Иностранные связи

10

На Ноттинг-Хилл-Гейт Фред Тернер укладывает чемоданы, собираясь домой. Лето в разгаре, весь Лондон в цвету. Стройные каштаны тянут в окно зеленые руки с кремовыми свечками-цветами, а сквозь сетку листьев в комнату льется мягкий свет, преображая все вокруг. Викторианская деревянная мебель с толстым слоем краски и лепные украшения на потолке стали похожи на ванильное мороженое со взбитыми сливками. Дует теплый ветерок, ярко синеет небо.

Но Фред ничего не замечает вокруг. На душе у него тоскливо, серо и уныло, как зимой на замерзшем пруду. Послезавтра он уедет из Лондона, так и не закончив книгу, не повидав Розмари и не получив вестей от Ру. Вот уже больше двух недель прошло с тех пор, как он отправил телеграмму в ответ на письмо жены. В телеграмме было и «люблю», и «позвони за мой счет», а Ру молчит. То ли он слишком поздно спохватился, то ли Ру не очень-то и хотела мириться.

Между тем работа его зашла в тупик. Фред делает вид, будто занимается наукой: читает первоисточники и критику, выписывает цитаты из сочинений Гея, из работ его современников, из исторических документов и криминальной хроники, пытаясь кое-как слепить их в одно целое, — но выходит вымученно и фальшиво. Все, что складывает Фред в два потрепанных холщовых чемодана, наводит на мысли о провале, о времени, потраченном впустую. Стопки черновиков, скудных и разрозненных (ну кто так ведет записи?), наполовину чистые блокноты, пустые карточки три на пять дюймов. Письма без ответов, в том числе одно от матери и два от студентов, которым нужны рекомендации, — с ними надо было разобраться еще много недель назад. Его любимая фотография четырнадцатилетней Ру с кроликом на руках; Ру сама снимала, первым своим фотоаппаратом с автоспуском. Невинная, добрая улыбка, открытый, доверчивый взгляд… У Фреда щемит сердце: эта Ру еще никогда не любила, еще не испытала боли. К горлу Фреда подступает комок. Он переворачивает фотокарточку лицом вниз и, стиснув зубы, продолжает укладываться.

Бумага, конверты, желто-коричневые папки; все нетронутые, каждая — как немой укор. Театральные программки на пьесы, оперы, концерты, где он был с Розмари. Для чего все это хранить? Фред швыряет их в переполненную корзину для бумаг. Длинный бежевый кашемировый шарф ручной работы, который Розмари подарила Фреду на день рождения, сама повязав ему на шею. Квадратное зеркальце с ярко-розовым отпечатком ее губ — память об их первом поцелуе. Они тогда как раз пообедали в «Ла-Жирондель» на Фулхэм-роуд, и Розмари подкрашивала губы. При мысли о том, что они вот-вот расстанутся, Фред наклонился к ней через стол и зашептал что-то сбивчиво, горячо. Розмари подняла на него глаза, расцвела чудной улыбкой и тут же промокнула раскрытые губы о зеркальце, чтобы не испачкать Фреда помадой. Что она за прелесть, какая она чуткая, внимательная! — восхитился тогда Фред, и не успела Розмари спрятать зеркальце к себе в сумочку, как он придержал ее за руку и попросил его на память. Теперь этот случай видится Фреду по-иному: перед тем как поцеловать его, Розмари поцеловала свое отражение.

Выкинь это из головы, старается осадить себя Фред, все кончено. Послезавтра он улетает из Лондона и, наверное, больше не увидит Розмари Рэдли. А еще, как понял он сегодня утром, когда убирал в шкафу, ему никогда не увидеть ни своего свитера, ни голубой рубашки, ни оксфордской антологии поэзии восемнадцатого века, ни запасной бритвы и зубной щетки. Все это он оставил у Розмари перед злополучной вечеринкой.

