Инженеры

ГЛАВА I Большая семья

Автобус, набитый людьми, уже трогался с места, и Варвара Казанцева едва успела вскочить на подножку. В душной тесноте пришлось бы стоять больше часу, но случившийся тут Харитонушка уступил ей краешек сиденья подле себя. Был он в новом недорогом пиджаке — в серую полоску, таких же брюках и держал на коленях небольшой узелок.

Минут пять спустя, когда немного порастряслось и стало в кузове чуть посвободней каждому, он повернулся к ней лицом и заговорил, будто сам с собой, не заботясь о том, слушают его, или нет:

— Бывало, мужичок в глаза машину не видал, а ноне и по рельсам, и по воздуху, и по земле катят, — только успевай оглядывайся. Вчера вот тут, у базара, подвернулась одна с орехами — так они у ней под колесами-то, ай-ай, защелкали!.. Хорошо, что затормозить успел.

— В город-то часто ездишь? — спросила Варвара.

— Нет… когда разохочусь. Сынок у меня там, учится. Деньжонок ему возил… студент он, скоро инженером будет. Вот я и того, ездил по домашности. А часто — где тут!.. Одно беспокойство: далеко ведь, а народу развелось — полно. Машина — ее поймать надо. Прошмыгнет мимо носа, только ее и видели. Хочешь — дожидай другую, а не то — за этой беги, а она тебе в нос бензином чихает. Я намедни одну секунду не поспел — ушла окаянная! Потрусил за ней, да нешто нагонишь! Так и шел всю дорогу пешком, как в старо время. А мне говорят: прогульщик… А какой я прогульщик, ежели за ней вприпрыжку бежал, как заяц, и чуть не задохнулся до смерти!.. Кабы помоложе был, ну тогда другой разговор, — может, и достиг бы.

Вытянув шею, он посмотрел на шофера — тот был очень молод, наверно, неопытен, — и не внушал доверия.

— Нам с тобой, Варварушка, не прогадать бы? Солнышко в горку ползет, а мы все по ямам мотаемся да скрипим. Этот оголец, как покойника, нас везет. Как бы чего не случилось…

Изношенная машина тяжело переваливается с боку на бок, покачивая людей, с трудом вползает на пригорки, еще тише и нерешительнее спускается в низинки, но мотор ревет, дребезжат стекла, и резкий, металлический, какой-то злобный вскрик прорывается часто-часто.

Дорога избита колдобинами, колеса по временам зарываются в глубоком песке, потом — полверсты шоссе, выложенного булыжником, и тут машина набирает скорость.

Идущие гуськом и группами по дороге строители отходят на обочину, шагают луговиной — с мешками за спиной, с сундучками, корзинами, с обмотанными тряпкой пилами, топориками, по которым легко распознать их ремесло. Вон одна молодая баба, с заткнутым подолом, помахала кому-то красным платком, лицо у ней тоже красное, а сама она круглая как бочка. Идут пожилые, старые, шагает резво молодежь, — точно всех их гонит каким-то ветром в одну сторону — к новому заводу.

— Вот удивительное время, — глядя на них в оконце, раздумчиво продолжает Харитонушка. — Стронулась матушка Россия с места, со всех сторон прет и прет. Могутный народ, плодуща сила!.. Только одно плохо, что не все молодые ребятки к новому обычаю ремесла прикладываются с охотой. Мы, мол, сами с усами. Вроде, кориться зазорно. Слыхал я, на пятом участке дело было: американец велит водой смачивать бут, а наши лоботрясы сухой кладут, как сподручнее: «Ты, мол, чужая душа, здесь не хозяин, мы свое знаем». А бут, ежели сухой положить, после первого дождичка обязательно трещину даст. Потом пришлось переделывать заново. А в соцгороде в одном месте четыре метра стены возвели и тут является один хлюст с усиками и приказывает разобрать до дна: — «Почему так?» — спрашивают. — «А потому, что водопроводу лечь негде, а будущие жильцы без воды жить не согласны». Конечно, без воды что за жизнь рабочему человеку!.. а только: о чем ты раньше-то думал, светлая голова?.. где ты, мошенник, был, когда мужики свое вымудрили? Дай место осоту — и огурцов на белом свете не станет. Раз тебя приставили к месту, так гляди во все четыре глаза, а то они и цехи-то соломой покроют, — так им проще!.. А начальник тоже не всякий к строгости приучает. Однажды экскаватор упал, так мы его, почитай, два дня подымали. А всего и дела-то на два часа. Вот оно что. А в гавани что вытворяют — беда! Иду как-то вечером, — а по реке булки плывут, чего сроду не видано!.. Вот тут и думай: почему плывет хлебец по воде? куда плывет он, бедный, и откуда?.. Оказывается, сгноили его в ларьке — и выбросили…

С интересом слушали Харитонушку и другие, ближние к нему пассажиры, однако делая вид, что их нисколько не занимает это словоречие.

Машина вдруг замедлила ход, поскрипела недолго на самой малой скорости — и стала в ямине.

Молодой шофер, стриженный «под ершика», подергал рычагом, потом выскочил из кабины и, отбежав на луговину, присел покурить.

Пассажиры — было их тут человек тридцать — разного ремесла и чина, сперва засмеялись такой выходке, увидав сизый дымок шоферской папироски, потом негодующе и оскорбленно загалдели.

— Авария, что ли? — недовольно спросила Варвара, обращаясь ко всем.

— Какая авария! Ишь, покурить захотел, — насмешливо ответил один из пассажиров, заглянув в окно.

Некоторые уже вылезли, чтобы узнать, в чем дело, — старик посидел немного, пождал и спрыгнул тоже.

— Слазий! — махнул рукой шофер. — Все слазий!.. дальше не повезу.

— Почему так? — подошел к нему Харитонушка. — Вези до конца, ежели взялся. Нешто так полагается?

— Горючего больше нет. Ни капли.

— Так нам же на работу надо! — кричали на него со всех сторон. — Безобразие! Головотяпы! Издеватели!

— Я тут ни при чем…

— А кто же?

— Ступайте в гараж и ищите заведующего… Мне он собственноручно налил такую порцию, что стыдно даже признаться.

— Врет! — кричали кругом. — Продал, наверно, или возил кого, для кармана своего стараясь… к стенке таких подлецов!

Варвара послушала возмущенные голоса и, подойдя к шоферу, спросила требовательно: почему он не предупредил еще в городе?

— А я говорил, что не хватит… сказал русским языком — горючего нет!

— Так зачем же ты в городе у остановки стоял?

— Там наше место. Где мне еще стоять?..

— А зачем людей сажал?

— Сами сели… Мое дело служебное — везти.

— Говорить с таким дураком только время понапрасну тратить, — кто-то сказал из толпы, и люди разрозненными кучками побрели, негодуя и ругаясь.

Казанцева осведомилась, как пареньку фамилия.

— Дымогаров, — нескоро ответил тот, заметно оробев.

Варвара что-то вдруг припомнила, уставилась на него пристально и на лбу заметно сгрудились морщины:

— А звать?

— Анатолий. А зачем тебе? Я не виноват. — Сидел он как-то боком, щурясь и мигая от солнца, худоплечий, с вытянутым лицом — последний потомок волжских судовладельцев.

— Может, и не виноват, а народ задерживать не полагается. — И на всякий случай, если солгал шофер, записала и номер автобуса.

В ее памяти на всю жизнь сохранилась эта давнишняя знакомая фамилия когда-то богатого рода, к которому принадлежал шофер. Ничего больше не сказала ему Варвара и пошла обычной дорогой, а рядом с ней шагал скорым шагом вздыхающий Харитонушка.

— Вез, вез — и вдруг: вылезай! Удивительно даже… Видно, с чужого коня среди грязи долой… да ведь и конь-то не чужой, а наш!.. Куда такое дело годится! Хватил науки чуток — и хвост кверху задрал. Глупый, что ли?

Харитонушка оглянулся назад, — не обманул ли подлец! — но машина стояла на прежнем месте, и все там же сидел этот худой и невзрачный парень, из-за которого не меньше, как на час, запоздают на работу.

— Вот и считай — «пятилетка в четыре года…» Иван Забава недаром говорит: «Хоть бы в семь-то с грехом пополам осилить. Народу, говорит, труба нетолченая, а толку мало…» Иван-то кто?.. а это наш стригун, парикмахер, у которого мы с Мартыном в землянке живем. Он часто в город уходит, вот и пустил нас на время, чтобы не пустовала землянка. А скоро в барак переселится, так мы и совсем одни останемся… Да-а, примчал нас к сроку, — чавкал старик, разводя руками. — Я вот к народу приглядываюсь, — продолжал рассуждать он, — до чего все перепуталось в нем, — беда! Не поймешь, где крепко, где гнило. Вот Мокроусов, к примеру: хозяйственный мужик, не оборотень, не подумав, слова не скажет, чугунный горб, бригадир, копейку зря не истратит, а намедни ночью проштрафился: в гавань работать пришел, а вместо того вырыл себе ямку и щебне и лежит: ночь, мол, никто не видит. Я ногой разбудил его и спрашиваю: «Знать, этак ударничают?» Ему вроде стыдно: — «Устал говорит, лег и заснул нечаянно». — А «ямку-то, мол, кто приготовил тебе?» — «Тут до меня лежал кто-то…» Значит, портится человек, перед тем как в новое дело врасти окончательно.

— Старые, кто из деревни пришли, обновятся не сразу, — ответила ему Варвара.

— Это все так… а в молодых откуда гнильца берется? — заспорил Харитонушка, помня о шофере. — Гнилой зуб хоть можно выдернуть, а вот уродца такого куда денешь? Недавно от титьки отняли, а уж он — с характером!..

— О нем разговор особый.

— Есть и такие, которые себя понуждают к честности. Только ничего не получается. Он принудит себя на час, на день, а нам интересно получить его на всю жизнь. Тогда как?

— Учить надо убеждением, проверять почаще. Так наша партия и воспитывает.

Солнце уже взобралось на горку. Варвара оглядывала и не узнавала прежние места, столь измененные… На пустыре, занимая высокие бугры над болотом, стояли поодаль друг от друга в три улочки новые, чистенькие дома американского поселка. Два месяца с небольшим понадобилось, чтобы обстроить этот уголок земли для иностранных инженеров и мастеров, в помощи которых нуждалась страна на первых перегонах своей дороги в будущее.

Большинство зданий, непохожих на русские, было уже закончено и в них жили. На крайнем к болоту порядке, явно спеша, работали одновременно и плотники, и штукатуры, и чернорабочие — вставляли застекленные рамы, кровельщики лепились на крышах, гремя железом, стуча молотками; один дом с расписанными дранкой стенами мазали и прихорашивали штукатуры, сами жившие бог весть где. Сезонники расчищали дорожки и увозили мусор за поселок, к болоту.

Правее — на огромном пространстве — низкая поросль строительства: столбы, фундаменты из серого камня, сараи, склады, груды материалов, стрельчатые подъемники с красными флажками и бетонный завод, похожий на пожарную каланчу, — поднимались над этой взбудораженной землей.

Тут, на повороте к гавани, и нагнал их Колыванов.

— А-а, попутчица! — сказал он звучным широким басом.

Харитонушка сошел с дороги на тропу, чтобы не мешать их разговорам.

Колыванов шагал крупно, и Варвара едва поспевала за ним, дивясь, что даже он ходит пешком.

— Товарищ Казанцева, сколько у тебя людей?

— Было двадцать пять, теперь шестьдесят.

— Партком решил бригаде твоей поручить одно дело… Нас интересует главное, чего как раз не хватает. Огня в людях нет, соревнования. Машины простаивают половину рабочего времени, особенно в гавани привилось это.

Его большие, широко расставленные глаза смотрели на нее сверху вниз и были строги.

— Вчера в барабан гравиемойки бросили камень, — сказал он. — Кожух испорчен, барабан погнут. В цепь «Галля» какой-то негодяй сунул кусок железа — цепь лопнула и транспортер вышел из строя. Работу бросают, когда вздумается. Гавань, как проходной двор: люди приходят и уходят, а начинается самый разгар стройки. Слышишь, шумит кругом! — Под его взглядом Варвара невольно улыбнулась. — Еще троих-четверых найдешь, чтобы сумели во главе отдельных бригад встать и работать, соревнуясь, тянуть за собой других?..

Варвара была польщена доверием, но немного робела. Первый месяц работы — наиболее суетливый, полный несусветной путаницы, неразберихи, крика, ненужной утомительной беготни и поисков то инженера, то десятника, то своего собственного места, — не остудил ее рвения, но измотал сильно.

Никому не сознаваясь в этом, она уставала и, может быть, поэтому появилась в ней суровость. Она знала, что делать ей здесь и к кому идти, если не сможет сама; несколько раз уже ходила к Матвею. Замечая тьму прорех, она не пропускала никакой мелочи и все записывала в тетрадку, чтобы не забыть потом.

На последнем собрании этот дневник строительных ошибок, простоев и прогулов очень пригодился ей, когда выступала по докладу Дынникова.

Пару дней спустя к ее бригаде приписали еще новичков, — обязанности и заботы усложнились, новых людей она еще не успела хорошенько вызнать, — но Сережка Бисеров — ловкий на язык, наверно, погодится и в дело; Володька — тоже. Горохову Настю знала она и вполне на нее надеялась. Петька Радаев тоже взялся за ум и мог пригодиться.

— Ты долго думаешь, — торопил секретарь, сам умевший думать обстоятельно, как заприметила однажды Варвара.

— Чтобы не сорваться. Уж очень дело-то такое… как на войне.

— Вот именно, — подхватил он. — Только верить надо. Позорче, построже быть. Слава тому, кто ведет! Начинай, поможем. — И ждал, пойдет ли первой эта маленькая женщина в атаку.

— Найду людей-то. Нынче и начинать? — немного смутилась Варвара.

— Да, да, с ходу, с первого дня на новом месте.

— Вот видишь, а я запоздала.

С реки доносились глухие удары, голоса людей, скрежет и визг землечерпалки… Весь берег, где быть причалам, длиной в километр, разворочен, загроможден бревнами, скатанными в бунты; бесчисленное множество свай забито в дно реки, и были они высоты разной. Землечерпалка «Волжская № 9», которую много раз видела Варвара в прошлые годы у ярмарочных пристаней, расчистила широкое место, наподобие залива, где недавно мог пройти лишь ботник, выбрала дно у трех причалов и спустилась ниже по реке, чтобы удлинить причальную линию.

На рейде стоял караван баржей, которые подошли только что, связанные в два пыжа, и пароход, свободно теперь поворачиваясь на глубине, безбоязненно подводил тяжелую «коломенку» к берегу.

Это была старинного типа баржа с навесными рулями из бревен, с толстыми — в полтора обхвата — парными кнехтами на носу и корме, с тяжелыми якорями. Их строили прежде на реке Чусовой, на притоках Белой, конопатились они паклей, мочалом и никогда не смолились. Но эта «коломенка» лоснилась от смолы, — видно, и в судовом хозяйстве неустанно работают неоскудевающие руки.

Остальные три баржи — такого же типа и такой же мощной подъемности, глубоко осев в воду, поджидали своей очереди. В них привезли песок, гравий; за ними — две плоскодонные гусяны, приведенные, очевидно, накануне, и лежал в них долгожданный керженский груз — шпалы.

Работа кипела всюду: стук топоров на причальных линиях учащался под берегом, ухали копры, невидимые за лесом свай. Грабари, не торопясь, катили свои тачки по тесовым дорожкам; медленно поворачивая гусиными шеями, краны выгружали бочки с цементом. Плотники сооружали эстакады для приемки сыпучих грузов. Поодаль от берега, на возвышении, десятка два плотников доделывали зимний большой барак.

Бригада Казанцевой, растянувшись длинной цепочкой от берега до баржи, перетаскивала шпалы, складывая клетками на отведенном месте. По невысокой стопе шпал Варвара видела, что грузчики только что начали. Петька Радаев нес на плече шпалу легко, а за ним, не отставая, но согнувшись под тяжестью, мелкими шажками почти бежал Харитонушка, успевший прийти раньше всех.

Она спустилась неровным берегом к воде и мельком взглянула на испорченный транспортер.

«Колыванов прав, — подумала она, относя и к себе долю общей вины. — За всеми глядеть надо».

На корме баржи стояла Настя Горохова, покрикивая на отстающих, и голос ее был в меру силен и строг. Будто по преемственности переходила к ней власть в часы отсутствия Варвары, и всем казалось это естественным.

