я знаю французов.

— Ну, тогда я показал бы тебе Францию. Я вновь и вновь посещаю соборы. Я размышляю о руинах двенадцатого века.

— Они… заряжают энергией?

Адамс едва ли не застенчиво улыбнулся.

— Ты запомнила? Я польщен.

— Я хотела бы узнать больше. Но как только я приезжаю в Вашингтон, уезжаете вы. У меня такое чувство, будто это вы меня создали, вторую миссис Лайтфут Ли, и бросили посередине главы. — Каролина ступила на запретную территорию. Никто пока не осмелился даже предположить, что Адамс может быть автором романа «Демократия», героиня которого, некая миссис Лайтфут Ли, поселяется в Вашингтоне в надежде понять, как действует власть в условиях демократии, и, разумеется, приходит в ужас. Каролине книга понравилась почти так же, как нравился ее автор. Были, конечно, люди, убежденные, что роман написал Джон Хэй (его, загадочно улыбающегося, сфотографировали с французским изданием книги в руках); другие полагали, что авторство принадлежит Кловер Адамс, прирожденной остроумице. Но Каролина не сомневалась, что эту сакральную Книгу Червей сочинил сам Адамс. При ней он никогда этого не отрицал, как, впрочем, и не подтверждал.

— Урок сей аморальной истории состоит в том, что надо держаться подальше от сенаторов.

— Это нетрудно.

— В Вашингтоне? Они вездесущи, как кардиналы в Риме в эпоху Возрождения. Вот почему я бегу в двенадцатое столетие, когда существовали только три сословия: священнослужители, воины и художники. Затем появилась и возобладала публика, связанная с коммерцией, ростовщики, паразиты. Они ничего не создают и порабощают всех. Они экспроприировали священников, но ты наверняка не желаешь выслушивать все это за завтраком.

— Пока есть сотовый мед, — сказала Каролина, намазывая мед с воском на горячий кукурузный хлебец, — я переживу экспроприацию священнослужителей. А что же воины?

— Они превратились в полицейских на жалованье, защищающих ростовщиков и банкиров, а художники придумывают туалеты и пишут плохие портреты, как Сарджент[87]…

— Он мне нравится. Он даже не пытается скрывать, насколько ему скучны оригиналы.

— В этом наше последнее отмщение власти денег. Понимаешь? Я считаю себя художником, но я всего лишь рантье, паразит. Почему же все-таки ты выбрала Вашингтон?

Каролина еще не знала, может ли она довериться блистательному старому профессиональному дядюшке.

— Я и мой брат не пришли к…

— Да, мы об этом наслышаны. Ничто, касающееся денег, не обходит нас стороной. Мы растеряли всю свою духовность.

— Ну, я рискую потерять большее — мое наследство. — Где она вычитала, что есть такой мед, который вызывает безумие? Наверное именно его она сейчас и отведала, потому что открылась: Блэз может распоряжаться всем в течение пяти лет. Он преклоняется перед Херстом, который теряет столько денег, что я начинаю нервничать.

— Этот ужасный Херст может в конце концов потерять деньги Сэнфорда?

Взяв еще ложку меда, Каролина заметила в сотах крошечную гусеницу. Назло проглотила ее.

— Этого я и боюсь. Пока наши адвокаты пикируются, Блэз живет в Нью-Йорке, а я обосновалась в Асуане, чтобы наблюдать демократию в действии, как миссис Ли.

— И еще, с вашего позволения, — сказал Адамс, отодвигаясь от стола и закуривая сигару, — здесь Дел.

— Здесь Дел.

— Он, кстати, за стенкой, пока мы беседуем. Испытываешь искушение?

— Моя преподавательница…

— Несокрушимая мадемуазель Сувестр, обитающая теперь в Уимблдоне. Она дала тебе совет?

— Нет. Она не дает советов. Таков ее стиль. Не давать практических советов. Но она блистательна. Она никогда не была замужем, и счастлива, занимаясь преподаванием.

— Ты хочешь учить?

— Мне нечему учить.

— Как и мне. Но я преподаю в школе для государственных мужей, вроде Лоджа и Хэя. И еще я профессор Адамс, с недавних пор читающий лекции в Гарварде.

— Я не столь честолюбива. Но мне любопытно, что это значит — остаться незамужней.

— С твоей… внешностью? — засмеялся Адамс; смешки звучали одобрительно. — Тебе просто этого не позволят. Будут введены в действие силы, с которыми тебе не совладать. В отличие от тебя, твоя Великая Мадемуазель не наделена ни красотой, ни богатством.

— Со временем я потеряю первое и еще быстрее могу потерять второе. Кстати, она очень красива. У нее были поклонники.

— Может быть, — сказал Адамс, — она предпочитает общество серьезных дам, как аббатисса двенадцатого века.

Неизвестно почему, Каролина покраснела. У мадемуазель был партнер, когда она открыла школу в Ле Руш. Начались конфликты, они разошлись. С тех пор она правила одна. Нет, не такую жизнь рисовала Каролина себе, думая, что не выйдет замуж. Но у нее не было опыта, никакого опыта.

— У меня нет призвания аббатиссы, даже вполне светской.

Сила меда ее раскрепостила. Адамс провел Каролину в библиотеку, ее любимую комнату американского дома. Она была рассчитана на средневековый эффект, скорее всего романский; окна располагались так, что Белый дом, находившийся на другой стороне площади, можно было не замечать, обратив взор чуточку вверх, к небу. Центром фокуса служил камин, выложенный плитками мексиканского бледно-зеленого, цвета яшмы, резного оникса, пронизанного алыми прожилками; ничего подобного она не видела, но, в отличие от многих других невиданных вещей, этот необыкновенный шелковистый камень приводил ее в восторг. По обеим сторонам камина висели картины итальянского cinqueccento[88], а также тернеровский пейзаж сельской Англии, озаренный каким-то адским пламенем; но еще выразительнее был грубый набросок Навуходоносора, царя Вавилонского, который, стоя на четвереньках, жевал траву. «Это портрет моей души», сказал Адамс, когда показал ей рисунок Уильяма Блейка впервые. В комнате пахло древесным углем, нарциссами и гиацинтами. Низкие кожаные кресла были изготовлены специально для Адамса и, пожалуй, никого больше. Каролине, правда, они оказались как раз и, погрузившись в одно из них, она сказала:

— Скажите, когда мне надо будет уйти.

— Я уже упаковался, — вздохнул Адамс. — Ненавижу путешествия. Но не могу усидеть на месте.

Уильям объявил о прибытии Хэя, который прихрамывая вошел в комнату. Его мучит боль, подумала Каролина; после Кента он постарел лет на десять.

— Что вы здесь делаете? — спросил Адамс, доставая часы. — Сегодня четверг. День, когда вы принимаете дипломатический корпус.

— Я свободен до трех. Крепость осталась на попечении Золушки.

— Золушки? — переспросила Каролина.

— Так Хэй называет своего помощника Эйди; он выполняет всю работу по кухне, а на бал его никогда не приглашают.

— Как вы устроились, мисс Сэнфорд? — Хэй взял чашечку кофе у Уильяма, который четко исполнял свои обязанности. Каролина ответила, Хэй неопределенно кивнул и повернулся к Адамсу. — Я считаю вас, Энрике Дикобразоподобный, дезертиром. Когда вы мне особенно нужны, вы с Лоджем уезжаете.

— С вами остается ваш Майор. — В тоне Адамса не было сентиментальности. — Мы изо всех сил трудились на вас всю зиму. Мы добыли вам ваш договор. Теперь я мечтаю увидеть мою Дону и самого Дона, конечно, тоже.

— Передайте ей, что она быстрее, чем думает, может получить обратно свой дом.

— Что-нибудь не в порядке с вице-президентом?

— У него больное сердце. Доктор велел ему уехать из города на неопределенный срок.

— Вряд ли кто-нибудь заметит его отсутствие.

— О, Генри, вы так строги к нам, бедным правительственным клячам! Хобарт, быть может, не очень на виду как вице-президент, но он один из самых удачливых вкладчиков денег в стране. Он вкладывает деньги для Майора и для меня, и результаты отличные. Хотя я предпочитаю недвижимость. Я вел переговоры об участке на Коннектикут-авеню. Мечтаю построить многоквартирный дом со шпилями. В этом городе временных жителей за такими домами будущее.

Каролина, видимо, рассчитывала на более возвышенный разговор в логове Червей. Но сегодня старики не вдохновили друг друга на блистательную беседу за завтраком, а ее присутствие стало теперь настолько обыденным, что не требовало от них особой изощренности. В известной мере она испытывала облегчение оттого, что ее принимают как нечто само собой разумеющееся. Принимают старики, что же касается юного Дела, то для него она пока оставалась в значительной степени недостижимой.

— Узнал, что ты здесь, — сказал Дел, входя в комнату.

Адамс повернулся к Каролине.

— У нас смежные кухни. Поварихи общаются между собой. Моя Мэгги с их Флорой.

— Я знал, что вы здесь, мистер Адамс, а Эйди сказал, что и отец тоже должен быть у вас. Поэтому я…

— Ты заходил ко мне на работу? — удивился Хэй.

— Ну да. А оттуда — в Белый дом, где мне была назначена встреча с президентом. Мы решили преподнести тебе сюрприз.

— Возможно ли такое? И разумно ли?

— Скоро узнаем. — Дел глубоко вздохнул. — Я только что назначен генеральным консулом Америки в Претории.

К изумлению Каролины, у Хэя был такой вид, будто его ударили. Он тоже глубоко вздохнул, словно не был уверен, что его слабые легкие способны поглощать воздух адамсовского дома, пропитанный специфическим библиотечным ароматом.

— Назначен… — он так и не смог выдавить из себя внушительный титул.

— Президент сам объявил о назначении, — кивнул Дел. — Он хотел сделать тебе сюрприз. Но прежде всего это явилось сюрпризом для меня самого. Он не хотел, чтобы люди думали, будто я получил эту должность благодаря тебе.