Однако Розмари не выходит у него из головы. На нее можно злиться, но забыть ее нельзя. За последние две недели он несколько раз, вопреки рассудку, изобретал неубедительный предлог — забрать свитер, рубашку или что-нибудь еще — и набирал номер Розмари. Обычно трубку никто не брал, только однажды к телефону подошла миссис Харрис, рявкнула: «Нет дома!» — и швырнула трубку. Фред пытался найти Розмари через телефонистку, но всякий раз слащавый женский голосок сообщал ему, что «леди Розмари нет в городе». По снисходительным ноткам в этом голосе Фред в конце концов догадался, что его обладательница знает о нем все и что, как только он повесит трубку, захихикает и скажет подругам: «Угадайте, кто опять звонил леди Р.? Вот дуралей! Когда он поумнеет, интересно?» Фред всякий раз представлялся, но Розмари так и не перезвонила.

А если попросить передать, что он в Америку не едет? Перезвонит она тогда или нет? Не исключено, думает Фред. Возможно, этого-то она и дожидается. Или не дожидается. Фреду приходит в голову, что история их любви в чем-то повторяет историю отношений Англии с Америкой. Может быть, Розмари его и любит, но мыслит как колонизатор: готова ради него на все, но дать ему свободу — нет уж, увольте! И стоило ему потребовать свободы, как началась война.

Отчасти для того, чтобы не звонить больше Розмари и не оставлять эти жалкие послания, Фред только что отключил телефон. Деньги тоже поберечь не грех, тем более что домой он едет без гроша, наделав долгов по обе стороны океана.

Разбирая груду писем от родных и друзей, Фред большую часть отправляет в мусорную корзину. Находит открытку из Буффало, от Роберто Франка, с репродукцией картины Джошуа Рейнолдса из галереи Олбрайт-Нокс. «Купидон-факельщик», 1774 год, любимая эпоха Фреда, за что ее и выбрал Роберто. Фред рассматривает репродукцию пристальнее.

На портрете, судя по всему, один из тех сорванцов, что за небольшую плату водили путешественников по ночным лондонским улицам восемнадцатого века, освещая им путь. Этот Купидон — далеко не пухлый смеющийся голенький младенец, он худощав, одет в сильно потрепанный наряд того времени, и лет ему на вид девять-десять. Он хорош собой, чем-то напоминает Фреда в детстве, но с первого взгляда видно, что он дитя тьмы. За спиной у него черные крылышки, как у летучей мыши, а в руке — высокий тлеющий факел, явно фаллический символ; от факела в воздух поднимается язык пламени и грязно-серый дымок. Между тем Купидон смотрит не на факел, а куда-то влево, и лицо у него задумчивое, скорбное — похоже, раскаивается, что стольким людям принес несчастье. За спиной у него лондонская улица, вдали — нелепая парочка: высокий и тощий как жердь мужчина и безобразно толстая женщина.

Вот он, думает Фред, тот мрачный божок, что опалил и меня. Ожог все еще дымится. Я ранен дважды — опален любовью к двум прекрасным, жестоким, невыносимым женщинам, забыть которых невозможно. Безответно любить одну женщину — уже несчастье, а сразу двоих и вовсе нелепость. Да уж, Роберто нахохотался бы всласть!

Не раскисай, уговаривает себя Фред. Брось о них думать. Собирай чемоданы. Он рывком выдвигает верхний ящик письменного стола, забитый всяким хламом, тот опрокидывается, и все содержимое — карандаши, скрепки, старые схемы автобусных маршрутов, туристические брошюры — вываливается на пол. Вместе с лавиной мелкого мусора на пол падает и что-то тяжелое, металлическое. Фред наклоняется — ключи от дома Розмари в Челси! А он-то думал, что давным-давно потерял их.

В доме сейчас, наверное, никого. Можно пойти туда сегодня же и заполучить вещи назад. Жаль, если пропадут — особенно антология и свитер. Розмари никогда не узнает, а если и узнает — жалеть не станет. Библиотека у нее большая и всегда в беспорядке, а в платяном шкафу, которого не касалась рука миссис Харрис, вечно все вверх дном. Что ж, надо идти. Фред задвигает ящик, содержимое отправляет в мусорную корзину и выходит на улицу. На Ноттинг-Хилл-Гейт, чтобы скорее добраться, спускается в метро.

