Иногда промелькнет

Петр Вайль, Александр Генис «Кванты истины» (статья приводится в сокращении)

Каждый раз, поднимаясь на самолёте в воздух, мы вспоминаем эпизод из рассказа Валерия Попова. Персонажи беседуют в полёте. Один говорит: «Страшно, если вдуматься. Пятнадцать километров до земли!» Второй отвечает: «Чего страшного-то? На такси — трёшка!» В этом коротком обмене отражается жизненная философия Валерия Попова. Тут внятно обозначены его симпатии и антипатии, фактически названы и неприемлемое для писателя отношение к жизни, и его собственная позитивная программа.

Какова позиция первого персонажа? В его словах «Пятнадцать километров до земли!» содержится информация, основанная на житейски трезвом анализе ситуации, на знании. Оторванный от твёрдой почвы самолёт подвержен трагическим случайностям: испортится двигатель, отвалятся крылья, ударит молния, нападут враги. И тогда решающим станет тот фактор, что «до земли пятнадцать километров». Второй персонаж — он же автор — не отрицает знание. Ему тоже всё известно про высоту полёта и про возможные опасности. Но он категорически отвергает традиционный путь анализа, привычную последовательность причинно-следственных связей. Он абсурдизирует ситуацию, превращая вертикаль в горизонталь — и вот уже пятнадцать километров становятся не стремительным падением навстречу смерти, а комфортабельным путешествием: «На такси — трёшка!» Разумеется, самолёт не превращается в такси. Но ведь он и не падает! «Пятнадцать километров до земли» в обоих случаях остаются абстракцией.

Как в просветительском диалоге, мы имеем здесь не просто собеседников, а воплощённые идеи. Первая — это здравый смысл. Вторая — творческий поиск. Обратим внимание, первый персонаж говорит: «Страшно, если вдуматься». Вот тут и кроется конфликт. Валерий Попов предлагает не вдумываться, а думать. «Вдумываться» для него означает идти проторённым путем стандартных представлений и истин. Их набор изучен, результаты предсказаны, незатейливая их мудрость изложена в простых, знакомых всем словах. «Жизнь прожить — не поле перейти».

«Без труда не выловишь и рыбку из пруда». «Тише едешь — дальше будешь». Дело даже не в том, что эти сентенции банальны и скучны. Попов утверждает, что они абсолютно неверны — эти схемы не работают. Модели, созданные по этим схемам, непродуктивны, функционируют с ошибками и перебоями, а главное — на износ. Если самолёт взлетает для того, чтобы упасть, то люди, твёрдо знающие, что «жизнь прожить — не поле перейти» живут только для того, чтобы дойти до края поля. «— Другие не знаю что, а я так со своей Марьей Ивановной двадцать лет отбухал. — Отбухал? — засмеялся Слава. Как это — отбухал? По-моему, надо жить, а не отбухивать. — А я вот отбухал. Двадцать лет. И горжусь. — Но зачем?

Если плохо было? — Ну и что, что плохо? Зато двадцать лет».

С первых же публикаций Валерий Попов принёс самостоятельную философию и оригинальный стиль, тех пор он углубляет и изощряет свои достижения, кардинально не меняясь. Повторами это не грозит, потому что у Попова нет — то есть, они несущественны — тематики и системы образов в их традиционном понимании. А философия и стиль — если они самобытны — неисчерпаемы.

Если Попов и повторяется, то в своём настойчивом стремлении разрушать привычную иерархию ценностей. То и дело он связывает сильнейший всплеск эмоций с совершенно ничтожными обстоятельствами, не останавливаясь ни перед превосходной, ни перед уничижительной степенями. У него вызывает «острый прилив счастья» картина берега, уходящего дугой вдоль моря. Он испытывает «счастье, какого не испытывал еще никогда» — при виде стайки утят.

И в то же время автору и его героям абсолютно неинтересно обсуждать то, чему принято придавать значение. «Когда думаешь в люди-то выбиться? — недовольно говорит жена. Да, думаю, на той неделе». Всё это — не случайный разброс акцентов, рассчитанный на комический эффект. Это последовательная и непростая работа по защите себя от общества и от себя самого. В редчайшем случае прибегая к развернутому пояснению, Попов прокламирует правило: «Как наша земля имеет атмосферу, в которой изменяются, разрушаются, сгорают летящие в неё метеориты, так и человек должен иметь атмосферу духовную, где изменяются, разрушаются, сгорают летящие в него несчастья».

Герои Попова верят в сократическую идею внутренней свободы, достигается самосознанием личности. Но общество активно вторгается в личность, избежать этого — невозможно… Избежать вмешательства нельзя, но транс формировать его — можно. В этом и заключается открытие Попова — в интимизации бытия.

Жизнь творческой личности начинается с того, что она ломает контакт со средой.

Личность уходит в себя, чтобы сосредоточиться на творчестве. Это привычный путь конфликта поэта и толпы. Попов же идёт толпе навстречу — но не включаясь в неё, а наоборот — её включая в себя. Сфера личного расширяется бесконечно.