— Всякая республика идет к краху, когда забывают о законе непотизма, подобном второму закону термодинамики, — сказал Адамс.

— Трудно придумать что-нибудь более удивительное, — сказал Хэй, чье дыхание снова стало ровным, — как говорила Элен, когда мы глазели на обезьян в зоологическом саду.

Каролина с нескрываемым интересом смотрела то на отца, то на сына. То, что всегда ей казалось англосаксонской чертой — отсутствие теплоты в отношениях между мужчинами — теперь воспринималось ею как антипатия обаятельного любящего отца к столь же любящему и когда-нибудь, верно, столь же обаятельному сыну, который пока еще не владеет искусством рассказчика, постигнутым отцом у самого большого мастера, Авраама Линкольна, — тот, говорили, способен был рассмешить даже мула со сломанной ногой.

— Я тоже так думаю. — Дел был спокоен и чем-то похож на фотографию президента Маккинли. Если бы дело происходило в Париже, Каролина сложила бы чет и нечет и тогда поняла бы смысл назначения. Но у Дела были отцовские глаза и рот, и вряд ли можно было предугадать, что Огайо, штат, известный как матерь президентов, произведет по неожиданной президентской прихоти еще и генерального консула в Претории, которая находится — где же? В Австралии? Она не питала симпатий к учителю географии в Алленсвуде.

— Южная Африка — этот пост скоро может стать очень беспокойным, — сказал Адамс, который тоже размышлял о реакции Хэя на внезапное возвышение сына. — Какова наша политика в конфликте англичан с этими голландскими психами?

— Крайне доброжелательный нейтралитет, — сказал Дел и посмотрел на отца. — Во всяком случае, для публики.

— Да, да, да. — Хэй покачал головой и расплылся в широкой улыбке. — Мы нейтральны, но стоим на стороне англичан. Вот будет потеха, если там вспыхнет война…

— Прелестная, должно быть? — улыбнулся Адамс. — Маленькая?

— Крохотулечная. Но едва ли прелестная. А забавно другое — как прореагируют наши избиратели, ирландские католики. Они готовы поддержать всякого, кто против Англии, в том числе и этих голландцев, буров, которые не только протестанты, но и запрещают католикам исполнять их немыслимые обряды. Я предвижу немалое смятение среди ирландцев. И могу предсказать также, хотя сейчас только полдень и мне предстоит трезво и ответственно приветствовать дипломатический корпус, что шампанское от нас не дальше колючек некоего дикобраза. Надо выпить за Дела!

Адамс и Каролина радостно поддержали эту идею, а лоб Дела по-прежнему отливал бледностью, хотя на его щеках проступили розовые пятна.

Когда за нового генерального консула были осушены бокалы, Каролина сказала:

— Непонятно только, чему я радуюсь. Я только что обосновалась на Эн-стрит, мистер Адамс уезжает от меня на Сицилию, а Дел — в Южную Африку.

— Остаемся мы с женой, — сказал Хэй. — Мне хочется думать, что это не так уж мало.

— Да и я раньше осени никуда не уеду, — сказал Дел. — Президент хочет мне поручить кое-какую работу в Белом доме. — И снова Каролина обратила внимание на озадаченное выражение лица Хэя.

— Значит, впереди у меня несколько месяцев в роли племянницы или кузины. — Каролине было приятно, что Дел пока остается рядом. Ей надо как можно быстрее постичь Вашингтон во всех его проявлениях. «Нужно действовать подобно Наполеону, — всегда говорила мадемуазель Сувестр, — по заранее намеченному плану».

«Даже женщинам?» — спросила у нее Каролина.

«Именно женщинам. А чем еще мы располагаем? Нас артиллерии не учат».

Каролина и в самом деле разработала план действий. Джон Эпгар Сэнфорд не поверил своим ушам, когда она ему открылась. Он просил ее подумать еще раз, ничего не предпринимать, дать судебному делу плестись, как ему положено. Однако она была убеждена, что сможет одолеть Блэза куда более экстравагантным и приятным способом, при условии, конечно, что ей, как Наполеону, будут сопутствовать удача и помогать военная хитрость. Ключ к ее будущему лежит здесь, в этом странном тропическом городе, среди чужих людей. Ей нужен Дел. Ей нужна любая помощь с любой стороны. Джон в качестве двоюродного брата, теперь она звала его по имени, был готов всячески ей помогать, но на беду был робок от природы. Теперь он наконец овдовел. Однажды вечером в новом шикарном ресторане Дельмонико, где за соседним столиком острословка миссис Фиш изо всех сил напрягала слух, стараясь уловить хоть слово (тут-то Каролина благословила Гарри Лера за его непрерывный смех), Джон, забыв свою робость и учитывая, что срок траура на исходе, сделал ей предложение. Глаза Каролины наполнились неподдельными слезами. В Париже и Лондоне она, случалось, флиртовала, но кроме Дела никто пока не проявил желания на ней жениться, да и она еще не встретила человека, за которого ей захотелось бы замуж; так сложился образ самое себя — одинокой особы, распоряжающейся собственной судьбой. И все же предложение Джона ее растрогало; она самым серьезным образом его обдумает, сказала она, ведь замужество — самый важный шаг в жизни молодой женщины, не так ли? Произнося все положенные в таких случаях слова, которым она научилась от Маргариты или почерпнула из романов и пьес, она начала смеяться, а слезы по-прежнему текли по ее лицу.

— Над чем вы смеетесь? — Джон почувствовал себя уязвленным.

— Не над вами, дорогой Джон! — Лицо миссис Фиш, и впрямь точно рыбье, застыло в сосредоточенном внимании. — Над собой, над всем этим миром.

Адамс настоял, чтобы Каролина осталась, когда отец с сыном отправились на другую сторону улицы в государственный департамент, где им наверняка предстоял серьезный разговор.

Оставшись с Каролиной вдвоем, Адамс сказал:

— Для отца это был удар.

— Мистер Хэй явно не в восторге.

— Ты это почувствовала? — Адамс смотрел на нее с любопытством. — А что еще?

— Что отец как бы желает, чтобы сын потерпел крушение, а сын… — Она замолчала.

— А что же сын?

— Сын обвел его вокруг пальца.

— Думаю, ты права, — согласился Адамс. — Хотя, конечно, я ничего не знаю о сыновьях. Осведомлен только о дочерях или, скорее, племянницах. Я понятия не имею, что происходит или не происходит между отцами и сыновьями. Сын Кэбота Лоджа поэт. Я наверное гордился бы этим. А вот Кэбот недоволен.

— Печально, что у вас нет наследника.

В глазах Адамса вспыхнули искры гнева. Подлинного ли, напускного, но Каролине стало не по себе. Затем он вдруг разразился смехом.

— Сменилось четыре поколения с тех пор, как мой прапрадед Джон Адамс написал конституцию штата Массачусетс и наша семья вошла в историю, по существу положив начало республике. Поэтому вполне логично, что мы с Бруксом подводим под Адамсами черту. Мы родились для того, чтобы подвести итог деятельности наших предков и предсказать, если не спланировать, будущее для наших довольно убогих, полагаю, потомков. Я имею в виду, — он горько улыбнулся, — не каких-либо наших незаконных отпрысков, а сыновей моего старшего брата Чарльза Френсиса.

— Вот уж не думала услышать от Адамсов нечто самоуничижительное, даже в пятом поколении. — Каролине было приятно общение с этим старым господином. Ну словно Поль Бурже, наделенный не только мудростью, но и остроумием.

Адамс перешел к делу.

— Я осведомлен о твоей родственной связи с Аароном Бэрром; прошлым летом ты, помнится, говорила об оставшихся после него бумагах.

— Они у меня. То есть должны быть у меня. Уж их-то я с Блэзом делить не обязана. Они достались мне от матери. Бумаги хранятся в кожаных саквояжах. Я их когда-то видела. Похоже, что мой дед Скайлер уговорил Бэрра приняться за мемуары. Дед служил в юридической конторе Бэрра, когда тот был уже совсем стар. Там есть также дневник, который вел дед в те же годы. И еще, — она нахмурилась, — дневник, который я так и не открыла, потому что мать — я думаю, это сделала она, — написала на обложке: «Сжечь». Дневник так и лежит в саквояже, никем не читанный, и никто его не сжег. Я, во всяком случае, его не прочитала, и не думаю, что удосужился это сделать отец.

— Слабо развитая шишка любопытства. Правда, в моей семье, где все записывалось столетиями, если бы кто-нибудь написал «Сжечь», мы сделали бы это с чувством облегчения. — Адамс закинул ноги в маленьких, до блеска начищенных башмаках на каминную решетку. — Некоторое время назад я написал книгу о твоем предке Бэрре…

— О моем предполагаемом предке. Хотя я абсолютно убеждена в нашем родстве. Он был романтиком.

— Прости уж меня, но мне он кажется пустозвоном.

— По-моему, вы путаете его с Джефферсоном! — парировала Каролина.

Адамс разразился громким искренним хохотом, не похожим на его стилизованный рык, означавший одобрение.

— Тут ты меня поймала! Ты увлекаешься нашей историей?

— Только чтобы узнать о Бэрре.

— Американская история раздражает. Уж я-то знаю это не понаслышке. Я посвятил жизнь, читая и сочиняя ее. Раздражает потому, что в ней нет женщин.

— Пожалуй, мы сумеем это изменить. — Каролина подумала о сражениях мадемуазель Сувестр за избирательные права для женщин.

— Будем надеяться, что ты победишь. Так или иначе, но с историей я покончил. Я не нахожу в ней смысла, а только это я в ней и искал. Мне безразлично, что произошло. Я хочу знать, почему так произошло.

— Пребывая в невежестве, я придерживаюсь противоположной точки зрения. Я всегда думала, что суть власти — знать все, что когда-либо происходило.

Адамс искоса посмотрел на нее.

— Власти? Неужели это тебя занимает?