Но в тряском вагоне, который едет по Кольцевой линии в Южный Кенсингтон, шум колес уже звучит для Фреда предостережением. А вдруг у Розмари гости? Или она сменила замок? А вдруг увидят соседи и вызовут полицию? «ПРОФЕССОР ИЗ АМЕРИКИ ПЫТАЛСЯ ОГРАБИТЬ ДОМ ЗВЕЗДЫ В ЧЕЛСИ».

Фред в нерешительности стоит на станции метро «Южный Кенсингтон», но тут замечает указатель «К музеям» и вспоминает, что за пять месяцев в Лондоне так и не зашел в Музей Виктории и Альберта и не увидел знаменитое собрание мебели и предметов быта восемнадцатого века. Пожалуй, самое время пойти. Заодно и подумает. Если не получится увидеть Розмари, хотя бы время будет потрачено не зря.

Через пять минут из теплого, солнечного города Фред попадает в прохладные, гулкие залы и коридоры Музея Виктории и Альберта. Там почти ни души — по-видимому, оттого, что день выдался на удивление погожий. Тысячи предметов искусства пылятся без дела в полумраке, и лишь иногда сквозь узкое готическое окно пробивается косой неяркий солнечный луч и выхватывает из темноты резной средневековый сундук или серебряный чайник эпохи короля Георга. Но в душе Фреда — ни единого проблеска света, там холодно и сумрачно, как и прежде. Со всех сторон его окружают прекрасные, совершенные творения, лучшие из лучших, но ничто не трогает его сердца. В просторных залах он видит не сокровища, не роскошь, не живую историю. На его взгляд, они вычурны, безвкусны, набиты дорогой рухлядью. Как сказали бы Розмари и ее друзья, к Англии он охладел. Особенно тягостным кажется ему Лондон, где некуда деваться от памятников старины. Город населен призраками, отягощен грузом прошлого, как сам Фред — историей любви к Розмари и ее собственным прошлым.

В эти последние лондонские недели Фред был точно так же одинок и отрезан от мира, как и в первый месяц. Он не говорил по-настоящему ни с одним англичанином — разве что спрашивал дорогу, не видел никого из тех людей, с кем познакомила его Розмари. Точнее, никого из них не видел воочию. На телевидении и в газетах они повсюду: вещают об анатомии человека и о международном праве; играют в фильмах и спектаклях; рассуждают о событиях культурной жизни; дают интервью; любезно и со знанием дела отвечают на трудные вопросы в телеиграх и новостях. Стоит Фреду взять в руки журнал — всякий раз кто-то из них толкует, как судить о творчестве Джона Констебля, готовить спаржу или бороться с гонкой вооружений. Если их не цитируют напрямую, то на них ссылаются — как в той гадкой статье в «Прайвит Ай», где говорится, что «леди Розово-Вредная (прозвище, данное Розмари Рэдли желтой прессой) порвала со своим янки», далее следует длинный список тех, с кем она еще порвала. С некоторыми из них Фред даже встречался, но и вообразить не мог, что это бывшие любовники Розмари.

Разумеется, у нее было прошлое, думает Фред, с тяжелым сердцем блуждая по длинной галерее, где выставлена мебель эпохи позднего Возрождения, а в глубине смутно вырисовывается громада с колоннами — судя по надписи на табличке, «Большая Уэрская кровать», где умещались до двенадцати человек. Конечно, у нее было прошлое. Но когда в журнале пишут, что ты один из многих… Стиснув зубы, Фред снова смотрит на Большую кровать и думает о Розмари и ее любовниках. Здесь, между витыми столбами, хватит места для всех, о ком пишет «Прайвит Ай», и не только для них. Понятное дело, их было еще больше, и Фред всего лишь последний из них… пока еще последний. А может быть, уже и нет. Он невольно представляет, как Розмари, в светлой атласной ночной сорочке с кружевными бабочками, резвится на Большой кровати с дюжиной голых незнакомых мужчин. Руки, ноги, члены, ягодицы… спутанные бледно-золотистые волосы… смятые, испачканные простыни… клубок тел, запах секса…

Чтобы прогнать прочь видение, Фред подходит ближе, дотрагивается до парчового, без единой морщинки, покрывала и в ужасе отдергивает руку: Большая Уэрская кровать тверда как камень.

