Infernum. Последняя заря

Глава 10. Разоблачение (Ранее 14. Письма)

Ида уже забыла, когда в последний раз слышала этот голос, забыла, как натягивалось все внутри и дрожало, готовое оборваться в любой миг. Она забыла, как громко стучит сердце и как расплываются мысли. Почему сейчас? Почему опять? Сквозь вязкую и густую пелену неповоротливых мыслей проскочила: не помог кулон Ишаса. Рука сама потянулась к шее, но не обнаружила там золотой лилии. Ида растерянно повела рукой вокруг шеи, но не в силах более бороться с этим голосом и всеми одолевающими сомнениями, она поддалась. Решительно направилась к печи. Кулон. Она не забрала его у Ишаса. Потом. Чем ближе она подходила, тем сильнее звучал голос. Казалось, он становился все нетерпеливее, подгоняя. Кулон, порванная цепочка, Ишас. Голос заполонил ее сознание и подчинил себе, Ида больше не управляла телом, она будто покинула его и теперь со стороны наблюдала, как обходит печь и просовывает руку в пустоту между печью и стеной, она видит — чувствует — как рука шарит по стене, будто ищет что-то. Зацепилась за шероховатость. Выступ? Поддев несколько раз ногтем, рука вынимает кирпич и роняет на пол. Все неважно. Скорее. В образовавшемся углублении рука находит какие-то бумаги. Да. Это оно. Вытащить на свет. Скорее.

Как только стопка бумаг оказалась в руках Иды, она будто очнулась от морока. Голос исчез, осталось только эхо гулко бьющегося сердца. Придя в себя, Ида оглядела пыльную стопку, перевязанную бечевкой. Это письма? Документы? Но зачем их нужно было прятать? Столько вопросов, но твердое убеждение, что там она найдет ответы. Схватив нож, Ида разрезала веревку и принялась раскладывать письма на столе. Они пролежали там долго, хотя последнее казалось новее, его не так затронуло время. Оно было светлее, и пыль не успела въесться в бумагу. А нижние не только пожелтели, но и было видно, как местами чернила начали расплываться. Прежде чем начать читать, Ида заметила, что все письма подписаны одинаково — витиеватые, незнакомые символы складывались в два слова, но подписано было уже на зараватском — «Симон».

Славься, друг мой!

Да продлятся дни твои и будут они безмятежны. Да хранит Создатель твою душу. Мы в неоплатном долгу пред тобой, не представляю, как …, не встреться ты нам. Как назвал ты ее? Удалось ли вам …? Не задают ли местные вопросов? Если что-то потребуется, отправь весточку — но будь осторожен. Семья моя все плачет, хоть я и напоминаю ей ежесекундно, что с ней все в порядке, что Создатель пожелал спасти …. Иногда в минуты тяжелых душевных мук семья моя начинает терзаться, бредит порой, цитируя … — ту его часть, где о погибели мира. Сомнения с каждым днем все больше овладевают ею. А вдруг мы …. Но скажи мне, друг мой Потран, разве не волею Создателя ты вошел в наш дом в нужный час? Разве не волею Создателя удалось избежать этого жестокого и бесчеловечного правосудия? Они приходили к нам дважды, два месяца следили за домом, опрашивали соседей. Да и сейчас я не уверен, что мы вне подозрений, поэтому молю, не приезжайте в город никогда. Хотя в минуту слабости … грешная мысль — приехать самому, взглянуть хотя бы одним глазком. Письмо передам с проверенным человеком, если сможешь, напиши хоть пару слов — Стелла будет счастлива.

Спаси и сохрани!

Симон

Славься, друг мой!