— Конечно, никто не хочет быть жертвой, прежде всего, невежества. — Каролина подумала о Блэзе и Хаутлинге, о своем отце, о котором знала так мало, о загадочной женщине на портрете в стиле Винтерхальтера[89], совершенно ей не известной, и, говоря о которой, люди неизменно с выражением ужаса добавляли эпитет «роковая».

— Хотел бы я, чтобы ты присоединилась в Париже к своему дядюшке. Я читаю лекции для девушек выпускных классов, именно для молодых девиц.

Каролина улыбнулась.

— С удовольствием записалась бы на ваши курсы. — Она встала. Адамс тоже поднялся и оказался ниже ее ростом. — Я дам вам почитать бумаги Бэрра.

— Я хотел тебя об этом просить. Большую часть написанного я уничтожаю. А надо бы, наверное, еще больше. В этот вечный костер стоило бы швырнуть мою рукопись о Бэрре.

— Почему же «пустозвон»? — любопытство взяло в ней верх. — Ведь он, в отличие от некоторых, не выдумывал никаких теорий.

— Он прародитель политики стиля Таммани-холла, а это и есть чистейшее пустозвонство. Но я к нему несправедлив. Прощаясь с сенатом, он произнес пророческие слова, которые мне очень по душе. «Если конституции суждено погибнуть, ее агония станет очевидной прежде всего в этом зале».

— Она погибнет?

— Все рано или поздно погибает. — В дверях Адамс целомудренно расцеловал ее в обе щеки. Она ощутила его колючую бороду, запах одеколона. — Ты должна выйти замуж за Дела.

— И бросить все это ради Претории?

Адамс засмеялся.

— Если не считать присутствия твоего дядюшки, Вашингтон и Претория почти одно и тоже.

Дел так не думал. Каролина и Элен обедали с Делом в «Уормли», небольшом отеле с бесчисленными обеденными залами, маленькими и большими, где неизменно подавали лучшую в Вашингтоне еду. Всякий раз, когда молодые Хэи хотели сбежать от средневекового великолепия их общего с Адамсом дома, они переходили на другую сторону Лафайет-сквер в отель на углу Пятнадцатой и Эйч-стрит, где царствовал мулат мистер Уормли. Поскольку старшие Хэи были в этот вечер званы в английское посольство, Дел и Элен пригласили Каролину на обед, чтобы отметить назначение Дела в Преторию. В уютном кабинете на втором этаже к ним присоединился молодой человек с Запада по имени Джеймс Бэрден Дэй.

— Он помощник контролера Соединенных Штатов еще в течение нескольких часов, — сказал Дел, когда они рассаживались в комнате с низким потолком и видом на гранитную громаду министерства финансов.

— Что именно вы помогаете контролировать? — спросила Каролина.

— Денежные знаки, мэм, — ответил он с мягким акцентом уроженца Запада. — Так называемую валюту.

— Он демократ, — пояснил Дел, — а потому сторонник обращения серебра по курсу один к шестнадцати.

— Что касается меня, — сказала Элен, крупная и общительная, как и ее мать, и с ямочками на щеках, как у Дела, — то я сторонница селедочной молоки, которую нам как раз сейчас подают, не так ли? Не так ли? — У нее была привычка повторять целые фразы. Величественный чернокожий официант, скорее семейный дворецкий, нежели ресторанный лакей, подтвердил, тоже дважды, догадку Элен и предложил также бриллиантовую черепаху, специальность заведения, и, конечно, жареную утку, которую подадут, Каролина это уже знала, в ужасном кровавом виде. Однако меню она одобрила.

— Обед должна была устраивать я, — сказала Каролина. — В честь генерального консула.

— Вам пора уже действовать совместно. — В голосе Элен звучали повелительные интонации ее матери. В высокоорганизованном мире Клара и Элен стали бы отменными генералами. Управляясь с селедочной молокой, Каролина пришла к выводу, что Дел — совсем не плохая партия; с другой стороны, она не могла вообразить ничего худшего, чем сезон (а ведь он может растянуться на целый год) в Претории. Иными словами, ее интерес к Делу менее всего можно было назвать романтическим. Ее всегда занимало, что другие девицы имели в виду, утверждая, что они «влюблены», или сильно привязались, или употребляя какой-нибудь другой клейкий глагол. Некоторые типы мужчин казались Каролине привлекательными именно как типы, а не личности — молодой человек по правую руку, которого Дел называл Джимом, был из их числа. Сам Дел в физическом смысле был слеплен вне всякой меры по образу и подобию своей матери. Но разве ее не учили, что утонченность характера — самое большее, на что женщина может рассчитывать в браке? В этом смысле Дела можно назвать бесподобным.

Размышляя об утонченности Дела, Каролина повернулась к своему соседу справа. Никакого барокко, заключила она, скорее уж готика — стройный, худощавый, целеустремленный; она попыталась припомнить другие хвалебные эпитеты Адамса в адрес готики, но в голову ничего не пришло. К тому же у молодого человека были вьющиеся волосы цвета отнюдь не серого камня, а светлого песка, лишь глаза светились шартрской синевой. Как его зовут? Имя, конечно, из трех частей, что говорит о благородном происхождении: Джеймс Бэрден Дэй. И натура у него благородная? Ее подмывало спросить, но получилось другое: как чувствует себя демократ, служа в республиканской администрации.

— Мне это нравится больше, чем им. — Он улыбнулся, обнажив хищные клыки; уж не кусается ли он? — Это просто работа по найму; раздавать такие должности — функция правительства, по крайней мере в этой стране. Моя должность принадлежит республиканцам, и в сентябре, когда я уеду в свой штат, она достанется им.

— Чем будете заниматься дома?

— Попытается вернуться обратно, — ответил за друга Дел. — Он баллотируется в конгресс.

— Не искушай богов. — На лице Дэя мелькнуло беспокойство. Таким он ей нравился больше.

— Тогда у вас будет выборная должность. Это лучше всего остального, — сказала Каролина.

— Да что вы! Худшая! — Элен ублажила свою берниниевскую фигуру еще одной порцией селедочной молоки, грозившей превратить ее в стиль рококо. Руки под буфами рукавов уже и без того напоминали гигантскую гусеницу, готовую перевоплотиться в нечто, наделенное громадными радужными крыльями. — Каждые два года мистеру Дэю придется возвращаться к себе в штат и убеждать избирателей в том, что он по-прежнему один из них и что он заставит правительство кое-чем с ними поделиться. Утомительное занятие. Самая лучшая должность — у отца.

— Но государственный секретарь должен ублажать президента, ведь так? А если он этого не будет делать, ему придется уйти. — Каролина обратила свой вопрос не к Элен, а к Делу.

Как легко было предположить, ответила именно Элен.

— О, все это гораздо сложнее. Майору тоже приходится ублажать государственного секретаря. Если отец уйдет, скажем, перед выборами, он сильно навредит Майору. Сильно навредит. Поэтому они должны потакать друг другу.

— И оба, — добавил Дел, — должны угождать сенату. Отец ненавидит сенат со всем его содержимым и его другом мистером Лоджем в том числе.

— Даже если так, — Элен чудесным образом отправила в рот десять тысяч селедочных икринок, — государственный секретарь — самая замечательная должность в этом забавнейшем городе.

— Не сомневаюсь, — сказала Каролина и повернулась к Делу. — Я все забываю спросить твоего отца. А чем все-таки занимается государственный секретарь?

Дел засмеялся. Элен, даже не улыбнувшись, ответила:

— Он руководит всеми иностранными делами.

Перебивая сестру, Дел принялся объяснять:

— Отец говорит, что у него три функции. Во-первых, противодействовать иностранным правительствам, когда они предъявляют претензии Соединенным Штатам. Во-вторых, помогать американским гражданам, когда они предъявляют претензии, как правило, необоснованные, иностранным правительствам. И, в-третьих, создавать должности, которых нет, для сенаторских друзей, которые ох как есть.

— И какой же сенатор преподнес тебе Преторию?

— Это сделал сам президент, — благодушно откликнулся Дел. — Время от времени он может сам раздавать должности. Так мне досталась Претория.

— Мы ненавидим буров. — Элен принялась за жаркое; блюдо было столь тяжело, что рука ливрейного официанта дрожала; Элен без сострадания со всей силой вонзила нож и вилку в баранину. — Мы повсюду выступаем на стороне британцев.

— Вы — быть может, но мы — там, откуда я родом, вовсе нет, — сказал Дэй.

— Фактически мы придерживаемся нейтралитета, — Дел нахмурившись посмотрел на Элен. — В этом и будет состоять моя работа в Южной Африке — занимать нейтральную позицию.

— Мне нелегко с этим согласиться, — усмехнулся Дэй. — Полковник Брайан уверен, что Майор заключил тайную сделку с англичанами.

— Никогда в жизни! — встревоженно отозвался Дел. — Если у нас есть какая-то политика, то она заключается в том, чтобы выставить англичан с Карибских островов, с Тихого океана…

— Из Канады тоже? — спросила Каролина.

— Почему бы и нет? Майор шел на выборы как человек, стоящий за более совершенный взаимовыгодный союз между США и Канадой, потому что мы говорим на том же английском, и вообще…

— За исключением тех миллионов, что говорят по-французски.

— Справедливо, — сказал Дел, пропуская замечание Каролины мимо ушей. Она уже заметила, что это характерно для Вашингтона — может быть, в этом суть политики? Никто никогда никого не слушает, если только у собеседника нет доступа к власти. Однако Дэй слушал и прошептал ей на ухо:

— Там, у меня дома, этих забавных ребят из Вашингтона люди воспринимают как чужестранцев.

— Мне бы хотелось съездить туда с вами вместе. Где это?