А что тут удивительного? Строго говоря, это уже не кровать. На ней больше не будут ни спать, ни заниматься любовью. Никто больше не сядет на эти дубовые стулья с высокими спинками, обитые малиновым бархатом, теперь выцветшим до розового. От седалищ наших современников их теперь защищает грязный золотистый шнурок. Расписные кубки в стеклянных шкафах никогда больше не наполнятся ни водой, ни вином; не положат больше на оловянные тарелки старый добрый английский ростбиф.

Художественные музеи — другое дело. Скульптуры и полотна по-прежнему служат своей истинной цели: радуют людей, объясняют мир, помогают строить будущее. Они продолжают жить, они бессмертны, а вся эта рухлядь мертва; нет, хуже — спит вечным сном, как и его страсть к Розмари Рэдли. Есть что-то жуткое и бессмысленное в этой огромной викторианской лавке древностей. Стулья, блюда, скатерти, ножи, часы — столько, что и не счесть, — застыли здесь навеки, ненужные, бесполезные, как и его страсть к Розмари и любовь к Ру.

Фреду вдруг становятся отвратительны тысячи застывших вещей, которые обступили его со всех сторон, и он идет прочь, потом пускается бегом по лестнице к выходу. Оказавшись снаружи гигантского мавзолея цвета шоколада, Фред жадно глотает свежий воздух, вдыхает запах бензина и скошенной травы. Ну и что теперь делать? Забрать вещи у Розмари или пусть они спят вечным сном у нее дома, как в Музее Виктории и Альберта?

Если бы Розмари была в Лондоне… если бы проклятый ключ нашелся еще до ее отъезда… можно было бы нагрянуть к ней и без приглашения, войти в дом, поклясться в любви и доказать ее на деле, уверить, что не разлюбил. Боже милостивый, как можно разлюбить Розмари?

Надо было пойти к ней сразу после ссоры… Или тогда, две недели назад, на радиостанции… нужно было набраться смелости, пройти в студию вслед за кем-нибудь, разыскать Розмари, сказать ей… Как вышло, что он сделался таким медлительным и осторожным, стал так чтить правила, условности и общественное мнение — словом, превратился в настоящего англичанина?

Полюбуйтесь: профессор одного из лучших американских университетов, двадцати девяти с лишним лет, шести с половиной футов роста, стоит как дурак возле Музея Виктории и Альберта, переминается с ноги на ногу, не может пойти забрать какой-то несчастный свитер. Духу у него не хватает! «Ну же, не трусь, как слюнтяй-англичанин», — подгоняет себя Фред и бодрым шагом направляется к югу, в сторону Челси.

Спустя двадцать минут, на Чейн-сквер, Фред понимает, отчего ему так не хотелось идти. Дом все тот же, до боли знакомый, и не верится, что Розмари — настоящая, его Розмари, а не та, фальшивая, с радиостанции — не откроет сейчас сиреневую парадную дверь, не подставит ему личико для поцелуя. Совсем не хочется переступать порог этого дома, входить в знакомые комнаты незваным гостем. Если бы все не пошло наперекосяк — возможно, сегодня, сейчас… К горлу Фреда подступает комок, будто он проглотил мокрый воздушный шарик.

Пытаясь подавить это чувство и думать только о сером свитере, Фред поднимается по лестнице, звонит в дверь. В ответ на знакомый перелив звонка — ни звука.

— Розмари! — не выдержав, кричит Фред. — Розмари! Ты здесь?

Тишина. Фред снова звонит, ждет еще минуту-другую и вставляет ключ в замок.