Не было смысла перестраивать порядок сейчас, и, отложив разговоры об этом дообеденного перерыва, Казанцева принялась укладывать шпалы, предоставив Насте свои права.

ГЛАВА II Иван Забава

Выполняя поручение Колыванова, Казанцева собрала своих людей за бараком, в тени, и повела беседу о непорядках в гавани. Речь ее клонилась к тому, что отныне, в связи с закладкой цехов, выгрузка материалов имеет для успеха строительства решающее значение.

Когда выяснилось, что для пользы дела лучше отроить от большой бригады две или три и включить туда новичков, причисленных нынче, Сережка Бисеров тут же сказал:

— Целиком поддерживаю. По общему согласу выберем бригадиров, которые… в общем, понятно!.. и уговор: безусловно подчиняться, чтобы потом…

— …не портить молебну, — подсказал Харитонушка, качнув головой.

— Да… чтобы не получилось раздору, когда щука, лебедь и рак каждый в свою сторону поклажу тащат, — докончил свою мысль Сережка.

Митрофановой очень хотелось, чтобы выбор пал на Володьку, Так и случилось: выбранными оказались Сережка Бисеров, Настя Горохова и Сенцов. Петьку Радаева пока мало знали, хотя он силой своей и молчаливой, какой-то сердитой работой уже успел внушить доверие.

Когда составляли список, Настя тихомолком «пометила» Петьку Радаева в свою бригаду, но Сережка вцепился в него, не отдал, — может, душевные причины побудили его к тому.

Он и старика Харитонушку хотел записать к себе, учитывая, что не только физической силой крепка бригада. Тут уж заупрямилась Настя, да и Харитонушка выразил добровольное желание остаться при ней.

— Мы с ней — земляки, из одного места, — сказал он. — Она — девчонка, и кто-то должен помогать ей, а я на стройках бывалый и могу дать совет.

— Так вот тебя и выберем, — сказал Сенцов. Но Харитонушка отказался:

— Зачем?.. Молодому тут поспособнее, а я старик и мне это дело натужно… Ну, я отставать от вас не буду, в работе пойду ровненько.

Варвара выбрала себе новичков, только что пришедших от Чебоксар, Котласа и Уржума, ничего, кроме хозяйства своего, не видавших, — ей и пестовать этих безусых юнцов!

Вторую половину дня Горохова Настя разгружала шпалы. «Бисеровцы» — так называли Сережкину бригаду — таскали на берег гравий. «Сенцовцы» укладывали тес, а Варвара по приказу десятника увела своих копать и возить на тачках землю.

После работы они написали договор соревнования, и сам Колыванов, не утерпевший, чтобы не прийти сюда в тот же день, вместе со Штальмером — начальником гавани — скрепили его собственными подписями.

Небольшая артелка Мокроусова, отколовшаяся еще раньше, уже разбрелась по домам, а Мартын сидел на плотах в одиночестве, спустив босые ноги в воду. От закатных лучей почти пламенела рыжая его борода.

— Сидит Мартын и рыбку ловит, — указав на него, пошутил Харитонушка.

Бисеров хмуро заметил:

— Он местечко себе выбирает, где поглубже… В субботу Ивану Забаве червонец просадил.

— В карты? — ахнул старик. — Да он же не игрок сроду!

— А ты почем знаешь?.. Игроки не родятся, а навыкают… Прикупил девятку к тринадцати — вот тебе и проба счастья.

— С этаким счастьем, пожалуй, нагишом останешься. Вот так хозяйственный! И стригун — себе на уме: живем вместе, а обделал мужика за милу душу, — дивился Харитонушка. — Пойду разузнаю, что-то не верится.

Он спустился песчаным обрывом к воде, шагал по-стариковски осторожно плотами, подведенными к самому берегу, и присел подле несчастного горюна на корточки.

— Вода-то, Мартынушка, тепла?

— Еще бы. Весь день вон как палило, — ответствовал тот с ленивой суровостью. — Паримся, паримся кажинный день, одного поту сколь сойдет!.. а десятники, — шут их дери! — пишут трешницу в сутки, да еще в очереди стой за своими деньгами… Искупаться хоть. — И он принялся раздеваться.

— Народу много… всем без очереди давать — так и кассу-то разломают, и кудрявую барышню, коя в окошке сидит, по ноге растащут. Должон быть порядок, — резонно разъяснял старик, раздеваясь тоже. — А что ты о деньгах-то больно заботишься? Или спустил все?.. Позарился Мартын на чужой алтын. Эх ты, голова садова! Разве тебе невдомек, что лучше свое латано, чем чужое хватано?.. Карты — ремесло никудышное. Тут и совесть проиграть можно. Человек без совести — мусор, а мусор ноне железной метлой выметают, чтобы вредности всякой поменьше было.

Харитонушка барахтался в воде, отфыркивался, а когда накупался вдоволь и выбрался опять на плоты, необыкновенная бодрость скрепила его усталые члены.

— Картежники-то, они — крапивно семя, — молвил он, одеваясь. — И ты на старости лет напрасно за карты взялся.

— Ладно, Ерема, указывай дома. Я и отца-то не больно слушался, — обидчиво сказал Мокроусов по дороге к землянке.

— Я учитель плохой, — не отступался от своего старик, — а только помнить надо, в какие веки живем. Мы с колхозами не утвердились, и заводы едва в зародыше. Ежели нам не работать теперь, так мы эдак Советскую власть целиком проиграем, а ведь Советская власть — единое наше прислонище. Это понимать надо… Зимой ко мне приходит шабер и спрашивает: — «Как посоветуешь: придерживаться мне Советской-то власти, или на отшибиху от нее уйти?» Он чудак у нас, полоумный. Однажды свою-то полосу пшеном вместо проса засеял. А ведь ты, Мартынушка, с головой и должон помнить, о чем капиталисты думают…

— Это я знаю, что от богатого сословья вольготной жизни нам не видать. Я говорю: война-то от нас не зависит.

У землянок горели костры, дымили самоварные трубы, повернутые коленом в ту сторону, куда тянул ветер. Но к вечеру ближе затихали ветра, и теперь дымная хмарь застилала эту песчаную голую, бугристую от землянок местность.

Если посмотреть издали, то земля тут кажется покрытой волдырями, — так много нарыли землянок!..

Пестрый, разношерстный селился здесь люд. В тесных норах, вырытых наспех, неподалеку от Ключихи и Медвежьего лога, селились семьями, парами; одинокие мужики объединялись небольшими «артелками»; землянки рыли после работ на площадке, сколачивали двери, столы и нары из тесин и горбылей, потолки застилали толем, заваливали землей и мусором.

За два последних месяца выросло не менее сотни таких убежищ. Среди тружеников земли, которым не удалось пока найти другого жилья (окрестные селенья были уже забиты пришлым рабочим людом, а бараков никак не успевали настроить вдоволь), — были здесь и бежавшие от коллективизации, люди с темным прошлым, бродяги без документов. Вначале никого не спрашивали: откуда они? что привело их сюда? Их просто пересчитывали, заносили в списки, чтобы не ошибиться при выдаче хлеба, а требовали только одного — работы!..

В Ключихе и Медведеве развелось в тот год немало шинкарок, спекулянтов, воров и прочей вредоносной тли, облепившей большую стройку. Они таскали сюда водку в корзинах, покрытых лопуховыми листьями, в ведрах, в узлах, под пазухой; взламывали по ночам ларьки, срывали у вагонов пломбы.

Однажды в дождливую ночь какая-то шайка разгромила вагон с парфюмерией, и Иван Забава, по его словам, нашел на дороге четыре флакона духов. Сезонники сбывали мануфактуру, спецодежду за водку ключихинским бабам, которые бойко вели запретную торговлю у себя на дому и на городских базарах.

Уголовный розыск, милиция не раз прочищали неводом эту трущобу, но трудно было достать до дна, где прятались двуногие хищники: на илистом дне реки одинаково незаметны и ржавый гвоздь, и камень, и слиток платины. Да и текла эта людская масса подобно той же реке: ежедневно уходили с площадки по две-три сотни человек и еще более прибывало новых. Покинутые землянки занимались тотчас же.

Иван Забава — стригун и брадобрей, — поселившись здесь недавно, один владел просторной, обжитой землянкой, с надежным запором на двери, что особенно пришлось по душе Мокроусову.

Когда мужики перебрались к нему и разглядели его поближе, Иван оказался скромным, простым, обходительным человеком, нрава общительного, во вкусах нетребовательный, веселый и словоохотливый. За эти редкие качества Харитонушка проникся к нему уважением и легко сносил беззлобные шутки Ивана, который изредка подтрунивал над своими жильцами.

Роста был Иван крупного, с острой бритой головой, с большими прижатыми ушами, с угловатым лбом, с бесцветным взглядом серых глаз. Даже усов не носил, он брился часто, — и потому, должно быть, трудно определить, сколько ему лет: то ли тридцать пять, то ли сорок пять? Желтая кожа в мелких морщинках у глаз и на шее, веко на левом глазу подергивалось, когда он смеялся.

Судя по первому впечатлению, много полазил Иван Забава по оврагам и болотам жизни, да и сейчас едва ли нашел свое место.

Раза два в неделю он уезжал в город, ночевал там и возвращался оттуда в чистом белье, — там у него были родственники, которые не навестили его ни разу. Любил он удить рыбу по вечерам или утром на зорьке, когда в тихих заливах, укрытых зелеными тальниками, снует несытая рыба.

Червяков, блеснушек и всякой рыбьей приманки держал он в запасе много, и было у него четыре великолепных удилища. Умел ловить и на подпуск. С реки он никогда не приходил без рыбы, изловчался как-то обманывать рыбиц и днем, а обычные рабочие дни были у него чаще всего бездельны. Кроме него был еще парикмахер в Ключихе, в Медведеве, и сюда, на «Кавказ», приходил клиент не каждый.

Иногда Харитонушка помогал ему — скоблил от цельного куска мыла стружку, растирал в порошок, а в часы работы подогревал воду, стараясь услужить во всем; пищу для троих готовил тоже он, — разные супы и уха с лавровым листом Харитонушке удавались на славу.

Так прошло несколько недель; жители землянки, этой привыкли друг к другу, сжились.

Вернувшись с реки, Мартын улегся на нары, вытянув длинные ноги, а Иван сидел у порога землянки на хвощовой чаконке и негромко, почти про себя, напевал песню чуть-чуть гнусаво:

— Скучно, небось, без бабы-то? — спросил его Мокроусов, думая, что поет человек от одиночества. — Жениться тебе — обузу на руки брать, а так, на обиход, попроще бабу пользительно завести. Теперь за это не осуждают. А для такого коня травы здесь хватит. Девка здесь крупная, чистая, как зерно…

— Хо, — усмехнулся Иван, и бойкий на глазу заиграл живчик. — Это зерно, пожалуй, и росток даст… а между прочим, насчет алиментов законы строгие. И не виноват, да взыщут. А впрочем, не худо бы завести парочку.

Тут уж засмеялся и Мокроусов:

— Ты больно захватистый!.. И одной довольно…

— Одна-то, может, и есть у меня.

Харитонушка принес с фонтана воды, разжег поодаль землянки костер и, повесив котелок на козла, уселся рядом с Иваном.

— Подстриг бы меня, Забавушка, чем так сидеть. Пока светло. Попью чайку — и на занятия.

Недавно записался этот непоседливый старик на курсы монтажников, и вот уж пять вечеров ходил вместе с молодыми в барак, где обучалось несколько групп.

— Садись давай, студент, — подтрунивал Забава, пододвигая ему табуретку.

— Тебе бы в церковь надо ходить, а ты — с тетрадкой бегаешь! — крикнул из землянки Мартын.

— Мне церковь ни к чему, — чуть сердито глянул на него старик. — В церквах-то, Мартынушка, одно мошенство. Когда-то и я топтал туда дорожку, да проку не получалось. А денег попам пересовал — прямо страх! Троих бы сынов на эти деньги выучил, право.

Иван одел его простынкой и привычно защелкал ножницами, а поглядеть на них выполз на луговину и Мартын. Стригли Харитонушку «под кружало». Волосы были густые, жесткие, кое-где пробивалась серебристая седина, а борода — длинная и густая — была уже пестрой от седых прядей.

— Ты мне и бороду подправь, — попросил он, сидя с низко опущенной головой, и ладошкой показал, насколько ему укоротить желательно. — Куда ни глянь — кругом молодежь безусая, — стыдненько вроде с таким помелом ходить.

Мартын подозрительно покосился на него, но промолчал.

— Пожилому крестьянину приличествует бородка, — заметил, между прочим, Забава, держа его за бороду. — В прежнее время ученые люди и то волоском не брезговали… и даже законно похвалялись. Петр Первый — сильная личность — новую моду ввел, а нынешний век, можно сказать, совсем голый.

И не разобрать было — или он восторгается обилием работы, которой награждало его время, или осуждает. Сам же он брился кругом, как и Макар Макарыч Подшибихин, прибегавший сюда частенько. Харитон сказал:

— Живых ученых не видал, а на карточках — действительно… Я три года себя подправляю, иначе нельзя: третье лето с заграничными господами работаю. Один заводище в лесу сгрохали, теперь господь привел и второму подмогой стать. А этой зимой в колхоз влился. Никто до меня не решался, а я — махнул.

— И не каешься? — спросил Иван.

— Кайся тот, кто грешит, а в колхозе греха нету. Я вроде на меже стою, — промеж деревни и городу: там поработаю — сюда приду. Вот он — я такой, пролетария всех стран! — заключил старик.

— Это хорошо, что на меже стоишь, — похвалил Забава, наводя красоту на благообразный лик Харитонушки. — А что за завод такой, в лесу? — Не любил Иван молчать во время работы, потому и спрашивал.

— А такой… на оборону страны… поважнее этого…

— А кормили как? Лучше, чем здесь? или…

— Как же, хорошо кормили. Там в пяти верстах узловая станция, — Ломовка прозывается. Ну оттуда и везли всего.

— Не знай, не бывал в этой Ломовке, — безразлично сказал Иван.

— Да, великое дело харч, — вздохнул Мартын. — А у нас здесь одни дыры да прорывы… за хлебом — и то приходится стоять в очереди дорогие часы.

— Ну, ты не больно бережешь их, часы эти, — сказал Харитонушка.

— Берег бы, да не приходится… Утром давеча встали за хлебом, а Колыванов на машине ехал, увидал — и всех до единого прогнал на работу… А работа, она что ж… не медведь, в лес не убежит.

Иван аккуратно, не торопясь, расчесывал старику прямой рядок, поддерживая затылок широкой ладонью. Сильная, но мягкая была у него рука.

— Одеколончиком спрыснуть? — по привычке или в шутку спросил он, легко нагнувшись.

— Вон Мартынушку спрысни, у него в голове кружение, — сказал Харитонушка и, посбив с колен и плеч волосы, пошел к костру, где закипал чайник.

Тут, на чурбашке у огня, и сидел он — подстриженный, чистый после купанья, а когда, напившись чаю, собрался на занятия, Мартын добродушно улыбнулся:

— Грифель-то не забудь… а то учитель двойку поставит!.. Чудно, право…

Мокроусов допивал свою кружку чая, а Иван Забава опять уселся на койку.

— В картишки не сыграем? — лукаво подмигнул парикмахер, вынув из-под подушки новую колоду карт.

— Ну что ты! — испугался Мартын, еще не опомнившийся после первого проигрыша. — Не стану: однова хватит. Червонцы на дороге не валяются. За них, окаянных, спину ломать приходится.

— А я тебе проиграть хотел.

Иван, не выпуская его из глаз, достал из кармана деньги и отдал Мартыну, признавшись в том, что неудобно ему как-то брать хотя и выигранные, но по существу чужие деньги, тем более, что живут вместе, в одной землянке, имеют общий стол. Мокроусов с благодарностью принял их и запер в свой сундучок.

ГЛАВА III Тревога

Не забыл Дынников своего обещания и прислал Парфену Томилину новехонькую пару из плотной парусины. Хоть сто годов носи — не износишь! Правда, сшит был подарочек не по размеру: штаны — широкие, длинные, пола пиджака, если запахнуть ее, доставала до плеча, — но даровому коньку не смотрят в зубы. Парфен обносился очень, и потому как нельзя более кстати пришлась обновка.

Парфен надел ее и несколько раз выходил из палатки, будто по делу, — но единственно для того, чтобы подивовались на него другие.

Однако его не замечал никто, или от зависти показывали вид, что не замечают… Да, скорее всего так: завидуют!..