Дэй вкратце описал прелести своего юго-западного штата. Затем все принялись обсуждать слухи об адмирале Дьюи. Остановят ли на нем демократы свой выбор как кандидате в президенты? Дэй считал, что Дьюи способен обойти Брайана на предвыборном конвенте. Но способен ли Дьюи побить Маккинли? Он в это не верил. В стране внезапно волшебным образом наступило процветание. Война дала колоссальный импульс бизнесу. Экспансия подействовала на экономику как тонизирующее средство, и даже фермеры, будущие избиратели Дэя, находились не в столь отчаянном положении, как обычно. Наконец, Элен перевела разговор на Ньюпорт, штат Род-Айленд, и Дэй замолчал; Каролина же, напротив, приняла тему близко к сердцу, особенно когда принялись обсуждать перспективы на лето. По-видимому Элен и ее сестра Элис планировали поделить ньюпортский сезон между собой. Вместе они не поедут: слишком много хэевских невест на рынке одновременно. Не присоединится ли Каролина к одной из них? Она ответила, что это возможно, если ее пригласят; пока никто этого не сделал, солгала она. На самом деле миссис Джек Астор, вырвав у Каролины обещание никогда не играть в теннис со своим мужем, пригласила ее на июль, и Каролина сказала ей, что все будет зависеть от состояния некоторых незавершенных дел. Миссис Астор выразила надежду, что Каролина хороший партнер для игры в бридж. Полковник Джек Астор в бридж больше не играет. «Так замечательно, когда его нет дома. Восхитительно, как развод. Почти». В экстравагантности ей и в самом деле не откажешь. Когда муж играл в карты, она увлекалась теннисом. Теперь, когда он не вылезает с корта, к ломберному столу пристрастилась она. «Мы не выносим общества друг друга», — заявила она, точно цитируя Библию.

По дороге через Лафайет-парк Дел взял Каролину под руку. Элен и Дэй шли далеко впереди, не касаясь друг друга, и их длинные тени, отбрасываемые тусклыми уличными фонарями, подчеркивали серебристый хаос плохо подстриженного кустарника, рассеченного во всех направлениях тропинками, сходящимися у памятника президенту Джексону.

— Думаю, что настала пора мне кое о чем тебя спросить. — Дел нервничал.

— Спросить? — Каролина почувствовала, как ее глаза влажнеют от слез. Что же со мной такое, вдруг подумалось ей. Словно одна ее часть не имеет никакого отношения к другой.

— Выйдешь за меня замуж? То есть я хочу спросить, хочешь ли ты за меня замуж?

Второе приглашение к пожизненным узам пришло с запозданием, так сказать, по почте.

— О нет! — воскликнула она, удивив этим возгласом и самое себя, и Дела. — Я хочу сказать, пока нет, — проговорила она еле слышно, как и положено настоящей леди, и так же тихо пролепетала: — Не сейчас.

— Понимаю, тебя не привлекает Претория, — опечалился Дел. Справа от них церковь Св. Иоанна выглядела как безумная греза одновременно о древней Греции (колоннада на фронтоне) и Византии (башня с золотым куполом).

— Нет, я не хочу не ехать в Преторию. — Каролина замолчала. Слезы на щеках высохли. — Кажется, слишком много отрицаний для одной фразы.

— С меня достаточно одного.

— Дело не в Претории. И не в тебе. Это касается меня и Блэза. Наших с ним дел.

— Впереди целое лето, можно покончить с делами. А потом…

— А потом, пожалуйста. Я хочу, — неожиданно сказала она, — замуж. То есть, — удивила она самое себя, хотелось надеяться, в последний раз, — замуж за тебя.

Так в густой тени римского монумента в образе дома Адамса-Хэя, похожего на средневекового монаха, взирающего на щегольской Белый дом на другой стороне площади, неофициально состоялась столь же неофициальная помолвка.

Незавершенные дела возобновились на следующий день, когда кузен Джон подкатил к ее дому на омнибусе — то была местная достопримечательность, сплошное стекло, ну прямо королевская карета.

— Можно глазеть по сторонам, — сказал Джон, когда они проезжали по Четырнадцатой улице между Пенсильвания-авеню и Эф-стрит. — А вот перед нами так называемый Газетный ряд.

Перед взором Каролины выстроились красные кирпичные здания в стиле старой части города. Завершал этот ряд отель «Уиллард», весь покрытый лесами: отель расширялся и перестраивался. «Уиллард» выходил на Пенсильвания-авеню и располагался напротив недавно достроенного — на что ушло тридцать лет, с ужасом говорили вашингтонцы — здания министерства финансов. Напротив Газетного ряда высился «Эббит-хаус», большой отель, открытый и в летние месяцы, что было новшеством в городе. На фасаде одного из кирпичных домов красовалась поблекшая вывеска «Нью-Йорк геральд».

— Здесь держат конторы и газеты других городов?

Сэнфорд утвердительно кивнул.

— Во время Гражданской войны Вашингтон впервые в нашей истории оказался главным источником новостей. Вот журналисты здесь и обосновались. — Он показал рукой в направлении Эф-стрит. — Компания «Вестерн Юнион» вашего друга Хэя разместилась на противоположной стороне улицы и там же отель «Уиллард», где имели обыкновение собираться политики; впрочем, они и сейчас там толпятся — в барах, парикмахерских и обеденных залах. Когда их посещает особое вдохновение, они переходят улицу поболтать с газетчиками.

— Но ведь Газетный ряд переместился…

— Скорее, перегруппировался. — Омнибус остановился у здания «Ивнинг стар», занимавшего целый квартал на Пенсильвания-авеню между Одиннадцатой и Двенадцатой улицами, четырехэтажного кирпичного здания, выкрашенного в желтый цвет.

— Этот цвет, — предположила Каролина, — своеобразная дань мистеру Херсту?

— Вне сомнения, — нахмурился Сэнфорд. — Ваш план… — начал он.

— Ничего еще не решено, — отрезала Каролина. Ей все больше нравился город, который она уже называла своим.

Омнибус свернул на Пенсильвания-авеню. Посередине ее тянулись параллельные линии трамвайных рельсов. Электрические вагончики довольно плавно скользили от министерства финансов на северо-западе до Капитолия и обратно. В отличие от Нью-Йорка, в Вашингтоне почти не было автомобилей, «этих дьявольских повозок», как выразилась полная негритянка, повариха закусочной на Эн-стрит. Как всегда Каролину поражало обилие чернокожих; создавалось впечатление, что именно они и есть население города, а все остальные, и она в том числе, временные гости, принадлежащие к враждебной расе.

— Город гостиниц, — заметила она, когда они проезжали мимо громадного здания в романском стиле с башней на крыше.

— И средневековых соборов. — Сэнфорду не нравилось новое здание почты, сзади которого процветала Марбл-элли — улочка с тысячью борделей, известная некогда под названием «дивизия Хукера»: девочек очень активно посещали подчиненные именно этого генерала времен Гражданской войны.

— Влияние Генри Адамса?

— Если не его самого, то его архитектора. Благодаря Ричардсону[90] Вашингтон преобразился из Рима первого века в Авиньон двенадцатого, без всяких промежуточных слоев между ними.

— Значит, есть еще надежда на Возрождение.

Омнибус свернул на И-стрит и остановился перед зданием, тоже испытавшим явное влияние Адамса — с низкими арками и островерхой крышей. Светлый фасад из грубого камня украшала вывеска «Вашингтон пост». Газеты других городов держали свои бюро в здании «Пост», их названия красовались над верхними окнами. Каролина отметила, что «Нью-Йорк джорнел» и «Сан-Франциско икзэминер» занимали один офис. Херст уже бросил якорь в столице в виде скандально-блистательного калифорнийского газетчика по имени Амброз Бирс. «Питтсбург диспетч» и «Кливленд плейн дилер» тоже возвещали о себе с четвертого этажа. Названия этих газет, еще несколько лет назад ей не известные, сейчас приятно ласкали слух.

Перед зданием «Пост» расположился киоск огромных размеров, где продавались иногородние и даже иностранные газеты. Под навесом, рядом с газетным киоском, стояла высоченная черная доска, испещренная загадочными белыми и желтыми знаками.

— А это что такое? Лотерея?

— Результаты бейсбольных матчей. Со всей страны.

— Это та самая игра, в которую играют деревянными палками? — спросила Каролина.

— Да, — улыбнулся Сэнфорд. — Как человеку, собирающемуся глубоко погрузиться в американскую жизнь, я посоветовал бы хорошенько изучить бейсбол.

Сэнфорд привел Каролину в ресторан Герстенберга, рядом с редакцией «Вашингтон пост». Внутри было сильно накурено и стоял острый уксусный запах, если говорить точнее, запах тушеной капусты, грустно отметила Каролина, недолюбливавшая немецкую кухню. Немец-официант в рубашке с короткими рукавами и красных подтяжках провел их через переполненный бар.

— Газетчики, — Сэнфорд понизил голос, точно говорил о прокаженных.

Им дали столик в конце зала неподалеку от вращающейся двери в кухню. Мимо проплывали громадные шхуны пивных кружек, и Каролину не покидал страх, что в любой момент они рухнут ей на голову, но шумные официанты передвигались с отменной ловкостью. Вскоре появился человек, с которым у них была назначена встреча.

Джосайя Дж. Вардеман оказался мулатом. Неподготовленная к столь экзотической внешности, Каролина зачарованно рассматривала рыжие вьющиеся волосы, кожу цвета кофе с молоком и неоспоримые негроидные черты при неожиданно светло-серых глазах. Вардеману не было еще сорока; с иголочки одетый, он отличался безукоризненными манерами.

— Я опоздал, мисс Сэнфорд. Извините меня. Встреча с рекламодателями. Можете себе представить. Рад снова видеть вас, мистер Сэнфорд.

Каролина взглянула на Сэнфорда; он сидел с невинным видом. Он хотел сделать ей сюрприз и это ему удалось.

— Я вижу, вы терпимы к конкурентам, — сказала она. У Вардемана было озадаченное выражение лица; она пояснила: — Вы приходите сюда…

— Ну да, конечно. Чисто немецкое заведение. Семья моего отца немецкого происхождения. Мы родом из рейнской долины.

