Инженеры

ГЛАВА I Закон больших масс

Борис Сергеевич Дынников оставил свою машину, где засосала ее добротная ключихинская грязь, и пошел тропой, пробираясь меж кочек и пней недавно срубленного леса.

Под ногами мягко подавалась разбухшая скользкая тропа. Большое, старательное солнце семь дней обсушало землю после дождей, — но еще долго ему не выкачать водоносных ее жил.

Сложенный в груды лесок умирал, и прелый, будто грибной запах исходил из потемневших бурых листьев. Из-под вершин, поверженных на землю, выбивался на тропу прозрачный ключ.

Дынников раздвинул ногой слипшиеся лапчатые ветви и увидел его начало: студеной струей бесшумно сочился он из темных глубин, и когда инженер, пробуя его силу, наступил на родничок, вода — проворная, хитрая, неукротимо злая — обступила кругом, стала мутной и быстро заполнила яминку, образовавшуюся под ногами.

Контора была отсюда неподалеку.

Это временное сооруженьице, наспех собранное из досок, крытое тесовой пологой крышей, перегороженное внутри фанерными переборками, длинное, низенькое, с широкими квадратными окнами, приподнятыми к карнизу, — было самой первой постройкой. С неделю одиноко стояло оно здесь, на расчищенном пустыре, знаменуя собою начало крупных работ.

Едва ли пригодится оно на что-нибудь впоследствии, но теперь помещалась тут временно главная контора административного центра, и люди протоптали к ней много дорог и троп.

Не без любопытства взглянул на нее Дынников… Даже завалинка появилась нынче вокруг нее, и вырыт неглубокий ров, чтобы стекала вода… Но чья-то забота была скорее трогательной, чем полезной.

У дверей кабинета дожидалась очередь — десятники, бригадиры, инженеры, рабочие. Дынников принял сперва инженеров — прорабов по участкам, а когда отпустил их, то часть бригадиров и рабочих ушла вместе с ними, — вопросы оказались общими.

Шел третий месяц подготовительных работ. Законы больших масс людей и материалов вступали в действие; тысяча строителей нуждалась в жилье, тридцать пять грузовых машин заправляться горючим бегают в город и там же ночуют в чужих гаражах — своих пока нет: даже питьевой воды не имеет пока площадка, а три артезианских колодца только заложены. К первому июля намечена закладка основных цехов, к этому времени нужно построить гавань; запасти кирпичей, гравия, речного песку, бутового камня, — а все это измерялось огромными, почти астрономическими цифрами.

Несколько караванов барж со строительными материалами находились в пути, срок их прибытия приближался, — а гавань не была готова и наполовину.

Чтобы обеспечить намеченные сроки и объемы работ не хватало людей, но и тех, что уже работали на площадке, негде было разместить.

Люди приходили группами, парами, поодиночке, все требовали жилья; получив же отказ, уходили на другие стройки, или искали пристанища в Ключихе и Медведеве, которые скоро оказались перенаселенными.

Поэтому с полмесяца тому назад стихийно начали вырастать землянки в песчаных сухих буграх к северу от Ключихи. Землянки — без окон, с крышами из нетесанных горбушин, засыпанными сверху землей. Тут варили пищу в котлах, железных тазах и ведрах, а мыться ходили на реку… За этим земляным поселком закрепилось ироническое название — «Кавказ».

Отведав такого жилья, многие сбежали, захватив выданные спецовки, обувь, инструмент, и все, что можно было забрать с собой, а те, кто оставались, работали вполсилы, часто прогуливали; промочив на площадке ноги, бросали работу. Эта неповоротливая, непослушная машина туго поддавалась управлению.

Два дня тому назад на третьем участке уронили экскаватор, у другого оборвали трос. Работы на канавах сократились. С утра до вечера мотались инженеры по своим участкам — и нигде, в сущности, не успевали. Десятники, пришедшие со стороны, диктовали цены, и Дынников сам возился с ними, уговаривая, стыдя, угрожая.

Вот и сейчас перед ним стоял, переминаясь с ноги на ногу, точно пришел поговорить на досуге, степенный, широкогрудый десятник Мокроусов — рыжий, весь в волосах, с желтыми хитрыми глазами. По всей видимости, он уже сговорился с теми десятниками, работавшими до него; они стояли теперь в коридоре, поджидая, на чем сторгуется Мокроусов, чтобы потом и самим заломить такую же цену.

— Видите ли, дорогой начальник, — не знаю, как звать вас…

— …Борис Сергеич, — подсказал Дынников.

— Мы, конечно, надо прямо сказать, работать можем. Нам ленца не родная сестра, дни терять не позволим. Укажи только место — и не сумлевайся: все будет сделано.

— Вы откуда?

— А так, со всех мест, по своей охотке и по согласу объединились. Хотим сообща работать на Советскую власть и себе интерес иметь…

— Сколько хотите? — прямо спросил инженер, экономя свое время.

— Вы нам барачишко отведите, чтобы где притулиться на ночь. Кротами в земле жить нам неспособно… А насчет расценок — так: ценой обижать не будете — останемся до конца стройки, — продолжал мужик, взвешивая каждое слово и слушая, так ли оно звенит.

Но бараков не хватало. Дынников мог обещать ему только в конце лета, — и то, если будут хорошо работать.

— Вот видите, — с сожалением развел руками десятник и надел порыжелый картуз. — Тогда, значит, цена другая. — И он назвал такую, что даже Дынников, привыкший ко всему, поднял на него глаза:

— Ты не помогать Советской власти, а обдирать приехал, — сказал инженер спокойно, но с трудом сдерживая свою ярость. — Работай на общих условиях… Не можешь? Почему?..

— Резону нету… В таком разе в другое место уйдем, где нужны мы.

Но, сделав шаг от стола, задержался:

— На безусых сосунков надеешься, да машинами строить хочешь — не выйдет, ей богу!.. У одной вон вожжа порвалась, а другая и вовсе ничком у канавы лежит. Иди полюбуйся… — И хитрая усмешка раздвинула его волосатый рот. — Сосункам титьку надо, а ты их к машине хочешь приспособить… не выйдет! А моя артель — все на подбор, как огурчики, ровненькие, хоть по человеку перебери… Вот и хотели своим плечом подпереть завод твой.

— Ты шутками не отговаривайся. Мне работа нужна, — молвил Дынников в тон Мокроусову. — Ты мне вот что скажи… напрямик, как самому себе… или и с собой-то хитришь? — продолжал он, пробуя вывернуть его наизнанку и доглядеть, что там. — Ты вот что скажи: по скольку кубов давать будете?

— Какая земля… раз на раз не приходится.

— Супесь… с подзолом, — торопил инженер.

— Небось, воды полно?

— Раз на раз не приходится, — той же фразой заслонился начальник. — Что спрашиваешь? ведь осмотрел, наверно?

— Это конечно, — сознался мужик, — иначе нельзя. Свой глазок — верный смотрок. Только тут простору-то больно много, разве все обсмотришь, — И тоже поглядел глаза в глаза. — А выработка наша — два куба на человека.

— Что же ты время у меня воруешь? — крикнул Дынников. — Должен с первого раза сказать: мол, привел артель лодырей.

Говоря так, он явно шел на разрыв, но вдруг мелькнувшая догадка изменила его решение:

— А ну, где они у тебя?.. дай взглянуть.

Он поднялся, бумаги посовал в стол и быстро пошел коридором, а мужик, нехотя, словно на поводу, побрел за ним. Выйдя на крыльцо, инженер увидел неподалеку целую ватагу молодежи, сидевшую на груде сложенного хвороста, — под солнцем цвели оранжевые, зеленые, бордовые и синие рубахи.

— Эй! мокроусовцы, — сюда! — крикнул с крыльца Дынников.

И вот вслед за ним повалила шумная молодая деревенская сила, сразу заполнившая кабинет. Точно ветром вдруг смахнуло с кудлатых и стриженых голов картузы, фуражки, старые шлемы; шестьдесят пар глаз — робких, смелых, задорных, вороватых и простых — уставились на высокого, улыбающегося начальника, который всех по одному перебирал взглядом, почти любуясь. Среди них был только один старичок — низенький, сухощавый, но бодрый.

— О-го! — восхитился Дынников, когда вошли последние и закрыли за собой дверь. — Силища-то какая! — Теперь он спешил, чтобы Мокроусов не успел вставить ни одного слова. — Если участок хорошей земли отведу — куба по четыре дадите, а?

— Дадим, — ответил рябой и смуглый паренек о коротким воробьиным носом и засученными по локоть рукавами зеленой рубахи.

Мокроусов тайком строго мигал ему, но тот смотрел в улыбающийся рот начальника и не замечал мокроусовских знаков.

— На первый раз хорошей земли отведу, а потом, если не деньги только любите, а и Советскую власть, и партию, которая зовет нас к большим делам… ведь завод-то какой, ребята! — воскликнул он. — Сто сорок тысяч машин в год! — его любить надо… он ваш!.. Вот ты, — обратился он к рябому бойкому парню, с засученными рукавами зеленой рубахи, — Как звать-то тебя?

— Сергей Бисеров.

— Не век же тебе землекопом быть, слыхал, что Иосиф Виссарионович Сталин говорит о подготовке кадров?

— Как же, слыхали: везде написано.

— Ну так вот… многих из вас, если хорошо работать, будете, в цеха возьмем, к станкам поставим!.. квалифицированными рабочими сделаем.

— Это безусловно, — весело молвил паренек. — А жилье дадите?.. Без жилья мы не согласны, пожалуй…

— Черти! — обругал его и всех инженер. — Надо двести бараков, а у меня пока двенадцать… Люди в землянках, как сурки, живут. Я сам мотаюсь по площадке с утра до полуночи, а ночую то в Ключихе, то в городе.

Молодежь ответила дружным смехом. Дынников понял, что они пойдут теперь и без Мокроусова.

— Барак непременно дадим, всему придет время.

— А как все-таки? — выступил сухой, низенький старичок, по прозванью Харитонушка.

— Месяц-два продержитесь?

— Продержимся, — объявил старичок, мотнув длинной бородкой.

— Стерпим, только бы хорошо платили, — выкрикнул опять Бисеров.

— А тебе сколько надо? — сощурился инженер. — На избу, что ли?

— Не… избенка у нас есть. Лошадь хочу заиметь… свою собственную.

— Будешь работать — заимеешь, милый мой, и не это, а больше! — обнадеживал начальник. — Ты вперед гляди, в будущее: ведь завод строим… Кто из вас плотничать может?

Оказалось, что пятеро и плотничать немножко умеют. Начальник тут же указал им объект работы, а Мокроусов узрел в этом хитрую уловку, — не иначе, хотят артель его разбить на части, чтобы не главенствовал над ней. Но он не хотел выпускать последнюю вожжу из своих рук, и теперь тянулся за артелью, которую от него отрывали.

— Правда, меж нас уговору такого не было, но можно попробовать… Только я слышал: с нарядами тут у вас неладно… А мы без нарядов не согласны… нам, чтобы знать наперед, что делать, и сколь за это получить причитается.

Начальник согласился с ним вполне, и даже обещал лично уладить дело, и тут же крикнул одного инженера. Когда тот явился, — молодой, небритый, в кожаных сапогах, похожий скорее на десятника, чем на инженера, — приказал ему срочно расписать наряды, поставить новичков на земляные работы, пятерых во главе с Мокроусовым на западный поселок плотничать, остальных — в гавань.

Осталось договориться с землекопами о цене; они скостили, Дынников накинул по пятачку с куба, — на том и кончили.

— Вина у меня нет, — извинился он попросту, — магарычи пить некогда, а задаток выпишу. Потом выпьем… столовую выстроим — и там соберемся.

Под конец беседы начальник сказал, что нынче же они могут получить койки и брезентовые палатки, которые есть на складе.

— Значит, на цыганский манер — табором? — раздумчиво обронил Мокроусов, почесывая в затылке.

Не ждал он, что так повернется дело, да и молодые оказались не столь умны, сколько расторопны и податливы… Ведь был же уговор — молчать, пока сам Мокроусов не выторгует хорошую цену и жилье, а получилось так: увидали начальника — сразу поддались да еще вперегонки на выслугу.

— В землянках али под брезентом — не с руки нам, — сказал Мокроусов, строго оглядывая своих. Но и тут не поддержали его.

— Ничего, проживем, — опять высунулся Сережка Бисеров, решительно махнув рукой. — Красноармейцы каждое лето в лагерях, а мы — что? Маменькины дети? Белая кость?.. Только бы платили… Верно я говорю?..

Мокроусов нахмурился:

— Ты молодой да шустрый, вот и хорохоришься, а мне сорок шесть… когда-то и у меня глотка гремела, а ноне вот потихоньку… и поясницу ломит иной раз.

— Полно, а ты… небось живал всяко, — вставил старик Харитонушка свое слово.

— А живал — так чего же? — улыбнулся Дынников. — Без призору не останетесь. На первое время только.

— Оно так-то так… А под крышей все повольготнее. Разве в Ключиху толкнуться?

— Конечно, попробуйте, — подхватил инженер. — Ну, в добрый путь, ребята! А наряды в третьей комнате, у прораба.

Молодежь, теснясь в дверях, шумно выходила из конторы.

— Дружнее работайте, а мы о вас позаботимся, — напутствовал Дынников, принимаясь за очередные дела.

Посетители шли к нему непрерывным потоком, кто с чем, — с большим и малым; а около полден у конторы остановились четыре машины: представители крайкома партии и крайисполкома, работники Совнархоза, Металлостроя, печати и вице-президент американской фирмы мистер Брайсон, прибыли осмотреть площадку завода и ознакомиться с ходом подготовительных работ.

ГЛАВА II Приезд мистера Брайсона

Мистер Брайсон — высокий, круглолицый, в белоснежной сорочке и в тончайшем плаще, с трубкой в зубах — подал руку Дынникову и чуть улыбнулся, пропуская его мимо себя в кабину. Он был немного тучен, но легко скользнул в машину, придерживая шляпу с широкими полями.

В первой машине их было четверо — Брайсон с переводчиком, секретарь крайкома и Дынников. Последнего крайне стесняли простые русские сапоги с длинными голенищами и непобритое лицо.

«Линкольн» качало на ухабах, он кренился, скрипел, одолевая непривычную дорогу. По временам казалось, что рама не выдержит и разломится на части. Пожилой худощавый переводчик, сохраняя возможное спокойствие, прижимаясь спиной к мягкой спинке, упирался ногами, но уже два раза стукнулся головой о потолок. Вот привскочил и мистер Брайсон.

Дынников обратился к переводчику, сидевшему рядом:

— Передайте мое сожаление мистеру Брайсону… эта дорога принадлежала прошлому России… мы будем здесь строить свою… Не ушибся ли мистер Брайсон?

Вице-президент американской фирмы выслушал переводчика, наклонив голову, сказал несколько гортанных, с клекотом, фраз и опять откинулся на спинку сиденья.

Глаза переводчика чуть сузились, но лицо оставалось строгим, скупым, бесстрастным, и не разглядеть было его истинных дум и чувств под этой маской:

— Мистер Брайсон прекрасно освоился с дикими, неисследованными местами и просит не беспокоиться.

Видно, иностранец не умел делать скидку на прошлое чужой ему страны.