Подмигивая себе, возвращался он обратно, снимал костюм, шумя добротной материей, и надевал опять. Никак не сиделось ему на месте… Вот придут ребята с занятий и ахнут, увидав разодетого старика, а Парфен улыбнется и промолчит… нет, даже не улыбнется!.. А ежели спросят: откуда взял? — «Самый большой начальник прислал», — скажет он тогда и, взяв котелок, тут же уйдет за водой… Пускай без него обсуждают, почему Парфену — сирому, безродному старику — выпала такая честь!..

Время, когда обычно возвращался Володька с ребятами, уже прошло, остывал и чайник, вскипяченный Парфеном, — а их все еще не было.

Старательнее, чем прежде, подмел он голичком земляной пол, взбил подушку на Володькиной постели, разгладил руками морщинки на одеяле и накрыл им подушку, чтобы не пылилась, — так изредка делал он, когда Володька оставлял постель неубранной. Но сегодня Парфен оправил все постели, вымытый стол покрыл свежей газетой, — и палатка преобразилась!.. И самому было любо такое прибранство.

Никогда он не ждал ребят с таким нетерпением как сегодня. Он вышел опять из палатки, чтобы посмотреть на дорогу — не идут ли?.. Но слезящемуся и единственному глазу его доступно было немногое. Сперва показалось Парфену, что — идут!.. Но когда он пригляделся пристальнее, узнал чужих: тропой к палаткам приближались владимирские. Потом целой ватагой привалили девки, с крикливым шумом проходя мимо него.

— Настюха! — окликнул он Горохову. — А мои-то ребятки где?.. не видала?

— Вон, за нами идут.

— А я, мол, пора бы уж, а все нет и нет… Ну а коли вы явились, — значит, и они следом за вами.

Девки рассмеялись чему-то громко и разбрелись по своим палаткам.

Парфен принес стружек, зажег, чайник повесил опять над костерком и, стоя перед огнем на коленях, то-и дело поглядывал на дорогу. И, наконец, увидел.

— Ну, как, деда? — еще издали крикнул Володька. — Разве не готов еще?

— Готов, готов, родимый… давно дожидаю… скипятил. Остыл малость — подшуровать надо. Вы ноне, голубчики, совсем заработались…

Он заметил, что ребята пришли чем-то довольные, веселые (а это было для него всего дороже!). У Володьки в руках завернуто что-то в бумагу — не иначе получка была, чего-то купили… Ну, и Парфен сегодня с обновой!.. Она, сложенная аккуратно, лежит на постели в самом углу.

Уже снимая чайник, Парфен поднялся с земли — и вдруг замер, услышав Сережкин голос:

— Володьк, смотри: это чего такое? — спросил он так, будто уличил в краже. — Везет нам, — добавил он с горькой догадкой.

Парфен тут же вошел в палатку, чтобы поскорее объяснить… Володька, развернув брезентовый пиджак, разглядывал его, согнувшись над нарами, и Парфен, войдя, увидел его покрасневшую щеку. А Сережка — рябой и востроглазый парень, — не мигая, уставился в лицо смущенного старика.

— Где взял? — спросил Володька в замешательстве.

Старик робко, точно боялся, что не поверят, забормотал что-то, кивал, щурился, готовый заплакать, и в то же время по-детски глупо улыбался. Потом немного стал смелее:

— А вот взял… обновка такая… По этому случаю, надену завтра… носить буду… Если понадобится куда — в дождь или еще куда — и вы надевайте. Всем хватит.

— Да ты говори: кто дал? — поправил себя Володька, сообразив, наконец, что Парфен — не вор ведь.

— Не дал, а принесли… Посыльный человек пришел и спрашивает: «Тебя как зовут?» — Парфен, говорю, Томилин.

— «На, говорит, распишись и получай пару — по приказанью Дынникова». Что я скажу, я — неученый. Поставил крестик, а это взял… А как же!.. Он был у меня, спросил, как живу. Хорошо, мол, живу, не обижают. Вот, поглядите-ка, добро какое! — И, широко развернув на нарах, показывал.

— Ты утонешь в нем, — засмеялся Сережка.

— Зачем тонуть!.. Я живой человек, подпояшусь. — Он хотел надеть при них, но ребята торопились на курсы. Они сели за стол, разложив хлеб, колбасу и яблоки, велели Парфену садиться вместе с ними.

По-сиротски он примостился на краешек табуретки и тянулся рукой издали.

Сережка будто впервые увидел, как старик прикасается к этому чужому хлебу, взял два ломтика колбасы, но второй тут же положил обратно, а, когда ели яблоки, Парфен выбрал себе одно — поменьше, с лежалыми пятнами, вытер об колено. И тут Сережка понял, что старик никогда, ни на минуту не забывает своего сиротства и беззащитности. И ему стало жаль его.

— Ты что же самое плохое взял? — запросто сказал Сережка и дал ему самое крупное, чистое. — Мы — одна семья; равная. Привыкай.

— Бог спасет, — промолвил Парфен тихо. В маленькой сухой руке он долго держал это яблоко, не решаясь есть; потом, поглядев на Володьку, поднес ко рту.

— Его бы на полку… для красы… Бывало, в саду у меня… антоновка… Упадет — далеко слышно… По три корзины с одного дерева снимал. Да, по три с одного. Погибло: мыши обгрызли.

Сережка Бисеров принес, оказывается, новые ботинки и, прежде чем идти на курсы, примерил их. Черные, с глубоким блеском, они скрипели, когда он прошелся вдоль нар.

— Ну как, хороши, деда?

— За мое почтение любая девка наденет. Поберегай их, надольше хватит… Со скрипом, что ли?.. Дорогая обувь всегда со скрипом… Не пляши в них, а то разобьешь… А на курцы ступай в них… За партой сидеть — не глину рыть.

Провожая ребят на курсы, старик радовался их достатку и поучал бережливости, как в былое время поучал своего сына. Теперь он не чувствовал себя нищим, заброшенным и безродным приживальщиком, у кого нет ни крова, ни родни, ни собственной силы. Нынче у Парфена Томилина было все, на что имеет право человек!..

В палатку вбежал незнакомый парень с фонарем в руке.

— Где люди? — задыхаясь спросил он, и поднятый над его головой фонарь осветил пустые койки.

— Вот я есть, — вскочил Парфен, встревожившись крайне. — А кого надо? Ребят? Они на своем месте, ежедень учатся… Скоро придут… в пятнадцатом бараке они… али чего случилось?

— Да, в гавани… цемент… Давай, беги за ними, чтобы все в гавань!.. сейчас же! — Он побежал луговиной, размахивая огнем, и светлое пятно по земле бежало с ним вместе.

Парфен, весь дрожа, искал в потемках свою шапку, да так и не нашел. Чтобы сократить путь, он направился прямиком, натыкаясь на пни и обрубки бревен, попадавшиеся на пути.

В длинном коридоре барака было пусто: чуточку приоткрыв первую дверь — их было тут много, — он увидел незнакомых людей, сидевших за столами. Своих тут не было никого; он взялся за ручку следующей двери, но она открылась сама — и прямо на него надвинулась высоченная фигура. Парфен отскочил почти в страхе. Человек с какой-то тяжелой медлительностью вынимал из портсигара папироску. Он был черен, курчав, с беспокойным сердитым и острым взглядом, бритый, с крупным лицом.

Он шел по коридору, попыхивая дымом, мягко скрипя новыми сапогами. Это был инженер, начальник гавани Штальмер.

Парфен робел подойти к нему, но тот сам поманил его:

— Вам кого нужно?

— Ребятки тут мои занимаются… А их в гавань требуют…

— Что там такое?

— Чего-то неладно… дежурный нарядчик прибегал… а что — впопыхах не сказал мне… Вот я и того… оповестить, мол…

— Иди. Я скажу им.

Парфен поглядел на него снизу вверх, подождал и пошел обратно. Но, пройдя половину пути, подумал, что он не сделал того, зачем его послали, и, ругая себя за оплошность, вернулся снова в барак. Но ни в коридоре, ни в классах не увидел Штальмера.

Была перемена, в коридоре теснилась толпа, окружив молодого парня в белой кепке и зеленой тужурке военного образца. С ним говорил Володька Сенцов, а рядом стоял Сережка, которого пять дней тому назад приняли в комсомол вместе с Настей Гороховой.

— А меня когда же? — спрашивал Сенцов. — Работа налицо, а все еще заявление мое лежит.

— Скоро, скоро, — отвечал ему комсомольский вожак и, оглядывая всех, поднял руку: — Товарищи! Последнего урока не будет… Тревога в гавани!.. Тонет баржа с цементом… Мне сейчас звонили оттуда… Все, как один, пойдем! Бригадиры, по местам! — резким голосом призывал он столпившихся вокруг него курсантов.

В раскрытые настежь двери толпа хлынула за ним на улицу, увлекая и Парфена. Откуда-то появились фонари, здание загудело беспокойными голосами. Народ двигался дорогой в гавань, теснясь в нестройных колоннах.

Парфен даже не думал, зачем он идет, нужен ли будет в гавани и что ему скажет Володька, если узнает, что палатка осталась ночью без надзора?.. Он шел вместе со всеми и боялся одного лишь — как бы не отстать от других!.. Задние наступали ему на ноги, торопили, и Парфен старался шагать как можно быстрее…

На перекрестке влилась еще большая группа людей, шли торопливо, не в шаг.

Низенькая, едва заметная во тьме, женщина с фонарем стояла у дороги, пропуская мимо себя строителей, и громко, во весь голос, окликнула:

— Мокроусовская бригада здесь?!

После длинной паузы кто-то ответил: — Нету!

Теперь Парфен узнал по голосу, что это — Варвара Казанцева.

Она потерялась позади во тьме, и только часом позже Томилин увидел ее на барже, когда разгружали цемент.

Проводив своих, Варвара тут же пустилась на розыски мокроусовской бригады, — но та жила в разных местах, да и сам бригадир обитал где-то в землянке, неподалеку от Ключихи. Все спали, землянки были заперты, и она долго стучалась в одну, прежде чем открыли ей.

Молодая работница — в одной рубашке, с растрепанными волосами, с пунцовым, решительным лицом, — загородила собой вход в землянку…

Но полуночная гостья пришла не за тем, чтобы воевать за милого дружка с этой дородной бабой, которая, очевидно, готовилась встретить свою соперницу.

— Таких здесь нет… Тревожат, когда не надо. — И дверь захлопнулась.

Пришлось Варваре стучаться в соседнюю: тут ей указали на землянку напротив. Проходя, она заметила свет в щели, и старческий голос будил негромко: — «Вставай а ты, вставай, доспишь после. Ведь давно приходил человек и просил по совести».

Очевидно, кто-то уже до нее предупредил их. На стук ее вышел Иван Забава.

— Собираются. Вы напрасно трудились… А что там такое приключилось?

— Баржа тонет, а в ней цемент… Живей, живей, — торопила она у порога.

Мокроусову никак не удавалось половчее обвернуть портянку, а когда увивал мочальной бечевкой, она порвалась, и Мартын свирепо выругался, не стыдясь посторонней женщины.

— Ну это напрасно, — заметил парикмахер. — «Будьте взаимно вежливы» теперь везде введено.

— И ночью спокою не дают, — брюзжал Мокроусов, понукаемый Харитонушкой. — Хоть бы платили за это втройне, аль как… тогда бы можно… Ну пойдем, что ли, трещотка.

Иван Забава провожал их, точно старших братьев на войну, и, желая вооружить их хоть чем-нибудь, советовал взять топор, лопату, — не с пустыми же руками идти на эту неурочную работу!

Только половину мокроусовской бригады удалось собрать: кто отказался, кого не нашли дома. Так, ради восьми человек Варвара потратила больше часу.

Виснет над землею ночь, свежий низовой ветер завивает барашковые волны и полощет темными флагами на мачтах. По освещенным огнями сходням, протянутым с баржи на берег, взад и вперед снуют люди. Согнувшись, они поодиночке выкатывают на берег тяжелые — с цементом — бочки, а навстречу им проходят скорым шагом другие. Глухой деревянный гул и частые окрики сопровождают их работу. Оставив мокроусовскую артель у кормового люка, Варвара с Харитоном присоединились к бригаде Насти Гороховой.

Ни Варвара, ни Настя, ни Володька, пробежавший мимо, никто не удивился, видя Парфена на работе.

На корме двое матросов, как на пожаре, качали насосом воду, высоко вздымая руки, а около них стоял Штальмер, выспрашивая о том, когда заметили течь, не было ли на барже кого-нибудь из посторонних.

Когда подошла Казанцева, он допрашивал водолива — сутулого, черного мужика, изловчаясь поймать и уличить на сбивчивых ответах, в которых, действительно, было кое-что подозрительное… Как приступала к работе вторая смена, присланная Штальмером, водолив не видел — был в городе, у сына, а когда бригада Мокроусова, не дотянув до срока, разбрелась по домам, он встретил на берегу двоих, но опять не обратил внимания, да и было уже темно. О причине аварии так ничего и не мог узнать Штальмер.

Варвара нашла Сережку, и оба спустились в люк. При свете фонарей огромная внутренность баржи казалась Бисерову фантастической. Во всех направлениях громоздятся балки в обхват толщиной, частые столбы подпирают палубу, повисшую над головой всей своей колоссальной тяжестью. Недра баржи сотрясаются от непрерывного гула, подобного глухому грому, — это прокатили бочку, и, кажется, она подпрыгивала. Днище баржи завалено бочками — их тысячи, и люди кажутся здесь маленькими, бессильными пигмеями, спустившимися в подземелье, и, мечутся на противоположной стене их косматые, точно испуганные тени.

Варвара с Сережкой прошли дальше, в носовой трюм. Тут работали Харитонушка, Митрофанова Галя, а им помогал, насколько хватало сил, Парфен Томилин, увлеченный общим людским потоком. Они подкатывали бочки к лестнице, передавая их другим. Те захлестывали их канатными петлями, а грузчики, стоящие наверху, вытаскивали на палубу. Оттуда, уже катком, каждый одну бочку, катили по сходням на берег. Сережке казалось, что работа идет страшно медленно, людей мало и, пожалуй, груз не успеют спасти.

Галка, похоже, бережет себя, работает вяло и никто не подгоняет ее.

— Живей, поворачивайся! — кричит на нее Бисеров, и ногой толкает одну бочку. — По порядку берите!

— Не кричи, — обернулась Галка, — надорвешься. Их тут сто сот. Чего там людей еще не дают? Тетя Варя, скажи Володе, чтобы на мое место прислал кого. Измучилась я.

Варвара не ответила: с фонарем в руке она шарила что-то в углу, где тускло и зловеще светилась прибывающая вода — она уже затопляла слань.

Просунув руку меж досок, Варвара нащупала отверстие в корме, пробитое ломом.

— Сереж, иди-ка сюда… вот, попробуй… Ах гады люди!..

Бисеров припал тоже на корточки, осторожно погрузил руку, — в дыру убирались два пальца. Следовательно, нечего бояться за груз — успеют, лишь бы заткнуть пробоину, из которой хлестала вода.

— Беги наверх… Пакля там где-нибудь… скорее!

Пока Сережка бегал, Варвара помогала Митрофановой, показывая, как надо облегчить себе работу. Он вернулся через несколько минут: в испачканных смолой руках принес каменную плиту, горсть пакли, железный толстый прут и кусок вару. Он так торопился, что чуть было не разбился с лестницы.

Вдвоем, переговариваясь тихо, они опять хлопотали в углу, заделывая пыжом пробоину, откуда текла и булькала вода. Сережка забивал железным прутом паклю, потом сверху прижали камнем, а на него поставили стоймя бочку с цементом, подперев ее другой. Вода унялась, и можно было теперь работать спокойнее.

Они поднялись наверх, приступили к работе, но несколько минут спустя произошло новое несчастье, и у казенки водолива сразу собралась небольшая толпа. Варвара подбежала: сидя на ступеньке, Галка выла от боли не своим голосом, растирая ногу:

— Старый черт!.. всю ноженьку раздавил. Ничего не умеет, а притащился, окаянный!..

Володька Сенцов — весь серый от усталости и злобы на Парфена, молча глядел на нее жалостными глазами, и было ему не меньше больно, чем ей самой. «Вдруг обезножит вовсе? — думал он. — В больницу положат… а то и ногу совсем отнимут».

— Чего собрались?! — гневно закричал он на своих ребят. — Марш по местам!..

Варвара пошла в контору, чтоб вызвать по телефону «скорую помощь», а Володька опустился рядом с Галкой и ощупал ее ногу.