— Я имела в виду сюда, по соседству с вашим конкурентом, «Вашингтон пост».

— Вот вы о чем! — засмеялся он. — Мы старая газета. Мы можем себе позволить благосклонно относиться к новеньким. Не хочу сказать, что мне не пригодились бы их рекламодатели. Эти ребята хорошие бизнесмены. Мы, к сожалению, нет. Но мы, Вардеманы, принадлежим к числу старых семейств, а такие семейства сейчас клонятся к упадку. Как я понимаю, то же самое происходит и в Европе.

— Старое семейство! — развеселилась Каролина. — О, мистер Вардеман, мы все и каждый в отдельности стары, как Адам и Ева, и ни годом старше.

— Я верю в священное писание, мисс Сэнфорд, но семьи, давшие великих людей, поусохли в корнях, и молодым поколениям до них очень далеко.

— Не знаю, что и сказать. Моя родословная ничем не примечательна, за исключением, пожалуй, одного предка. — Каким образом заинтересовать эту необычайную личность генеалогическими корнями?

— Кто же он?

— Сегодня он не слишком уважаем или даже известен — некто Аарон Бэрр, — сказала она, надеясь, что имя это ничего ему не скажет.

Ей пришлось разочароваться. Вардеман хлопнул в ладоши.

— Мы с вами практически родственники! — Каролине доставило удовольствие, что удивленные и даже укоризненные взгляды обратились в их сторону. Кузен Джон побледнел — ужаснувшись, наверное, внезапно открывшимся родством. — Моя мать носила фамилию Джефферсон. Она из Джефферсонов города Абилины, что в штате Мэриленд. Ваш предок был у моего предка вице-президентом.

Каролина выразила восторг и изумление. Ей приходилось слышать, что у Джефферсона были дети от рабыни-мулатки; ясно, что это потомок одного из них, считающийся сегодня, как пожалуй и все люди такого происхождения, белым. Так или иначе, Каролина знала теперь, что у них есть кое-что общее с Джосайей Дж. (сокращенно от Джефферсона?) Вардеманом: каждый вел свою родословную от незаконных детей. Теперь она хотела сделать общим кое-что еще.

— Я бы хотела, как вам объяснил мой кузен, приобрести «Вашингтон трибюн». Я воспылала страстью к газетному делу…

— Дьявольски дорогая страсть, — пробормотал Сэнфорд, закуривая сигару. Каролина чувствовала себя мужчиной, бизнесменом. Вот это настоящая жизнь! Если бы еще научиться курить. Сигарета, открыто выкуренная в немецком ресторане, затмила бы вольность миссис Фиш, позволявшей себе изрядное количество порций шерри. Вардеман, забыв о генеалогических древах, обратил на нее пристальный взгляд. — Насколько мне известно, всего выпущено пять тысяч акций, — сказала она, — и все они принадлежат вам либо вашей семье.

— Правильно. Это всегда было семейное предприятие. Сначала им владел мистер Уоллеч. Затем он основал «Ивнинг стандарт». Я принадлежу к его семье в третьем поколении. Младшая ветвь, — добавил он, видимо не совсем точно зная, что это выражение означает.

Каролина сделала глубокий вдох и вобрала в себя дым от сигары кузена. Нет, она не станет курить сигареты, решила она, закашлявшись.

— Я принимаю ваше предложение и готова приобрести пять тысяч акций по двадцать два доллара пятьдесят центов за штуку. — Сэнфорд кашлянул. Каролина его огорошила. Однако она отдавала себе полный отчет в своих действиях. Она достаточно времени провела на Эн-стрит, размышляя. И решила поставить на одну карту практически все, чем располагала.

Вардеман смотрел на нее, точно опасаясь, что его вовлекли в неведомую словесную игру. Наконец, когда она дала понять, что не шутит, сказал:

— Могу ли я спросить, что вы собираетесь делать с газетой? Управлять ею нелегко и недешево — это я знаю не понаслышке. Каждый номер «Трибюн» приносит убыток. Нам пришлось бы закрыться, если б не типография — все эти визитные карточки и прочее. Мистер Сэнфорд, очевидно, рассказал вам о нашей бухгалтерии. — Вардеман осушил кружку пива. На дне ее Каролина увидела зловещую надпись «Украдено у Герстенберга».

— Конечно, рассказал, — сказал Джон. — Нет сомнения, что у «Трибюн» отменная репутация в городе. Однако «Пост» и «Стар» распространились по всему Вашингтону. Что можно предпринять, чтобы изменить это положение? — Он посмотрел на Вардемана, а тот на Каролину. Она сказала:

— Убеждена, надо кое-что обновить. Кто мог предположить, что Херст оживит «Нью-Йорк джорнел»? — Это было рискованное заявление, поскольку, как она знала, Блэз и Херст могли уже списаться с Вардеманом. Впрочем, она недавно пила чай с Фебой Эпперсон Херст, отменно строгой дамой, матерью самого амбициозного газетного издателя в Соединенных Штатах, и миссис Херст ей сказала:

— Я потратила все, что хотела и могла себе позволить на газеты сына. Теперь я собираюсь вкладывать деньги в просвещение молодых американцев.

— Чтобы они поумнели и перестали читать газеты вашего сына?

Старая леди посмотрела на нее сурово и рассмеялась.

— Об этом я не подумала. — И восторженно заговорила о Калифорнии, об университете в местечке с экзотическим названием Пало Альто. То, что ее сын делает для журналистики, она собирается делать для просвещения. Очевидно, интересам матери и сына суждено вечно двигаться в противоположных направлениях.

— Несколько месяцев назад здесь побывали люди Херста. Они осмотрели типографию, ознакомились с бухгалтерскими книгами и со всем прочим. Они до сих пор проявляют к нам интерес. — Похоже, Вардеман еще не воспринимал продажу газеты всерьез. Он не рассчитывал, что кто-нибудь заплатит запрошенную им цену практически за изношенную типографию.

— Итак, можно считать, что мы пришли к согласию? — спросила Каролина.

Вардеман торжественно протянул через стол руку. Каролина столь же торжественно ее пожала.

— «Трибюн», — сказал бывший издатель, — сорок два бесконечных года спустя, не принадлежит больше Уоллечам-Джефферсонам-Вардеманам, — заявил он с видимым облегчением.

— Теперь это газета Сэнфордов. — У Каролины гудело в ушах то ли от ощущения победы, то ли от сигарного дыма.

Вардеман сам провел ее по кабинетам редакции в трехэтажном здании, арочные окна которого выходили на северную сторону Маркет-сквер, странно спланированное пространство, отнюдь не сквер, между Седьмой и Девятой улицами на Пенсильвания-авеню.

— Прекрасное место, — убежденно сказал Вардеман. — Это сердце коммерции, тут сосредоточены все наши рекламодатели.

— И будущие тоже, — заметил кузен Джон.

Каролина остановилась на грязной ступеньке под выцветшей вывеской «Вашингтон трибюн» и оглядела площадь, хаос электрических и телефонных проводов, современных красно-кирпичных зданий с башнями в средневековом стиле, грубо и решительно навязанном столице, не сомневалась она, Генри Адамсом. Слева виднелся Центральный рынок, смесь многооконного выставочного зала и собора в Провансе, с кирпичными стенами цвета засохшей крови, этого фирменного знака Вашингтона, и окнами — отнюдь не витражными, а запыленного оранжерейного стекла. Сюда фермеры Вирджинии и Мэриленда свозили свою продукцию; здесь на обширном пространстве царила демократия: все покупалось и продавалось. Вардеман показал два банка на соседней Си-стрит.

— В том, что слева, хранилась наша закладная, — сказал он. — Но это было давно.

Они вошли в крошечную приемную, где никто никого не ждал. Пыльная скрипучая лестница вела в офисы и редакцию новостей, а коридор, вытянувшийся во всю длину здания, — в типографию, разместившуюся в бывших конюшнях в задней части здания. Каролину завораживал сам процесс печати. Бумажные рулоны действовали на нее, как рулоны шелка на миссис Джек Астор, а запах типографской краски одновременно и вызывал головную боль, и доставлял острое наслаждение. Она любезно поздоровалась с новообретенными служащими. Мрачно-серьезный главный печатник был и главным источником денег. Немец родом из Палатината в Баварии, он говорил с сильным акцентом. Каролина заговорила с ним по-немецки, чем сразу завоевала его расположение. Кузен Джон попросил показать счета, и новообретенное расположение сразу было утрачено.

Редакционные помещения выходили окнами на Маркет-плейс. Здесь их встретил редактор, высокий южанин с рыжей шевелюрой и баками.

— Это мистер Тримбл, лучший редактор в Вашингтоне, уроженец этого города. Почти такой же туземец, как чернокожие, — добавил Вардеман, склонный, очевидно, говорить о черных чаще, чем это было необходимо.

— А что такое настоящий туземец? — спросила Каролина.

— О, просто здесь надо родиться. Вовсе не обязательно, подобно Эпгарам, родственникам мистера Сэнфорда, обитать здесь с первых дней. — Голос у него был звонкий, но довольно приятный.

— И в Вашингтоне есть Эпгары?

— Эпгары есть повсюду, — кивнул Джон. — Их больше, чем кого бы то ни было, потому что они породнились браками практически со всеми. Некоторые из них поселились здесь, полагаю, еще в тысяча восьмисотом году. Они занимались бакалейной торговлей, — с грустью в голосе добавил Сэнфорд.

— Моя семья поселилась здесь одновременно с генералом Джексоном, — сказал Тримбл. — Нас, туземцев, легко отличить по именам. Тримблы, как и Блэры, пришли с генералом Джексоном и, раз обосновавшись здесь, так и не уехали. Никто не возвращается в Нашвилл, однажды поселившись здесь.

— Но президент, — я имею в виду Джексона — возвращается, то есть вернулся, — сказала Каролина, очарованная своим главным редактором.

— У него не было другого выхода, — сказал Тримбл. — Как вы собираетесь поступить со старушкой «Триб»?