Борис Сергеевич не знал английского языка, а хотелось о многом посоветоваться с этим опытнейшим инженером.

Груды срубленного леса, ямы, заполненные водой, канавы, пестрые от людей, работавших тут, высокий берег реки, поднимавшийся слева, широкая просека, уводившая в гавань, и легкие временные мосты — все подпрыгивало в окне, моталось из стороны в сторону.

— По дороге из города сюда, — сказал Дынников переводчику, — мистер Брайсон видел за Ключихой дорожные работы на шоссе… какие замечания будут у господина вице-президента?

— Такие методы при земляных работах в Америке давно уже не применяются, — ответил переводчик. — Канавы здесь на несколько километров и возле них везде разложены трубы. Это портит путь. Следует вести работы на небольшом участке: прорыть канаву, сразу заложить трубы и завалить их, после чего разрывать следующий участок. Так принято в Америке.

Брайсон одобрил идею артезианских колодцев, временные эстакады в гавани, но выразил опасение, что недавно начатые временные постройки, возможно, придется сносить, передвигать на другое место, потому что генеральный план завода, города, теплоэлектроцентрали и прочих сооружений, а равно и их чертежи — еще не закончены; он выразил сомнение и в точности гидрологических изысканий.

Дынников сообщил ему, что изыскания велись различными организациями, предварительная топографическая съемка местности произведена.

— Но данные — исчерпывающие? — переспросил Брайсон.

— В основном — да… Но трудностей встретится много.

Ровные просторы, отведенные под завод, близость большой реки, которая не затопляла их, — все приводило американцев в восторг. Такую площадку не найти в Америке. Там дорого стоит земля и приходится торговаться за каждый клочок, заводы стеснены необычайно… Да, там есть свои трудности.

Но Дынников думал о том, как ему, начальнику строительства, с меньшим ущербом провести свою громоздкую машину сквозь длинный строй опасностей и затруднений, которые поджидали впереди, с каждым днем все больше и больше нагромождаясь. Запоздание изыскательских работ непременно скажется на проектировании, которое велось в Америке группой русских и иностранных инженеров. Даже родники, на которые наткнулся он, не все помечены на карте…

И мысль метнулась к прошлому страны… Россия везла по бездорожью свою тяжелую колымагу, на несколько перегонов отстав от передовых капиталистических стран, и вот приходилось начинать почти с азов; был драгоценен всякий день стране, как армии, вступившей в бой. Сроки, данные правительством, были беспримерно кратки, но в то же время основа им — законы логики: отсталых и слабых бьют, — такова природа капитализма, окружавшего советский остров.

Дынников наперед знал, что будет трудно и ему, и другим, что придут дни риска, ошибок и аварий, но та огромная сила, какую несет в себе народ, способна выдержать и не такие испытания, свидетельством чему была сама история…

«Если что, — подумал про себя Дынников, — поднимем народом… А ленивых работать заставим!..»

Мелкий березняк и осинник, местами еще не срубленный, жался кучками, точно готовился к защите. На вырубках виднелись пни, кочки и зеленеющая трава — это был фронт, где уже началась схватка, и армия прибывала изо дня в день.

У реки, на пологих увалах, грудился густой нетронутый лес, на полянах бродили лошади. Невысокий песчаный берег, поросший травой, сразу обрывался, деревья отступили от него, и хорошо видны были издали желтые вколоченные сваи. Стояли тут два здания, сооруженные из досок, чем-то похожие на будки; сотни рабочих копали землю, возили ее на тачках, вколачивали вручную сваи, дружно ухая; подтаскивали на вожжах сосновые бревна и пели «Дубинушку».

На рейде и у самого берега, немного выше по течению, стояли связанные плоты; артель выкатывала бревна; вылавливая их железными крючьями, лошади втаскивали их на берег. Погонщики громко кричали, размахивая концами вожжей, и бежали в гору за лошадьми.

Поодаль от плотов стояла единственная пока землечерпалка. Ее отражение колыхалось на тихой мелкой волне, которую она сама же и рождала. С железным скрежетом ползли по бесконечной цепи, одна за другой, полукруглые бадейки с донным песком и илом, опрокидываясь в бункер, а из него падал пенистый бурный поток в темный квадратный люк баржи.

Заложив руки за спину, Борис Сергеевич стоял у обрыва, осматривая эту, тихую пока, трудовую палестину, и глазами искал прораба, чтобы сказать ему о копрах, которые нужно соорудить срочно. Тот вскоре подошел.

Мистер Брайсон двинулся вдоль берега, попыхивая сизым пахучим дымком, за ним последовали остальные, делясь впечатлениями. Среди непонятных фраз, какими обменивались иностранцы, Дынников, услышал знакомое слово — название своей реки… С нею связано большое число важнейших вопросов, над которыми он много размышлял.

Брайсон ступил на подножку машины и, поддерживая дверцу рукой с розовыми блестящими ногтями, спросил через переводчика:

— Какие колебания уровня реки?.. хотя бы за двадцать лет? — Иностранец явно сбрасывал половину на «российское бескультурье».

— Передайте мистеру Брайсону, — отчетливо проговорил Дынников, чувствуя нечто похожее на гордость за своих предков. — Есть данные за пятьдесят шесть лет. Колебания уровня — 10—12 метров…

Брови эксперта дрогнули; наклонив голову, он нырнул в кабину, и когда Дынников сел рядом с ним, Брайсон высказал свое восхищение, но было ясно, что он не верит:

— Если это так, то вы счастливы… У нас изучение рек началось раньше на двадцать восемь лет… В Америке, как правило, проводят точные изыскания — для этого не жалеют времени, — делают расчеты, проекты, чертежи, потом уже приступают к сооружениям. И не перестраивают на ходу ничего. Выгода во времени может вам не дать эффекта.

Дынникову приличней было промолчать, тем более, что иностранец только советовал, а его намек на жесткие сроки строительства не требовал ответа.

Брайсон не понимал острейшей нужды чужой ему страны, для которой один день равнялся году. Ее социально-политический строй, может, был для него только экзотической особенностью, экспериментом, не имеющим никакого значения в деле устройства мира. По договору с фирмой он только на краткий срок вмешался в ход событий, как посторонний, и дипломатично предоставлял русским свободный выбор — или использовать его драгоценные советы, или, выслушав, позабыть…

Машины ворвались в деревню. Серая улица, соломенные крыши, резные карнизы с голубями и попугаями, замысловатые завитушки на коньках — полет крылатой фантазии плотников, медные самовары в окнах мелькали на обоих порядках и подпрыгивали, потому что и тут, в деревне, дорога была разъезжена, разбита, и широкие, как озера, стояли мутные лужи, которые не успели просохнуть после дождей.

Женщины, с ведрами на коромыслах, замирали там, где заставала их колонна машин. Босая ватага ребятишек, сопровождаемая собаками, бежала по луговине вдоль дороги, запинаясь и падая, крича вразнобой пронзительными голосами. Встречная подвода задержалась за деревянным мостком; пожилой крестьянин сидел на возу зеленой травы, туго натянув вожжи, потом спрыгнул с телеги и взял лошадь под уздцы. Но она, заслышав гудки, бросилась в сторону и понеслась; ось телеги зацепилась за груду хвороста и развалила ее.

Остервенелые собаки бросались под машину. На самом выезде, где начиналась черта завода, тянулась по-за гумнами колючая проволока на трехметровых столбах, — пока только с этой стороны и отгородился Дынников от Ключихи, на большее не хватало ни столбов, ни проволоки.

Вдоль изгороди тихонько, едва переставляя ноги и опираясь на кривую длинную палку, брел из Ключихи сутулый старик — в лаптях, в шапке и с подогом в руках; на нем был заплатанный короткий пиджак и чуть не до колен висела бородища.

В нем было что-то необыкновенно древнее, — будто поднялся из могилы, чтобы взглянуть и подивиться на новый мир. Оба иностранца пристально смотрели на старика, который был для них туземцем, и что-то краткое сказал о нем Брайсон голосом, лишенным всякой интонации.

Однако следовало поблагодарить Брайсона за советы, и Дынников обратился к переводчику.. Брайсон усиленно дымил сигарой, не выпуская ее изо рта.

— Мистер Брайсон, — ответил переводчик с подчеркнутой изысканной улыбкой, — отдает должное вашим усилиям идти широким фронтом по пути прогресса.

От лесной опушки двигалось к деревне ленивое стадо, впереди пастух и два подпаска по краям; гуртом бежали овцы, теснясь между коровами.

Протяжное мычанье становилось все дальше, пропадая за шумом мотора.

Высокий берег реки, покрытый лесом, быстро отодвигался вдаль, деревья стали неразличимы, и только белое пятиэтажное здание — новая школа — над самым крутым откосом виднелось отчетливо, и окна ее горели ярко, отражая закатные переливающиеся лучи.

ГЛАВА III Макар Макарыч Подшибихин

Еще с вечера Дынников приказал подать лошадь к восьми утра, но ее не привели и в десять… Даже секретаря своего приходилось учить, чтобы дорожил временем и берег считанные минуты. А Макар Макарыч — так звали секретаря, — никак не привыкал к прямой своей обязанности.

Пожилой, кругом бритый, низенький и плотный человек с маленькими дымчатыми глазами, в сером, с дырками на локтях, костюме, — он сидел как-то боком на своем стуле, размашисто писал отношения, записки, куда-то бегал, что-то выяснял, опять возвращался, весь потный, в контору, на ходу вытирая нестираным платком круглую, как глобус, голову с седой щетиной, — и писал, писал. Но проку от него было мало!

То и дело он подходил к Борису Сергеевичу с пачками бумаг на подпись и как-то особенно угодливо засматривал в глаза начальника, пока тот подписывал.

Нынче, лишь Дынников успел войти в кабинет, секретарь подбежал показать ему отношение треста механического транспорта.

— Первая добрая ласточка в пасмурное утро, — продекламировал он с определенным намерением угодить.

Трест извещал начальника о своем согласии начать постройку трамвайных путей от города до заводской площадки и просил ссуду в два миллиона рублей с рассрочкой платежа на двадцать лет… Второй раз понадобилось Дынникову прочесть эту мудрую бумагу трестовских дельцов и не для того, чтобы принять решение, а скорее для интереса.

Следовало срочно перекинуть этот вопрос этажом выше, Подшибихин же все еще торчал у него перед глазами.

— Разрешите, я в журнал занесу, — попросил Макар Макарыч, протянув исцарапанные пальцы, сложенные в щепотку.

Теперь уж начальник стоял над столом секретаря, а тот писал… Приглядевшись попристальнее к его «хозяйству», инженер окончательно понял, что человек этот явно погибал в белом море бумаг… даже к порядку не приучился за полтора месяца! И Дынников втайне подумал, куда его сунуть и кого взять на его место?

— Лошадь скоро дадут?

— Скоро, скоро, — привстал Макар Макарыч, суетливо перебирая подшивку. — Я уж сам бегал, Борис Сергеевич…

— Не бегать надо, а работать. — И пошел из конторы, гулко стуча тяжелыми каблуками. — Лошадь пришлите на поселок… к новым баракам. А бумагами займитесь всерьез.

Макар Подшибихин догнал его и, поправляя галстучек, сбившийся на сторону, снова глядел в глаза начальника.

— Сам мучаюсь, — живо согласился он. — Вчера, понимаете, в полночь домой прибежал, работы на семерых, а дорога — сами знаете какая… а у меня семья… пять дочерей, жена больная. Все приходится самому делать.

Инженер молча глядел на чужую расцарапанную цепкую руку, которая норовила поймать его за рукав.

— Трудно живется?

— Трудно… в очереди сам хожу и за хлебом, и везде… даже приходится полы мыть.

— А дочери большие?

— Невесты… но я их сам не заставляю. Барышни, так сказать, неохота возиться с грязью… Борис Сергеич, хочу у вас квартирку в новых домах попросить… чтобы с семьей устроиться… Я, знаете ли, прямо бедствую. Иначе поневоле придется уходить.

Такие жалобы могли взбесить хоть кого, но инженер остался спокоен.

— Где вы живете?

Подшибихин назвал улицу, номер дома и квартиры.

— Хорошо… У меня время есть, я найду человека и пришлю к вам… вымыть пол, — стегнул он фразой и, повернувшись спиной, пошел.

А Подшибихин, которого будто ударили по загривку, крутнулся на одном месте и убежал в свою комнату. После ухода начальника он жалел об одном лишь, что в неудачный, злой час обратился с просьбой, и уже прикидывал в уме, когда лучше подойти еще и какие слова, более убедительные, заготовить на тот случай.

Временное дощатое зданьице конторы и секретарская беспокойная должность не пригревали Макара Макарыча, а требовательный и жесткий Дынников не сулил ничего и в будущем.

Стоило посоветоваться с другими: как они?.. Счетовод, сидевший в пятой комнате, был одних с ним лет, тоже семейный, ходил пешком из пригорода, и Макар Макарыч пошел к нему.

Наклонившись к самому уху счетовода, он пожаловался на свою нужду, упомянул о дочерях, о жене, о начальнике, который не заботится «о живом человеке».

— Миллионов триста в землю ухлопают, а еще когда-то что-то будет, — бабка сказала надвое, — шептал Подшибихин, дружественно тиская плечо счетовода.

— А что вы хотите? — громко спросил тот, почти отпугнув секретаря. — Такой завод легко не дается. Годика два ночей не поспим, а потом уже увидим, что сделано. Вы разве не знали, куда шли?

— Правильно, правильно, — начал поддакивать Макар Макарыч, мгновенно перебежав на другую позицию. — Без жертв не построим… а знаете, сколько мне лет?.. Пятьдесят один… вам тоже?.. стариками становимся. Хочется и себя и семью поскорее устроить… Наше дело с вами — работать… А к кому еще обратиться, по-вашему?

Счетоводу пока и в голову не приходило узнавать, кто ведает квартирными делами. И Макару он ничем не смог помочь.

Похвалив счетовода за порядок на столе, позавидовав его здоровью и умению довольствоваться немногим, Подшибихин попросил у него взаймы десять рублей. У того нашлась трешница, — но Макару и не надо больше!..

У самой двери сидела кудрявая, русенькая, молодая машинистка, выстукивая пальцами на клавишах. Подшибихин шаром прокатился было мимо, но вернулся, присел рядом на табуретку и зашептал:

— Я удивляюсь, как вы ходите такую даль? (Девушка жила отсюда за пять километров). И обувь на каблуках рвется, а она ведь дорогая!.. Да и не найдешь нигде… Я недавно искал, искал, с ног сбился… Где вы достали такую кофточку?.. У вас прекрасный вкус. А у меня дочери — никак не умеют одеваться, и жена тоже. Я сам все выбираю… Вы не слыхали: будто ордера сотрудникам скоро будут давать… на мануфактуру?

— Нет, не слыхала… если и будут, то в первую очередь строителям.

— Но ведь мы тоже? — кивал секретарь. — И вам, и мне надо… верно?.. Когда будете списки печатать, — шепните мне, а?.. А я, что услышу подходящее, — вам скажу… хорошо? Так и будем друг дружке помогать.

— Ладно, скажу.

Она посмотрела в текст, оборвавшийся на полустрочке, и Подшибихин, заметив это, похвалил ее за высокую грамотность и чистоту печати.