— Больно? — Спрашивал он тоскливо, не зная, чем помочь. — А ты попробуй, пройдись.

Она осторожно привстала, повисая на его руке, но лишь коснулась пола, как опять со стоном повалилась на ступени.

На берегу меж кустов зажглись два желтых, пугающе огромных глаза, и раздался длинный гудок сирены. Варвара привела на палубу людей в белых халатах, подняли пострадавшую, на носилках понесли по сходням на берег.

Сенцов, пошатываясь, угрюмо брел за ними следом. Галкины стоны, нещадный ливень, деревянный гул катящихся бочек по палубе, равнодушие людей и свое собственное бессилие ожесточили его сердце. Поскользаясь, он взбирался на берег и видел, как в раскрытую дверь кареты поднимают носилки (в слабом свете показалось бледное лицо Митрофановой); видел, как вслед за врачом и санитаром влезала в машину Варвара Казанцева, — но почему-то не мог подойти ближе…

Сжав кулаки, он вернулся на баржу, спустился в люк, чтобы расправиться с кривым Парфеном, но не нашел его, — куда-то спрятался старик, перепуганный насмерть. Так и не израсходовав заряд злости, он вернулся опять к казенке, чтобы закурить. Работа не шла ему на разум.

— Ми-и-лай! тут и покурить-то не дозволяют, — участливо прошептал Мартын, отдыхавший один на ступеньках, где минуты две назад сидела Галка. — Всех покалечат, а что за это дадут? — кукиш с маслом… Работали три часа, а цементу — прорва! Когда его тут перекатаешь! Ни молодых не щадят, ни старых… Мы уж пожили — нас не жаль, а вот вы как терпите?

— Замолчи, Мартын, не твое дело, — сказал Сенцов и отвернулся, чтоб никого не видеть.

За кормой всхлипывала вода, жалобно скрипели сходни. Грузчики заметно торопились. Дождь барабанил по железной крыше казенки, широкая, осклизлая палуба блестела от фонарей холодным светом, точно асфальт в обледеницу. Кто-то, раскатив бочку, не смог удержать, она бултыхнулась с двухсаженной высоты в воду.

— Эгей, безрукие! — кричала с берега Настя. — Кто там?

Измокший под дождем Радаев Петька ходил, не спеша, размеренным шагом, словно заведенная машина, способная на еще большую нагрузку, и тяжелая бочка будто сама катилась перед ним, слегка подталкиваемая сильной и ловкой рукой. Он ни разу не останавливался, не отдыхал, а Сережка Бисеров, не желая отставать от него, спешил, пробовал приноровиться по-всякому, но три часа вымотали его так, что еле-еле двигались одеревеневшие, намозоленные ноги, — тут и вырвалась у него из рук бочка.

Приглядываясь к Петьке, он, наконец, нашел секрет, помогавший экономить силу, и так же, как Радаев, не горячился больше, выгадывал, где толкнуть руками посильней, где придержать одной рукой, где двумя, — осторожно ступал по осклизлым доскам. — Видно, так и появляется та удивительная выносливость, на которую способен привыкший к тяжелой работе грузчик.

— Ничего! — уже весело покрикивал Сережка, — не сахарные. Дождь помочит, а солнышко высушит. Володька, песок не сыплется? — Но тот не подал голоса. — Где ты, черт?!.

Бригадира Сенцова искал и другой человек — из райкома комсомола, который привел курсантов в гавань, и, обойдя всю палубу, увидел его и Мокроусова, сидевших под навесом.

— Да, тут не мочит! Тут хорошо! — накинулся он на Володьку. Потом взял обоих за руки и выволок на свет, под дождь. — Дезертиры трудового фронта!.. Ты — самый Сенцов и есть?

— Да.

— Подал в комсомол заявление?.. Нам таких не надо!..

— Ты подожди, подожди, я сейчас, — растерянно бормотал Сенцов, продолжая стоять под дождем. Потом, махнув рукой, молча пошел на работу.

— А вы что?.. тоже от работы прячетесь? — повернулся комсомолец к Мокроусову.

— Я — нет… Я только покурить… устал очень… Тут вот и сел на минутку… Я пойду… не расстраивайся, паренек горячий. Еще накипишься на этом огне.

Володька присоединился к своей бригаде, не торопил их, хотя работали не очень прилежно, не спешил и сам. С каждой минутой бочки делались тяжелее, вырывались из рук, и он необычайно злился, проклиная эту суматошную ночь. Иногда он слышал глуховатый говор Насти, веселый, безунывный крик Сережки и никак не мог понять, почему усердствуют они? чему смеются?..

ГЛАВА IV Ссора

Брезжил рассвет. Ветер переменился и теперь прибивал мутную волну к берегу, на котором собрались грузчики, закончив работу.

В сторонке от всех переговаривались Колыванов Матвей, инженер Штальмер и Варвара Казанцева, давно вернувшаяся из приемного покоя. Все трое не спали в эту ночь, промокли и были в грязи.

На луговине под брезентами и мешками лежало такое множество бочек, что не верилось, как это смогла сотня человек осилить такую уймищу работы.

Колыванов поблагодарил рабочих за усердие и, увидев приметного среди молодых Парфена Томилина, улыбнулся и спросил:

— И ты поработал, дед?.. Ну иди, отдыхай. Устал, наверно?..

— Да, довелось, — смутился старик, довольный очень. — Все бегут на аварию — ну и я… Я — где люди… вот и довелось потрудиться на старости лет. Силенки мело, добрый человек, а то бы я…

— …скрива-то десяток людей изуродовал бы, — досказал Володька со злостью, перебив его речь.

Досадно и горько было ему от того, что сгубили Галку и что в комсомол теперь не примут его!.. А Парфену, по чьей вине произошло все это, оплошность простили и не дадут в обиду. — «А я возьму вот — и выгоню к черту! Пускай живет, где хочет!» — чуть не крикнул Сенцов, сжимая кулаки.

Он увидал, что старик боится, хочет опять куда-то спрятаться, уходит, он нагнал его и, схватив за руку, дернул к себе:

— Ты что же это, а?.. Зачем ты сюда приполз?.. Кто тебя звал?.. На кого палатку с добром покинул? На бога, что ли? Ну, если обворовали — прогоню к черту!..

— Стой! — крикнул ему кто-то сердито и властно. — Не забывайся, — Сережка (это был он) слегка оттолкнул его. — По-дружески пока говорю: не забывайся… несчастье могло случиться и с тобой, и со мной, и с ним… Оно причину найдет и виноватого сыщет… Гляди пошире… А его не гони. Ну куда пойдет он?.. А если от себя его прогонишь, то я его возьму… Уговор был ведь?.. Остынь малость… А ты, Парфен, домой ступай… Не робь, все помаленьку уладится…

Кроме бригадиров, Колыванов отпустил всех рабочих; Мокроусов и Сенцов, переминаясь возле, ждали, что он обрушится на них с бранью, но, по-видимому, расправу свою отложил он.

— Вы можете идти, — кивнул он через плечо, и вдруг брови его изумленно поднялись: один из плотов на рейде уплывал по течению. Полкилометра отделяли его теперь от того места, где был он прежде, — значит, совсем недавно оборвались канаты… а, может, в суматохе кто-то обрезал их.

Враждебным взглядом провожал Сережка прежнего своего товарища и вдруг проникся жалостью к нему: хотелось хоть чем-нибудь облегчить его положение.

— Володька! Сенцов! — закричал он требовательно, на что давала право дружба. — Вернись на минутку!..

Тот подошел неуклюжей развалистой походкой, усталый, подавленный горем, и Сережка сказал:

— Не унывай. Все обойдется. Пружины в тебе на сто годов хватит… Товарищ Колыванов, у него несчастье случилось: Гале Митрофановой ногу отдавило. Он, конечно, расстроился, а Семушкин обозвал его дезертиром и пригрозил не принять в комсомол. Выручите его, он работник хороший, мы его все знаем.

— Хорошо, хорошо, я позвоню ему, — согласился секретарь. — Но это потом… Сейчас плот спасти надо. Видите? — и показал на реку.

Штальмера буквально взорвало:

— Удивительно: или это верхоглядство, за которое надо судить, или… — Он задохнулся и не кончил сильно начатой фразы.

Он был совершенно прав, но в первую очередь следовало именно ему, строителю гавани, хорошенько вглядеться в людей и дело, потому что здесь было больше всего поломок и аварий в невыясненными причинами, о чем не раз ставился вопрос в райкоме.

— Нужно взять канаты, — сказал Колыванов, — закрепить за челенья, нагнать плот и привязать, пока не подойдет буксир… Кто возьмется?

Конечно, он мог и приказать, но, глядя на Бисерова и Сенцова, только подталкивал их к самостоятельному решению.

— Едем? — оскалился Сережка, повернувшись к Сенцову, и жадно лизнул посиневшие сухие губы. — Нам с тобой все одно уж — зараз. — И в его решительном жесте были: и готовность выполнить самое нелегкое поручение, и ярая злоба к врагу, и радость, что их вместе с Володькой посылает сам Колыванов, и желание показать Насте свою отвагу.

— А что вы вдвоем-то сделаете? — рассудительно сказал Радаев. — Тогда и я — с вами.

Сережка подошел к воде, чтобы подтащить лодку к берегу, нагнулся, доставая железную цепочку на корме, — и вдруг, взглянув себе на ноги, ахнул:

— Мать честная! ба-а-тюшки! да я ж в новых ботинках?!

— Где в новых? — не понял Сенцов.

— Да вот, гляди, — и сердито счищал проволокой налипшую грязь.

Рыжая вязкая глина с песком изъела весь нежный глубокий глянец, черный атласный хром сделался седым и жестким. Ни рубчатого рантика, ни затейливого рисунка на носках не было видно.

— Петьк, — сказал он безнадежно и жалостно, — ты же мастер!.. чего теперь делать-то с ними?

— Какой я мастер! — Радаев подошел, присел на корточки, чтобы посмотреть, и потом, пощупав кожу руками, посоветовал: — А вот вернемся домой — вымой их чище, коровьим маслом смажь, а когда просохнут, гуталином почисти раза два-три…

— Ну, — повеселел Сережка. — А свой вид иметь будут?

— Никогда сроду… Ну все-таки блеск появится.

Они сели в лодку; вода в ней доходила им до щиколоток и была холодная, как из родника, — но отчерпывать было некогда и нечем.

— Вы только к берегу его не пускайте, и на мель чтобы не сел, — пускай плывет по стрежню, а я распоряжусь с буксиром, — сказал Колыванов.

Настя и двое рабочих уже несли к ним с баржи толстый витой канат, едва удерживая его в руках.

Она подошла потом к самой воде, изнуренная, с впалыми глазами, с серыми пятнами на щеках, промокшая до последней нитки, глядела на отъезжающих храбрецов и в напутствие им сказала только:

— Хорошенько там… осторожнее: волны-то вон какие…

Дул низовой свирепый ветер, и мутная река кипела желтой пеной.

Харитонушка едва волочил ноги, — так устал он за эту ночь, но всю дорогу, вплоть до землянки, пилил Мартына за нераденье к работе.

— Никак я в толк не возьму: откуда в тебе столько лени нагрохано?.. не проворотишь!.. Большое добро погибает, а тебе хоть бы что!.. Ты напрямки мне скажи: почему у тебя, ежели ты мужик трудящий, такая душа холодная?

— А что мне, — плакать, что ли, прикажешь?.. или уру кричать? Ночью под дождем рекорд не поставишь… Нынче — авария, завтра — прорыв. Хоть бы кормили получше, а то… Надолго ли этак хватит меня! Тянешься, тянешься к доске Почета, да, пожалуй, и на лавке растянешься… Кому раньше сроку умирать охота?.. Девчонке вон обломали ноги, — кто теперь замуж возьмет? Башку легко оторвать, да не легко приладить… А у меня — дети. Дынников или Колыванов на свое иждивение не возьмут.

— Да что ты все за детей прячешься? — свирепел Харитонушка. — У всякого человека должны быть дети… А вот за такое «усердие» и дети не похвалят, ежели они с понятием… Или детки в отца пошли?.. Сорока от сороки в перо родится.

— Ну у тебя хороши!

— Да!.. слава богу, таких бы всякому… Могу похвалиться, — с жаром сказал старик. — О чем ни заговори с тобой — кажинную лекцию к харчам сведет. Макар Подшибихин на деньгах помешался, а ты — на харчах. Дома-то чего за щеку клал: свинину с маслом, что ли?..

— Дом с заводом равнять нельзя: там всякий кусок на учете, всякая копейка — к месту ляжет, а здесь большие тыщи на ветер летят.

— Сосчитал уж?.. Мудрен ты на вольном свете, горазд в казенном кармане считать, а невдомек, что время наше — большой подъемности, машинный век… Привычки-то заводы строить допреже не было ведь. Ну и понятно, иной раз ошибка случается, или не хватит чего. Не всякая вина виновата. Погляди на себя — и делай, как народу лучше, — увещевал и стыдил Харитонушка. — Вот пройдет годка два, — и все у нас будет укладисто… А карты брось.

— Заладила сорока Якова, — насильно позевнув, сказал Мокроусов, чтобы на том и кончить.

Так, перекоряясь, они подошли к землянке.

Иван спал крепко, и Харитонушке пришлось постучать в дверь землянки два раза.

Отогревшись чаем и немного отдохнув, старик опять собирался на работу: часы Ивана показывали восемь с половиной.

— Собирайся, — сказал Харитонушка, — доспим ночью. Днем-то полегче всякое дело катится.

— Я свое отработал, — неразборчиво пробормотал Мокроусов спросонья. — И спина и ноги ноют.

— Ничего, разомнешься. Вставай, тебя люди ждут.

— Отвяжись, тебе говорят, — промычал Мартын, обозлившись. — Ну чего пристал?.. порядился, что ли, подхлестывать? И без тебя есть такие…

И повернулся лицом к стене, чтобы не приставал больше. А тот не отступался, начал стыдить, уговаривать и даже пригрозил начальством.

— Иди ты со своим начальством!.. — вспылил Мартын. — Пускай они сами поломают спину, а я уж натешился.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Не пойдешь, стало быть, тавровый лодырь?! Видно, мужичья кость собачьим мясом обросла?.. Люди энтузиазму преданы, в песнях себя величают, а ты…

Мартын угрожающе поднялся:

— А на что мне ваш энтузиазм?.. Легче от него, что ли? — И злобно засмеялся.

Отчужденно и насмешливо поглядел на него Харитонушка:

— Башка у тебя богата, ума — палата. Только семи гривен до рубля не хватает, а то бы совсем — умный мужик.

Мартын не дал кончить ему и, повернувшись к Забаве, закричал:

— Иван, да прогони ты его, пожалуйста! Ну что он ко мне пристал? Житья никакого нет… Он мне и бороду по волоску выщиплет… совсем замучил!.. Хоть надвое разорвись, и то скажет: «А почему не начетверо?».

Забава действительно заступился!

— Харитонушка, дай отдохнуть человеку… Он устал, какой же толк от него на работе!.. Если далеко едут, так лошади и та отдохнуть дают. Полежит часок — и придет в сознательность. У него вон душа-то пузыри пускает. Да и у тебя, наверно, спина трещит?.. А в ночь опять на работу пошлют…

Он хотел примирить их, но вмешательство возымело обратное действие.

— Значит, не ко двору я тут пришелся, — раздумчиво проговорил Харитонушка, держась за скобу двери. — Ежели так, — придется мне пристанище найти в другом месте. Дело тут не в усталости: я не меньше его работал, да успел отдохнуть…

И еще постоял, подумал, но решенья не изменил:

— Да, придется так… Иванушка, за багажом-то я вечерком зайду… Не обессудь, что расходимся.

После него Мартын пролежал часа два, потом ушел на котлованы.

Вечером они вернулись в разное время, и когда Мокроусов вошел в землянку, старик уже собрал свои вещи в мешок и прощался с Иваном:

— Бог спасет, Иванушка, что приютил на время… пора и честь знать… В чужом гнезде и грач не живет.

— Напрасно уходишь, — уговаривал тот. — Прижились было… Впрочем, рыба ищет, где глубже… У кого нашел уголок?.. на Медвежьем логу?.. Ну что же, до осенних дождей и там не плохо.

А проводив старика, Иван закрыл дверь и сказал Мартыну:

— Как ты думаешь?.. болтать не будет про тебя?..

— За мной вины большой нету… Урок свой я выполнил. Чего им больше?..