— Как? Сделать из нее процветающую газету. — У Каролины снова зашумело в ушах, она даже испугалась, не рухнет ли она сейчас в обморок. Вместо четырех Пуссенов появилась газета с типографией в африканском городе на другом краю земли. Уж не сошла ли она с ума? Важнее другое: сможет ли она победить? Она была убеждена, что только что одержала победу в важнейшей битве, если не во всей ее войне с Блэзом; но внезапно Блэз отодвинулся на второй план, а на первый переместилась газета, которая принадлежит ей — теперь принадлежит, когда она, сев за бюро, выписала чек на вторую, окончательную выплату через банк Моргана и вручила его Вардеману. Тот подписал подготовленные кузеном Джоном документы. Сделка совершилась.

— Я буду часто здесь бывать, мистер Тримбл. — Каролина задержалась в дверях. — Я поселилась тут по крайней мере на год. А может быть, навсегда.

— Продолжать все, как раньше?

— Ничего не будем менять, кроме тиража.

— Как вы думаете его поднять? — спросил Вардеман с несколько меньшей церемонностью, чем он проявлял раньше: чек в руках придал ему уверенности.

— Разве в городе нет убийств, о которых можно написать?

— Конечно, есть. Полицейская хроника всегда идет у нас на последней полосе. Обычные происшествия. Скажем, из реки выловлен труп…

— Наверняка время от времени из холодной, мутной воды Потомака вылавливают труп прелестной женщины. Красивая женщина в неглиже, разрубленная на части.

— Каролина, — укоризненно прошептал кузен Джон, настолько шокированный, что впервые прилюдно назвал ее по имени.

— Простите. Конечно, вы правы. Никакое неглиже не выдержит четвертования.

— «Трибюн» — серьезная газета, — сказал Вардеман; его полные губы сжались, как велосипедные шины, из которых выпустили воздух. — Газета, преданная идеалам республиканской партии, тарифу…

— Что ж, мистер Тримбл. Давайте ни на минуту не забывать о нашей серьезности. Но будем при этом помнить, что прекрасная молодая особа, убитая в порыве преступной страсти, тоже очень серьезное событие, хотя бы для нее самой, в то время как преступность, убийства — самая серьезная тема, особенно в мирное время.

— Вы сторонница… желтой прессы, мисс Сэнфорд? — Тримбл смотрел на нее своими бледно-голубыми, полными изумления глазами.

— Желтая, охристая, цвета кофе с молоком, — бестактно сказала она, бросив взгляд на Вардемана, — мне безразлично, какого она цвета. Нет, не совсем так. Мне по душе золотой.

— А что вы думаете о золотом стандарте? — спросил кузен Джон, пытаясь обратить слова Каролины в шутку.

— Я дружна с Джоном Хэем, а посему поддерживаю золотой стандарт, что бы это ни значило, — ответила Каролина с подчеркнутой любезностью. — Видите, мистер Тримбл, я серьезная женщина.

— Да, мисс, прекрасно вижу и немедленно пошлю кого-нибудь в полицейское управление посмотреть, что у них там есть в морге.

Каролина вспомнила, как Херст, ползая по полу, верстал первую полосу «Джорнел», как убитая женщина медленно, если можно так выразиться, обретала под слоем румян новую жизнь.

— Правильно. И не забудьте про иллюстрацию на первую полосу…

— Первая полоса… — застонал Вардеман, глядя в окно на Маркет-плейс.

— …не должна слишком уж походить на содержимое морга.

— Но мы… вы… «Трибюн» — это новости, — сказал Вардеман.

— Нет, — отрезала Каролина. — Это не новости. Потому что новости как таковые не существуют. Новости это то, что мы называем новостями. О, как мне нравится говорить «мы». Признак крайнего невежества, наверное? — В ушах перестало гудеть; она никогда еще так не владела собой. — Ясно, что землетрясения, итоги выборов, результаты матчей по… бейсболу, — она испытывала чувство гордости, запомнив название национального вида спорта, — это новости, и о них надлежит сообщать. Но все остальное, что печатается, это беллетристика, призванная развлекать, отвлекать, щекотать нервы наших читателей, заставлять их покупать вещи, которые производят наши рекламодатели. Поэтому от нас требуется изобретательность, мистер Тримбл.

— Постараюсь себя показать, мисс Сэнфорд.

На улице кузен Джон даже не пытался скрыть свое возмущение.

— Вы не могли говорить это всерьез…

— Я никогда еще не была так серьезна. Хотя нет, — задумалась она. — Я хотела сказать, что до этой минуты я вообще не знала, что значит заниматься чем-либо всерьез.

— Каролина, это… это… — как анафему, он исторг из себя наконец, — аморально.

— Аморально? Что именно аморально? Уж не пытаюсь ли я совратить читателей вашингтонских газет? Вряд ли. Они и без меня все это хорошо знают. Или же «Трибюн», унылую, дышащую на ладан газету? И тут это слово не подходит. В том, что я делаю, нет ничего аморального. Скорее, — задумчиво сказала она, — это истинное отражение мира, в котором мы живем. Но винить зеркало за то, что в нем отражается…

— Но ваше зеркало искажает намеренно…

— У газеты нет выбора. Она должна быть так или иначе пристрастной. Но где вы здесь видите аморальность?

— Обращение к низменным инстинктам…

— Способствует росту тиража. А низменными эти инстинкты сделала не я.

— Но взывать к ним… это низко.

— Чтобы завоевать читателей? Вот уж недорогая плата за…

— Каролина не договорила. Водитель омнибуса заметил их и подкатил к подъезду.

— За что?

— Недорогая плата за власть, дорогой Джон. А это единственное, что стоит иметь при этой вашей демократии. — Уже не одно поколение отделяло Каролину от миссис Лайтфут Ли из романа Генри Адамса; теперь, считала она, женщина может достичь всего, чего она хочет, сама, полагаясь на собственные силы, а не через брак или какой-то его суррогат. Она раньше не представляла себе, какую уверенность вдохнула в нее мадемуазель Сувестр. Она не только не боялась провала, но даже и мысли о нем не допускала.

— Вероятно это только доказывает, что я сошла с ума, — сказала она кузену Джону, когда он помогал ей выйти из омнибуса в густой тени двух магнолий, источающих лимонный аромат.

— Мне не нужны доказательства, — ответил он, оставляя без внимания всю нелогичность ее слов: они говорили о Блэзе и Хаутлинге и все более изощренных судебных игрищах.

Каролина пригласила кузена в дом; с ним поздоровалась Маргарита, принявшаяся тотчас жаловаться на кухарку, которая в свою очередь исторгала из себя бурные проклятия в адрес Маргариты. Как всегда конфликт объяснялся недоразумением. Парижский французский и афро-американский английский вновь доказали свою несовместимость. Провожая Джона в узкую темную гостиную, тянувшуюся во всю длину небольшого дома, Каролина кое-как разрешила языковый конфликт. Они сели возле беломраморного камина, заставленного глиняными горшками с ранними розами — новшество, вызвавшее громкий смех на кухне:

— Цветы для двора. Для камина дрова.

— Я бы хотела слышать из ваших уст больше энтузиазма. — Каролина желала найти слово посильнее. Но их отношения были не столь уж гладкими. Видимо он не потерял надежды на помолвку, она позволяла ему надеяться — на том разумном основании, что все возможно, хотя многое маловероятно. Усложняла дело и их родственная связь. Он был прежде всего Сэнфорд и всерьез воспринимал себя in loco parentis[91].

— Вы должны познакомиться, — вдруг сказал он, — с моими родственниками Эпгарами. Они живут на Логан-серкл. Это не Уэст-энд, конечно, но старые вашингтонцы предпочитают селиться именно там. Вам нужны здесь солидные друзья.

— В отличие от Хэев? — зло откликнулась она.

— Хэи слишком большие люди, чтобы помочь вам, когда в этом возникнет нужда. А Эпгары всегда тут и готовы…

— Они по-прежнему в бакалейной торговле?

— Одна ветвь — да. Универмаг Эпгара второй по величине и уступает только Вудворду и Лотропу. В большинстве своем они адвокаты. Я уже просил их женщин прийти к вам с визитами.

— Я попрошу универмаг Эпгара разместить рекламу в «Трибюн». — Каролина не забывала о своем детище. — Весенние распродажи — так это называется? — уже начались. — Она стала внимательной читательницей рекламных объявлений.

— Конечно, надо попросить.

— Вардеман — это в порядке вещей? — Каролина внезапно вспомнила густые рыжеватые кудри, смуглое лицо.

— Очень даже в порядке.

— Мулаты рядом с белыми — вот что я имею в виду.

— Нет, конечно, — улыбнулся Джон. — Но в некоторых общественных кругах для него делается исключение. Я был бы куда спокойнее, если бы вы, как вам и положено, обосновались в Нью-Йорке.

Каролина разглядывала картину морского сражения на противоположной стене. Корабль, объятый пламенем, война с англичанами 1812 года, о которой она имеет самое смутное представление. Под картиной скрещенные сабли, увенчанные коммодорской фуражкой. Еще ниже — рваный британский вымпел.

— У меня такое ощущение, будто я попала в Римскую империю, — сказала она. — В самые забавные ее времена — поближе к концу.

— Мы полагаем, что история Соединенных Штатов только начинается.

— Вы, разумеется, правы. — Но в отношении этой страны Каролина ни в чем не чувствовала уверенности; разве что ей импонировала ее чрезмерность: переизбыток всего, за исключением истории. Но это придет, и она собиралась каким-то образом влиться в главное русло. В этот момент история воспринималась ею как река Потомак, стремительная, темная, бурлящая на серо-коричневых порогах, бегущая вниз с суровых лесистых холмов Вирджинии, поросших диким виноградником, от лавроподобных листьев которого на коже вздуваются зудящие волдыри. Сходство между лаврами победителя и ядовитым плющом жертвы не прошло мимо внимания Каролины, когда ее впервые предупредила об этом Элен; они отправились на кладбище посмотреть бронзовый памятник, который Генри Адамс заказал Сент-Годенсу на могилу покойного члена Союза червей, Кловер Адамс. Эта сидящая скорбная фигура с лицом, скрытым вуалью, без надписи и неизвестно какого пола — то могли быть в равной степени и юноша, и девушка — была столь же символичной для Вашингтона, как и ядовитый лавр. Забавно, что и сам Генри Адамс так и не объяснил, кто воплощен в бронзе.