А ей было это очень приятно, как и всякая похвала человеку, который только еще овладевает трудной своей профессией.

Секретарь подбежал к столу, где ждали его сотни бумаг в распухших папках, и, положив их перед собой, вынул из портфеля ломоть черного хлеба, соленый огурец, завернутый в бумажку, и начал есть, поглядывая в окно.

Верховую лошадь все еще не подавали, а прошло уже немало времени.

Он побежал в обоз; узнав же, что все кони давно на работе, буквально рассвирепел:

— Что, понимаете, за вакханалия?! Сам Борис Сергеич, начальник наш, остался без лошади. Вы знаете, какой он строгий? И мне и вам влетит. Два часа тому назад послали бумажку, — а до сих пор нет.

Заведующий обозом — молодой долговязый парень, в зеленых галифе и лаптях, в черной рубахе без пояса, — стоял у ворот и мазал хомут дегтем. Он не сразу сообразил, о какой бумажке кричит этот суетливый, красный от натуги конторский житель с желтыми белками выпученных глаз.

— Записку? — лениво переспросил парень. — В восемь часов я всех коней услал, а потом получил твою цидульку…

— Так как же теперь?

— А вот так… больно долго спите… Заказывай с вечера. Сама себя раба бьет, коли нечисто жнет.

— Сейчас же давай! — надрывался Макар Макарыч, и грудью лез на конюха. — И непременно под седлом. Развели анархию!..

Долговязый парень даже с места не тронулся.

— Вон телега без колес стоит… впрягайся и вези начальника сам, ты здоровый. А лошадь с работы снимать не стану, — такой мне указ был свыше.

— Если мне такие слова говоришь — дурак ты! Идиот! Я с тобой и разговаривать не желаю!..

Подшибихин бежал от ворот и все повертывался, озираясь по сторонам.

Вдали на пустыре, за разбросанными досками и бревнами виднелся всадник. Кто-то из десятников на этот раз объезжал свой участок.

Пробежав вприпрыжку через бугры, ямы и кочки, Макар Макарыч пошел размеренным деловым шагом.

Пять человек из мокроусовской артели стругали половые доски и клали в стопы по обе стороны от себя. К ним подъезжали подводы и увозили тес на новый поселок, куда вела проторенная недавно дорожка.

Важно, почти тоном приказа, который и дается для беспрекословного исполнения, Подшибихин начал:

— Комиссия приехала… Борису Сергеевичу лошадь нужна срочно. Он ждет, а ты свое дело отложи пока.

Мокроусов нахмурился, вынул из-за пазухи измятый листок, сверяясь с расписанием своих работ.

— Что это у них? Вчера комиссия, нынче комиссия. Уж не ими ли хотят завод поставить?

— Живей! живей! — торопил Макар Макарыч, ни секунды не оставаясь на месте. — А бороду… остриг бы… что отрастил?

Десятник с лошади слезал, не торопясь:

— У своей бабы остриги, а моя борода пущай так покрасуется. Нефедка, отведи лошадь начальнику, который чужую требует. — Только этим и выразил Мокроусов свое недовольство.

Один из плотников, помоложе всех, сидевший на тесине, оставил рубанок, стряхнул с подола рубахи мелкую стружку, прыгнул с досок на лошадь, покрытую мешком вместо седла, и погнал через пустырь к баракам, куда указал Макар.

ГЛАВА IV „Ларион-американец“

Здесь ляжет шоссе, гладкое и прямое, как луч прожектора. Параллельно ему, от завода до города, пройдет по низине, по вырубленным перелескам, по песчаным холмам железная дорога; во многих местах их пересекут другие — асфальтовые, гудронные, и паутина проводов повиснет над землей.

А сейчас тут было трудно пройти — всюду ямы, бугры, канавы, невыкорчеванные пни, незасыпанные болотца. На обеих насыпях копошились люди, к ним подвозили песок, хворост, бутовый камень, с возами медленно шагали крестьянские понурые лошади. Иногда попадались на глаза грузовые машины, и Борис Сергеевич ревниво приглядывался к ним…

Группа рабочих с инженером, подвигаясь медленно к лесу, разбивала кривые. После них оставались воткнутые флажки и простые колья, обозначавшие направление полотна и угол его изгиба. Следом за ними вразброд двигались землекопы, вырывая узенькие борозды по сторонам. Люди то и дело курили. Трое с лопатами на плечах пошли к лесу полежать в тени, и никто не остановил их.

Дортранс вел работы самостоятельно, но Дынникову приходилось вмешиваться в распорядок будней и торопить верхушку треста: он опасался, что дорогу в срок не откроют.

Присматриваясь ко всему, он проверял текущий день вчерашним и, точно корень из алгебраического выражения, извлекал из них завтрашний день. Но и тот был нелегким. На бетонке и толевом заводе строительных материалов не хватит на пятидневку, а сроки подпирали. На рейде стояло шесть последних плотов!

Местные леса не годились в дело, и Дынников нетерпеливо ждал плотов с Двины и верховьев Волги… Ему хотелось иметь их столько, чтобы они запрудили собою всю реку. Он был жаден.

Подойдя к бетонке, он встретил секретаря парткома Колыванова Матвея — в черной хромовой тужурке, в рабочей кепке и таких же сапогах-вездеходах, какие носил Дынников. Секретарь был высокий, плечистый, с широким лицом и строгим взглядом. Они пожали друг другу руки.

— Нас уже знают, как богатых, — сказал инженер. — Один из контрагентов сегодня залез к нам в карман.

— …И сколько вынул? — с растяжкой, басом спросил Колыванов.

— Трест механического транспорта… на пленуме крайисполкома клялся в дружбе с нами, а теперь… поживиться вздумал. — И Борис Сергеевич передал содержание бумажки, о которой так восхитительно доложил ему Макар Макарыч сегодня утром.

— Ого, два миллиона!.. и на двадцать лет рассрочки? — протянул Колыванов. — Для них мы действительно на семи верстах один Акимка с денежкой… За такой аппетит по головке мама гладит… Экскаватор не подняли еще?

— Да… иду туда.

Они пошли вместе, обсуждая советы американского эксперта: после посещения по-новому вставал вопрос о временных сооружениях и подъездных путях; приходилось особо следить за работой землеройных машин и грузовиков, которых не хватало. Но и то немногое, чем владели Колыванов и Дынников, ломалось здесь, горело как в огне, — должно быть, с этого и начинается знакомство деревни с машиной и дальнейшее освоение.

В мокрой ложбине на пустыре лежал у канавы экскаватор «Лорейн», под которым вчера оползла земля. Вытянутая стрела с зубастым ковшом вдавилась в свежую глину, насыпанную длинным высоким холмом.

Двенадцать человек землекопов — больше всего молодежь — долго бились над этой железной тушей, всяко пробуя ее поднять, но она не поддавалась, а два гусеничных трактора и подъемный кран, стоявшие неподалеку, люди не умели приспособить к делу. Да и работали недружно, с ленцой, чтобы провести время, а потом отступились вовсе.

Только машинист, напуганный бедой, да низенький сухой и проворный старичок Харитонушка продолжали трудиться, силясь что-то сделать вдвоем.

Землекопы расселись кто где и закурили. Сережка Бисеров — рябой, побритый парень с голубыми глазами и коротким воробьиным носом — уселся на самой вершине свеженасыпанного холма, подложив под себя дощечку.

Было жарко, Сережка расстегнул ворот зеленой, выжженной солнцем рубахи, вытянул ноги и, отдыхая, наблюдал с интересом, как Харитонушка изловчался подсунуть под гусеницу тонкую свою слегу и как ему все же удалось это. Вот Харитонушка налег животом на конец слеги, покачался на ней, потом надавил изо всей силы, — слега хрустнула, и старичок со всего размаха ткнулся в глину лицом.

— Правильно! — воскликнул Сережка. — Старинка с сединкой везде пригодится… Не робь, начинай с начала, — непременно один подымешь.

Харитонушка встал, торопливо вытер лицо руками, отряхнулся и парню ответил так:

— Ты помолчал бы, сынок семибатешный… тебе бы только язык точить… хорошо с берега на гребцов глядеть, — сам попробуй сесть в весла.

— Мне и здесь неплохо, — отозвался со своей горы Сережка.

И принялся от безделья пускать комья земли в канаву. Крупные падали на дно, а мелкие застревали по дороге, — и это, очевидно, нравилось ему. Глядя на него, занялся тем же и его приятель Володька Сенцов.

— Вот вам и «Лорейн»… Ларивон, по-русски… американский тип, — рассуждал Сережка превесело, точно радуясь несчастью. — Был такой — и нет такого. Стоило дуру такую, чучелу однорукую, из Америки привозить!.. почерпал полдня пригоршней — и свалился. Теперь вот и мучайся. Уж на что лучше народом землю копать!.. Согнать тыщу аль две, — сколь хочешь, канав нароем… без убытку… А машина — что? в ней одна хитрость, а крепости нет, — последнее дело!.. А мужичок-серячок… его куда хошь поверни — он все дыбком стоит! — восхитился Сережка. — Подбрось его кверху — и то на четырки встанет!..

И позвал молитвенным бабьим голоском:

— Харитонушка…

— Чего тебе? — огрызнулся тот.

— Ты в церковь ходишь?

— Ну, хожу…

— Помяни там за упокой Ларивона-американца.

Все рассмеялись, а Харитон сурово сказал:

— Отстань, пустослов. Иди, помогай вот, лодырь царя небесного.

— Я бы помог, да ведь у вас и без меня ничего не клеится, — нашелся Сережка враз, но даже не улыбнулся.

Харитонушка принялся тесать вторую слегу, косо поглядывая на парня:

— Тебя вот за упокой с удовольствием помяну.

— Валяй, — охотно согласился Бисеров. — Вон и Володьку со мной прихвати, за компанию. Не пропадем. Мы и там завод-гигант начнем строить, а вы здесь продолжайте. Всю землю изуставим заводами.

— То-то заработался, парень… Приехал для дела, а стал пустомелей…

— И то и другое сумеем: смотря по тому, сколько заплатят. — И уже придирчиво глянул на Харитона, который торопливо тесал топором слегу: — Ай-ай, Харитонушка… значит, богу молишься, а верить не веришь? Ишь, старается, двурушник божий!..

— Бог — что! — отозвался старик. — Его попы-архереи выдумали да богачи золотого мира, а я уж после присоединился, какой с меня спрос!

— Спро-о-сим, придет время, — грозил парень с напускной серьезностью, пытаясь поднять старика на смех. — А Как по-твоему?.. Могет твой бог — Миколай-чудотворец, или, к примеру, сам Саваоф — сойти сейчас на землю и белой ручкой вот эту машину поднять, чтобы рабочий класс выручить?.. а?

Харитонушка хитро сощурился:

— Да ведь как тебе, дураку, сказать… бывали чудеса, только не в нонешно время, и люди простые верили.

— А ты?

— Я — что, — сказал лукаво старик. — Я лапотной души человек: лыком подшит, оборничком подпоясан, могу и горшку помолиться. Мне что втемяшат — в то и поверую… А тебя вот ничем не проймешь: ты толстокожий… Намедни я встретил такого: уховерт, тебе ровня, и ростом, и умом под стать… Идет по поселку почти нагишом — так, без ничего вовсе, — только на нем и есть что одни трусы в два перста шириной… Еще секунда и те сползут! Бабы, конечно, отворачиваются, барышни шарахаются в стороны, а ему хоть бы что!.. Идет с бутылкой и песню, проклятый, поет: «Нас побить, побить хотели…» И до того пьян, что один глаз поперек стоит, другой закрылся вовсе, а не видит парень на оба. И морщится так, ровно хины нажрался. Милиционер — цап его за крыло: «Ты чей такой? Откуда?» — «Своей дорогой иду, пусти». — «Нет, не пущу, раз в нагом виде». А с поста уйти ему не позволено. Отвел в сторону, сунул под куст: «Лежи». И сам честно-благородно — на свое место. А тот полежал-полежал, соскучился, видно, опять на дорогу ползет, в голове — никакой ясности, — и опять та же песня… Вот как наши-то строители забавляются! — подмигнул Харитонушка.

Сережка Бисеров, слушая молча, уже давно приглядывался к своему приятелю Володьке Сенцову, который сидел от него неподалеку, на скате холма, и все отворачивался, ежился, словно было ему неловко, — недаром, видно, три дня без Сережки гулял.

Когда Харитонушка кончил, Сережка запальчиво спросил:

— Кто это отличился?

— Кто?.. твой закадычный дружок-приятель… Володимером звать. — И старик уличающе ткнул пальцем в сторону Сенцова: — Вот он сидит, полюбуйтесь, гражданы…

Все оглянулись на Володьку с удивлением.

— Вот так прихватил!.. Молодец, Харитонушка! — крикнул один из землекопов и громко рассмеялся, Но смех был явно некстати и сразу оборвался.

По-видимому, и для Сережки Бисерова неожиданны были такие похождения друга, он рассвирепел, схватил ком земли и бросил в Володькину спину:

— Так мы ж тебя, садова башка, по общему положению исключить должны… за моральное поведение! Какая ж это бригада, когда люди пьянствуют и по улицам нагие ходят?!. Что тебе тут, адамов рай, что ли? — набросился он на своего приятеля. — Смешки — смешками, посмеяться и я люблю, а пьянство — дело серьезное: тут всех касается… Тем паче, что на милицию наскочил.

— Ваша воля, ваша власть, — виновато промычал Сенцов. — А только я домой на своих ногах пришел.

— Еще бы тебя нагишом-то на грузовике доставили! — гневно повернулся к нему Сережка. — Не признаю таких товарищей, которые бригаду марают и молчат о своих трусах!.. Харитонушка, ты старше всех тут и на стройках бывалый — порядок знаешь… скажи свое слово-олово… Как скажешь — так и быть по сему!

Старик не подозревал, что так далеко зайдет дело и уже в мыслях своих искал, чем бы восстановить мир в бригаде.

— Да ведь мне что… спектакли-то он казал, а не я… Мне пригрезилось, а ему сбылось, — он и в ответе… А я за что купил, за то и продаю… Я так соображаю: прогнать, конечно, проще всего… решили — и кончено: всех и вся — и обедня вся. А только надо и другое помнить: на нашей стройке людей нехватка. И вообще ноне человек стал в цене — вот в чем загвоздка. А насчет Володьки скажу так: не первая, а вторая вина виновата, а уж третью под суд ведут. От безделья и таракан запьет. Работать бы надо — вот что…

— Черного кобеля не вымоешь добела, — крикнул кто-то. — Они — дружки-приятели, дети одной матери, и цена им одна — семишник царскай.

— Ну? — вскочил Сережка Бисеров. — Зато вы чистее светлого стеклышка!.. а с мылом потереть — так ведро грязи намоешь. — Он знал недостатки других и уже брал Володьку под свою защиту.

Поднялся шум, землекопы галдели, а со стороны подходили любопытные. Всяк интереса ради останавливался, а потом, наглядевшись и наслушавшись вдоволь, шел восвояси.

Не замеченные никем, подошли инженер Дынников и секретарь райкома Колыванов Матвей; они стали у покинутого всеми экскаватора и наблюдали, не вмешиваясь пока.

— Божись, соломенна башка, что больше не станешь! — крикнул Харитонушка.