Он разжег костер у землянки, повесил на козлы чайник и присел на чурбашке, где любил сиживать Харитонушка. Дул ветер, расчесывая траву на луговине, выдувая пламя костра в одну сторону, и вода не закипала долго.

ГЛАВА V Ревность

Все реже и грустней по вечерам играла Володькина гармонь, и никто из молодой ватажки не приходил на ее зов… Кончилось у палаток прежнее беззаботное весельство: каждая пара находила свое место, в работе крепились новые дружбы, подбирались новые компании, и по вечерам молодежь толпилась у кино и клуба.

Володьку не тянуло туда: Митрофанова Галя лежала в больнице; ногу ей залили гипсом, и, когда Володька пришел к ней в первый раз, она плакала. Несмотря на обещание Колыванова позвонить Семушкину, прием в комсомол откладывали, «Время придет — разберем, ты работай пока, работай», — сказали ему в ячейке. Но он видел, что с той аварийной ночи дело в бригаде у него пошло хуже.

Дружба с Сережкой остыла и едва ли когда-нибудь наладится. Сенцов не прогнал от себя Парфена, однако Сережка взял старика под свое покровительство, будто подчеркнул этим свое превосходство… Ну что ж, он — комсомолец, две нагрузки дали ему в райкоме и, выполняя их, он целыми вечерами теперь пропадал где-то. И, когда уходил из палатки, Володька провожал его ревнивым, почти враждебным взглядом.

Вчера, вернувшись откуда-то, Сережка за ужином сказал: «Я узнавал у Семушкина насчет тебя… Похоже, скоро примут». Но Володьке уже не верилось… Скорее всего, Сережка только успокаивает его, чтобы усыпить, а сам наверно наговорил чего-нибудь плохого… Недаром он тайком от Володьки бегал в больницу к Галке!.. А что ему надо там? Без него не обойдутся, что ли? Конечно, не по сердечным делам бегал в больницу этот рябой остряк (с Настей у него большая дружба), — а только выставить напоказ свое великодушие, похвалиться удачами и тем самым набросить на Володьку тень.

Придя с канав вместе с Харитонушкой, который поселился у них в палатке и быстро подружился с Парфеном, — Володька сидел на постели и, держа на коленях гармонь, перебирал пальцами по ладам… Это была особенная песня, рожденная грустью и размышлением.

Он совсем не слушал, о чем болтают старики, сидя рядком на нарах, и думал о себе, о Галке, которая была единственным человеком, кто близок и дорог ему теперь.

Сбитый с толку событиями аварийной ночи, он с болью в душе возвращался в мыслях к недавнему прошлому, когда все в жизни у них было так светло…

По дороге в больницу он купил конфет и два носовых платка… В прихожей у лестницы на него надели белый халат, с тесемками на рукавах, и он, ступая на носках, пошел к седьмой палате…

Больная порывисто поднялась на локте, увидев его в дверях, но тут же легла опять и болезненная улыбка обнажила ее густые белые зубы. Еще недавно она была словно вся налитая, низенькая, с круглым, полнощеким лицом, с бойкими движениями и темными, плутоватыми глазами. Болезнь выпила ее лицо, ослабевшие исхудалые руки немощно лежали поверх одеяла; простой ворот полотняной рубашки с незавязанными тесемками открывал ее шею, — глубокая ямка у самой ключицы поразила Володьку…

Понуря голову, он сидел на табуретке и больше все молчал.

— Не огорчайся, — сказала она и, высвободив руку, положила ему на колено. — Я скоро выздоровлю… Мама приехала, навещает… Насте скажи, чтобы пришла… Я ведь целыми днями лежу — мне скучно.

— А ночью-то как?.. спишь ли? — спросил он.

— Нет… редко… и про вас, про всех думаю. — И тихо, едва расслышал он, сказала, не спуская с него взгляда, ласкового и благодарного: — А тебя все во сне вижу… чуть забудусь — и опять ты… Рубашка на тебе грязная… отдай постирать…

— Отдам.

— А там как у тебя?.. От других-то не отставай, Володь… а то мне стыдно будет… И самому хуже…

— Не обгонят, я работать умею, — отвечал он, чтобы ничем не огорчить больную.

На тумбочке все еще не увядала в стакане ветка китайских яблок, которую принес он Гале в первый раз.

— Ты не приноси ничего, у меня все есть… Только сам приходи… пораньше… а если задержит что — записку пришли… И книг не забудь… мне разрешили…

Прощаясь с ней, он видел, с каким тяжелым чувством остается она, как хочется ей уйти с ним вместе, — но боясь наскучить ему, не просит даже о том, чтобы посидел подольше…

Должно быть, сильнее Володьки была эта худенькая, измученная недугом Галка, если с такой улыбкой провожала его взглядом.

На перекрестке дорог, недалеко от палаток, нагнала его Настя Горохова с тетрадями под мышкой.

— Идем скорее, а то запоздаем, — сказала она, слегка толкнув его под руку. — У ней был?.. Ну что она?..

— Лежит… ногу-то гипсом залили…

— Ну-у?! Я все собираюсь сходить, да некогда. Бегом живу, прямо голова кругом, каждый вечер — занятия; мне ведь нагонять приходится. Такое трудное задают — беда!.. А завтра собрание… Ну, я как-нибудь между обедом и собранием вклинюсь…

Она шагала размашисто, поводя локтем, из-под зеленого платка выбивались черные густые волосы, лицо было озабоченное, но на щеках разлился румяный загар. На ней было новое платье — синее, с белым горошком, короткое осеннее пальто и городские туфли с новыми галошами.

Володька смотрел на нее с тайным недружелюбием: так велика была разница между этой здоровой Настькой и слабенькой, выпитой Галей, томившейся в больнице!.. Будь она здоровой, теперь бы тоже бежала с ним на курсы… потом — в кино.

Он уже представлял, как постепенно гаснут лампы в затихшем зале; в белом берете она сидит рядом, жмется к его плечу, шепчет что-то, и он чувствует, как Галины губы касаются его уха…

И он с упреком сказал Насте:

— Если бы захотела — нашла бы время сходить… она одна там… ей скучно… У Сережки тоже делов не меньше, а бывает… находит время…

Настя замолкла и отвернулась, чтоб он не видел, как больно стало ей. О двух посещениях она знала, о других оповестили ее досужие языки девушек; забегая вперед, девки уже шептались о Сережкиной измене, и как ни крепилась Настя, прогоняя от себя навязчивые, точно ядом отравленные мысли, как ни боролась с ними, — они овладели ею…

Она уже по-своему объяснила себе, почему у Сережки занят каждый вечер, почему он мало находит времени для Насти, а когда сойдутся, он торопится уйти…

А Сенцов, не подозревая ничего, еще больше растравлял ее рану, спрашивая:

— Когда с ним поженитесь?.. Тянется у вас давно, а ясности нету.

— Тебе, что ли, не ясно?.. Так тебе и знать не надо.

— А почему не спросить… В жизни у вас все гладко, остается одно — семья… Я слышал: будто вас не зарегистрировали?..

— Пусти уши в люди — всего наслушаешься… Были мы в загсе действительно, а там очередь человек шесть, а ждать некогда — на котлован надо было идти… Вот и все.

— Э-э-э! — протянул Володька, будто сожалея и дивясь. — На какие-то минуты тебя променял… Ты пронюхай сторонкой, почему он откладывает. Проверь… Тебе по женскому-то положению и ждать-то, наверно, нельзя…

— Вот что, Владимир, — враждебно обернулась она, готовая ударить наотмашь, — замолчи. В чужие дела не суйся: у тебя своих много. А ты дальше носа своего не видишь… Ты ведь дурак, ничего ты не понимаешь, — остановилась она и вдруг заплакала: — Ты спроси, спроси Галку-то: зачем он к ней ходит?..

— Кто он? — смешался Сенцов, тараща глаза и начиная понемногу прозревать.

— Мне перед тобой… таиться нечего: ты, как и я, тоже человек обойденный… Оба мы с тобой одно горе пьем… Обманывают они нас с тобой.

— Это Галка-то?..

— Да!.. с Сережкой… кто же еще… Мне всю душу вымотали. Уж только креплюсь, никому виду не подаю… Ведь он к ней с первого же дня повадился… по целому часу сидит. До сей поры ходит. Неужто сам-то не видишь?..

— Вижу… а что?.. — из последних сил защищался Володька, желая сказать, что в отношениях к нему Галки почти никакой перемены нет, — Галка… она — ничего.

— Ну да, ничего… кабы некрасивая была да глупая — он не ходил бы, — по-своему повернула Настя смысл Володькиных слов. — Он жалеет ее.

— А что говорит-то он?

— Ничего не говорит… Молчит. Там наговорится досыта, так уж со мной интересу нет… А ей обмануть тебя еще проще: ты простой, вислоухий.

Теперь Володьке стало все ясно. Злоумышленная расторопность недруга, каким стал для него Сережка Бисеров, приобрела совсем иное значение, чем думал он раньше, и горькое чувство ревности зажглось и зачадило в нем… Конечно, Галка пока не решается сказать ему прямо, а вот выздоровеет, выйдет из больницы и тогда Сережка или даже сама она скажет, чтобы Володька не вязался к ней больше…

Оба чувствуя себя обманутыми, они молча прошли мимо деревянного барака с большими окнами, слышали, как там прозвенел звонок, и только дойдя до пустыря, где лежали груды нетесаных бревен и белого кирпича, повернули обратно.

— Ты ничего не говори ей, — сказала Настя. — Помолчим пока… В таком деле торопиться не следует… и Сергею виду не показывай… А то не вышло бы хуже…

Володька до того был подавлен всем этим, растерян и мрачен, что сам ничего не мог придумать лучшего и с Настей согласился вполне.

ГЛАВА VI Месть Макара Подшибихина

Макар Макарыч вбежал в землянку, прижимая локтем истертый, отощавший портфелишко. Бритая голова его, похожая на глобус, блестела от пота… Прогнанный с должности, он и теперь не расставался со своей кожаной сумкой, — так, наверно, и в гроб с ней ляжет!..

Забава встретил гостя приветливо:

— А-а!.. низложенный секретарь!.. Ну рассказывай, как дела?

Тот сперва вытер платочком потный лоб и виски, огляделся и, не сразу узнав Мокроусова, предположил, что это посторонний.

— Мартыну — мое почтение… Как встречусь с вами, так, понимаете, и вспомню: лошадку-то у вас отнял тогда. Очень печально, вы уж извините… не мог, знаете, — тараторил он, суетясь возле нар. — Нелепый приказ, а поди, ослушайся начальника — не рад будешь. Я, понимаете, отказывался: неудобно, мол, и все такое, а он как закричит на меня, как затопает!..

— Ты говорил уже, — напомнил ему Забава.

— Дынников, он ведь ужасно грубый, — будто не расслышав, продолжал Макар Макарыч. — Он буквально затравил меня… И я очень доволен, что наконец от такого избавился… К большим делам Дынников не способен — до сих пор прорыва не может изжить, а в гавани — все через пень колоду.

— Слушай, Макар Макарыч, — остановил Иван, — ты, наверно, знаешь… Поговаривают тихонько насчет того, что в кассе денег весь год не будет?

— Ну?!. не слыхал что-то… А почему это?..

— Да не знаю… Я только стороной слышал: будто все ассигнования завод исчерпал, а теперь будто бы приходится свертывать строительство-то.

— Э-эх! — привскочил Подшибихин. — А это, понимаете, очень важно!.. Людям, значит, скорее уходить надо?!. Вот это — да-а!.. — И видно было, каким злорадством загорелись его маленькие дымчатые глаза. — Правильно: прогорит этот Дынников, прогорит… Но что всего хуже — о живом человеке совсем не заботится. Зато на мелкие интриги, понимаете, да честных людей позорить — мастак!..

— Самому-то ему тепло, — поддакнул Мокроусов, поднимаясь с нар. — Он не нуждается, а нам… впрочем, до морозов и здесь можно. А к зиме выстроят, ежели деньги будут.

— Едва ли, едва ли, — заторопился гость, необычайно подвижной и беспокойный. — За это и критикуют. — Подшибихин лихо щелкнул замочком портфеля и подал Ивану свежий номер постройковой газеты. — Вот поинтересуйтесь.

Забава прислонился к косяку двери, чтобы светлее было, и принялся читать, а Макар возился на табуретке, оборачиваясь то к чтецу, то к Мартыну.

Макар Макарыч привставал, опять садился и все ловил Забаву за локоток:

— Правильно ведь? хорошо?..

— Совершенно резонно, — определил Иван. — Это вы писали?

— О что вы! разве я решусь!.. Конечно, я имею право подмечать недостатки… покритиковать. Я — маленькая собачка, а он — большая, и обе имеем право лаять… Но я-не осмелюсь: он очень мстительный, он дожмет до конца.

— Но тут ничего особенного нет… тем более, псевдоним «Альфа», — это секрет редакции.

— Ну да… Я, конечно, молчать не стану… Я кое о чем в райкоме поговорил… там мнения о нем, я бы сказал, не очень высокого. — Макар Макарыч говорил, точно нитки мотал и все путал, а насчет райкома, наверно, врал, чтобы придать себе больше весу.

Вскочив, он сделал вежливый шажок вперед и толстым пальцем указал на другую статейку. Иван начал читать дальше.

Иван погладил широкий угловатый лоб и уперся бесцветным взглядом в самое переносье Подшибихина.

— О! да вы молодец!.. Что это, действительно, так было или прифантазировано?

— Конечно, правда! — воскликнул гость с наигранным возмущением. — В противном случае не напечатали бы! Тут еще мало… Это же безобразие!.. Взял, понимаете, красивую барышню, а честного человека, который нуждается… Я ночей не спал, — потрафить. Да, да, уволил… и вот, извольте видеть, теперь вдвоем помыкают курьершей.

Он задыхался, захлебывался от обилия слов, глотал концы фраз, привскакивал и садился, а когда Забава вышел на несколько минут за дверь, Подшибихин присел на нары к Мокроусову:

— У меня ведь семь дочерей… А детки — едки… несчастье! Жена больная, а живу в городе… Одной обуви разбил на двести рублей… Нужда считать научит… — И горько морщился, готовый заплакать. — В долги залез… но я отдам… Вы уж выручите меня, пожалуйста… Ведь одного хлеба им не напасешься… Не семья, понимаете ли, а прямо целый курятник!.. Ничего не напасешься!..

И Мокроусов не успел опомниться, как у него вымотали десять рублей. Согнув туловище, лез в землянку Иван. Повернувшись к нему спиной, Макар мгновенно сунул в карман деньги, и опять тараторил:

— Вот теперь и боюсь: Дынников подумает на меня, а я ведь тут ни при чем. Прямо не знаю, что предпринять… Разве сходить к редактору, чтобы меры принял, если тот негодяй станет подкапываться… а? Гайтсман такой, понимаете, культурный человек… вот большевик настоящий!.. так хорошо меня принял, похвалил за стиль… а, правда, у меня хороший язык? Чистый, а? — и таращил глаза на обоих. — Это ведь самокритика?.. верно?..

— Да, отличный слог, — похвалил Забава.

— Нет, я не про эти… Это не я писал… Я сочинил другое… Могу почитать, — хотите? — Он сунул руку в портфель, подержал там, но черновиков своих не показал. — Папаша у меня… талантливый был человек! В газетах участвовал… был интересный, специальный такой отдел «Гнусные насилия», — так он лет восемь его вел… Вырезки я сохраняю.

Иван Забава посоветовал ему тоже устроиться в газету.

— Что пропадать таланту?.. Смею уверить, дар у вас есть… Гайтсман любит, чтобы ему поклонились… выплачьте у него место, и тогда у вас будет сила: любого ударить сможете, а вас — не посмеют…

— Ну? — уцепился Макар, но и радость его была какая-то фальшивая. Похоже, где-то нашел уже себе работку, на пока не сказывал. Не в привычке было у него раскрывать свои планы.

Оказалось, что даже Иван Забава ошибся в нем:

— Я так и сделаю… предлагают в разных местах, да не очень выгодно… а это — идея!.. в газету писать… Я добьюсь… Я сперва себя унижу, а потом попрошу… Откажет — еще приду. Иным приятно пожалеть человека. Верно?.. Вы замечали это?..

— Да-да, замечал.

Мокроусов с пристальным тяжелым вниманием приглядывался к этому редкостному человеку и дивился на себя, что, несмотря на свою опытность, сейчас только начал распознавать его.

И не сдержался, спросил Подшибихина:

— А как это с совестью у тебя сообразуется?