— Я встречусь с Эпгарами, — примирительно сказала Каролина. — Тем более летом, когда все уезжают, у меня не будет выбора.

— Да и вы не задержитесь, — уверенно сказал Джон. — Летом здесь жара невыносима.

— Я многое могу вынести. Конечно, время от времени я буду тосковать по прохладе…

— Ньюпорта в штате Род-Айленд?

— Нет. Сен-Клу. Дом мой или нет?

— Принадлежит вам обоим до решения суда. А что дальше — с Блэзом?

— Не знаю. Посмотрим, что он мне теперь предложит.

Всю следующую неделю Каролина ежедневно большую часть дня проводила в редакции «Трибюн». Она знала теперь Тримбла настолько хорошо, насколько считала нужным знать своего служащего, не слугу, но мужчину, что для нее было совершенно новым типом отношений. Она говорила по-немецки с печатником, пытаясь вдохновить его на расширение выпуска визитных карточек, приглашений на свадьбы, похороны и иные события, но сезон подходил к концу и никакие ухищрения не могли подвигнуть жен государственных чиновников наносить друг другу больше визитов, а молодых людей — спешить к алтарю протестантской церкви Св. Иоанна или католической Св. Марии. Почти все вечера она проводила под сенью магнолий, обучая Маргариту и африканку английскому языку. Дел был отставлен, пока она предавалась мрачным размышлениям о семейной жизни и Претории, точнее говоря, в обратном порядке; Дел не знал, что кузен Джон вернулся в Нью-Йорк к своим юридическим обязанностям. Хэй-старший пытался избежать войны с Англией из-за Канады или с Канадой из-за Англии. Каролину забавляло, что он никогда не называл Канаду собственным именем, именуя неизменно «нашей Снежной королевой». Пока никто из эпгаровских дам не явился к ней с визитом на Эн-стрит. И до сих пор никакие новые рекламодатели не появились в редакции «Трибюн». Но Каролину утешало, что Тримбл изо всех сил пытался подражать Херсту. Один или два трупа впервые за все время выплыли на первую полосу. Каждый труп оборачивался потерей десятка подписчиков и тысячью лишних экземпляров, проданных в киосках. Теперь Каролина поняла, что значит быть Херстом, не имея, однако, его ресурсов.

Днем в среду она находилась в верстальной комнате, рассматривая вместе с печатником первую полосу завтрашнего номера. Кот дремал на подоконнике, не реагируя на шум Маркет-сквер. Она слышала, как в соседнем кабинете Тримбл лебезит перед рекламодателем. Забыв о лояльности, она передвинула с первой полосы на третью статью о Виргинских островах, которые, по мнению Хэя, Соединенные Штаты должны были купить у Дании за пять миллионов долларов, ассигнованных конгрессом усилиями сенатора Лоджа. Место Виргинских островов заняло ограбление в Уэст-энде на Коннектикут-авеню, и некто миссис Бенедикт Трейси Бингхэм отныне будет всемирно или хотя бы всестолично знаменитой из-за того, что ночью у нее похитили бриллианты. Каролина перед словом «бриллианты» вставила эпитет «потрясающие» вопреки протестам пожилого репортера.

— Да это были обычные побрякушки, мисс Сэнфорд. Булавка. Колечко. Серьги.

— Но ведь Бингхэмы богаты? — Каролина дала волю фантазии о некой преступной банде: «Коннектикут-авеню объята ужасом» — гласил заголовок (как всегда, у нее получалось слишком длинно) и подзаголовок: «Кто будет очередной жертвой бандитов?»

— Бингхэмам принадлежит маслобойня Сильверсмит. Они размещают у нас рекламу. То есть обычно размещали. Да-да, мэм, они довольно богаты. Но драгоценности…

— «Бесценные фамильные драгоценности одного из старейших и аристократичнейших семейств Вашингтона», — вписала Каролина в репортаж. — Если уж это не обрадует Бингхэмов, то я не знаю, что и сказать, — обратилась она к Тримблу, которого как всегда и забавляло и ставило в тупик ее воображение. — Мы будем купаться в молочной рекламе, — заверила она, поставив бингхэмские бриллианты на первую полосу и вписав имя миссис Бенедикт Трейси Бингхэм если не золотыми буквами, то хотя бы многозначительным типографским шрифтом в реестр столичных патрициев.

В дверях возник чернокожий швейцар.

— Там джентльмен, мисс, он хочет говорить с издателем, мистером Вардеманом.

— О чем? — Каролина разглядывала иллюстрацию с изображением дома Бингхэмов и велела поместить ее в центре репортажа.

— Он говорит, что он от Херста. А зовут его так же, как вас, мисс.

Каролина выпрямилась, схватила первую попавшуюся тряпку и попыталась стереть с пальцев типографскую краску.

— Ты сказал ему, кто издатель?

— Нет, мэм. Но он ясно сказал, что хочет видеть мистера Вардемана.

— Я приму его в кабинете. — Каролина оставила за собой небольшую мрачную комнату с окнами на типографский склад во дворе. Копия первой в ее жизни первой полосы висела в рамке над убогим письменным столом («Обнаженный труп неизвестной красотки выловлен в порту»). Два стула эпохи Людовика XVI составляли всю меблировку кабинета, хотя были там совершенно не к месту. Первые весенние мухи кружили в воздухе.

Как она и рассчитывала, Блэз был ошеломлен.

— Что ты здесь делаешь? Где Вардеман?

— Мистер Вардеман поглощен проблемами собственной генеалогии. Он полагает, что ведет свое происхождение от Томаса Джефферсона, и это дает нам пищу для разговоров…

— Ты купила «Трибюн»?

— Я купила «Трибюн».

Они смотрели друг другу в глаза: непримиримые враги, какими могут быть только люди одной и той же закваски.

— Ты сделала это, чтобы уязвить меня.

— Или доставить удовольствие себе. Присаживайся, Блэз.

Блэз сердито развернул позолоченный стул и уселся на него верхом. С наигранной беззаботностью Каролина села за письменный стол, заваленный неоплаченными счетами. Она жалела теперь, что игнорировала в свое время опытного, хотя и занудного учителя математики у мадемуазель Сувестр.

— Сколько ты заплатила? — спросил Блэз.

— Два-три Пуссена.

— Мои картины!

— Наши картины. Я выплачу твою долю, конечно, когда ты вернешь мне мою часть наследства.

— Это дело адвокатов. — Блэз оглядел убогую комнату. Каролину даже радовало, что она способна не замечать такую запущенность. Она жалела только, что не поддалась первому побуждению и не повесила на стену отвратительный портрет адмирала Дьюи с надписью «Наш герой».

— Это все несерьезно, — сказал Блэз.

— Я никогда не могла понять, почему такое говорится, когда человек полон самых серьезных намерений. Конечно, я серьезна. — Каролина скромно опустила ресницы, как сделала Элен Хэй при виде поданного официантом десерта. — Я здесь работаю как издатель и редактор, как мистер Херст.

Блэз невесело рассмеялся. Он увидел полосу в рамке и понял, что это ее рук дело.

— Ты заблуждаешься, если думаешь, что вся хитрость в убийствах.

— Конечно, его счета оплачивает миссис Херст. Или оплачивала раньше. Она уезжает в Калифорнию. И больше не хочет ему помогать.

— А кто будет оплачивать твои счета? Старушка «Триб» теряет деньги, как худое решето.

— Полагаю, я сама. Из своего состояния.

Блэз встал, резко отодвинул стул и посмотрел в окно на типографский склад сквозь засиженное мухами окно.

— Вот что приносит деньги. Газета их теряет. — Он повернулся. — Сколько ты хочешь?

— Я не продаю.

— Все имеет цену.

Каролина рассмеялась.

— Не слишком ли долго ты живешь в Нью-Йорке? Так рассуждают тучные господа в ресторане Ректора. Но продается не все. «Трибюн» принадлежит мне.

— Херст заплатит вдвое больше, чем ты заплатила. Наверное, не больше пятидесяти тысяч.

— Насколько мне известно, у него нет денег. Я познакомилась с его матерью.

— Сто пятьдесят тысяч. — Блэз присел на подоконник. На нем был светло-серый сюртук, заметно потемневший от пыли в комнате. — За все целиком. Это втрое больше, чем стоит эта жалкая газетенка.

Блэз в этот момент показался Каролине необычайно привлекательным. Гнев был ему к лицу. А ей? Что ж, на этот вопрос ответит время, решила она и сделала Блэза еще более прекрасным, преобразив его гнев в чистое бешенство:

— Ты намереваешься купить эту газету не для Херста. Ты хочешь приобрести ее для себя. Ты ведешь двойную игру или, как говорят тучные господа у Ректора, обводишь его вокруг пальца.

— Черт тебя подери! — Блэз спрыгнул с подоконника. К спине его светлого сюртука пристала паутина с десятком дохлых мух, нашедших в оконной раме «Трибюн» свой вечный покой.

— Я могла бы — при условии, что ты прекратишь осыпать меня проклятиями, — уступить тебе половину газеты в обмен на мою половину…

— Это шантаж! Ты пробралась сюда за моей спиной, зная, что я… зная, что Шеф стремится заиметь газету в Вашингтоне, и обманом вынудила этого негритоса продать…

— Я его не обманывала. И разве он чернокожий? Здесь это очень деликатный вопрос. Совсем как у мальтийских рыцарей. Ну, знаешь, сколько поколений имело герб и каким образом он делился на четыре части и так далее. Впрочем, если тебя интересует, здесь издается очень забавная негритянская газета «Вашингтонская пчела». Поскольку тебя столь занимают чернокожие и — по ассоциации? — моя черная неблагодарность, ты мог бы поговорить с ее владельцем мистером Чейзом. Я готова тебя представить. Пожалуй, для Херста он чересчур порядочный человек, но может быть он согласится продать, и тогда ты — или Херст — получите настоящую вашингтонскую газету, абсолютно черную, как этот город.