— Извиняюсь, — опять промычал Сенцов. — Зарок даю.

— До выходного, что ли?

— Стерплю и дольше… чай, не алкоголик какой… Сами знаете. С вами же вместе три месяца пустырь расчищал, — а только одно замечанье было.

— Ну гляди, — предупредил старик. — Заметим что — большая тебе неприятность получится, — так и в документе проставим: «уволен со строительства за пьянку, как неисправный элемент…» Ты пей умненько, в меру, чтобы в голове не мутилось.

Харитонушка примостился подле Сережки, с которым любил иногда сцепиться в словесном споре, и теперь раздумывал об экскаваторе вслух:

— Серега, ты как думаешь? Ведь у него вся тягость в хоботке. Лапы тупые и зацепиться ему нечем. Когда земличка тронулась, эта самая стрела в момент свернула его набок. Вот и поскользнулся.

Володькин проступок и перебранка, происшедшая только что, так растревожили Сережку, что он долго не мог успокоиться и, выслушав старика, ответил с раздражением:

— Ничего удивительного, если в тину засосет. Земля тут жадна. Толку от нее ни богу, ни людям, ни нам, мужикам, а скорее всего, негодный экскаватор купили. Американец — народ тонкий: в душу вьется, а в карман глядит. У него, у дьявола, одна забота — продать, а наши — с простинкой… Вот и получилась оказия, а мы — возись тут!..

И вдруг, потеряв всякую надежду на благополучный исход, Сережка вскочил и с отчаянием ударил картузом о землю:

— А легчай нам, товарищи, в землю его закопать, чем эдак мучиться!..

— На лопату! начинай! — не выдержал инженер Дынников и, раздвинув бездельно сидевших на шпалах, быстро прошел вперед. — Кто машинист?.. вы? А десятник где?

Машинист, измотанный напрасным трудом, стоял перед инженером — весь серый, в грязи — и щепкой соскабливал глину с пальцев:

— Десятника нет… ушел с утра в мастерские… А эти, — он кивнул на землекопов, — сидят да лясы точат.

— А ну вставай! — гаркнул Дынников, сделав резкий, широкий взмах рукой. — Разматывай тросы!

— Да его паровозом привздымать надо, — сказал Сережка, но в голосе было больше удивления, чем протеста.

— Ничего, «привздымешь» и так. — И начальник приказал подошедшим монтерам отнять стрелу.

Теперь выступил и сам Колыванов. На виду у всех он сбросил на траву тужурку и засучивал рукава зеленой гимнастерки, оглядывая людей. А когда кран и два трактора подползли ближе, чтобы начать подъем «Лорейна», произнес, будто про себя, но всем было слышно отчетливо:

— Микула Селянинович, богатырь русский… слыхали такого?.. сам засадил свою сошку в землю — сам и вытащил. Вас тут двадцать голов, одна другой умнее, а «Ларивон-американец» — один. Лежит и смеется над нами… а мы ему за это чистым золотом платим. А еще двенадцать штук заказали таких же. Да нас они насквозь просмеют! А ведь с таким молодым народом, как вы, тут на два часа работы! Начинай веселее!..

Все, что ни были тут, нехотя начали подниматься, разбились на группы, размотали тросы, завязали их за гусеницы «Лорейна» и задние крючья тракторов; моторы завыли, с рокотом подполз кран, и вот стальные тросы натянулись, мелко подрагивая. Шевельнулась и медленно начала подниматься железная серая туша. Металлически похрустывая, левая гусеница становилась на ребро, а правая опускалась к земле.

Действие машин втянуло людей в работу — напряженную, неторопливую; каждый сам себе нашел место, и даже болтливый Сережка Бисеров уже молчал и осторожно подбирал конец троса.

Землекопы вместе с Колывановым перекинули свободный трос на другую сторону и, забежав туда, тянули к себе, сдерживая экскаватор, чтобы не свалился на другой бок.

— А ну, тяни, давай тяни! — сердито подпевал Бисеров.

Так, поддерживаемый с двух сторон, «Лорейн» широкими лапами прочно стал на землю.

Колыванов Матвей подошел к машинисту и, сурово глядя ему в глаза, похлопал по плечу увесистой ладонью:

— О машине-то, дорогой товарищ, думать надо. Она только с умным, заботливым человеком дружит… Понял?.. Ведь на всей строительной площадке у нас только три таких-то.

И напоследок припугнул судом, если такое повторится снова.

Вопреки ожиданиям, подъем продолжался только полтора часа.

— Ай да мы! — воскликнул Сережка, дивясь быстроте содеянного. И вместе с Володькой принялся сматывать канат, словно этим хотели перед начальством загладить свою вину.

— Харитонушка, едрена елка!.. Покойничек-то наш отудобел! — И Сережка рассмеялся не от остроты своей, а от общего удовлетворения. — Любота, ежели краном! Как это раньше-то мы не смикитили!..

— Некогда было: лясы точили, — ответил старик. — Ум без догадки да совести — пес ли в нем!.. А машина — бездушна, слепа… куда направил ее — туда и прет, железная сила!.. А вот взялись дружно — и подняли… ничего проще.

Он готов был пофилософствовать на эту тему, но Колыванов перебил его.

— Товарищи!.. через час у столовой собрание… Приходите все. Побеседовать надо, как будем работать дальше…

ГЛАВА V Две встречи

У самой тропы, убегающей в лес, стоял на поляне кудрявый кленок, со всех сторон открытый солнцу. Лапчатые листья слегка шуршали, касаясь друг друга. У корневища кем-то брошен топор — весь в глине, а погнутая бородка забита травой и мхом.

Дынников наклонился, чтобы поднять неприятную находку, потом оглядел ствол клена и заметил на нем неглубокую свежую рану. Кто-то хотел, должно быть, срубить это деревце, не мешавшее пока никому, но что-то случилось тут, и человек раздумал.

Из леса, навстречу Дынникову, шагал Мокроусов Мартын и, поравнявшись, взглянул с удивлением на топор в руках инженера.

— Твой, что ли? — спросил Борис Сергеевич.

— Нет, не мой…

— Тогда отнеси на склад… Ничего не берегут.

— Это правильно, — согласился Мартын. — Молодежь все. Старики, те — с понятием, жалеют, а эти… — И, не договорив, пошел своей дорогой, повесив топор на руку.

Минутой, позже, подходя к новому поселку, инженер заслышал позади шаги и оглянулся. Следом за ним, обходя лужицу, торопливо шла молодая, почти юная работница в синем кисейном шарфе, обутая в разношенные туфли-лодочки; тронутое загаром лицо было нежное, такое привлекательное, что инженер невольно загляделся. Кажется, он видел ее впервые… впрочем, нет; когда поднимали «Лорейн», она стояла неподалеку и смотрела; кроме того, он видел ее однажды в конторе… Должно быть, не особенно прилежна к работе.

— Почему гуляете? — спросил он.

Ему не ответили.

У первого барака стояла большая кадка с водой, и он нагнулся, чтобы вымыть руки.

— Я вас спрашиваю: почему гуляете? — требовательно повторил он.

Ему опять не ответили. Тогда он свирепо оглянулся, — но девушки уже не было тут.

Размахивая правой рукой, она убегала вдоль улицы, прыгая через лужи, доски, и синий кончик шарфа извивался на ветру. Только однажды она остановилась, чтобы поправить свалившуюся туфлю, и потом юркнула за угол недостроенного барака.

«Хм, шустрая… а нагнал бы», — усмехнулся инженер и очень изумился юношескому баловству мыслей…

И вслед за тем пришло воспоминание: мелькнула в мыслях другая девушка, — примерно таких же лет, только на той все было дорогое: и белое платье, и туфли, и желтый, как подсолнух, берет… Сосновым лесом, мимо городских подмосковных дач, под вечер, они шли вдвоем, и он, не замечая посторонних, шагал наугад и все пытался убедить ее, уверить…

У ней был выбор: студент Дынников, почти бездомный парень, со стипендией в семьдесят пять рублей, суливший журавля в небе, а другой — толстощекий, низенький доцент с иностранной фамилией, и хотя тот был вдвое старше ее, зато имел видное положение, получая тысячу в месяц, и быстро шагал в гору. Рина Соболь избрала второго…

У одной дачи, покрашенной синей краской, с широким балконом, с палисадником и двумя скворешнями на старой березе они простились навсегда…

Но спустя год — это было прошлым летом — они случайно встретились в Москве у трамвайной остановки. Соболь изменилась очень — осунулась, немного даже постарела; густо припудренное лицо казалось усталым и недовольным; а чем-то напуганные глаза похожи были на темные чарусы на болоте… Внятнее слов любых они вещали о незадачливой ее судьбе.

— Ну как живешь? — спросил он первым, дорожа минутами и пожимая ее маленькую, в белой перчатке, руку.

— Ничего, — произнесла она тихо, чтоб только он один и слышал.

— Ты счастлива, конечно?.. а муж все там?..

— Не-ет… — нечаянно на обе фразы Рина ответила одним словом, смешалась и потемнела. — Я переезжаю на днях к отцу…

— Развелись?

— Н-нет… но… долго рассказывать.

Какая-то тревожная безнадежность слышалась в голосе, придавленном, подобном вздоху, — так говорят разочарованные или жестоко обманутые люди, когда ничто уже непоправимо.

— А все-таки? — допытывался Дынников, не поняв, откуда на нее обрушилось несчастье.

— Не стоит, — поморщилась она, сделав немощное движение пальцами.

Точно с другого берега, она посмотрела на него далеким, чужим и в то же время завистливым взглядом и виновато опустила голову, когда он попробовал заглянуть в лицо… Она стыдилась!.. А прежний студент, носивший и зимой и летом бессменно красноармейскую, защитного цвета, рубаху и бумажные узенькие брюки, студент, которым пренебрегла она, — теперь стоял перед ней в коверкотовой тройке и шляпе, с туго набитым портфелем, в свежей сорочке, — будто нарочно, в отместку ей за все, нарядил его случай… Он торопился в Совнархоз на заседание, куда вызвали его с докладом, и поглядывал в ту сторону, где очередь поджидала такси.

В последнюю минуту, когда подходил ее трамвай, Дынников, осененный догадкой, спросил Рину о муже:

— Он сидит?

— Да, — шевельнулись чуть-чуть ее подкрашенные губы. — А вы где?

— А я — строю, — сказал он так, чтобы обоим — и ей, и мужу — ответить разом.

С чувством, близким к полному удовлетворению, он, чтобы не подавать руки, сделал полувоенный жест:

— Ну, пожелаю…

На этом, недоговоренном до конца, пожелании он оборвал случайное свидание, чтоб никогда больше не думать о ней…

Мутным облачком пронеслось теперь это воспоминание, однако ничем не отемнив мыслей, не оставив никакого следа.

«А лошади все еще нет», — молвил он про себя и тут же подумал о Подшибихине… С каждым днем все безнадежнее становится его незадачливый секретарь.

— Борис Сергеевич, — крикнул ему один из плотников, проходя мимо. — Тут лошадь за углом стоит… для вас, будто бы. Какой-то подежурил малость и убежал… возьми, если надо.

За углом бродил привязанный к колу буланый меринок, покрытый мешком, и, отставив переднюю ногу, мирно щипал траву, насколько позволял короткий повод. Инженер прошел мимо: лошадь была не его, а чужая, — но и поблизости не оказалось своей, хотя он, в чаянии найти ее, обошел оба соседних барака.

Оставалось только дивиться распорядительности Макара Подшибихина и заведующего конным обозом.

Меринка пришлось захватить с собой.

Еще издали узнал начальника с лошадью обозник и побежал навстречу. Борис Сергеевич уже готов был разнести этого долговязого парня, чтобы надольше запомнил, но первым заговорил тот.

Его объяснения, хотя и были многословны, зато, очевидно, искренни: сам, болея за рабочее время, за лошадей, он упорно добивается порядка — чтобы инженеры и десятники давали заявки накануне, — но все старания летят впустую.

— Например, секретарь ваш… — и зав. обозом, возмущаясь, рассказал о Подшибихине. — Лошади давно на работе, а он записку шлет с чужим парнишкой… а я его и знать не знаю.

— Куда такое дело годится!

— Я же заказывал с вечера, — недоуменно сказал Дынников.

— Ну, вот… а Подшибихин проспал, значит… да еще кричит на меня… а эту, — он указал на меринка, — я десятнику Мокроусову дал… Наверно, Подшибихин отнял у него и вам привел…

Инженер умолчал, что лошадь попала к нему совершенно случайно, а то бы так и стояла на привязи за бараком, а вечером пришлось бы искать ее всюду.

— Вы, Борис Сергеевич, подействуйте на него, — просил зав. — Какая ж это работа, если и вас и меня обманывает?

«Погоню к черту!» — решил Дынников, совсем не подозревая, как после того поведет себя секретарь.

Эти стандартные бараки-общежития, крытые тесом в одну доску под толь, одноэтажные, похожие на букву «Т», были рассчитаны каждый на полторы сотни жильцов. Одинаковые комнаты, отгороженные переборками, тянулись по обеим сторонам длинных сквозных коридоров. Дешевые, легкие, но не приспособленные для семьи, — они только на горячую пору могли служить убежищем от непогоды. Их рождала жестокая, все возрастающая нужда в жилье.

Место, где строился барачный поселок, носило название — «Медвежий лог». Тут тянулась к лесу кривая ложбинка с покатыми зелеными берегами, разветвленная на два рукава. Весной, в бурное водополье, текла по ней речка, — потому и не занимал этой ложбинки барачный поселок.

Несколько строений уже вторглись в глухую зеленую теснину, куда уходил Медвежий лог, а лес отодвинулся и с каждым днем отступал все дальше — но и терпя постоянные поражения, оставался таким же молодым, плотным, совсем не страшась занесенного над его головой топора. Умытый июньскими дождями, он свежо посматривал на первые становища пришедших сюда людей…

«Стоит иногда поучиться у природы ее возвышенному спокойствию!» — почему-то подумал инженер, унимая в себе раздражение: уж очень много всякой вредной суматохи и недостатков замечал он на площадке и никак не мог выправить.

За стеной недостроенного барака раздались женские беспечные голоса. Он заглянул в окно — рамы были еще не вставлены — и увидел внутри барака девушек. Они полдничали, рассевшись кто на чем, некоторые сидели прямо на половицах, усыпанных белыми стружками. Приятно пахло теплой сосновой смолой.

Смех и голоса прекратились, когда его заметили. По сколоченным доскам, положенным на подоконник, он влезал в барак, согнувшись, чтобы не задеть головой, — и жидкие сходни гнулись и скрипели под ним.

Переборки и печи не были еще поставлены, и поэтому здание напоминало огромный сарай, куда не добиралось солнце, и веяли тут легкие сквознячки. Плотники ушли обедать, но, по-видимому, и бригада Варвары Казанцевой здесь не вся. Самого бригадира тоже не оказалось.

Девушка, только что убежавшая от него, сидела почему-то тут же, вместе с работницами; перед ней на полу лежал хлеб на разостланной газете, а рядом сидела другая — полная, чернявая, с открытыми густыми волосами, с бойким, чуть свирепым взглядом, с сильными, неженскими руками, — это была Настя Горохова.