— Когда как, понимаете… Ничего не поделаешь: семья… дочери… жена…

— Да, — вздохнул Забава участливо. — Трех взрослых дочерей содержать — надо умеючи… Не у каждого смекалки да изворотливости хватит… и выдержки тоже… Тут большая школа нужна.

Слышно было впотьмах, как засопел Мокроусов, почувствовав себя одураченным.

— Ты же сказал мне, что у тебя семь дочерей, а не три? — уличил он, совсем не щадя своего должника.

Подшибихин подпрыгнул, как ужаленный, и оборванные фразы полетели с его мокрых губ:

— Да, вам хорошо, понимаете!.. а вы, и ты — бессемейные, один как перст, а я… и платьишки, и одежонка, и коньки, и часики, и туфельки на руку. — Он уже не помнил, что говорил. — Они невесты, — вот и приходится изворачиваться. Дынникову хорошо… Он загребает лопатой, у него рожа-то вон какая красная. А я человек маленький. — И тут пустословил он не зря: так ведь и не сказал, сколько же у него наследниц.

Иван вдруг заметил на последней странице еще что-то, вскинул бровью на Мокроусова, но промолчал. Потом опять повернулся к Подшибихину, который все еще не унимался.

— Ладно, ладно, — пробовал успокоить его Забава. — Не жалуйся: ты тоже розовый… колхозный бычок… Чайку хочешь?.. только остыл, наверно.

— Нет, спасибо, благодарю… Мне еще надо в три места забежать… и так засиделся у вас. — И вильнув портфелем, как щука хвостом, Подшибихин исчез за дверью.

— Подожди, провожу! — крикнул ему Иван и вышел, накинув пиджак на плечи.

ГЛАВА VII Коготок Мартына увяз

Мартын не зажигал огня, — так в потемках и лежал он, вытянувшись во всю длину, и все ему казалось, что после Макара Подшибихина даже воздух в землянке вертится воронками, точно вода на реке.

«Вымотал, сука, — раскаянно вздыхал и злился он. — Теперь не отдаст. И как это я ошибся? Уж на что проще: турнуть бы от колоды мешалкой. Десять рублей!.. Вот так юла, вот так элемент, прости меня, господи! Отродясь таких не видал. Вертушка бешена. Хвостом виляет и руки лижет, а сам укусить норовит… и все хлопочет, и все хлопочет, чтобы в суматохе карман чужой обчистить. Фу ты, пропасть! Опять денег лишился, пустая башка! — И в сердцах ударил себя по лбу. — С такими нож держи за пазухой, а то обчистят, обмордуют за милу душу и покою лишат…»

В таком положении и застал его Иван, вернувшись часа через два. Он затворил дверь, начал было укладываться, но, по-видимому, раздумав, зажег лампу с закопченным стеклом и, лежа на своей наре, занялся газеткой, которую перед уходом оставил ему на память Подшибихин Макар.

— А «студента» нашего нет… Я думал, что вернется опять. Видно, с молодежью-то повеселее, — молвил Забава.

— Старику покой нужен, а они его завлекли, как маленького, — насмешливо досказал Мартын. — Может, для смеху при себе держат. Старый шут веселее молодого тешит.

По разным обмолвкам (а Мокроусов был не очень хитер) Иван Забава составил о нем верное представление.

Сознание оплошности своей томило Мартына, и он, чтобы отвлечься хоть чем-нибудь, спросил Ивана про войну.

Иван ответил с неохотой:

— Вижу, тебе новые порядки не нравятся…

— Какие порядки! — согласился Мартын. — И лошадь в колхоз отдай, и землю отдай… а хорошая была земля!.. Бывало, что хошь на ней сей, никто не спросит, не потревожит. Сам себе голова, всему дому один хозяин. А ноне — учеты, планы, кампании. Со своих вершков столкнули, и делай, что велят.

Они закурили оба и, лежа почти рядом, такие непохожие, разномастные, случайно сошедшиеся люди думали, кажется, по-одинаковому.

— Даже не в этом дело, — заметил Иван. — Политика стала фантазией, и фантазия, повернулась лицом к политике. Воображение кружит в головах, и глаза видят землю в розовом свете. А земля — это вот мы с тобой, табор, «Кавказ». Люди по земле кочуют, покинув свои гнезда… Коллективизация, сплошная база, ломка, перестройка, — такая жизнь, я не знаю, будет ли по нутру мужичку: тысячу лет ведь жил он за своим плетнем, и вдруг — колхозное единение. Трудно общим хозяйством жить, а?

— Еще бы! Один — Кузьма, другой — Иван, третьего Павлом звать. У всякого Павла своя правда.

— А в общем… ты — против? — неожиданно сказал Забава каким-то звенящим голосом и быстро приподнялся на локте, глядел в упор. Мартын испугался, опешил и не сразу нашел лазейку, куда поскорее надо было спрятаться.

— Зачем против?.. я, как все… Советская власть всем добра добивается. Она, брат, замахнулась на большое дело…

— …и тебя ударила по головке? — опять поймал Иван и засмеялся возбужденным смехом.

— А за что меня бить? Чай, не кулак я. Я — мирный житель, своим горбом крохи свои промышляю, — возражал он нестойко, и уже совсем перепугался, когда Иван, переменившись до неузнаваемости, протянул к нему ладонь с широкими приплюснутыми пальцами и произнес требовательно:

— Удостоверение личности… покажи мне…

— И покажу… а зачем тебе?

— Так… узнать охота, чего про тебя Советская власть пишет.

Не иначе, взбрело ему на ум поиграть с Мартыном, как кошке с мышью, но от шутки такой могло получиться худо.

— Сдал я его… в контору, — в изнеможении, едва выговорил Мартын. — А у самого-то есть ли? а?

Иван уже превратился в прежнего — веселого и простодушного — и опять засмеялся:

— Чудак ты какой, право… Я же пошутил. А здорово Подшибихин-то уел своего начальника! И девочку приплюсовал кстати… и получается: шуры, муры, игра в шахматы, — поймет всякий.

— Сам-то он без царя в голове, — накинулся с жаром Мартын на своего злосчастного должника, вымещая злобу. — Носится, как бес. Вылупит зенки и волчком вертится под ногами, — так и хочется пинка дать!

— Ты напрасно. Он человек положительный. Жизнь покривила ему хребет, но даже с этой калечинкой достоин человек похвалы. Он правильно думает: каждая собачка имеет право лаять, а когда замахиваются, — то и укусить. Зуб за зуб, — вечный закон.

Оспаривать это Мартыну не следовало, потому что Иван — хозяин своей землянки и, конечно, знает Подшибихина лучше. Так и сказал Мокроусов, чтобы не наскочить на что-нибудь еще.

— Он взаймы у тебя сколько выпросил?.. десятку? ну вот… Значит, не сам он пришел к нам, а нужда привела. Так и в песне поется: «Мы не сами-то идем, нас нужда ведет, нужда горькая», — пропел Забава. — Поэтому некоторые люди, рассудка не лишенные, обиженные, и хотят эту самую веревочку… бритвой…

— Попробуй, ежели это не веревка, а стальная проволока. — Говоря так, Мартын не сообразил сперва, что к тому и речь клонил Забава.

— А-а! — залился парикмахер звонким смехом. — Ты уже попробовал?.. Так говоришь, — стальная? Ха-ха! Это хорошо сказано и, главное, правильно… Значит, поскоблил немножко? Хо-хо-хо! поупражнялся… Да не далось? Хо-хо… Стало быть, бритва тупая была… Ты мою возьми.

Неутомимый на плохие догадки и выдумки парикмахер забавлялся нехитрым мужиком, который то и дело попадал все в одну и ту же расставленную ловушку… И что случилось нынче с Иваном, Мартын понять не мог.

— Антиресный ты человек, посмотрю на тебя… настоящий Забава… мастер морочить людей. Тебе бы только в театре спектакли представлять, право, — извивался Мартын. — С тобой и поговорить, и пожить пользительно: ученый, видать, — огни и воды, и медные трубы прошел.

Иван тем временем кончил свою булку и хотел было нарезать хлеба — и тут хватился своего ножа… Искал потом и Мокроусов, сгибаясь в три погибели и напрасно шаря под нарами… Не Харитон ли позарился на чужую вещь?..

Иван перерыл у себя все, искал упорно, но не находил, и вдруг догадался ощупать мокроусовские карманы. Пиджак Мартына, только что сброшенный с плеч, лежал на табуретке.

Оскорбленный подозрением, мужик выругался сперва, а потом, увидав в руке Ивана найденную пропажу, обомлел.

— О-го-о! — зловеще протянул парикмахер, обращая к нему изумленное, вопросительное лицо.

Явствовало одно, что не в краже уличали Мартына, а в чем-то большем. Уже нынче было известно многим, что у плота кто-то перерезал канат, воспользовавшись аварийной суматохой.

— Вы, между прочим, очень неосторожны, — продолжал Иван, кромсая хлеб и не глядя на побледневшего Мартына. — Хорошо, что Харитона нет… а то бы, пожалуй, и в колокола зазвонили.

Он попробовал ногтем лезвие ножа и весело захохотал:

— Ишь, иступил как… зазубринки появились. Ты свой купи, а мою вещицу не трогай.

Опять нашел, повод Иван, чтобы позабавиться, а Мартын даже вспотел весь сразу.

— Иван!.. совесть-то у тебя есть ли? — взвыл он. — Ведь за такие дела нынче… Да неужто я решусь!.. Сроду такими делами не занимался… Ведь могут всякому наговору поверить и правду искать не будут. Не трави ты меня, ради бога!.. Ни душой, ни телом не виноват…

— Я почем знаю… Может, и случайно ножик в карман попал… Но если даже и правда, — я не выдам… зачем на себя грех брать?.. И без того многих к рукам прибрали… А все-таки, кто посмелее, того не запугаешь ничем… Вон у баржи скорлупку кто-то ломиком прошиб, не струсил…

Горячий прислащенный чай застревал у Мартына в глотке, — даже одного стакана он не осилил, а к мягкому хлебу совсем не притронулся.

А Иван, натешившись, сказал под конец, что очень обожает шутку…

Но так и не узнал мужик, какими судьбами очутился чужой нож у него в кармане…

«Значит, ошибка вышла», — решил про себя Мартын, стараясь успокоить себя… и не мог: уж очень подозрительно, зловеще шутил с ним Забава.

«Напрасно я связался с этим стригуном: обстрижет меня догола, да в таком виде и властям предаст, как Христа Иуда… Такого дыму напустил, что угоришь и не оклемаешься. Помилуй бог. Он еще тогда, на реке, наветки давал, да я, дурак, не додумался… А может, и впрямь шутит?.. Человек он с большим понятием, не пойдет на это. Я ему жить не мешаю…»

Засыпая, Мартын с облегчением чувствовал, как постепенно слабнет и редеет та густая паутина, которая неожиданно облепила его со всех сторон.

А утром, лишь только Мартын проснулся, навалилась новая беда: Иван, перечитывая газету, оставленную Макаром, наткнулся вдруг на что-то и ахнул от удивления:

— Вот это новость!.. как же я вчера проглядел? — и тревожно повел на Мартына бровью. — За тебя принялись.

— Где?.. кто? — рванулся с топчана Мокроусов, лохматый, огромный, с выпученными, почти безумными глазами.

— А вот почитай: «Мокроусова на черную доску».

— …Так что же он, стерва, вчера не сказал?! — заорал Мартын, вспомнив Макара Макарыча, и тряс газетой, сжав ее в кулаке.

— Не знаю… Впрочем, догадываюсь: ты бы ему тогда и купол прошиб и деньги обратно отнял, — а это ему невыгодно.

Иван взял ведро и, погромыхивая им, пошел к фонтану, предоставив взбешенного мужика самому себе… Действительно, лучше было ему не видеть, как мечется в землянке и, точно помешанный, рвет и топчет газету Мартын.

ГЛАВА VIII Пестрые будни

Борис Сергеевич Дынников, не имевший собственных сбережений и приличного жилища, распоряжался миллионами. Завод и город — сооружения невиданной грандиозности — захватили его целиком, и для себя, собственно, не оставалось пока ничего. Он отдал бы им больше, если бы обнаружил в себе хоть крупицу неиспользуемой энергии. И в то же время, оглядываясь назад, на вчерашний день, нередко замечал, что там много излишней силы, времени и денег потрачено впустую, — и это злило.

Деньги привозили к нему на машинах, в кожаных тугих сумках, набитых доверху и зашнурованных цепями, и как бы ни велика была получка, ее хватало буквально на несколько дней. Квартальная программа капиталовложений выросла до одиннадцати миллионов. Уже возводили стены корпусов завода; начали прибывать металлоконструкции из Америки, Германии, котлы из Англии, и днем и ночью на площадку ползли эшелоны строительных материалов, — по двадцать, по тридцать эшелонов в сутки… Нужно вынуть пять миллионов кубометров земли, а пока вынута лишь одна пятая доля. Каждый куб обходился ему на гривенник дороже, чем в Америке, кладка стен — дороже на семь процентов; простой машин и ремонт их составлял почти половину их рабочего времени; запасов стекла хватило бы на два корпуса, но кто-то ночью отцепил товарный вагон: с разбега в триста метров он воткнулся в вагоны со стеклом — и всей партии как не бывало! Рессорную сталь засунули в гавань, и Штальмер резал ее на хомуты для связи ледорезов и свай. Когда Дынников хватился, то оказалось, — полторы тонны уже извели, а хомуты стальные полопались. Так многое летело, как в прорву, и он всерьез тревожился, что исчерпает средства, обанкротится раньше, чем подведет корпуса под крышу.

Особенно тревожила гавань, где без тяжелых происшествий не проходило ни одной декады. Инженер Штальмер, производитель работ в гавани — иностранец, человек с партбилетом 1923 года, горячий, но близорукий, на прошлом пленуме райкома все свел к одному:

«Надо думать о пользе суровых репрессий к виновникам аварий. Но нельзя забывать и то, что такой завод страна строит впервые, опыта нет… Люди пришли из деревни, — молодежи, да и нам простительно ошибаться».

«Первый почин всегда обходится дороже, но мы — самая богатая страна в мире, за нашей спиной — золотые горы Республики»… Так и сейчас не понимал Дынников, что же хотел этим сказать Штальмер.

Просмотров и ошибок у него в гавани больше, чем на других участках; он был речист не в меру и часто ссылался на особые условия своей работы, тем более, что он — «не строитель, а литейщик». Чья-то сильная рука в Высшем Совете Народного Хозяйства поддерживала его, и это сказывалось на всем его поведении.

По вызову Олейниковой Штальмер явился, — но с опозданием на час.

Высокий, плечистый, с темными курчавыми волосами, с крупным мясистым лицом, с дерзки смелым выражением глаз — бойких, карих и немного злых в неглубоких подбровных ямках.

Он всегда ходил в сапогах, синих галифе и зеленой рубахе под широким ремнем.

Через приемную он прямо прошел в кабинет, кивнув Олейниковой с какой-то принужденной вежливостью.

— Подождите… у него — главный инженер, — попробовала остановить Мария, но он будто не слышал.

Дынников начал с того: сколько бочек цемента разбито при разгрузке ночью? Когда закончат третий причал?..

Штальмер не считал бочки, но ребята были аккуратны и под жестоким ливнем всю ночь работали дружно, за исключением одной бригады — мокроусовской… Причины аварии выясняются следственными органами. — Штальмер требовал лесу, — выкатывают на берег три последних плота, и через пять дней не только гавань, но и площадка завода и соцгорода «сядут на голодный паек». Слегка посмеиваясь, он предлагал «завернуть на двор» двенадцать чужих плотов, по ошибке пригнанных и стоящих теперь на рейде против гавани.

— Чьи это? — соблазнился было Дынников, потому что лес нужен до зарезу.

— Треста механического транспорта — нашего дружка… Не плохо бы ему отплатить за прежнее… а?.. Мы не ушкуйники, но… что будешь делать?.. Завод дороже всего… Намылят голову?.. но остаться без леса страшнее… стройка в разгаре, темпы решают все… Сегодня два буксира послать можно — и все будет устроено, а?..

— Не торопитесь с этим, — проговорил Дынников, решив посоветоваться с Колывановым.

— Стекла тоже нет?

Штальмер пожал плечами:

— Да, к сожалению… транспортный отдел наш славится ленью, неповоротливостью, и никогда не найдешь концов.