В доме, как он и ожидал, тихо и сумрачно. Фред закрывает за собой дверь, нажимает на кнопку под золоченым столиком в прихожей, чтобы не взревела сигнализация, — он уже не раз отключал ее по просьбе Розмари.

Ставни в большой гостиной закрыты, но даже в полумраке видно, что в комнате все вверх дном. По полу разбросаны газеты и диванные подушки, на столах — неубранные тарелки и бокалы. Похоже, миссис Харрис в отпуске. Фред осматривается в поисках книги, но здесь ее не видно. Может, наверху?

Фред уже направляется в коридор, как вдруг слышит снизу шум — глухой стук и шарканье ног. Фред замирает, прислушивается. Неужели Розмари пустила жильцов? Или в доме воры и сигнализация не помогла? Бежать бы без оглядки, но ведь это трусость и слюнтяйство! Фред ищет глазами, чем бы вооружиться, хватает черный зонтик из китайской урны возле столика в коридоре. От кочерги проку было бы больше, зато если это не воры, то зонт сойдет за часть наряда. На улице, правда, солнечно, но многие лондонцы в любую погоду ходят с зонтами, как Гей и его современники ходили с тросточками.

До боли в пальцах сжимая бамбуковую ручку, Фред спускается по изогнутой черной лестнице. На нижнем этаже сквозь зарешеченное окно кухни, увитое плющом, сочится неяркий зеленоватый свет. В глубине кухни, в кресле-качалке, сидит женщина. Миссис Харрис, точно: голова повязана все тем же платком, рядом, у раковины, ведро со шваброй. На столе перед домработницей — бокал и недопитая бутылка, судя по всему, джина Розмари.

— Явился! — гаркает миссис Харрис грубым пьяным голосом, даже не повернув головы в сторону гостя. Фред видел ее лишь однажды, да и то мельком, но не может не заметить, что с тех пор домработница сильно изменилась к худшему. Она сидит босиком, пряди нечесаных волос закрыли лицо. — А я-то думала, ты в Штаты убрался.

— Послезавтра уезжаю.

— Вот как? — Язык у нее заплетается. — Ну и чего тогда пришел?

— Забрать одежду, — цедит в ответ Фред, едва сдерживая гнев. — Услышал шум и спустился посмотреть, в чем дело.

— Угу, — фыркает миссис Харрис.

— Именно. — Не хватало еще, чтобы Фред испугался какой-то пьяной домработницы.

— В дом залез. Внаглую. Щас полицию вызову. — На губах миссис Харрис хмельная улыбочка.

Полицию она, конечно, не вызовет, зато расскажет обо всем Розмари, да еще с самыми скверными подробностями.

— А вы? Сами-то вы что здесь делаете? — переходит в наступление Фред.

Миссис Харрис таращится на него из мрака пьяным, неподвижным взглядом.

— А ты как думаешь, профессор Всезнайка? — отвечает наконец она.

Фред отшатывается. «Профессором Всезнайкой» любя, полунасмешливо звала его наедине Розмари, стоило ему сказать что-нибудь умное. Откуда это прозвище известно миссис Харрис? Подслушивала телефонные разговоры? Или Розмари рассказала?

— Леди Розмари еще не приехала? — спрашивает Фред, в душе у которого затеплилась надежда, что любимая уже вернулась или скоро вернется и застанет его. Вполне возможно, миссис Харрис было велено прийти и убрать в доме к ее приезду. Нечего сказать, уборка! Тем не менее Фред старается говорить вежливо или хотя бы спокойно. — Скоро ли приедет?

Миссис Харрис долго молчит. Наконец пожимает плечами:

— Может, и скоро.

Наверняка ведь знает, но или не хочет говорить, или подчиняется приказу Розмари.

— А сегодня вы ее не ждете? (Нет ответа.) Завтра?.. Ладно. Тогда пойду за вещами.

— То-то же. Забирай свое барахло и уматывай. Скатертью дорожка! — рявкает миссис Харрис и тянется к бутылке.