Она положила в подол весь свой обед — хлеб, воблу и связку кренделей, а напротив нее, на груде стружек и щепы, сидела третья, моложе остальных, поменьше ростом, с розовыми щеками, — Митрофанова Галя, на ней была зеленая юбка, какие носили комсомолки, и из черного сатина кофта.

Прочие как-то не остановили на себе внимания инженера: все они будто на одно лицо, одетые на общий крестьянский лад — в лаптях, в темных широких ситцевых юбках, в линялых кофтах.

— С нормой как? — спросил он, обращаясь ко всем.

— Белого хлеба мало дают, — выпалила Настя. — Пробавляемся вот кренделями, а они — в цене.

Комсомолка отвернулась, чтобы не прыснуть со смеху, а беглянка увела глаза в сторону.

— Я не об этой норме, — уставился на нее начальник. — Я спрашиваю вас о работе. Где бригадир?

Все молчали, а он ждал, переводя взгляд с одной на другую, но дольше всего остановил взгляд на Олейниковой.

— Тетя Варя в контору ушла, — сказала опять Настя. — На гавань нас переводят… пошла выяснять, чего там бумажные путаники надумали… гоняют с места на место, а для чего? — и сами не знают. — И в упор посмотрела на пришедшего: — А что? Или чего заметил?

— Да. Рамы не так кладете. Надо класть, чтобы не портились. И дорогу тесом завалили… а ездить где?.. по воздуху?

— Рамы еще до нас клали, а насчет теса — правильно. Наша вина. Тетя Варя придет — скажем… Как хочет сама, она — хозяин.

— Я хозяин-то, — воспротивился Дынников, сдерживая улыбку. Ему и самому понравилось такое привычное звучанье хвастливого слова.

— Указчиков разных тут много, — сердито кивнула ему Настя. — А тетя Варя у нас одна, — ее и слушаемся, — говорила она, готовая ввязаться в спор с этим новоявленным хозяином, который был, похоже, недоволен никем и ничем, — есть такие на вольном свете!.. Но тот уже молчал.

Разломив в ладонях крендель, Настя начала есть, разглядывая высокие сапожищи инженера; другие же стеснялись при чужом человеке есть и продолжали сидеть в тех позах, как застал он.

Вдруг догадавшись, что перед ними большой начальник, Настя поглядела исподлобья и с ребяческим любопытством спросила:

— Ты самый, главный, что ли?.. Ну?! — растерявшись совсем, всплеснула она руками: — Батюшки!.. а я-то болтаю.

Инженер улыбнулся ее искреннему неподдельному удивлению, а Митрофанова Галя опять толкнула ее в бок, — мол, договоришься до чего-нибудь! Но и это не уняло.

— А нас, дур эдаких, будете учить? — засмеялась Настя.

— Будем, всех будем учить. С двадцатого числа — курсы. Вы неграмотные?

— Не-ет, не все… Маруся вот — девятилетку кончила, Галка — тоже ученая, газету может, а мы, — она указала на остальных, — в грамоте не толковы.

К бараку подходили плотники — крупный, разноперый народ. Не ладилось у них дело с десятниками — все подбивали артель расценки поднять повыше, а Дынников заупрямился, и те сбежали, покинув плотников на молодого неопытного парня. Потому и получилось: оконные колоды поставлены без кошмы и прибиты гвоздями, прокладка прогонов на стенах положена в две доски, фальцовка явно плохая.

Поджидая их, Борис Сергеевич ходил по этому деревянному простору, иногда отшвыривая ногой обрезки досок.

— Как устроились? — спросил он между прочим.

— Все вместе, в балаганах живем, — живо ответила все та же Настя. — Как цыгане бродячие.

— А мне в палатках очень нравится, — заметила Мария чистым голосом, какие бывают у девушек, которые умеют петь.

— Вы где работаете? в конторе? — обратился он к ней.

— Нет, в редакции постройковой газеты… Но собираюсь уходить.

— Почему?

— Днем сижу почти без дела, а вечером завалят работой. А мне хочется вечером быть свободной, чтобы учиться. Если Гайтсман не пустит — все равно уйду.

Дынников спросил, где работала прежде, и, узнав, что она была учительницей и знакома с канцелярской работой, предложил перейти к нему в главную контору. Он, видимо, торопился, а Олейникова раздумывала, не зная, принимать ли это нежданное предложение.

— Соглашайся, чего тут, — подсказала Настя. — Ей богу, сумеешь.

В самом деле, пожалуй, не следовало упускать этой прекрасной возможности, какую ищут и не находят другие.

— Хорошо… а когда приходить?

— Завтра утром, — ответил Дынников.

ГЛАВА VI Отцы и дети

Варвара Казанцева часто уходила на ночь в город, опасаясь за беспризорную свою квартиру, и едва успевала утром к началу работ. Так сама собой ослабла ее опека в бригаде, — на новом месте заводились новые порядки.

Тем временем грузчицы — так продолжали здесь звать их — быстро обжились в палатках, и чем дальше, тем оживленнее становилось тут. В сумерки заявлялись парни из Ключихи и жившие в палатках по соседству.

Сережка Бисеров оказался большим шутником и дружил с Настей, а Володька Сенцов — лихой гармонист — мог без устали играть всю ночь, лишь бы не уходили девки. А те и сами не умели коротать время в одиночестве. Почти каждый вечер собирались в Настину палатку, где было всего веселее.

Жили беззаботно, легко, никому не приходилось думать о хлебе, о жилье, а мелким невзгодам не придавали значения: молодость брала свое!.. Простота жизни, совместный на площадке труд и шумные по вечерам гулянки захватили девушек; только Катя Кожевникова оставалась такой же замкнутой, нелюдимой…

Варвара пыталась усовестить Радаева, когда бывала в городе, но не смогла ничего добиться.

Как-то среди дня Варвара Казанцева пришла к Кате и застала ее лежащей на койке — в белой нестиранной кофте с разорванным плечом и с непричесанными волосами.

— О чем думаешь, голубынька? — участливо спросила Варвара, присаживаясь к ней.

— А так, о чем придется. — И Катя обиженно поджала губы. — Все бросят — так призадумаешься.

— Полно а ты… зачем печаль на себя напускаешь!.. Живи, как люди… Уж очень ты опустилась что-то…

— Тебе хорошо давать советы, — отвернулась Катя. — А случись с тобой самой…

Казанцева перебила ее:

— А ты не злись. Этим судьбы не поправишь. Не знаючи жизни, видишь только свою печаль, а умом раскинуть да вокруг поглядеть — способности нету. Стоишь на мосту, а ищешь броду. А ведь теперь жизнь-то совсем по-другому идет!.. Бывало, гляди того, засосет бытейская гниль, — а помощи никакой ниоткуда: прав не давали, заботой да обхожденьем не баловали. Чуть баба посмазливее — так заманят, так улестят, а после на улицу выбросят… А на честную работу вступишь — себя не прокормишь. Учиться надумаешь — дорога камнями заложена, не перелезешь… Ты слушай, девонька, слушай.

— Говори, я слушаю, — сказала Катя неохотно.

— Я вот тоже, в твою пору, в город одна пришла — и много грязи под ногами видела, горькую полынь пила — ну только не сдалась, а даже напротив — силу в себе возымела. Потом замуж вышла за грузчика, — был ничего парень, а потом пить начал… Оба мы работали тогда на Любимовских пристанях, — только жизнь-то была нелюбимая, — горько улыбнулась Варвара. — А тут дети пошли. Я зову его обратно в деревню, а он не хочет. Тайком от меня избу в Ключихе продал, а деньги — по ветру пустил… Так, в пьяном виде, и ушел на тот свет.

Трое детей после него осталось. Дети с голоду пальцы до крови изглодали, а я гляжу, плачу — и на кусок им не могу заработать. Да еще хворь привязалась… Пошла грузить, а ноги не держат и перед глазами белые мухи летают от слабости. На пристани жара, шум, грохот… понесла ящик с папиросами и на сходнях упала… очнулась — лежу на берегу за лабазом и подле меня никого нет. И такой страх обуял, — хотела в реку сунуться, да ребятишек вспомнила: ведь меня они с хлебом ждут?..

Пошла было домой, да силы не хватило, — добралась только до ночлежки, — там грузчицы жили. Думаю, у них отлежусь и домой пойду. Одна знакомая приветила меня, на свою нару пустила. Вечером она ушла на пристань, а ребенка своего мне покинула:

«Понянчись, говорит, а то оставить не с кем».

Ночью вернулась она и за мои труды дала полкаравая хлеба.

Я расспросила: как жить она изловчается?

«А так, говорит, и живу — сама видишь. Нынче ты с моим дитем посидела, а завтра еще кого-нибудь попрошу, а вчера никого не нашла, так ребенка одного оставила… куда денешься? жить как-нибудь надо».

Сама она молоденькая, красивая — только бы и жить такой, да счастья на ее долю не хватило.

«От кого ребенок-то?» — спрашиваю.

«От лабазника, — отвечает. — Без этого на работу не брал. Теперь вот и маюсь».

Наговорились мы с ней досыта, поплакали, и ушла я домой. Отрезала ребятишкам хлеба, — а они глазенки-то вытаращили, и едят, и едят — таково жадно, даже испугалась я: уж не объелись бы!.. Маленького хотела грудью кормить, а молока-то нет.

Из троих детей выходила только одну Оксю, да и та в голодный год умерла от тифа… Ох, Катюшка, Катюшка! По гроб не забуду, во сне не засплю — уж так жалко ее, страх!.. Она ведь была бы тебе ровесница!..

Варвара крепилась, чтобы не заплакать.

— Да-а, таково-то вольготно было у жизни в лапах! А вам теперь что? Вольная воля, свободный труд. Тебе вот декрету дадут четыре месяца, пособие получать будешь и в бараке угол дадут, — я про тебя уже говорила где надо… Видишь, помощь со всех сторон. Подумай-ка: какие твои годы! На самой зорьке в жизнь идешь. Бери свое равноправие в руки и пользуйся им по-хорошему. Теперь человеку по работе цена. Понятно ли это? — спрашивала Варвара и, к досаде своей, понимала, что не доходят до Катьки такие речи.

— Ничего, обойдется… а Петьку забывать надо: не он один — свет в окошке. Молод месяц не на всю ночь светит.

И, собираясь уходить, сказала, что напрасно Катя не ходит на работу.

Кожевникова замолчала и, провожая ее долгим взглядом, подумала:

«Будто не понимаю, почто явилась: притворяется. Не пожалеть человека пришла, а лишний хомут надеть хочет. Тятя недаром про то говорил…»

Или уговоры Казанцевой подействовали на нее, или сама одумалась, но Кожевникова стала ходить на работу. Однако через три дня отказалась опять, жалуясь на свое нездоровье, хотя ни разу не обратилась к врачам и целыми днями лежала в палатке.

Как-то вечером она ушла куда-то, не сказав, к кому и зачем… К ее странностям давно привыкли и на капризы не обращали больше внимания.

Встреча с тем человеком, о котором недавно прослышала Кожевникова и которого всячески старалась избегать на людях, делая вид, что он для нее совершенно чужой и незнакомый, произошла в тот вечер в условленном месте. Нужно было ей о многом переговорить с ним, но тут пробежал мимо них Макар Подшибихин, — и пришлось разойтись, чтобы не навлекать опасных подозрений. И только успели в тот раз уговориться о дальнейшей встрече, да еще он денег передал ей.

Нынче после полден она поджидала его опять, часто выглядывая из палатки, и когда он прошел в лес, повременила еще немного.

Мокроусов Мартын забрался в густую частель березника, где невозможно найти места, чтобы присесть, и, никому не видимый с тропы, манил ее пальцем… Он был удручен ее положением.

— Ну вот что, — начал он, уставясь в ее глаза. — Не таись, говори, правду. На сносях ходишь? Я вижу — все одна ты. Стало быть, не замужем, а так… вдова при живом муже… Кто он?

Тихо всхлипывая, Катя рассказала о Петьке, который остался в городе.

— Я так и знал, — тяжело просопел Мартын. — Слова-то отцовы не пошли впрок. А ведь я для тебя, что мог, все сделал: и документ достал и фамилию другую проставил. Думал, умнее будешь, а ты… Эх, Катька, Катька! Узнает про это мать, непременно сюда приедет, наплачется, шуму наделает, — тогда и вовсе беда: узнают.

— Тятя, ведь я никому про тебя ни слова… и ей не пишу. Всем говорю, что неграмотная. Чего боишься?

— Не боюсь, а… тебя жалею.

Но в это Катька не особенно верила, потому что памятнее всего ей были давнишние побои да еще то, как спешно и холодно провожал ее отец из дома прошлой зимой. С тех самых пор не написал он ни единого письмеца, словно она и не дочь ему.

— Почему тебя на работе не видно? — спросил он. — Других вижу, а тебя нет.

— Я и так обхожусь, — наобум сказала она, не зная, что ответить на это.

Он помрачнел, и бессильный вздох вырвался из груди:

— Плохо дело, если так. Дома ни к какой работе не приспособилась, все лежала, и здесь так же… Да ведь, глупая твоя башка, на что ты жить-то будешь, ежели без дела сидишь? Работать надо! Привыкай. Лень — она не кормит, а в тюрьму ведет… Смотри у меня! Нашему брату теперь глядеть надо в оба. Хитренько жить приходится и прилежность к делу иметь. Неужто в разум этого не возьмешь!.. Уж пора бы, — не маленькая. Сама скоро матерью будешь. — Катька опять заплакала. — Не реви. Глаза-то у тебя сызмальства на мокром месте. Срок-то когда тебе?..

— Еще не скоро.

— На всякий случай еще денег тебе принес, поберегай, не транжирь зря-то, пригодятся. К себе я тебя не возьму: негде, и от людей опасно — все раскопать могут… Ты одна-то легче укроешься. Ты — баба, да еще с ребенком, с тебя взыск небольшой. Нынче такие законы: бабам-то всякие льготы дают. Трудись только, не бросят. И я не покину…

Ей надоели эти советы: приходила Варвара и тоже приневоливала к работе, и Настя Горохова, а теперь и отец за то же. Словно все сговорились. Маруське вон хорошо: на легкую работу поставили.

— Мало ли что, — прервал он со злостью. — Она, может, с образованьем, а ты и писать-то как следует не обучилась, а ведь могла бы!.. Я не осуждаю, а советую, как тебе лучше, а ты — бестолковая, в голове-то у тебя солома. Вот и выходит все вкривь да боком. Ну что же, как-нибудь проживешь. Вот что: хочу с тобой посоветоваться. Не знал я допрежь, что и ты тут будешь. Стройка большая, нам не тесно с тобой, а только… как бы чего не случилось…

— Что, и отсюда гонишь? — сердито взглянула Катька, не совсем поняв отца. — Ну что — и уйду.

Он всяко пробовал втолковать ей, что собирается уйти сам, что ее отнюдь не гонит, но она уже не слушала. Такой была она дома, такой, видно, и останется впредь. А может, и в самом деле, уйти ей на другую стройку, или опять на старое место, — подумал втайне Мартын, потому что не хотел искать для себя лучшей должности.

— А куда идти-то надумала?

Но допытывался он напрасно. Ничего определенного она не сказала ему: или сама не знала, как поступить с собой, или решила что-то, да не хотела сказать, чтоб избавить себя от ненужных ей наставлений и упреков.