Да продлятся дни твои и будут они безмятежны. Да хранит Создатель душу твою. Спасибо за …, не верится, что уже столько времени прошло. Пять лет. Хотя с другой стороны, кажется, что целая вечность. Стелла хотела сохранить его, спрятать, но побоялась. Если о нем станет известно…не хочу думать о последствиях. В Пар-Исе за ширмой благоденствия и прогресса творятся бесчинства, мы в особой немилости. Вчера приходили к …, забрали почти все имущество, якобы нечестным трудом заработанное, ведь не можем мы обладать добром больше них. Говорят, один из солдат на дочь старшую позарился, а когда отец преградил тому дорогу, то до полусмерти …. Но не тронули, насколько я знаю, дочь. Поэтому повторяю свою молитву: не приезжайте в город.

Спаси и сохрани!

Симон

Славься, друг мой!

Да продлятся дни твои и будут они безмятежны. Да хранит Создатель твою душу. Мы вынуждены покинуть Пар-Ис в спешке, поэтому прости за оборванную бумагу, пишу на первом, что попалось под руку. Сегодня устроили облаву на наш район, выволокли мужчин и женщин, даже стариков, искали кого-то. Не знаю, нашли или нет, чем все завершилось, но Стеллу сумела вывести соседка через задний двор. Прибежала ко мне, успела с собой лишь маленький кошель схватить, поэтому …. Береги ее, говорят, скоро дойдут волнения и до окрестных деревень. Воспитай ее как зараватку, чтоб ни словом, ни взглядом не выдала она происхождения своего. А мы как остановимся на новом месте и опасность минует, свяжемся снова. Не пиши, не приезжай, не ищи. Это опасно.

Спаси и сохрани!

Симон

Славься, друг мой!

Надеюсь, письмо мое застанет тебя в добром здравии. Да продлятся дни твои и будут они безмятежны. Да хранит Создатель твою душу. 15 лет прошло, знаю, ты, вероятно, думал, что пропали мы или до нас добрались. Ты бы оказался прав, всем известна только эта правда. Нас казнили на день весеннего равноденствия шестого года. Не пугайся, эта правда для всех, но только не для нее. Мы долго решали, безопасно ли открыться — в первую очередь для нее, — и вот пишу спустя десятилетие. Мы вернулись в Пар-Ис, но это уже не мы. Мы были в Париссии, где заручились поддержкой влиятельного человека. Он сейчас важный человек в Заравате. Не могу написать большего. Гонец все тебе объяснит устно, потому что письма имеют свойство теряться или попадать не в те руки. К тому же, прости, мой друг, такова жизнь, я не уверен к тебе ли в руки оно попадет. Нам обещали безопасность, поэтому позволь увидеть ее на День единения, в толпе приезжих из Париссии и Аз-Карета легко затеряться. Позволь хотя бы на мгновение увидеть ее!

Спаси и сохрани!

Симон

Она читала быстро, до последнего надеялась получить ответы, но вопросов стало больше. О ней ли речь? Невозможно. Все было очевидно, но она не могла поверить! Как? Почему? Если речь о ней, то последнее письмо отец получил не так давно. Почему он скрывал? Кто эти люди и о какой встрече просили? День единения… Ида почувствовала, как к горлу подкатил ком и живот скрутило от ощущения беспомощности, нет, так выглядит боль от предательства. Ей солгали. Перед глазами промчались картины того, как отец не хотел отпускать ее на ярмарку. Не этого ли он боялся? Почему он не сказал ничего. Мысли крутились в голове хаотично, не желая складываться в единую картину ее жизни. Невозможно. Всю жизнь — не свою жизнь — она прожила во лжи. За что? Листы выпали из трясущихся — то ли от гнева, то ли от обиды — рук и разлетелись по комнате. Слезы обжигали щеки, а сердце готово было разорвать грудную клетку. Воздуха не хватает. Ей тяжело дышать.

Вдох. Выдох. Надо взять себя в руки, она все неправильно поняла, может это вообще письма, принадлежащие прежним жителям. Имя? Совпадение! Листки такие старые, что им вполне могло быть и 40, и 50 лет.

Вдох. Выдох. Не только же в этом году проводился День единения. Да, надо успокоиться и просто спросить отца, знает ли он, что это за письма. Но что-то глубоко в душе царапало когтями осознанием того, что не старые это письма.