Резкий в суждениях о других, Штальмер почтительно, с подчеркнутым уважением относился к Дынникову и однажды на собрании назвал его талантливым. Нынче он выслушал все замечания начальника с повышенной нервозностью, но больше ни в чем уже не оправдывал себя, ни на кого не ссылался и обещал точнее составить расписание землеройных машин, тракторов, усилить контроль на своей площадке, пересмотреть людей и ускорить работу на причальной линии.

Весь этот месяц Борис Сергеевич работал с утроенной энергией, уплотняя свой шестнадцатичасовой рабочий день.

Двести молодых инженеров, с дипломами и без них, требовали повседневной опеки, руководства и проверки; рискуя, они частенько ошибались, а свои ошибки нередко укрывали, сваливали на других. Дынников, сам нуждаясь во многом, тащил их за руку, подбодрял, а изредка бил в приказах и на собраниях. Отбирая из них работников покрупнее, он накладывал полный воз и говорил: вези, а отвечать будем вместе.

Щадя казну, материалы, он ужимал, где только мог, торговался с контрагентами, подрядчиками, писал строжайшие приказы, ставил дежурные посты, посылал контролеров, — ездил сам. Четырехместный «фордик» его, точно загнанная лошадь, ползал по этому ухабистому бездорожью, появляясь всюду и днем и ночью. Иногда целыми днями инженер не бывал в конторе, редко удавалось найти четыре-пять часов в сутки для сна. Он любил спорт — и пожертвовал этой привязанностью; сперва ждал, что вот получит генеральный план и эскизные чертежи объектов, — тогда все войдет в норму, появится некоторый досуг и станет легче. Но, оказалось, работы возросли втройне. Он уставал, но даже себе не сознавался в этом, а иногда, задерживаясь на постройке до поздней ночи, засыпал в своем кабинете на кожаном диване, подкладывая под голову кипу газет. Случалось и так — утомленный до крайней степени, он не засыпал ни на час.

Тогда он заставил себя работать по-другому: выкраивал время для отдыха; строго придерживаясь расписания, по утрам занимался гимнастикой, по выходным иногда катался вместе с приятелями или один на машине. А скоро нашел и потерянную дорожку к реке, — для купанья не так уж много требуется времени; изредка бывая в городе, заглядывал в тир и пробивал там мишени.

Сегодня в полдень, когда в кабинете он остался один, проводив толпу корреспондентов, вошла Олейникова с бумагами. Подписывая их, он сидел за столом, изредка взглядывая на Марию.

— Ну как устроились?.. Как живете? — спрашивал он. — Нравится?..

Комната, куда переселилась она недавно, была такая же маленькая, как и в общежитии грузчиков, но гораздо удобней: недалеко от конторы, с окном на юг, к реке, заслоненной ольховником, над которым поднимались лесистые откосы правобережья. Все то немногое, чем владела она, — кровать, комод с зеркалом, этажерка с книгами, стол, два стула, — было заработано здесь самою. По вечерам она любила сидеть у раскрытого окна с книгой, — прохладный воздух тянет с реки, и слышно, как идут по реке пароходы.

— …Да, нравится, — ответила она. — Я вам очень благодарна. — И смутившись его взгляда, открытого и улыбчивого, добавила: — Я хотела пригласить вас на новоселье, но… вы не придете… вам некогда.

— Почему?.. приду, непременно… я уже собираюсь, — шутил он. — У меня на реке парусная лодка… В выходной день могу покатать вас. Потом — на новоселье… Условились?..

Он подал ей пачку счетов и писем, но из рук не выпускал их пока.

— Срочные есть… Ровно в три соедините меня с банком… Разговор с Москвой — в четыре… Постойте… что-то еще я хотел вам сказать?.. Нет, все… Да!.. а по вечерам, когда этак не хватает чего-то в жизни, — не скучаете?.. Ну и хорошо. Идите… Если будут какие-нибудь неприятности, — не огорчайтесь… чепуха… не стоит обращать внимания.

Он не досказал свою мысль, а Мария, несколько смущенная его обмолвкой, не догадалась спросить, что означает это предупреждение.

Он был прост в обращении с нею, снисходителен к ее несовершенной пока работе, понимая, что обязанности ее по сложности и по объему во много раз превосходят все, что делала она прежде.

Осваивалась она довольно быстро и прочно, старалась запоминать людей, подчиненных Борису Сергеевичу, дорожила его временем с той женской заботливостью и строгостью, которую нельзя не заметить сразу, — и Дынников оценил это. В ее «бумажном хозяйстве», как выразился он сегодня, наступил разумный порядок.

Работать ей стало легче, а знаки внимания молодых инженеров, особенно самого Дынникова, чуть-чуть пьянили и опять будили в ней ненадолго заглохнувшее чувство женщины. Она стала одеваться лучше, зная, что к ней идет.

Научившись беречь время Бориса Сергеевича, она бережно относилась теперь и к своему, стараясь разумней использовать досуг: два раза в пятидневку ездила в город на курсы стенографии, и дорога не обременяла ее.

Ложась спать почти всегда в двенадцать, заводила будильник, и тот ровно в семь будил ее своей металлической рассыпчатой музыкой.

Недавно она написала Авдентову письмо — уже последнее, закончив на этом все, — и не ждала ответа.

ГЛАВА IX Знакомые тени

— Ну Маруся! новостей я тебе принесла — полный кошель! — возгласила Настя Горохова, бурей врываясь в комнату. — Да у тебя все по-другому?

Настя хозяйственно ощупывала новые вещи: и тканьевое одеяло на кровати, и полотняное платье, висевшее под марлей на гвоздике, и ситцевую занавеску; потрогала книги на этажерке и полюбовалась пейзажем из окна.

Усевшись на подоконник, она начала рассказывать о ночной работе, о Галке, которая лежит в больнице, о Сереже, о Володьке Сенцове и Петьке, догнавших на свету уплывающий плот, за которых она боялась. (По счастью, все кончилось тогда благополучно).

— Мокроусова Мартына знаешь ли?.. Его из бригадиров прогнали, — собранье было… Штальмер самыми последними словами ругался, я думала — изобьет его! С таким позором выгнали — страх!.. в газете пропечатали… А бригаду отдали Петьке Радаеву.

— А у тебя как?

— А вот так. Теперь я — не просто подручный, а хозяин делу. Приходи, полюбуйся, как приказываю. — И, свирепо сдвинув брови, почти угрожающе кивнула. — Не вырвутся!

О сердечных своих делах она стеснялась рассказывать, да Мария и не спрашивала. Потом смеялись, вспоминая первый день в палатках на Медвежьем логу, переселение из города на площадку, работу в порту и житье у Фаины Львовны, — но дальше, в прошлое, уходить обеим не было охоты.

Мария спросила о Кате Кожевниковой, а Настя брезгливо поморщилась:

— Сгинула, ни слуху, ни духу… ежели встречу — такую трепку дам — сто годов пропомнит!.. Ба! — спохватилась она, вскочив с подоконника. — Самое-то главное и позабыла. Меня и Володьку в комсомол приняли…

— Приняли? — порадовалась за нее подруга, зная, с каким нетерпением ждала Настя этого дня.

— Угу… да еще как! с почетом… Ну, давай угощай меня.

Только белый хлеб да банка консервов случились у молодой хозяйки на этот раз и больше угощать было нечем.

— Ты нынче какая-то особенная, — взглянула Мария, восторгаясь кипящим здоровьем и возбужденным ее лицом. — Или давно не виделись мы с тобой…

— Давно… Я соскучилась… Приходи к нам. — И понизив голос до шепота, сказала: — А мы с Сергеем-то поженились!

— Так чего же до сих пор молчала!

— Стесняюсь… и самой все не верилось… я думала, что он… А как выяснилось все, так и пошли расписываться… Вчера ходили… Пока в палатках врознь поживем, а там — вместе… Проводи меня — я тороплюсь… на курсы надо…

Мария пошла проводить ее.

По небу, точно серые льдины, несло ветром грязные лохмотья облаков, закат был пестрый и какой-то холодный, неприветливый. После ночного ливня зелень не успела обсохнуть за этот хмурый ветреный день, дороги были непролазны, и даже галоши не спасли бы новеньких туфель Олейниковой.

Пришлось идти нетронутым полем, откуда виднелись среди высоких взметов глины белые, невысокие, пока в рост человека, стены корпусов. Местами их закрывала частая сетка лесов; железобетонные колонны, точно срубленные пни, торчали из перекопанной земли, — и невозможно было себе представить, как и когда осилят эту стройку люди!.. Но белые, словно сахарные, стены с каждым днем заметно росли, удлинялись, и когда Олейникова возвращалась с работы, то замечала, что они стали немного выше… Вот, вправо от будущей конторы, нынче появился шахтный подъемник, закрепленный тросами, на нем — красная из фанеры звезда, а на верхушке трепещет флаг.

В том месте, где заложили фундамент гаража, Олейникова увидала Макара Подшибихина и одного из работников жилотдела, сидевших на бревнах за канавой. Бывший секретарь что-то уж очень настойчиво доказывал своему усатому соседу в соломенной шляпе и все тыкал пальцем в газету, которую держал на коленях.

Несколько позже, когда подруги переходили шоссе, Макар Макарыч прошмыгнул мимо с портфелем под мышкой и будто не заметил Олейникову… Непостижимо, как он успел за это короткое время поговорить с человеком, потом сделать немалый крюк, когда они, шагая скоро, не прошли и ста сажен! Встрепанный, угрожающий его вид и эта газета, с которой он носился, показались Марии подозрительными, и мысль, подобно дурному предчувствию, омрачила ее.

Настя остановилась, чтобы проститься, и только тут, зачем-то оглянувшись по сторонам, осторожно спросила, точно предупреждала о несчастьи:

— …А ты чего это натворила, а?..

— Где? Когда?

— Во вчерашней газете… Да ты разве не читала!.. Там, где и про Мокроусова писано… Сережа мне одной прочитал, а другим не сказывает, чтобы меньше разговору было. Вот и приходила упредить тебя.

— А про что там? — забеспокоилась Мария. — Кто пишет?

— Да ничего не проставлено… а только говорится: «Наглая выходка»… Ты непременно узнай, — как бы чего не случилось. А впредь гляди — тут всяких чертей, мазуриков полно, и не ждешь, как боком на рог наскочишь.

В киосках еще торговали, и Олейникова пошла туда, совершенно теряясь в тревожных догадках: что такое нашли за ней? в чем ее проступок? По дороге к бараку ей попадались знакомые люди, которые, конечно, уже знают все, — и она вплоть до своего барака не смела вынуть газету из сумочки, куда спрятала ее от посторонних глаз.

Пробегая желтые страницы, она никак не могла найти, чего искала… Мелкие статьи, испещренные жирным текстом, с крупными заголовками, похожими на вывески, кричали с каждой колонки: Очистить торговую сеть от чуждых! Шофера Дымогарова привлечь к ответу! Прекратить безобразие в гавани! Ударить по рукам казнокрадов!.. Ударную работу променяли на пьянство. Мясникову затыкают рот. Без богов и боженят. Гастроли инженера-летуна. Дайте клуб!

Пестрят в глазах подписи: Альфа, Игла, Свой, Рабкор, 1008, Хе-в, Ворчун, 15 подписей, Доброволец, Майка, Сверчок, Рейд, Омега, Удивленный…

Редактор Гайтсман предпочитал резкий тон, лаконические слова, оглушительные, как барабанная дробь, и видно, немало потрудился над этим номером…

И вот Олейникова наткнулась… статья «Наглая выходка» помещена в конце последней страницы, писал какой-то Прожектор, — все переврано, искажено… уцепились за мелочь, не стоящую внимания, потому что не нашли за ней большего!.. и не иначе, сводили личные счеты не только с нею, но и с самим начальником.

«Какая подлость! — вскипела. Мария. — Кому это нужно?»

Ведь она попросила курьершу сходить за завтраком для Бориса Сергеевича, — та не ослушалась. После же сказала только, что теперь не успеет разнести почту: долго простояла в очереди. Дынников заметил Олейниковой, что в таком случае не следовало и посылать: «Я мог обойтись и так».

Курьерша вообще исполнительна, но простовата и болтлива, — кто-то воспользовался этим. Мария еще не угадывала, кто вооружился против нее, и нещадно ругала себя за то, что не прочитала газету вовремя… как это случилось?..

Ей не доводилось иметь дело с печатной клеветой, и поэтому она крайне растерялась… Наверно, завтра утром куда-то вызовут ее, начнут допрашивать… Нужно было сейчас же увидеть Бориса Сергеевича!.. Но ведь в газете не пощадили и его… значит, и у него есть враги, которые ничем не брезгуют?.. Ей стало жаль его… Столько у него работы, тяжелейшей, срочной, ответственной, а тут еще это!.. Кажется, он собирался нынче долго пробыть в конторе?..

Мария побежала туда, в голове все путалось, горело… Старик сторож поглядел на нее насмешливым, щурким взглядом (или только показалось ей), и будто хотел сказать: «Вот как вас с начальником-то». — Обличительный номер газеты торчал у него из кармана.

Дынникова в конторе не было.

До Ключихи, где квартировал Борис Сергеевич, было две с половиной версты, а ночь надвигалась быстро, словно торопилась помочь злому человеку уйти непойманным. Два раза спадала с ноги галоша. Мария злилась, потом заплакала, разорвала газету, но не вмяла ее в грязь: следовало эту улику бесчестья показать Дынникову…

Среди ровного пустынного поля, где прошлым летом (в последний раз!) был посажен картофель, встретился ей Мокроусов Мартын. Он мотался из стороны в сторону, выписывая восьмерки, шел в это неурочное время к реке, к гавани, изливая в площадной брани встревоженную кем-то душу. Может быть, так разнутрила его газета?.. Он спорил с кем-то, не соглашался, рычал и все грозил кому-то черным огромным кулаком.

Из опасения Олейникова сошла с дороги, чтобы обойти его подальше. Он только тут увидел ее, растопырил руки и ударился за ней. Мария со страху задохнулась и не могла бежать, но, на ее счастье, его метнуло в сторону, и он упал.

Пробежав несколько десятков сажен, она оглянулась: на невспаханном, утолоченном поле лежал Мокроусов, похожий издали на серый камень, а рядом с ним покачивались от ветра полынь и редкие стебли будыльника.

В деревне уже загорались огни, темными облаками грудились на усадьбах деревья, сонно кричали галки. Молодежь догуливала день свой — заливалась где-то на порядке гармонь, взмывали над садами припевки парней и девок — неразборчивые, ухающие, иногда заглушая веселые переливы двухрядки.

Где жил Дынников, Мария не знала, — где-то тут, на конце деревни. Она шла прямой, поднимавшейся немного в горку, улицей, взглядывая на окна… И почему-то вспомнилось то отдаленное утро, когда она, удрученная горем, шла улицей города, чтобы найти Михаила. Теперь она искала другого, и совсем по иной нужде, — но опять, как и в тот раз, непонятная робость или что другое мешало ей обратиться к посторонним… Так, мучаясь, дорожа каждой минутой времени и вместе с тем растрачивая его понапрасну, она шла вдоль порядка.

Влево, подобно темному и глухому оврагу, лежал узкий проулок, зажатый плетнями, и она повернула туда, чтобы выйти на другую улицу: там светлым пучком лучей мигнули фары, — быть может, на ее удачу, это приехал Дынников. Она следила глазами, где остановится машина, и вдруг, заслышав впереди негромкую песню, замерла от изумленья. Кто-то, пока невидимый за садовой калиткой, выходившей в проулок, напевал гнусавым тенорком, раздумчиво, про себя, знакомую ей песню:.

Та же песня, тот же скрипучий, будто изношенный голос, который однажды ночью слышала она в комнате Фаины Львовны, когда там сидели какие-то гости… Значит, парикмахер Иван Забава здесь?!

Или встреча с Мокроусовым так сильно перепугала ее, или инстинкт подсказывал, что небезопасно встретиться с этим «знакомым» человеком, — она торопливо перешла на другую сторону проулка и ускорила шаг. Скрипнули ворота сада, человек шел следом за ней, и чавкающие шаги его становились все ближе. Она не оглядывалась, чувствуя его у себя за спиной, — но тут совсем рядом появилась кучка ребят с гармонью, — у Марии отлегло от сердца.

В прогале между избой и каменным амбаром стояла машина с потушенными фарами и без шофера, — оказалось, автомобиль совсем не похож на дынниковский. Досадуя на себя, на свои неудачи, Мария искала, кого бы спросить ей.

— Гражданочка… кого искать изволите? — По пятам за ней следовал Иван Забава.