ГЛАВА VII У тихого болота

В том месте, где Медвежий лог разветвлялся на две ложбинки, стояла у леса живописная улочка брезентовых палаток. Серые полотнища шевелились от ветра, то надуваясь парусами, то западая опять внутрь.

Направляясь из гавани на бетонный завод, Дынников шел тропой к этому полотняному городку, который разрастется вскоре, чтобы исчезнуть с наступлением первых осенних заморозков.

Кажется, позавчера Борис Сергеевич слышал доносившиеся отсюда песни, девичьи и мужские голоса и шум беззаботного веселья. А теперь тихо и безлюдно тут. Из одной палатки выбежала пестрая лопоухая собачонка и, блудливо оглядываясь по сторонам, пустилась вдоль ложбины.

Дынников заглянул в крайнюю палатку, — она оказалась совершенно пустой — ни кроватей, ни стола, ни табуреток. Коврик примятой травы занимал всю площадь в ней: палатку только что поставили и не позже как завтра заселят.

Во второй — жили; у входа чернело круглое пятно от костра, торчали вбитые обгорелые колышки с развилками на концах, тесно стояли в ней деревянные кровати, покрытые одеялами, сшитыми из разноцветных лоскутьев; в углах — сундучки, корзины, вещевые мешки, под подушки засунута одежонка, а на одной из постелей лежал — краном вверх — давно нечищенный самовар. На постройку завода пришла сюда деревня, и в связи с этим усугублялись и без того великие трудности руководства людьми.

«Ничего, осилим», — сказал себе Дынников, радуясь тому, что народ прибывает на площадку.

Сидевшая на постели молодая женщина, увидев его, тут же поднялась и стала у входа — низенькая, нескладная, с круглым животом, впалыми глазами и веснушками на лице. Это была Кожевникова Катя.

— А вы… уже не работаете? — обратился к ней инженер.

— Да… я по дому убираюсь… обед нашим готовлю.

В палатку он не вошел, но и отсюда различил одну, опрятней других, постель, а на столике — газеты, книжки, и спросил:

— А это кто читает?

— Маруська Олейникова… В конторе работает, а живет с нами. Она девчонок грамоте обучает и сама на курсы ходит.

— А вы учитесь?

— Нет. Я ведь плохо понимаю, — ответила Кожевникова.

Осмотрев все палатки, Борис Сергеевич обнаружил древнего старичка, полуглухого и одноглазого. Это был тот самый старик, которого видел он, когда провожал Брайсона. В уголке приметил бутылку водки, запасенную, не иначе, к предстоящей гульбе. Она была никак не припрятана, — значит, обладателям ее мнилось, что прийти сюда никому из начальства долго не взбредет в голову, или не боялись вовсе.

Старик отвечал торопливо и все придерживал сухой ладошкой ухо, чтобы не пропустить какое-либо слово, и часто переспрашивал:

— Я?.. мое дело малое: добро стеречь да чайник скипятить… Чего?.. водка это, водка. Она сама по себе… не знай, для чего… Может, свадьба какая, аль так, весельства ради… Как же!.. к нашим ребятам с «Капказа» ходят, — товарищи навещают… Как же! На девок урожай ноне, — самый клев, — вот и ярятся… До того пляшем, до того бушуем, — ни одна держава за нами не угонится!..

Это ошеломило Дынникова.

— И ты заодно с ними? — невесело пошутил он.

— Я?.. как же… Я — нет. Я и смолоду-то водку не пил… и без нее в груде болит. — И он поцарапал грязную сухую грудь. — Мое дело малое — стеречь да кипятить… Ежели поднесут, — ну, выпью глоток, — чтобы людей не гневить. А то и так сижу, караулю… Кому чего подать — подаю… И опять гляжу, как они того… веселятся…

— Давно здесь живешь?

— Давно… никак недели две… Кто?.. а свояк меня прихватил… свояк тут у меня… Володька Сенцов. На новом поселке американам дорогу строил, а теперь на канавы поставили… Он и выписал меня на должность эту… Детей? Был сынок, да на германской убили… А окромя сына — нет у меня никого, — один как перст… Как сказали мне, что убили, — я бегом к старосте… Бегу садом да на сучок глазом и наткнулся, — свету божьего невзвидел!.. Вытек он у меня, глаз-то… что будешь делать!.. а прошлый год по осени и старуху проводил — на покой ушла. Попросился у дочери жить, — пустила… а вижу — в тягость ей… а зять, тот и вовсе прогнал. Никому стал не нужен… А в груде у меня, как сына лишился, с тех пор головешка теплится, жжет… Хоть бы глаза свежи были, — оно бы все полегче, а то ведь на вольный свет через одно окошко гляжу, А левый — совсем каюк! Вон, погляди-ка, родимый…

И тоненькой сухой рукой, которая, казалось, может зазвенеть при паденьи, поднял провалившееся, почти не живое веко, под которым обозначилась кровавая ямка, — и заплакал, всхлипывая по-детски и ощерив беззубый рот.

— Ты меня, чай, не прогонишь? Аль нельзя мне тут? Я безродный… Мотаюсь, где люди живут.

Он умолк, боязливо ожидая, и уже не плакал, — видно, и вещества такого — слез — больше не осталось в нем.

— Живи, живи тут, — бормотал Дынников, с ужасом заглянув в эту бездну чужих несчастий, никогда не испытанных самим; в голове непривычно шумела какая-то горячая, гнетущая сумятица, стучавшая в виски.

Жалость подсказывала ему — подыскать на стройке подходящее старику место, — но что найдешь такому?..

— Тебя как зовут-то?

— Меня?.. никак не зовут.

— Я говорю: как тебе имя? — почти кричал инженер, напрягая и без того сильный голос.

— Парфеном звать… Парфен Томилин… шестьдесят годов за сохой ходил, а ничего не выходил! — отвечал старик.

— Не обижают тебя здесь?

— А я ведь слушаюсь, потрафляю… что велят — делаю. Нет, не обижают пока. Ругают только, на дочь советуют в суд подавать, а я не подаю: жалко ее, она ведь мне дочь родная, а я что же, по судам ее таскать буду?.. Нет уж, ладно, проживу. Бог с ней… Мне уж немного осталось. — И весь дрожа, потянулся к нему: — Пожить-то мне тут дозволишь? Я не помешаю… Стройте, что надо, а я вскипячу…

— Живи, живи… я пойду, меня ждут там. Прощай покуда, — сбивчиво говорил инженер, точно отпрашиваясь.

Действительно, могли потрясти эти обнаженные страданья человека, на которого набросилась судьба и изжевала в мочалку… Семидесятидвухлетний старик, одетый в чужие обноски, видно, сам себя и обшивал. Он улыбался теперь, часто моргая единственным своим глазом, и делал массу суетливых, бестолковых движений.

— Я тебе пиджак и штаны пришлю, — сказал Дынников. — А это сбрось…

— Неужто? — ахнул Парфен и, моргая, заглядывал снизу вверх в глаза начальнику, чтобы убедиться — не ослышался ли, так ли понял?

Его лицо вытянулось, посветлело и даже борода — нечесаная, с прожелтью — казалась в эту минуту белей. Не ждал он такой доброты от чужого незнакомого человека…

— Дай тебе бог здоровья. А если неженатый — дай бог супружницу, коей лучше да краше нет… Бог тебя спасет, родимый.

Надев потемневший от пота, дырявый картуз и захватив измятое ведерце, чтобы заодно уж принести и воды, он провожал инженера до крайней палатки.

— Куда за водой-то ходишь?

— А в лесок хожу. Тут болотце у меня, болотце… как зеркальце, вода… вот и беру к чаю.

— На фонтан ходи… там вода чистая, — сказал Дынников.

— Нет, и тут хорошая… я привык.

Еще раз поблагодарил он неожиданного гостя и пошел обратно, тропой к лесу, позвякивая железной своей посудиной.

Нынче у палатки было особенно шумно — пели песни под лихую Володькину гармонь, Настя с Сережкой Бисеровым плясали до упаду и были пьяны без вина. Гармошки зов опять приманил сюда, в лесные сумерки, ключихинских парней, опять начались на луговине пляски — только шире кругом.

Один из ребят притащил гитару для Марии, которая умела играть и уже давно поговаривала Насте, что не плохо бы заполучить сюда свою, оставленную в деревне.

Пока она настраивала, все грудились в палатке. Забравшаяся под одеяло от зазорных взглядов парней, Катька украдкой, с болезненной завистью глядела, как бегают по звонким струнам ловкие пальцы Олейниковой. Настя Горохова бренчит на двухструнной балалайке, обучаясь игре, и все повторяет один мотив «Располным-полна моя коробочка», злобной тоской наполнявший Катьку. Потом все ушли в соседнюю палатку, оставив ее одну.

Молодой землекоп, — ласковый и проворный парень, — улучив минуту, подбежал к Катьке, погладил ее плечо и поцеловал в щеку.

— Эх ты, дуреха, — шепнул он, — гляди, весельство какое, приволье!.. а ты… Будь ты порожняя, — эх и покрутили бы мы с тобой!..

Когда убежал и этот — последний, — ей стало еще тяжелее. Все, кроме нее, собой распоряжались, как хотели, свободно, беззапретно, а ей недоступно ничто. Жизнь текла, как тусклые сумерки. Досада мешалась в ней со злостью, чувство бессилия с желанием отомстить Петьке, которого не удалось женить на себе, чтобы спрятаться от суда за его спиной, — тогда бы не понадобились ей и поддельные документы.

Злилась на своих товарок, которые сторонились, а скоро, если узнают, и совсем отшатнутся; злилась на отца, на весь вольный мир, где ей не оставалось доли в общем веселье… Может, с намерением и ушли сейчас девки, чтобы не стесняла их больше… И не про нее ли запели в соседней палатке песню:

На минуту вспомнив мать, которая одна осталась в деревне, Катька прислушивалась к голосам, и ее душили злые слезы; а когда стало непереносимо, сбросила с себя одеяло и чуть не прокричала:

— Черти! не бывать тому!

Но она не знала, что делать с собой, — а шум и песни опять ворвались в палатку, — Катька отбежала в угол и там затаилась… Ватага парней и девок прошла тропой мимо, бойко играла Володькина гармонь, которую почти заглушали дружные голоса.

Некоторое время спустя, когда перестали доноситься сюда звуки, Катька поднялась, наскоро оделась и, поглядев, нет ли кого поблизости, торопливо пошла в лес.

У небольшого тихого болота, закрытого кустами ивняка, остановилась, еще раз осмотрелась кругом, и вот, заметив в стороне тесную полянку среди густых сумеречных тальников, бросилась туда… Зеленая тьма, охватила сознанье, когда она прижалась к земле. В каком-то припадке безумия, суматошно спеша, она щипала изо всей мочи тугой оголенный живот, била по нему кулаками, извиваясь и скуля от режущей боли, которая пронизывала все тело насквозь; кусая губы, обливаясь потом, она каталась по кочке, чтобы убить в себе живое.

Но оно оказалось сильнее… Маленькое, едва ощутимое, но изворотливое и страшное, оно хитро увертывалось от ударов, прячась в ней самой, а она уже изнемогала от борьбы и звериной своей ненависти… Тогда она подползла к дереву, обвилась вокруг него как змея, и судорожными рывками толкалась животом, — но и это не действовало.

Уже выбиваясь из последних сил, теряя рассудок, она искала исчезнувший с головы платок, натыкалась на колючие кусты. Оранжевые вихри кружились в глазах, кружилось багровое солнце, надувались и лопались перед глазами эти оранжевые, зеленые и голубые пузыри… Платок очутился где-то поодаль, словно намеренно засунутый кем-то в корневище куста. С неимоверным трудом она подняла тяжелые, железные лапы дубняка, свисавшие к земле, и, поддерживая их рукой, наклонилась, чтобы поднять платок, — и тут упала, ткнувшись головой в траву…

Громкий и будто лающий голос раздался над самым ухом — и она очнулась. Открыв глаза, долго не могла узнать, кто это стоит над ней. В помраченном разуме рождалась первая мысль, но и она не могла пробиться к яви… Встать и бежать от страха не было сил, а он, этот человек в рубище, седой и сгорбленный, одноглазый, похожий чем-то на привидение, продолжал стоять над ней и шамкал широким беззубым ртом.

Он оглядел ее всю, ушел, опять вернулся и, уставясь ей прямо в глаза, о чем-то спрашивал. Она слышала какие-то отрывистые слова, но не понимала и, напрягая мысли, силилась припомнить что-то.

Нестерпимая боль в животе прояснила ее сознание, теперь она узнала перед собой Парфена Томилина и тут же схватилась за подол юбки, чтобы прикрыть голые колени.

— Чего ты?.. Катьк? — кричал он, гремя железным ведерцем. — Жива ли?..

Смысл этой речи дошел до нее позже, когда вспомнила все, — и перепугалась. Кажется, и он напуган был не меньше. Она глядела на него широко распяленными глазами, но словно в тумане видела бледное, перекошенное лицо старика. Единственный глаз его — выпученный, дикий — то приближался, то пропадал совсем, — все кружилось — и лес, и небо. Тошнота мутила внутри.

Вдруг, точно хлестнуло по глазам, она вспомнила все и в ужасе закрыла лицо ладонями.

— Ты что тут?.. Катьк? Али злые люди набросились? — спрашивал Томилин, весь дрожа от страха.

Катька приподнялась, едва перемогая слабость в руках, во всем измученном теле, но сил хватило только, чтобы подняться на колени.

Старик сунул свое ведерце в траву, помог ей встать на ноги и, обхватив за поясницу, повел к палатке, чуть сдерживая ее и шатаясь сам. На счастье, никого в палатке не было.

Уложив Катьку в постель, окутал одеялом, а ноги прикрыл платком. Она дышала шумно, жарко, ее лихорадило.

Наедине с умирающей (на то похоже было!) Парфену стало страшно, хотя за свой длинный век немало видел он всяких смертей.

Стоя в чужой палатке, он озирался кругом, — а вдруг придут? Но и в соседних палатках, и около них не было никого; в звонкой тишине слышалось только придушенное, прерывистое дыхание Катьки.

«Господи, твоя воля… допрыгались, — прошептал он и перекрестился: — Прости нас, грешных».

Дивясь происшедшему и качая головой, Парфен пошел к выходу, но теперь уж хотелось позвать людей: не умерла бы в самом деле!

— И куда народ провалился? Как на грех, ни единой души нет, — произнес он, беспомощно разводя руками.

— Постой! — позвала Катька. Голос ее хрипел. — Постой!

Парфен подбежал поспешно и, готовый помочь, наклонился к воспаленному и влажному лицу: оно горело.

— Ну старый черт! — прошипела она, поднявшись на локте. — Подглядчик проклятый!.. Тебе подыхать пора, за тебя на том свете давно пайки получают, а ты все бродишь, нюхаешь да глядишь, кривой дьявол!.. Не пикни про то, что видел!.. а не то — вовсе слепым сделаю.

Злая, растрепанная, она-задыхалась, мокрые волосы прилипли к вискам, большие ввалившиеся глаза, подернутые красноватой пленкой, горели жарко, — и вся она дрожала, как в припадке, грозила кулаком.