Бешенство сменилось на гнев, и Блэз выглядел уже не столь привлекательно; теперь в нем возобладала врожденная хитрость.

— Как ты думаешь оплачивать счета, что валяются на твоем столе?

— Не знала, что ты умеешь читать вверх ногами.

— Умею. Особенно то, что написано красными чернилами.

— У меня есть некоторый доход. И еще, — сымпровизировала она, — у меня есть добрые друзья.

— Кузен Джон? Он тебе помочь не сможет, а Джон Хэй не станет помогать, если только не пожелает завладеть «Трибюн».

— Не думаю, что он боится Херста или кого-то еще. У него боли в спине, — сказала она вдруг и встала. Они стояли лицом к лицу посередине комнаты. Поскольку были одного роста, голубые глаза оказались точно на уровне карих.

— Я не уступлю ни части наследства.

— Я не уступлю «Трибюн».

— Пока не разоришься.

— Я скорее продам Херсту, но не тебе.

Блэз побледнел, он выглядел изможденным. Каролина вспомнила рано повзрослевшую девицу в Алленсвуде, которая в полном смысле слова познала то, что принято называть совращением. Ее тайная исповедь Каролине, лучшей подруге, явилась первым отчетом из первых рук о том удивительном мгновении, когда мужчина и женщина совершают акт конечного слияния. Хотя Каролину интересовали специфические подробности, (скульптуры в Лувре оставляли массу недоговоренностей из-за этих листочков), девица в своей исповеди выражалась в умопомрачительно духовных терминах. Она говорила о Любви, предмете, вечно сбивавшем с толку и даже раздражавшем Каролину, и так и не поддалась на ее просьбы сорвать листочки с тайны. Однако она описала преображение лица молодого человека от ангельского, каким она его себе представляла, до лица сатира или, если говорить всю правду, дикого зверя; как оно, пунцовое, в одно мгновение стало от изнеможения серовато-белым. Преображение лица Блэза было очень похоже на то, что произошло с возлюбленным подруги. Но что же именно произошло? Мадемуазель Сувестр предложила, если ее учениц в самом деле разбирает любопытство по поводу того, что она с не вполне деликатной иронией называла «супружеской жизнью», чтобы они изучили скульптуру Бернини «Св. Тереза» в Риме. «По-видимому святую сводит судорога религиозного экстаза, ее глаза закрыты, рот отвратительно приоткрыт. Выражение лица кретинское. Говорят, что Бернини вдохновлялся не божеством, а величайшей из человеческих страстей». На вопрос, можно ли «супружескую жизнь» в ее высшей точке уподобить конфронтации с духом святым, мадемуазель твердо ответила: «Я вольнодумка и девственница. Если вы ждете объяснения экстаза, обратитесь к кому-нибудь другому, но лишь после того, как покинете эти стены».

— Идем, — сказала Каролина, — я покажу тебе редакцию.

Они вместе вошли в верстальную комнату. Тримбл в рубашке с закатанными рукавами за длинным столом правил корректуру. Кот безмятежно дремал на подоконнике. Репортер городской хроники стучал на новой пишущей машинке, купленной Каролиной на следующий день после приобретения газеты.

— Стук машинки действует на меня умиротворяюще, — сказала она Блэзу, который как воды в рот набрал. — Я настояла на «Ремингтоне», потому что на такой пишет Генри Джеймс. — Каролина выжидательно посмотрела на брата, но его молчание, если так бывает, стало еще более глубоким. — Я лишь попросила репортеров писать по-другому. К счастью, их кумиры Стивен Крейн и Ричард Хардинг Дэвис. А это мистер Тримбл.

Мужчины пожали друг другу руку и Каролина, как будто что-то припомнив, сказала:

— Это мой сводный брат Блэз Сэнфорд. Он работает в «Джорнел» у Херста.

— Вот это газета, — с нескрываемым восхищением сказал Тримбл. — Прошлой зимой прошел слух, что ваши люди хотели нас купить.

— С тех пор мистер Херст несколько поубавил пыл, — объяснила Каролина. — Сейчас он не покупает.

— Какой у вас твердый тираж? — спросил Блэз.

— Семь тысяч, — сказал Тримбл.

— Прошлой зимой мне говорили десять.

— Мистер Вардеман склонен к преувеличениям. Но за последний месяц стало больше рекламы.

— Кузен Джон обеспечил нам рекламу универмагов Эпгара. Сейчас у них распродажа, — объяснила Каролина.

Краснощекий политический репортер с тонкой шеей и красными глазами, уже изрядно выпивший, появился в комнате.

— Мистер Тримбл, поступило сообщение. Не думаю, правда, что оно заслуживает внимания. Из Белого дома.

— О боже, — воскликнула Каролина. Хотя ее лично занимали политики, если не сама политика, она находила этот предмет зловещим и скучным, особенно в подаче прессы. Только люди с политической жилкой могли приходить в волнение или восторг от политических новостей «Трибюн». К счастью большая часть читателей газет в Вашингтоне была связана с правительством и посему поглощала любые политические новости. Но Каролина, вознамерившись подражать Херсту, хотела расширить круг читателей за счет тех, кто, подобно ей самой, находил политику большим занудством. Яркие детали убийств, ограблений, изнасилований — вот что ищут в газете люди, обжигающий огонек, бегущий по газетным полосам. Но она намерена дать еще больше развлечений своим читателям, скорее — будущим читателям. Политический репортер, точно ниспосланный богом, принес ей именно то, чего она сейчас так ждала.

— Я говорил с мистером Кортелью…

— Секретарь президента, — пояснила Каролина Блэзу, к которому вновь вернулся здоровый румянец, что предшествовал взрыву страсти.

— Он сказал, что с Филиппин нет никаких новостей. А на вопрос, чем занят в данный момент президент, сказал, что он уехал покататься на автомобиле. Я сказал, что из этого репортажа не скроишь, на что он ответил: «Он впервые сел в автомобиль». В этом кое-что есть. Хотя, думаю, очень немного.

— Очень небольшая новость, — вздохнул Тримбл. — Для светской хроники.

— Нет, — решительно заявила Каролина. — На первую полосу. — Она никогда еще не ощущала себя в столь героической роли, как сейчас, когда ей хотелось произвести впечатление на Блэза.

— Какой дадим заголовок? — спросил Тримбл.

— «Первый президент, который прокатился в автомобиле», — мгновенно сымпровизировала Каролина.

— Точно ли это?

— Херст не придал бы этому значения, и я тоже.

— Думаю, это верно, — сказал политический репортер. — Гровер Кливленд несколько лет назад попытался сесть в машину. Но при его тучности это ему не удалось. Ему удается втиснуться только в один летний костюм оранжевого цвета, который терпеть не может его молодая жена; в конце концов она заставила Кливленда его выбросить, угрожая выставить президента перед ирландцами сторонником Ольстера.

— Потрясающе! — Каролина пришла в восторг. — Вот это и должно быть в вашем репортаже. Садитесь и пишите немедленно, все, как вы рассказали.

Когда репортер уже плелся к «Ремингтону», Каролина его остановила.

— А что за марка машины?

— «Стенли Стимер», мисс Сэнфорд.

Каролина повернулась к Тримблу.

— Марка машины должна быть в подзаголовке. Попросим людей из «Стенли Стимер» разместить у нас рекламу.

— Ну и ну… — усмехнулся Тримбл, постигнув масштабы замысла Каролины. И оба вздрогнули, когда громко хлопнула дверь. Блэз сбежал.

— Ваш брат очень вспыльчив.

— Он сегодня не в духе. Они вместе с Херстом собирались купить нашу газету. Он только что просил меня продать ему, а я отказала.

— Надеетесь на прибыль? — нахмурился Тримбл.

— Да.

— Нужно было продать. У нас нет ни малейшего шанса. «Стар» и «Пост» нас уже обошли.

Радость от репортажа про автомобиль «Стенли Стимер» сменилась чувством обреченности, которое часто посещало ее ранним утром, когда она просыпалась с одной только мыслью: какого черта ей надо в этом маленьком доме в Джорджтауне и зачем она издает газету, которая скорее всего ее разорит?

— Если все так безнадежно, зачем покупает Херст?

— Он вложит деньги. Он закроет глаза на убытки. И получит политическую базу в Вашингтоне. Он хочет выставить свою кандидатуру в президенты.

Каролина на мгновение потеряла дар речи.

— Откуда вы знаете?

— Мне рассказал приятель из «Джорнел». Херст полагает, что Брайан не может победить, а в себя он верит.

— Как забавно! Когда я познакомилась с ним, он называл себя сторонником адмирала Дьюи. — Но Каролину задело другое, с политикой не связанное. — А вы не говорили с «Джорнел» о работе у них?

Бледно-голубые глаза Тримбла избегали ее прямого взгляда.

— У нас каждый месяц падает тираж, — сказал он.

— Но не розница.

— Это не деньги. Рекламные расценки зависят от числа подписчиков.

— Тогда давайте устроим… как это называется? Деньги за просто так. Лотерею.

— На это тоже нужны деньги.

— Если вы останетесь, я вложу еще.

Тримбл смотрел на нее с любопытством.

— Зачем вы это делаете?

— Хочу.

— Это все?

— Разве этого не достаточно?

— Ни одна женщина… ни одна дама не издавала еще газету, да и немногие мужчины испытывают склонность…

— Вы остаетесь, — сказала Каролина. В ее голосе не было ни вопроса, ни мольбы.

Тримбл улыбнулся. И мрачно пожал ей руку.