Она нашла его в мастерской. Перед глазами пробежали мимолетные воспоминания детства, как она любила босыми ногами зарываться в свежую стружку на полу, а этот запах древесины? Или свежеокрашенного изделия и нанесенного лака? Звуки станка, на котором отец пилил доски, а потом шлифовал их поверхность с убаюкивающим Иду звуком. Она вспомнила, как любила зарываться носом в шею отца, от которого всегда пахло кедром.

— Отец? — слово горечью осело на губах. — Могу ли я тебя отвлечь, — Ида старалась, чтобы голос не дрожал, но все равно он предательски скрипнул на последнем слове.

— Ида? Что-то случилось? На тебе лица нет, — Старый Пот мгновенно выпустил рубанок из рук и отложил в сторону. Он направился к ней с обеспокоенным видом. — Что с тобой?

Она молча протянула ему стопку писем. Отец не пошевелился, лишь дрогнула мышца на подбородке, а губы сжались в тонкую линию. Казалось, прошла вечность. Но отец поднял глаза, в которых отразились его боль и разочарование. Казалось, он разрывался между желанием отругать и оправдаться.

— Как ты их нашла? — резко, бесчувственно произнес он. Иду ошеломил этот безжизненный голос. Она ожидала всего, но только не такого признания.

— Неважно. Это твои? — из последних сил Иде удавалось сдерживать подступающую к горлу боль. Ей просто хотелось кричать. Ей хотелось высвободить из себя такой крик, чтобы этот давящий ком вылетел из нее. Пусть останется пустота, но боль уйдет. Она не вынесет.

— Ты ведь уже прочитала их, к чему вопросы? — Старый Пот нахмурил брови, его угрюмый вид не предвещал ничего хорошего. Иде хотелось сжаться и просить прощения за то, что полезла, куда не следует. Но она заставила себя признать, что это он должен просить прощения за то, что скрывал от нее правду. Да и есть ли у него право теперь ругать ее или злиться? Он же ей… Она не смогла даже в мыслях произнести это слово.

— Прочитала, но думала… думала, что ты объяснишь, почему я их нашла сама, а не получила от тебя?

— Ты не должна была узнать, — резко ответил отец, а потом будто сказал уже сам себе: — надо было их сжечь.

— Ты не собирался никогда мне рассказывать правду? — голос Иды дрожал, но уже от закипающей злости.

— Я хотел уберечь тебя! Я защищал тебя! — голос отца повысился, заставляя Иду сжаться. Где-то в глубине истерзанной души она даже почувствовала отголосок вины.

— Солгав?

— Да! Это цена, которую я заплатил бы снова, чтобы уберечь тебя! Ты не знаешь…

— Так расскажи!

— Не могу! Я дал слово! Просто поверь… — умоляюще произнес Пот и посмотрел на Иду блестящими от слез глазами.

— Поверить? Ты правда говоришь о доверии после всего? — она больше не могла удерживать свою боль, и она хлынула неконтролируемым потоком слез. Лицо отца теперь было размыто, а слова вырывались из горла вместе с всхлипами: — Как мне верить? Кому мне верить? Чело… человеку, который врал мне, что он мой… мой… отец? Кто ты? Кто… кто я?

— Ида, дитя… — Пот протянул руки в попытке обнять ее, но Ида оттолкнула его и сделала шаг назад.

— Не называй меня так! Ты… Зачем? Скажи мне, о чем в этих письмах? О какой опасности? Это мои настоя… настоящие родители? — слова дались ей с трудом.

— Ида! Ты должна забыть! Тебе нельзя…

— Может, хватит? Даже сейчас ты пытаешься управлять моими чувствами!! Чего мне нельзя? Просишь забыть? Ты правда думаешь, что теперь это возможно? Узнать, что всю жизнь была не той, кем тебя считают, всю жиз… жизнь прожила свободно, пока кто-то страдал из-за меня? О чем речь? Почему мне нельзя знать?!

— Ида! Не кричи, пожалуйста, в деревне…

— Ах да, что скажут люди, если узнают!