Старик отпрянул, съежился, виновато залепетал, что он действительно ничего не видел и никому не скажет ни слова, — хоть убей.

— Побожись святым крестом, ирод! — шипела Катька.

Парфен суматошно закрестился и повторил свою клятву, чтобы поскорей уйти от страшной беды, свалившейся ему на голову…

ГЛАВА VIII Катькино бегство

Петька знал наперед, зачем позвала его Варвара, и с великой неохотой присел на лавку. Обутый в новые галоши на босую ногу, в синей сатиновой рубахе с расстегнутым воротом, без ремня, — он понуро глядел себе под ноги, где валялось в песке отбитое донышко зеленой бутылки, и поневоле слушал Варварины увещеванья.

Пестрой толпой двигался народ по улице; в городе всюду заметно предпраздничное оживление, а Петька был мрачен. Солнце клонилось к земле, от песчаной насыпи, согретой за день, исходило тепло.

— Не такие люди, как я, и то ошибаются, — выслушав до конца, проговорил он. — А под пьяную руку чего не натворишь. И то сказать: нет такого дерева, на которое бы птица не садилась. Ошибся — выбрал дерево, да не то.

— Глядел бы раньше. А как, по-твоему, женщину с ребенком бросать честно?

— В любви чести не разбирают. — И невесело улыбнулся, отворачиваясь: — Все мы адамовы детки, хотим одного, а получается совсем напротив. Я и сам тыщу раз покаялся.

— От покаянья резону нет. Задним умом и дурак умен. В голове-то у тебя, знать, реденько посеяно. А, как ни толкуй, за ребенка в ответе отец, и Катьку пожалеть надо.

— Тут дело-то вот какое, — вздохнул Петька, припертый к стене. — Не я, а она меня обманула… Ведь она — деревенского кровососа наследная дочь.

— Как то есть? — изумилась Варвара, и мысли ее завертелись злым вихрем.

— А так вот… у него четверо батраков при старом режиме было, а после — тоже. Еще водяная мельница была на три постава. Зимой на сплошной базе ликвидировали его как класс и все отобрали. И он куда-то ушел. А она сюда метнулась. Сперва мне сказала, что — беднячка, без отца, без матери, — ну мне и жалко ее стало, хотел жениться… А когда созналась, — не мог: нельзя же на обмане семью строить… Ну и бросил.

— Документы у ней, значит, поддельные? По чужой фамилии живет?

— Не знаю. Она говорила мне по секрету, что будто бы зять у ней в сельсовете… Ну и не проставил, что богатого роду и раскулаченная.

Тогда Варвара вцепилась в него:

— А ты почему молчал? для чего ты держал в секрете? Из какого расчету?.. Она жалуется, что ты грозил искалечить ее.

— Врет… пугать — пугнул действительно, только не битьем, а — тебе рассказать хотел… А она заплакала: «Молчи, говорит, а я с тебя никакого взыску не спрошу. Уеду». Ну я и промолчал.

— Так как же быть-то теперь? — совсем растерялась Варвара.

— Не знаю, — опять вздохнул Радаев. — А жениться на ней — тоже хорошего мало. Один раз обманула — и еще обманет… Такая натура. В общем, остыл я к ней…

Прежде заносчивый и своенравный, он сидел теперь смирно, даже приниженно, и в мыслях нещадно ругал себя. Держась за лавку обеими руками, смотрел в землю тяжелым взглядом, и грубое лицо его казалось необыкновенно грустным.

С тех самых пор, когда бригада грузчиц переселилась на площадку, его изводила тоска — душевная хворь, против которой не знал лекарства. Однажды собрался было совсем идти к ним, но раздумал, потому что не хотел больше видеть Катьку.

— А как наши-то живут там? — спросил он.

— Хорошо живут… Два вечера в пятидневку на курсы ходят… Вчера собранье было. Работой довольны. Пока в палатках живут, а там и бараки выстроят. — Он слушал молча, с завистью. — Скоро цеха закладывать, — народу всякого много надо.

— А если и я туда, к вам, приду, мешать не будешь?

— Я мешаю только глупости делать да вред чинить, а если ты с добрым намереньем, — так отчего же?.. Силой и уменьем ты не обижен, а работы там много… Приходи. Девчонки тебя по-хорошему вспоминают…

— Ну? — обрадовался Петька. — Так я приду скоро…

Проснувшись, Мария увидела подле себя, на краешке постели, Горохову Настю с тревожным испуганным лицом и, еще не зная, что случилось, забеспокоилась тоже.

А та припала к ее уху, кивком указала на Кожевникову и зашептала тихо:

— Чего-то с ней удивительное… никак не пойму… Бредила. Уснула недавно… Вы как мертвые дрыхли, а я — чуткая.

Олейникова привстала. Закрытая с головой одеялом, Катька спала, старое заштопанное пальто съехало с постели на пол, и Настя подобрала его, одела ей плечи, пройдя на цыпочках по земляному полу.

Потом легонько разбудили Митрофанову Галю и, втроем уйдя за палатку, гадали, отчего могла приключиться такая хворь. И бред, и глухие вскрики казались очень подозрительными, но никто не догадывался об истинной причине.

Ради больной Настя была согласна отказаться от прогулки на реку, о чем уговорилась с ребятами. Но в палатке оставалась на весь день одна пожилая работница, она и выручила девиц, обещав посидеть с больной.

Они позавтракали, надели лучшее, что было у каждой, а Митрофанова Галя даже подкрасила слегка губы; посидели, пождали ребят, Мария поиграла на гитаре, — но в соседней палатке все еще было тихо.

— Вот окаянные! проспят до вечера, а потом суматоху подымут: «Едем!» Я тогда откажусь, — брюзжала Настя, которой всех больше надоело ждать.

Но тут появился старик Парфен. Он почему-то не вошел в палатку, а остановился у входа и, несмело заглядывая внутрь, попросил хлеба.

— Не хватило у меня малость, — сказал он, — а ребятки торопятся. Вот мне и некогда в ларек бежать.

Настя резала хлеб, а Парфен переминался у входа и все таращил единственный глаз свой, стараясь издали посмотреть на Катьку. Та зашевелилась, подняла голову, но, увидав старика, легла опять, отвернувшись к полотняной стенке лицом.

Когда Парфен ушел, девицы подступили к Кожевниковой, — но она сослалась на простуду:

— Вчерась ковшик воды выпила… студеной… да искупалась… Вот и схватило.

И было на то похоже. С ее лица понемногу сходил густой и жаркий румянец, ввалившиеся глаза казались уже свежее, а синие, точно искусанные, губы начинали будто розоветь, и дышалось ей легче.

— Ничего, пройдет, — с беспокойством глядела на нее Настя. — У Степаниды ромашка есть, я сейчас принесу…

Она убежала в крайнюю к лесу палатку и скоро вернулась с сумочкой.

— Вот и здоровья тебе принесла… Заварю кипятком и выпей — все как рукой снимет.

К общему удивлению, Катя запросила денег.

— На что вам? — спросила Мария, не спуская с нее настороженного и недоверчивого взгляда.

— Я отдам… надо мне… пятнадцать рублей…

— Не в город ли хочешь?

— Да, ко врачу… частному… а здесь лекаря-то плохие.

В это верилось, но денег от получки осталось в обрез: кое-что понадобилось купить каждой, а следующая будет только через неделю. Все же сложились по трешнице, потому что просила на нужду, из которой надо было выручить, и Настя, передавая деньги ей в руки, наставительно сказала:

— На, лечись на добро здоровье. Почти последние отдаем. — И сердитая зоркость засквозила в ее лице. — Только смотри у меня!.. с ребенком чего не наделай. Тогда и не приходи.

— Чего учишь… и сама знаю.

— Знай-то знай, да с подругами так не живут… больно скрытная ты. Когда вернешься?

— Приду… поскорости, — неопределенно ответила Катька, явно тяготясь расспросами.

— Подождала бы тетю Варю.

— Ну да подожду… не украдкой ведь, а по совету.

Девицы ушли, а вскоре после них Катька услала пожилую работницу за лекарством в Ключиху и, оставшись одна, села за стол.

Есть не хотелось, но она жевала долго — про запас, одобряя черный хлеб свой чужим сахаром. Потом, наевшись до одышки, надела на себя все, что имела, чтобы не нести большой узел, и пошла той окольной проселочной дорогой, где не могла встретиться ей Варвара.

Пройдя версты три, увидела встречную грузовую машину, одиноко стоявшую вдали посреди дороги, которую сжимал с двух сторон густой кустарник. Шофер лежал на спине под колесами и что-то устраивал.

Катька остановилась в нерешительности. Первой мыслью было — подойти к парню и попросить, чтобы подвез до города: большая часть пути оставалась еще впереди, а ноги уже ныли от усталости.

Но всякая встреча была ей теперь опасна, и, почувствовав безотчетный страх, она метнулась в лес. Несколько минут простояла в ожидании, не тронется ли машина, но и ждать было жутко.

С неимоверным трудом раздвигая руками колючие кусты впереди себя и стараясь как можно меньше делать шуму, она пробиралась частым, почти непролазным березником, который царапал лицо и руки, потом, высунув голову из зеленой чащи, огляделась.

Грузовик, зарываясь в пыли колесами, удалялся быстро, громыхая пустым кузовом, а когда совсем скрылся за поворотом, — Катька выбралась опять на дорогу.

ГЛАВА IX Растворенная душа

У палаток жгли костры, готовили ужин, стояло вокруг немое безветрие наступающей теплой ночи, и всякая травинка, каждый листок пахли дымом и сыростью, когда молодежь вернулась с реки.

Володька Сенцов проводил девушек вплоть до палатки, а Сережка поотстал от них и, любопытства ради, заглянул в первую палатку, которая еще утром пустовала… Теперь в ней разместилась новая артель.

Просунув в палатку стриженую голову и, крутя ею, молча разглядывал он незнакомых людей и вещи. Трое ужинали прямо на земле, подложив под себя пиджаки; четверо отдыхали на койках, а в углу были сложены ящики с инструментом. По одежде, запачканной известью, и инструменту легко было определить, что это — каменщики.

Восьмой жилец — рыжеватый парень, в сатиновой синей рубахе, в новых галошах на босу ногу, с крутыми дюжими плечами, какие бывают у молодых и сильных грузчиков, с густыми вьющимися волосами, сидел на некрашеном сундучке и починял сапог, зажав его между колен.

— Здорово, страннички! — поприветствовал Сережка новых своих соседей. — Отколь притопали?

— Из Владимира, — неохотно отозвался молодой мужик в лаптях, лежавший на голой койке.

— Значит, клюковники?.. «По клюкву, по ягоду-клюкву», — почти пропел Бисеров, бойко поглядывая светлыми озорными глазами. — Очень приятно, честное благородное… С новосельем вас!..

Каменщики ответили на это приветствие, кто как умел, а кудрявый рыжак промолчал, — был он, видно, не разговорчив, как и подобает мастеру сапожных дел. Засунув в голенище круглое поленце, он повернул свое сооружение подошвой вверх и принялся вколачивать в мокрый каблук гвозди. Бил метко, твердой рукой, — только почему-то надлежащего инструмента подле него не было.

— Крепко бьешь, да порется, — сказал опять Сережка, наблюдая за его работой и напрашиваясь на разговор. — А ты, — уж если приехал, — так вынимай свои щипцы — клещи — рашпили, и дело ставь на фабричный лад. — И вспомнив о своих разбитых ботинках, поинтересовался: — Заказы с воли берешь?

Но парень принял это как злую насмешку.

— Пошел к черту! — огрызнулся он, прогоняя назойливого гостя, как нищего. — Чего пристал, скобленый затылок?.. Или выглядываешь, что плохо лежит?

Тут уж ощетинился и Сережка, задетый за живое, и, кашлянув с достоинством, сказал:

— Я к тебе, родной лопоток, с добрым приветствием да о домашним вопросом, без чего безусловно никто не живет, а ты — в бутылку… да еще вором честишь, в первый раз человека видя… Что у тебя в голове-то?.. клюквенный кисель, что ли?

Вдруг кто-то сзади дернул его за плечо, — это была Настя Горохова.

— Уже сцепился?.. нельзя одного оставить, — заворчала она на Сережку, как жена на пьяного и скандального мужа. Она прибежала сюда, заслышав у первой палатки недобрые голоса, не сулившие ничего, кроме драки. — С кем ты это, репей?

— Да вон с товарищем «Киселевым» поцапались, — ответил Бисеров насмешливо и пошел прочь. — Владимирской клюквы отведал — немыта и кисла… пойти хоть сладким чаем запить.

Настя не поняла ничего из его слов, не знала никакого Киселева, а, заглянув в палатку, ахнула от удивления и радости:

— Ба-а!.. Петька! Неужто ты?

— Я… а это — ты?.. Настя! Здорово.

— Здравствуй… когда появился-то?

— Нынче, перед полднями… Вчера с Варварой разговор был, а утром — махнул сюда… Стало быть, вы здесь? а Галка? а Маруся?..

— Вместе, в одной палатке… Маруся теперь — секретарь, а мы завтра — в гавань. А ты как надумал сюда?

— Вот так, — смущенно и обрадованно улыбался Петька Радаев, разводя руками.

— Да как?! — кричала Настя.

— Да вот этак… чего, думаю, время вести, давай пойду… Ну и пришел… Тут у вас народу всякого — тьма, а никого не найдешь. Наворошили делов — заплутаться можно… да вот на счастье наши, владимирски, увидали меня. Ну я и пристал к ним пока.

— Во-он что… а здесь работы полно, — торопилась Горохова сообщить ему все разом.

Сережка, сидя на койке, уже разувался в палатке, но тут долетели к нему крик Насти и голос рыжака — такие радостные, нетерпеливые, будто встретились близкие люди, не видавшиеся несколько лет… Одна нога в сапоге, другая — в портянке, Бисеров выскочил на лужайку и увидел: Настя ведет знакомца к своей палатке.

— В чем дело? — озадаченно и ревниво крикнул Бисеров.

— Наш!.. кого не чаяли!.. Идем и ты к нам, — звала его Настя к себе в палатку.

— Хм… Принципиально не желаю. — И Сережка тут же вернулся обратно.

Совсем не по вкусу ему появление этого парня, о котором, конечно, не без умысла, не упоминала она ни разу… Сережка уже не снимал, а буквально сдирал с ноги узенький модный сапог, и вот не жалея добра, швырнул под койку.

«Верь им после таких сюрпризов, — подумал он с ненавистью. — Днем на реке говорила одно, ласкалась, а теперь — другое…»

Парфен Томилин приготовил ребятам чай, на столе мигала керосиновая лампа, поставленная на кусок жести, и Володька Сенцов, стоя подле нее, внимательно разглядывал себя в осколок зеркала.

— Что? — буркнул Сережка раздраженно. — Проверка своей красоты на предмет улучшения?.. Хорош и так… Только наши девки хитрее нас: близко подпускают — да руки обшибают.

— Ничего. Свое от нас не уйдет, — ответил Володька, помня завтрашний вечер, о котором условился с Галей.

— Нет, пожалуй, и уйдет… в шабрах у нас еще артель поселилась… восемь уховертов — ай да ну!

— Да, приехали, — робко вмешался старик Парфен, наливая в железные кружки мутный, с мусорком, жиденький чай. — По каменному делу маштаки из Владимира.