— Начальника стройки… Дынникова, — в замешательстве ответила она, хотя и не следовало вступать в разговоры.

— Он не здесь… а туда, подальше… Идемте, провожу.

В руке у него появился электрический фонарь, и поврежденную трактором дорогу начал шарить бледный неживой свет, но под ногами стало хорошо видно.

— Простите… вы — секретарь его? — Будто невзначай фонарь взметнулся, свет упал на лицо Олейниковой, и было оно, наверно, бледно.

Унимая нервную дрожь, — уж не выслеживал ли ее этот странный, привязчивый человек, нежданный ее спутник, появившийся здесь из города?

И Мария холодно ответила:

— А что вас интересует это?

— Так, пустой вопрос… А разве получено запрещение: не любопытствовать? — язвительно хихикнул он. — В таком случае, извиняюсь… Я последнего постановления не читал…

Он погасил свой зеленоватый глазок, которым два раза пристально осмотрел ее с головы до ног, словно для того, чтобы лучше запомнить, — и негромко сказал:

— Теперь найдете сами… через дом отсюда… вон, за ставнями, в задней избе огонек, — там обитает и мечту питает ваш начальничек… Летите, пташка, на огонек…

И прежде чем кончил речь, мгновенно исчез во тьме, из которой возник, — и даже шагов его не было слышно.

Олейникова вбежала на крыльцо, остановилась перевести дух, — уж очень тесно было в груди! — и только здесь почувствовала себя в безопасности.

ГЛАВА X Признание

Борис Сергеевич был один и, судя по всему, работал уже давно. Его лицо, освещенное сбоку керосиновой, с зеленым абажуром, лампой — продолговатое, с немного впалыми щеками, с острым подбородком, тонким прямым носом и негустыми русыми спутанными волосами, казалось усталым, чуть суровым, и губы плотно сжаты. Когда что-нибудь не ладилось, он бывал именно таким; она уже привыкла к нему, и ей достаточно было увидеть эти тонкие, плотно сжатые губы, напряженную складку меж бровей, чтобы понять его душевное состояние.

Извинившись, что явилась не вовремя, она стояла у порога и не решалась сказать о причине своего вынужденного прихода, хотела сейчас же уйти, чтобы не мешать ему.

— Хорошо, что пришли, — сказал он обычным тоном, на мгновенье оторвавшись от стола. — Я — один, и не справляюсь… а много срочных… у нас новая мера времени — приходится спешить. Давайте поработаем вместе. Садитесь. — Но тут же поднялся, подошел к ней, пожал руку, точно они не виделись нынче, потом придвинул стул ближе к своему креслу.

Изба — о двух окнах, задернутых ситцевыми занавесками, с пустой полкой в углу, где недавно жили иконы; вдоль стены — простая железная кровать с серым солдатским одеялом, с помятой подушкой, и сам он, одетый по-домашнему — в сатиновой кремовой рубашке, с расстегнутым воротом, подпоясанный черным пояском с кистями на бедре, — походил скорее на молодого деревенского учителя. Но два телефона на столе, тугой портфель и масса бумаг — лишний раз напомнили ей о большой работе, которой он был завален; она заполняла даже и эту комнату, куда он приходил, чтобы уснуть после длинного утомительного дня.

Лампа коптила, он вывернул побольше фитиль, но света не прибавилось — требовалось подлить керосина. На его зов появилась из передней избы хозяйка и унесла с собой лампу, чтобы заправить ее. Так, минуты три они просидели в потемках; он — на своей постели, Мария — за столом, не проронив ни слова.

— Кажется, дождь, — с приятным удивлением сказал инженер. — Слышите? — По железной крыше тихим шорохом шумел дождь. — Я люблю слушать… мягкий такой, уютный шум… правда?.. и никуда не хочется ехать. У вас бывает так?..

Она не нашлась что ответить. Но после всего, чем переволновалась нынче, ей действительно уютным показались и этот негромкий шум дождя, и эта простая комната, чуточку напоминавшая ей избу в деревне.

— Берите бумаги, мою ручку. Сперва перепишите вот это. — Он говорил уже быстро, словно чертил пунктиром.

Мария неохотно принималась за работу и думала о том, как ей теперь, в дождь, добраться домой… и зонта нет, и пальто не захватила, да и не близко отсюда до барака, — одной страшно идти полем…

Было тесно сидеть двоим за одним столом, и чтобы не касаться инженера левым локтем, она положила на стол только кисть руки.

— Вам неудобно? — заметил он и отодвинулся. — Ну-ну, приступайте… На днях вам отличную машинку достану. Учитесь печатать — это быстрее и легче. Скоро начнем богатеть… видите: уже телефонами обзавелся.

В домашней обстановке он был разговорчивее, а всякое, даже незначительное, приобретение радовало его, как удача.

В тон ему Олейникова пошутила, что при его работе этих — старой системы — аппаратов хватит ему не надолго.

— Нас бы с вами надольше хватило, а это… легко сменить.

Один телефон стоял перед ней, и когда Борис Сергеевич потянулся к нему, Мария предупредительно подала трубку.

Газетка, спрятанная за ее спину, в этот момент упала на пол, инженер поднял ее, повертел в руке и, положив на прежнее место, потрогал пальцами на ощупь, точно интересовался качеством бумаги. Мария сделала вид, что не замечает этого, а сама чувствовала, — кровь приливает к щекам… Как глупо сделала она, что по дороге не бросила газету.

Дынников говорил с Колывановым, который завтра уезжал в Москву: он сообщил ему об итогах работы на площадке за день… в полдень пришло десять (из восьмидесяти шести) платформ круглого леса, — но этим не заткнешь пробоины. Остальные вагоны где-то за Вяткой. Главные партии леса придут не раньше девятого числа. Бетономешалки и гравиемойки, которыми надеялись подкрепить ослабевший фронт, доползли только до Владимира… Буксы сгорели, и вагоны пришлось отцепить. Большая часть транспортеров застряла в пути, и необходимо завтра же, с первым поездом послать людей на розыск. Сто вагонов силикатного кирпича по ошибке загнали химическому заводу, — их следовало срочно выручить из плена. Пятнадцать вагонов шпал ночуют на левом берегу реки: паром сломался. Гнать шпалы обходным путем, через Москву — задержка на тридцать дней. У НКПС на складах есть запасы… надо добиться разрешения…

— Вы, может быть, зайдете туда?.. Да, не важно: в самый разгар работы мы остаемся без леса… Выхода? — Никакого… Единственное, чем можно спасти положение, это — плоты на рейде… Да, чужие… Тресту механического транспорта — нашему «дружку»… помните? Штальмер тоже советует взять… Что будешь делать?.. Завод важнее. В самом деле, не завернуть ли их на «наш двор»? а? Тогда с утра же и начнем выкатывать…

Олейникова испугалась за Бориса Сергеевича, который, по ее мнению, рисковал очень многим… Могут произойти большие неприятности, тем более, что враги его не пропустят этого и используют в своих целях. Она хотела предупредить его, остановить, но не решилась. С настороженным любопытством она слушала устойчивый, негромкий голос начальника, и все, что услышала Мария, было настолько важно и серьезно, что личное дело, пригнавшее ее сюда, быстро обмельчало и казалось теперь совсем ничтожной царапиной, с чем стыдно идти к врачу.

А Дынников уже улыбался, но это относилось не к ней, а к другому человеку, кто слушал инженера через мглу ночи и незатихающий плеск дождя:

— Серго Орджоникидзе вы, конечно, увидите?.. Да, это уже из области чувств… поблагодарите его: рельсы, обещанные им, поступили на площадку сегодня в шесть часов — на трое суток раньше срока…

В заключение он пожелал Матвею спокойной ночи, хотя и знал, что спать ему тоже некогда.

Мария углубилась в работу, переписывая письма, отношения — то сухо деловые и краткие, то необыкновенно строгие и требовательные, с решительной угрозой, то дипломатично вежливые, то пространные и убедительные, с горячей просьбой, то лукавые, то простодушные и милые, — и трудно было поверить, что писал их один и тот же человек, сидящий с ней рядом. Они ни в коей степени не разрушали сложившегося у ней представления о нем, но раскрывали новые черты в его характере. Она все ближе и лучше узнавала его… Он был центровой точкой, вокруг которой разрасталась эта огромная по масштабу и лихорадочная по темпам работа, захватившая в свою орбиту и Марию Олейникову.

Он наготовил много черновиков, написанных косым, твердым и малоразборчивым почерком (но она привыкла к нему) и придвинул по столу к ней, спросив просто:

— А чаю хотите?.. с ним лучше работается…

— Нет, спасибо.

— «Не до этого, мол, когда…» — он запнулся и, взглянув на нее пристально, с откровенной, чуть насмешливой улыбкой, которая не обижала, а, наоборот, выражала участие и обещание поддержки, спросил:

— Вы, конечно, поплакали сегодня?.. Да?..

— Но это же безобразие, Борис Сергеевич!.. Клевета… Вы знаете, как было дело. — В ней опять вскипела бессильная обида. — Я не заслужила такого бесчестья… Я лучше уйду. — Она крепилась, но голосом владела плохо: — Да, я лучше уйду от вас, — повторила она. — Мне там спокойнее.

— Где это «там?» А вы успокойтесь, Мария Семеновна. Первый порыв, обида — не есть еще трезвый учет реальности. Мещанин всегда играет на понижении цены человека, он хочет верить и доказать, что все подобны ему…

Это было глубже совета и больше, чем участие. Он повернулся к ней, на лбу лежала прямая между бровей складка раздумья и сдерживаемой злости, потом лицо его немного прояснилось.

Впервые выпадал ему случай быть к ней так близко, в обстановке, когда никто не мог помешать и когда есть время переговорить, что не удавалось прежде. Он ждал этого случая. Когда поднимали «Лорейн», он встретил ее впервые, и после несколько раз принимался думать о ней, о себе, о своем прошлом. (Прошлое ничем не связывало). Теперь он понимал, что судьба этой девушки была ему совсем не безразличной, он не мог не защищать ее от нападок, интриг и сплетен.

— Да, это мерзость, — сказал он с презрением. — Я уже сказал Гайтсману, чтобы этого пачкуна не подпускал к газете. У нас и без того много забот… А вы, Мария Семеновна, не догадываетесь, кто против нас восстал? Нет?.. Жальце выпустил Макар Подшибихин… уж очень бездарно написано… Жалею, надо было раньше прогнать…

Он курил, и голубое облако дыма беспокойно вилось между ними. Мария рассказала ему, как сегодня два раза встретился ей Подшибихин, какой угрожающий и вместе с тем смешной был у него вид, и как долго она искала Бориса Сергеевича. (О странном парикмахере и Мокроусове пришлось умолчать: кто знает, что мог бы тогда подумать о ней Дынников).

Он слушал ее с неистощимым вниманием, глядел в свежее молодое лицо, осмугленное летней прелестью, на ее густые спутанные ветром волосы, на ее женственные, но лишенные полноты руки, — белое полотняное платье неровно поднималось на ее груди… Все в ней волновало его хорошим теплым чувством. Она вдруг почувствовала на себе этот взгляд и как-то сразу выпрямилась, оборвала речь, сбившись с прежней мысли, а Борис Сергеевич, уронив на стол пепел, порывисто нагнулся и сдул его.

— Вы всегда так? — спросила она полушутя.

— Гм… что именно? — не понял он и чуточку смешался.

— Да вот, сдуваете… поэтому и пыльно у вас.

— А-а… да, да… это неважно, это потом. Пишите, пишите, а я принесу чаю…

Не дожидаясь ее ответа, он ушел в переднюю избу и скоро вернулся с двумя приборами и пакетом, зажатым под мышкой; шел осторожно, чтобы не расплескать, и она торопливо привстала, чтобы помочь ему; приняла стакан и приготовила место для второго, сдвинув бумаги. Конфеты он высыпал прямо на стол, а серый пакет бросил в угол.

— Чем богат… Это — соевые — «Флора»… вообще, флора, а вот эти — «Ромашка»… цветок, на котором гадают о счастье… А вы пробовали гадать: «любит — не любит?» — Она помолчала. — Под окном кусток у меня видели?.. Зимой я никак не мог угадать, что это?.. а весна растревожила его, и оказалось — черемуха! — В какой связи упомянул об этом, и сам не знал он. — Я люблю цветы… а вот угощать не умею. Когда господь раздавал людям всякие добродетели, он второпях обнес меня, недодал многое, — и я иногда ропщу… а нынче обязательно взбунтуюсь, если… — Он шутил, но был глубоко искренен. — Вот однажды вечером, когда цвела черемуха, я расстался с девушкой… Тогда я был гораздо моложе и потому все это переживалось, как злая драма. Соперник-то годился мне в отцы!.. У него было четыре комнаты и тысяча рублей оклада, а у меня — койка в общежитии и семьдесят пять рублей стипендии — аванс правительства под мою будущую работу…

Марии подумалось, что Дынников бросил эту девушку, но не посмела спросить.

— Она вышла замуж, — будто обронил Дынников.

— …и конечно, раскаялась? — досказала Мария.

— Это для меня уже не имеет абсолютно никакого значения: «драма» быстро кончилась, актеры разошлись… Вот и вся лирика сердца, — уже иронически закончил он, следя за выражением ее взгляда, угадывающего и смущенного. — Я говорю вполне серьезно… поверьте.

Он уже не скрывал своего волнения, которое передалось и ей, и говорил, что он ничем не связан.

Точно во сне Мария слушала, полная самых противоречивых мыслей и чувств, опустив на колени руки и не смея поднять на него взгляда. Подгоняемая его молчаливым ожиданием, она никак не могла охватить всего, что следовало обдумать, решить, да и слов все равно не нашла бы… Всего больше дивилась Мария превратностям своей судьбы, в которой было какое-то отдаленное сходство с тем, что пережил когда-то Борис Сергеевич: ведь Марию тоже покинули, пренебрегли!.. Как сказать ему о прошлом? Поймет ли он ее? Сумеет ли простить?..

— Я не имею права требовать, — подчеркнул он, — но прошу… и не сейчас, а когда все решите сами… Если что было, скажите о всем откровенно, начистоту, чтобы потом не огорчать друг друга… — И слегка дотронулся до ее плеча, точно будил от сна: — Проснись, и давай еще немножко поработаем.

— Я устала… не могу больше, — призналась она, медленно поднимая на него серые, доверчивые, влажные от слез глаза. — Я не ждала… Нет, не то… я думала… — Но так и не могла собрать взволнованных, бегущих мыслей.

…Часа два спустя он позвонил в гараж. Вместе разбирали они бумаги, откладывая то, что следовало ему взять с собой в город и что послать завтра утром из конторы. Посуда мешала, и Мария, входя в новую роль свою, убрала лишнее со стола и уже держалась свободнее, советовала ему не связываться с чужими плотами, из-за которых могли произойти большие неприятности…

Под окнами остановилась машина — и три долгих позывных гудка долетели до их слуха.

— Сыро… возьми плащ, — сказал он.

— Мне хорошо и так, — ответила она, стоя рядом и едва держась на ногах. — Я точно во сне…

Он взял ее под руку; придерживая, повел темными сенями, усадил в машину, закутал в свой плащ. Мягко качнув, машина побежала вдоль улицы…

Все это действительно было похоже на сон, когда испытываешь удивительные чувства и ни во что не можешь, и не хочешь вмешаться, — ни изменить, ни остановить, ни ускорить событий, сотканных из чего-то сказочного, несбыточного, немыслимого наяву…

Ей было хорошо и страшно за себя, за свое счастье, которое пришло к ней само, негаданно. Теперь следовало быть бережливой, осмотрительной, чтобы ничем не омрачить этой нежнейшей чистоты… И вдруг стало больно за Бориса, жаль его… ведь он был бы счастлив вполне, если бы она сумела донести к нему свои, никем нетронутые чувства!.. Что надо сделать, как надо жить, чтобы обоим навсегда вычеркнуть из памяти, из жизни все, что оставалось от ее прошлого?..

В каком-то забытьи она прижалась к его плечу и всю дорогу не проронила ни слова, потому что в этот час молчание было сильнейшей ее потребностью, а Борис ни о чем не спрашивал, словно берег ее взволнованное мечтательное раздумье, и только поправил на ее груди плащ, чтобы не продуло ветром.

Мария чувствовала эту заботливую, нежную руку и смотрела перед собой, где, раздвигая мягкую пучину мрака, два конусообразных пучка лучей освещали ей дорогу и где поблескивали никелем изогнутые крылья горной птицы, будто застывшей в своем полете.