— Да плевать мне, что они скажут! — заорал он так, что Иде показалось, будто грянул гром и сейчас сверкнут молния. — Мне неважно, что они скажут, мне важно, кому они скажут! Никто не должен знать! Мы не для того приехали в эту дыру, чтобы…

— Чтобы что? Не могу! Ненавижу тебя! — Ида пожалеет об этих словах уже через секунду, когда увидит это растерянное лицо, исказившееся болью. Но сейчас ей было все равно, это слово вылетело из уст обдуманно, не случайно — она действительно ненавидела, но только потому что любила, а он ее предал, не ее — ее доверие. Она отступила на шаг, второй, качая головой, видела, как отец раскрыл рот, пытаясь что-то сказать, как стал протягивать руку, но Ида развернулась и выбежала из мастерской.

Она бежала, не разбирая дороги. Гнев и обида застилали глаза, ей казалось, что все рушится, как каменная стена, осыпавшаяся будто карточный домик, ветер хлестал ей в лицо, проникал сквозь тонкую одежду, но она не чувствовала холода. Тело пробрала дрожь страха — что теперь будет? Что ей делать? Она бежала, пока ноги не предали, пока она не упала на колени. Ничего не чувствует. Она лишь опустила голову, уткнулась в свои ладони и разревелась. Вот он момент, когда ей не сдержать рвущийся крик, будто она выросла среди диких зверей, вот он момент, когда все накопившееся найдет выход и оставит после себя разве что лишь пустоту. Вот он тот момент, когда она перестала быть Идой, но кем-то другим еще не стала. Без имени. Без чувств. Так и сидела она на коленях, не замечая ни как сменилась погода, ни как прошло время. Так и сидела бы до конца времен, если бы теплая рука не коснулась плеча. Тихо, аккуратно, невесомо.

— Дитя? Пойдем!

Она узнала голос Сар-Микаэла, его присутствие рядом удивительным способом успокоило ее, она безропотно поднялась и последовала за ним. Глаз она не подняла, еще не прояснились мысли. Он привел ее в келью, куда обычно местные приходили исповедаться или поговорить, попросить совета, когда отчаивались найти решение тех или иных проблем. Она была там лишь раз, когда их с Ишасом привели туда насильно. Ничего не могло их удержать от мелких хулиганских выходок, Старый Пот и Йофас опустили руки, поэтому было принято решение прибегнуть к помощи Сар-Микаэла — может, он их вразумит. Она помнит тот разговор. Она помнит, как он улыбался им и, выслушав все, что они натворили, усмехнулся и сказал: «Жаль! Жаль, что такие хорошие дети и не умеют… не попадаться!» Они сперва подумали, что ослышались, он точно произнес «не умеют себя вести!», но увидев озорную улыбку, так не вяжущуюся с его рясой и образом святости и благонамеренности, они поняли, что он сказал именно то, что они услышали. Увидев их замешательство, он улыбнулся и пояснил, что в детском проказничестве нет ничего плохого, если оно не со зла. Они долго беседовали о том, для чего Иде с Ишасом срывать яблоки Старухи Игиль или зачем обмазывать краской лицо уснувшего пастуха. Она помнила, как он был терпелив, добр и открыт с ними. У них даже были секреты ото всех. С тех пор Сар-Микаэл несмотря на свой сан стал им другом. Настоящим. Не приятель, с кем можно поиграть или порезвиться, не братом и не отцом, которые принимают тебя, пока ты соответствуешь их представлениям о тебе, а именно другом, наставником, который не осуждает, не указывает, не ждет, просто рядом, когда нужен, всегда поддержит и отзовется в самую трудную минуту. Со временем Ишас стал реже приходить к Сар-Микаэлу, хотя так и не рассказал, что между ними произошло.