И принялся резать черный хлеб — каждому по большому ломтю. Ребята всегда ели помногу.

— Ты что же, деда, веников нам заварил? — по-хозяйски молвил Сенцов, лениво размешивая ложкой сахар.

— Зачем веников?.. доподлинный чай… только не свежий. Новый-то чаек берегу я, чтобы по-надольше хватило.

— Ты этак нам миллион накопишь.

— Вот и накоплю, — ответствовал Парфен, довольно пощуриваясь от того, что Володька — владетель его судьбы — пришел в хорошем настроении.

Ребята уселись за стол. Сережка после одной кружки улегся спать, зато Володька Сенцов пил до того усердно, что Парфену пришлось еще раз кипятить чайник. Кипяток поспел, и Парфен, опершись локтями на худые колени, молча сидел в темном углу, на низких нарах, сооруженных из двух поленьев, положенных на землю, и двух украденных Володькой тесин, покрытых хвощовой чаконкой, и терпеливо ждал, пока Володька не «удоволится».

— Сам-то ужинал ли? — спросил Сенцов, разопревший от горячего чая.

— Нет, — зашевелился старик. — Я после тебя уж.

— Ешь давай, — и подложил к его краю два куска.

— Бог спасет, родимый. Мне и одного хватит, — засуетился Парфен и не сдержал тяжелого вздоха, вырвавшегося некстати.

— А чего вздыхаешь? Нездоровится, что ли?

— В груди болит… давнишняя хворь. — Старик лгал, не решаясь сообщить о Катьке, мысль о которой не покидала его.

Володька покрякивал и отдувался, стаскивая ботинки, потом уложил в сундучок гармонь и лишь только лег, захрапел на всю палатку.

А Сережке было не до сна: чудесный день закончился совсем неожиданной и неприятной стычкой с Радаевым… «Копнуло же черта заглянуть в чужую палатку!.. и ничего там не нужно мне было… Ботинки, правда, худые… ввязался в историю!.. Только себе навредил».

«Клюква!.. теперь, поди, цветет!.. и с Настькой про меня, наверно, разговоры всякие», — тревожился Бисеров, очутившийся в положении слабого и обманутого.

Вместо ясных мыслей, которые давались ему всегда легко, теперь была в голове несусветная путаница… «Володьке что?.. смазлив, покладист, имеет музыку — таких девки любят. Умом не больно остер, зато в жизни везет: Галка вон так и липнет… а вот у Сережки и к музыке сроду влеченья не было, и оспа испятнала лицо рябинами… Как умом ни блесни, а все — рябой! Заметно каждому. Против веснушек средство какое-то есть, а эти — носи до смерти!»

«Ну и он — сапожник этот — не ахти красавец! — пробовал утешить себя Сережка. — Напрасно к нему Настя — с растворенной душой!..»

Тихонько, чтоб не разбудить кого, он пошарил на тумбочке, так же осторожно достал из кармана спички и отвернулся к полотняной стенке. Володькино зеркальце было дешевое, меньше ладони, к тому же разбитое — с звездой в углу, а спичка сгорала быстро, обжигая пальцы, — но все же успел разглядеть себя придирчивым взглядом… Кроме крупных неглубоких рябин на смуглой коже, нет никаких изъянов, зато глаза — с огоньком, и зубы ровные, чистые — не болели ни разу, и лобик умный, а русые густые волосы и прическа ершиком — первый сорт…

«Ничего, повоюем! — заключил он. — А завтра саму расспрошу, все до мелкой подробности, чтобы ясность иметь».

Зеркальце опять положил на то место, где оставил Володька, и только было улегся…

— Сереж… Сережа, — позвал женский вкрадчивый голос. — Выдь-ка сюда.

Узнав Настю, он поспешно, кое-как оделся и бесшумно выскочил из палатки. Необычный вызов насторожил его, но и обрадовал.

— В чем дело? — спросил Бисеров с подчеркнутым отчуждением.

Настя отвела его в сторону и, припав ртом к самому уху, завздыхала:

— Катька-то… обокрала нас!

— Не может быть?..

— Обокрала… и меня, и Маруську, и Галку — всех! и деньги, кои остались, все забрала… обделала подчистую, пока на реке были.

Сережку начинало знобить.

— Найдется, — все еще не верил он. — Поищите хорошенько.

— Да все перешевыряли — нет!

— А сама-то где?

— Сбежала, тебе говорят! Как быть-то — посоветуй?

Но и он терялся: в самом деле, куда пойдешь ночью?

— И тети Вари, как на грех, нету. Пойду, Петьку разбужу, — заторопилась Настя.

Но Сережка поймал ее за руку:

— Подожди, — требовательно сказал он, а сам медлил, не решаясь о чем-то спросить.

— Ты что? — взглянула она пугливо и уже совсем тихо, но настойчиво повторила: — Пусти…

— Сперва скажи: кто он тебе?.. симпатия или кто? по совести, без игры в жмурки.

Тут она поняла, что встревожило Сережку, и ее лицо расплылось в улыбке, а глаза стали большими. Сбивчиво и торопливо, словно оправдываясь, она рассказала о Петьке, что знала, а о себе — и говорить-то было нечего…

— То-то, а я подумал…

— Да нет же! ничего нет и не было. А ты уж сразу и загорелся? Смотри, совсем не сгори, — улыбнулась она… — Так Петьку-то разбудить, что ли? — Она уже спрашивала и ждала, готовая поступить так, как скажет Бисеров.

— Как хочешь… а лучше — иди спи. Беду поправим общими силами: деньги у нас с Володькой есть — выручим.

— Ну прощай тогда. — И сама, дотянувшись губами, поцеловала. — Прощай… А с ним помирись: негоже получилось у вас… Ночь-то, Сереж, погляди, какая! — залюбовалась она, совсем позабыв ущерб и беспокойство, причиненные Катькой. — А я иду к тебе и боюсь чего-то. Темно уж очень… дороги к тебе не видно.

— Бояться нечего, — тихонько говорил Сережка, напрасно стараясь придать сухость своим словам. — Все спят, а я… и думы разные… безусловно, мол, у ней с ним что-нибудь есть, ежели такая встреча… Идем погуляем, все равно не спится…

Ей и самой хотелось побыть с ним. Они немного прошлись тропой мимо палаток и скоро опять вернулись.

— Нет, Сереженька, спать надо. Завтра ведь нас рано-рано поднимут, — сказала она с улыбкой, — Иди-ка спи, суматошный…

В палатке все спали.

Сережка впотьмах осторожно прошел к своей постели и улегся тихо, чтобы не разбудить кого. Он старался заснуть, — но было опять не до сна.

«Ну вот и выяснилось, — подумал он облегченно. — Значит, Петька тут ни при чем… А то бы — пошла война! Оказывается, как здорово ошибиться можно?.. А Катька эта — действительно… своих обокрасть. Ведь только додуматься надо!.. А мы ее тут жалели».

Потом припоминал свою работу на канавах, когда поднимали «Лорейн», слова Колыванова, его строгую речь на собрании в столовой и выступление Харитонушки, который, не называя имен, но безусловно имея в виду Володьку Сенцова и Бисерова, говорил с осуждением:

— Поискать таких лодырей, как мы!.. Государство большое, изо всех сил старается, чтобы народу жить легче, а находятся люди, которые… кроме болтовни, ни на что не способны.

Выгоднее было тогда Сережке промолчать, и он сдержался. Зато, когда расходились с собрания, нагнал Харитонушку и спросил:

— Так уж никакой способности? Никакого таланту? Значит, негодный брак, балласт?

— Выходит, эдак, — согласился старик. — А если бы за разум взялись, так совсем бы не плохие ребята… Ты, Серега, парень с понятием… а вон догляди, как Настя Горохова старается… прилежности у нее на вас на всех хватит… Хоть бы перед девчонками-то постыдились, право!..

Нынешний вечер, особенно объяснение с Настей, всколыхнули Сережку, и он, чувствуя, как стучит в висках от непривычного напряжения мыслей, потер лоб: «Да, неладно у меня получается… Настя пока не замечает… а потом увидит, что ленюсь… И Колыванов тогда на собрании сказал: «Лентяев бить будем — и рублем, и в газете…» Он сделает… Баловством да смехом завод не выстроишь, тут впрягаться надо. И не одному, а всем».

Определив свою дорогу, Сережка уже не мог оставаться один, наедине со своими, мыслями и позвал Сенцова, который спал рядом, заливаясь храпом на всю палатку.

— Володька, — будил он, толкая его в спину. — Какой же ты друг мне, ежели дрыхнешь бессознательно в такое время?

— Чего ты? — недовольно промычал Сенцов, оторванный от сладких снов. — Какое время?

— А вот такое… давай поговорим. Вопрос имею.

Володька очнулся не сразу, а Сережка, свесившись головой с нар, дышал ему прямо в лицо:

— Подлец ты, честное мое слово… гнать надо за такие доблести! И опять же лодырь ты непролазный… За что тебе деньги дорогие платят? Глядишь только, как другие работают, а сам от лени в тоску впадаешь и даже ударился в пьянку. Какой в тебе резон жизни?..

— А сам-то? — начинал сердиться Сенцов, вспомнив прошедшие дни, когда Сережка зубоскалил больше всех и тоже болтался без дела.

— Вот и говорят тебе, что совесть у нас, безусловно, луженая… Зачем в обман пустились, ежели Дынников на нас понадеялся и с первого же разу, как хороших людей, обещал бараком удовлетворить, а после — к станкам поставить?.. Наверно, прочие остальные глядят на нас и дивуются: ай да молодежь! ай да колхозники!.. Ведь мы этак новый завод на сто процентов заморозим и себе никакой выгоды… Стыд, честное благородное!.. а девчонки здесь, гляди, какие чудесные… Вот пропечатают нас в газете — и все будут пальцами указывать… Ты думал про это?..

— Нет, не думал, — сознался Володька, стараясь во тьме разглядеть лицо приятеля: всерьез он говорит все это, или опять озорная полоса нашла по причине бессонницы.

— Я давно втолковываю, что одного шарика у тебя не хватает… Думать надо!.. Что мы — пеньки с глазами? На поденку к попу пришли али завод строить? Разница! То-то вот и оно… Харитонушка правильно сказал… у него «чердак» светлый… Я его уважаю… Так вот какое мое предложение: давай из борозды не вылазить, не болтаться из стороны в сторону, а впряжемся и — повезем… это даже интересно с точки зрения: были, так сказать, в хвосте колонны, потом вдруг обогнали. В комсомол вступать надо. Понятно?..

— Давай, — согласился Володька, уразумев наконец суть Сережкиных слов.

— Только чтобы — работать всерьез, без трескотни, без отказу?..

— Уж такое условие: браться за гуж — так обеими руками.

— Вот именно.

Старик Парфен, спавший всегда мало, проснулся, когда скрипнула чья-то кровать; мимо него во тьме прошел кто-то, наверно, Сережка, потом вернулся, — и старик скорее почуял, чем услышал, что ребята зашептали о чем-то. Ночь была на исходе и Парфен, жалея молодых, сказал:

— А вы спите, ребятки… Утро ведь скоро… Наговориться-то еще успеете… Вам отдохнуть надо. Утро вечера всегда мудренее.

Но они не слушали его, и только когда в Ключихе пропели петухи, долгая закончилась беседа, и Сережка заснул.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

От бессонной ночи ломило кости, члены отяжелели, но Парфен поднялся рано, когда еще все спали, и, захватив ведерце рукою так, чтобы не гремело, вышел из палатки, ежась от тумана, накопившегося в низине.

Уже подступало утро: рделся на востоке розовый большой цветок и мокрой листвой березника шелестел молодой ветер. Какая-то птаха, невидимая в омуте лесов, начинала первую песню, но все срывался тонкий ее колокольчик.

Парфен подошел к озеру, которое пряталось в кустах, рукой разогнал зелень и, когда получилось круглое зеркальце, зачерпнул воды. Тут же и умылся, а вернувшись к палатке, разжег костер на прежнем месте, повесил котелок на козлы и сам присел подле него на чурбашок.

Когда нагрелась вода, начал будить ребят:

— Вставайте, молодчики!.. пора уж. Гудок на бетонке — вон как того… заливается, — подыматься велит… И денек хороший… Вставайте, пора… Я сейчас вскипячу.

Понемногу нарастали шумы и голоса в палатках; протяжно, на высокой ноте, гудел на постройке гудок; на луговине у палаток, смеясь и перекликаясь между собой, умывались автостроевцы.

Вышел и Петька Радаев. Стоя поодаль палатки, он озирал незнакомые места, и все ему было непривычно новым: и полотняная деревенька, и люди, и высокий стрельчатый остов бетонного завода, и отодвинутый лес, и крупные высокие холмы нарытой глины, и новые здания в тумане, и барачный поселок, и развороченные кругом пустыри.

Туман понемногу трогался, бесшумно тек широкой рекой и, точно баржи на рейде, виднелись над ним крыши бараков.

Подходя к умывальнику, где теснились молодые ребята, Петька приметил одного паренька в зеленой, выжженной солнцем рубахе, подпоясанного ремешком, — русого, рябоватого, стриженного под бокс, — с волос текло, — и сразу узнав вчерашнего своего противника, хотел пройти мимо.

Но тот вытер руки, взмахнул полотенце на плечо и превесело, как ни в чем не бывало, воскликнул:

— Здорово!.. Как почивали, Иван Никифорыч?

— Не Иван я, а Петр… Радаев Петр.

— Знаю… Это я так… книжку читал у Гоголя… Интересно… Там тоже двое поссорились — только помещики… два Ивана… Не читал?.. Можешь попросить у меня, и я безусловно дам.

Примеряясь, как теперь держать с ним себя, Радаев усмехнулся, чтобы облегчить возможность примиренья:

— Я — не белая кость, а — грузчик… три года стажу.

— Да знаю, — изогнулся парень, пощуриваясь хитро. — Я ведь шучу все. — И сразу стал серьезен. — Ну, будем знакомы: Сергей Бисеров… колхозник первого призыва.

Петька вспомнил вчерашний день и, несмотря на обычную свою мрачность, засмеялся.

— Да уж мы сознакомились. — Но протянутую руку пожал с удовольствием.

— То — не в счет… безусловно — обоюдная ошибка… А в общем, знай: мы — народ мирный, в дружбе живем… Работать умеешь? — начал Сережка, входя в допросную роль и мельком взглядывая на палатку, из которой уже два раза высовывалась и опять пряталась Настя.

— Могу, — качнул головой грузчик. — Силой не обижен.

— Куда лыжи направить думаешь?

— А мне все равно… хотя бы в гавань.

— Тогда шагай в отдел кадров… вон — крыша виднеется… и просись в нашу бригаду. С нами тебе прямой резон — о чем разговор после… Валяй.

Бисеров уже по-приятельски, всей ладонью, хлопнул его по плечу и побежал к своим.

— Ну как? — окликнула его Настя, когда он поравнялся о их палаткой. — Сосватались?

— Есть такой сорт!

И Настя поняла, что Сережка не только помирился с Радаевым, но и вместе работать будут.

Дороги и пустыри ожили, со всех сторон двигался народ на постройку, гудели на шоссе автомобили и второй раз завыла бетонка.