Социальная жизнь становится филиалом интима. И тогда понятно, что встретившийся в жизни плохой чело век не плох сам по себе, а просто занимает тот «сектор горя», который не пустует ни когда. Сектор горя так же необходимо принадлежит личности, как сектор печали, сектор несчастной любви, сектор неудач. На до понять — призывает Попов — что мы ведём диалог не с обществом, а с самим собой. Тогда уровень переживаний неизбежно снижается — потому что с собой договориться проще. Так появляется та самая атмосфера, в которой сгорают летящие в человека несчастья. Они, эти беды, разумеется, реально существуют, но в том далёком внешнем мире, где бесчинствуют стандартные причинно-следственные связи. А в своей, интимной атмосфере, действуют совсем другие законы, где стая утят вызывает прилив счастья, а рубля должно хватить до конца жизни.

В разросшейся интимной сфере запросто решаются сложнейшие семейные конфликты: «Ты разве уходил? — Да, — Ой, а я и не заметила!» Тут нет проблем с основами существования: «Открыл я как-то ящик стола, оттуда вылетела вдруг бабочка. Поймали, убили, сделали суп, второе. Три дня ели».

Так жить не просто интереснее: Попов утверждает, что так жить легче и выгоднее.

Потому что «на одни и те же деньги можно жить и богато, и бедно». И чело век только наедине с собой решает — какую точку зрения ему предпочесть. Надо назвать такое отношение к миру своим настоящим именем — тем, которого Попов, будучи писателем тонким и нетривиальным, старательно избегает. Это — творчество. Но не в том смысле, в каком существует, допустим, понятие «творческая профессия». Как в античные времена, тут творчество не выделяется из комплекса человеческой деятельности. Это и есть сама жизнь.

Тот, кто это понимает и умеет так жить — счастлив: ведь он имеет дело только с самим собой. То есть: объективную реальность меняет на субъективную. Другие — кто не успел ещё постичь великой истины интимизации бытия — страдают. Страдают истово, страстно, неутомимо. Они-то и есть то зло, которое омрачает радужную перспективу поповской прозы. Короче говоря — это люди, соблюдающие правила.

Они не знают, что сами и есть мера всех вещей, и стремятся заполнить зияющие пустоты ощущением причастности… Мучаясь от своей недостаточной самооценки, человек примыкает к какому-либо ряду, становится членом, составной частью.

И тогда, вместе с приобретённым чувством сообщности и солидарности, к нему приходит сознание значительности, миссии. У этих людей твёрдая походка, серьёзный взгляд и веские слова. В отличие от любимых легкомысленных героев Попова, они считают, что не чего ждать милостей от природы, что всё должно даваться тяжёлым неприятным трудом и только тогда полнота жизни будет достигнута, когда со скрежетом разогнёшься на дальнем конце борозды.

При этом речь идёт вовсе не о каких-то особых людях — чиновниках, начальниках и тому подобное. В разряд мазохистов-страдальцев попадает и сосед, который «много прекрасного в себе задавил, оттого что всё сдерживался, ходу себе не давал. Слишком сильная воля оказалась». И персонаж, отказывающийся от встречи с прелестной девушкой, потому что куплен билет на поезд. И отец, заставивший сына пойти в нелюбимый технический институт: «Ах, не хочется?

Так вот ты попробуй. Попробуй!..»

Всеми своими книгами Валерий Попов даёт развёрнутый план действий и позитивную жизненную программу. Его проза — это и есть нарушение стандарта, использование иного масштаба. Безоговорочно доверяя себе, автор останавливается на тех моментах, которые считает важными. И в результате происходит то, что в литературе всегда случается с настоящими книгами: важны именно те моменты, которые замечены и описаны в этих книгах. Убеди тельность мотивировок оборачивается убедительностью литературной, и единственный путь к этому — естественность пристального взгляда внутрь себя.

Получается, что специально «придумать» ничего нельзя. На этом построено и мировоззрение Попова, и его проза — на свободном словоизъявлении. При таком способе допустима лишь стопроцентная точность описаний и характеристик: ведь исправить в случае чего ошибку не помогут ни дополнительные мотивировки, ни отвлечённые умозаключения, ни перипетии сюжета. Ничего этого в прозе Попова нет. Во всяком случае, в привычном, традиционном представлении. Основную нагрузку в его повестях и рассказах несут не основополагающие литературные категории, вроде композиции или образной системы, а сами сгустки прозы.

Кванты прозы. «Зернистость» поповской прозы совершенно объяснима: она составлена из тех зёрен истины, которые он усмотрел и выхватил из хаотического потока бытия. А поскольку бытие есть интим, то величина, размещение и само наличие этих зёрен определяется только особенностями зрения наблюдателя.

И никогда ничем больше. В сферу интимизированного мировоззрения Попова включены все движущие силы жизни и литературы: нравственность, общественная польза, величие замысла. Собственно говоря, это всё и есть элементы личной жизни человека, именуемого — Автор. В этом ряду новой, подлинной иерархии ценностей такие высокие понятия стоят по соседству с невнятными ощущениями восторга при виде солнечного зайчика на стене. Это не может удивлять, поскольку мы знаем, что критерий один — собственное «я», пользующееся неограниченным доверием — а значит, и абсолютной литературной властью. Кванты поповской прозы равноправны. Вместе они составляют поток, который характеризует явление русской словесности по имени «Валерий Попов».