И сейчас снова Святой отец, не задавая вопросов, не пытаясь что-то предпринять или заставить ее выпить настойку, просто сел рядом, поставил чашку заваренных трав и ждал. Молча, но участливо. Ида была благодарна ему за это. Постепенно придя в себя, — вероятно, атмосфера кельи помогла, аромат ладана и зажженных свечей влияли всегда умиротворяюще — она также молча протянула ему письма. Он несмело взял их, бегло осмотрел и снова повернулся к ней, изогнув бровь. Мол, мне прочитать? Она понимала, что он скорее всего сейчас сомневается, имеет ли право читать письма, адресованные не ему и, видимо, понял, что и не ей они адресованы. Она кивнула:

— Там обо мне, — глухо произнесла Ида.

Он кивнул, в глазах отразилось легкое беспокойство. Он начал читать. С каждой строчкой, казалось, его тревога возрастает, в какой-то момент он даже резко поднял голову и удивленно посмотрел на нее. Потом вернулся в листам. Ида заметила, как напряжение растет, а его рука сжимается и разжимается. Дочитав, он какое-то время не поднимал голову, будто боролся с тем, что понял и чего испугался. В какой-то момент Иде показалось, что она напрасно пришла, вдруг он с самого начала знал обо всем и сейчас как и отец будет ей лгать. Отец. Слово горечью отозвалось на языке.

— Ты уверена, что это о тебе? — Сар-Микаэл поднял голову и внимательно посмотрел на нее.

— Там имя отца и… — Ида на мгновение запнулась, будто надеялась, что это все-таки окажется неправдой. — И он не отрицал. Отец сказал, что мне опасно знать правду. И что никто не должен знать.

— Да, то, о чем тут говорится, это действительно опасно. Еще опаснее, показать это такому, как я.

— Что вы имеете в виду? — Ида была в растерянности. Она осознала, как глупо поступила, показав письма еще кому-то. Но в тот момент ей было плевать на последствия. Если она кому и доверяла теперь, то только Ишасу и Сар-Микаэлу.

— Что ты знаешь из истории Заравата двадцатилетней давности? — участливо спросил Сар-Микаэл.

— Вы о войне с Аз-Каретом? Хотя это же было раньше, до прихода к власти Патани, — непонимающе, какое отношение это имеет к письмам, проговорила Ида.

— Нет, я не о войне, а о массовой резне, которую одобрило духовенство?

— Чт… что? — Ида не ослышалась? Духовенство одобрило убийство? — Я ничего об этом не знаю, здесь никто…

— Да, я поэтому и прибыл сюда, потому что это, наверное, единственная деревня во всем Заравате, которую не затронули события тех ужасных лет. А всего лишь потому, что все дети родились либо раньше, либо позже названного дня пророчества. Да и деревня тогда была спорной территорией, Заравату принадлежала формально, поэтому ею мало кто заинтересовался тогда.

— Пророчество?

— Тебе и о нем неизвестно? Хотя, если я правильно понял из писем, тебя всячески следовало оберегать от него. Да и у нас как-то о нем не вспоминают, будто мы не имеем к нему никакого отношения. Но ты каким-то образом нашла их. Кстати, как? Уверен, отец не стал бы добровольно отдавать тебе такое.

— Нет, я сама нашла тайник, — о голосах Ида решила умолчать, и без того все зашло как-то слишком далеко. Все казалось нереальным.

— Не уверен, что имею право вмешиваться в эту историю, возможно, тебе лучше вернуться к отцу и…

— Вы же поняли, что он мне не отец! — выпалила Ида.

— Возможно, не он вдохнул в тебя жизнь, но он тот, кто сохранил тебе эту жизнь и заботился все эти долгие годы. Уверен, ты сейчас в расстроенных чувствах, а когда они улягутся, ты поймешь, что его действия — доказательство его отцовской любви. Думаю, тебе нужно просто узнать правду, а не додумывать.

— Вы правы, да, наверное, я растеряна, я в гневе, я ощущаю боль, и пока будет лучше, если правду я соберу сама. Вы расскажете о резне или хотя бы о пророчестве? Из-за чего все?

— Что ж, пожалуй, расскажу.