Возвращаясь наверх, Фред представляет себе, как ужаснется Розмари, когда приедет, если только миссис Харрис не возьмет себя в руки! Кто-то — только не Фред! — должен ее предупредить, должен рассказать ей, что устроила без нее в доме образцовая домработница!

Фред ставит на место грозный зонтик и поднимается по изогнутой белой лестнице в спальню Розмари. Здесь не так мрачно — ставни полуоткрыты, и яркий, с золотыми пылинками, свет льется в комнату Розмари, на взгляд Фреда, самую красивую в доме, с высоким потолком и зеркалами повсюду. Стены в спальне выкрашены в нежный розовато-кремовый цвет, деревянные украшения, лепнина и камин снежно-белые, старинная мебель тоже белая, с позолотой. Увы, и эта комната в страшном беспорядке. Все ящики выдвинуты, их содержимое усеяло пол, там же валяется и лампа; покрывало с кровати сдернуто, подушки раскиданы, на туалетном столике — битое стекло, перевернутые флаконы, и пахнет от них чем-то затхлым и приторным.

Фреда охватывает приступ вины, тоски и отчаяния. Боже, что творилось в душе у Розмари, когда она покидала Лондон! Затем горечь сменяется злостью на миссис Харрис. Что она себе думает? Почему не навела порядок, не избавила Розмари — да и его тоже — от подобного зрелища? И вновь возвращаются муки совести: ведь это он уговорил Розмари нанять миссис Харрис. Отчасти из-за него в доме такой кавардак, а внизу торчит пьяная неряха. Ну, теперь-то уж ничего не поделаешь.

Фред заглядывает в ванную. Вся в зеркалах и плитке цвета персика, комната до того грязна (даже унитаз полон несмытого дерьма), что Фред из брезгливости не дотрагивается до бритвы и зубной щетки. Неужто миссис Харрис — и думать противно! — хозяйничает у Розмари как у себя дома, шарит в ее вещах, моется в ее ванне и… даже отсыпается с похмелья в ее белой с золотом кровати с четырьмя столбиками?

Так вот, значит, откуда беспорядок. А он-то решил, что это Розмари от расстройства… А ведь когда он слышал голос Розмари на радиостанции, она не показалась ему такой уж несчастной. Говорила спокойно, даже весело. Фреду чудится ее серебристый голосок: «Спасибо, Деннис, я безумно рада, что я здесь». Розмари его больше не любит, а возможно, никогда и не любила.

Содрогнувшись, Фред ступает по замусоренному китайскому ковру с нежным цветочным рисунком, открывает стенной шкаф и без груда находит в глубине свой свитер. Фред сдергивает его с крючка, перебрасывает через руку и продолжает поиски, но любимой рубашки не видно. Спальня полна одежды Розмари. Взгляд Фреда выхватывает то ее длинную розовую накидку и небесно-голубой стеганый халат, то прозрачные блузки, то ряды босоножек на высоких каблуках — точно клетки крохотных птичек. Многие из вещей будят у Фреда сокровенные воспоминания. Вот длинное светло-серое вечернее платье с размытым узором из листьев — его складку, тонкую, как паутинка, Фред ласкал тайком на спектакле «Так поступают все»; вот шелковая вуаль цвета зеленого яблока — Розмари была в ней на вечеринке, и легкая ткань так нежно шелестела при каждом ее шаге.

Фред ослаб и выдохся, будто пробежал марафон или несколько часов гонял мяч. Подперев плечом дверной косяк, он пытается перевести дух, но ничего не выходит. Воздушный шарик у него в горле начинает сдуваться с жалобным, стонущим звуком. Всхлипывая, Фред бьется головой о косяк, чтобы хоть как-то отвлечься. Но тут снизу доносятся звуки шагов: это миссис Харрис ковыляет вверх по лестнице, на ходу натыкаясь на стены. Похоже, она едва держится на ногах.

Фред отступает в глубь стенного шкафа, прячется в темноте, надеясь, что миссис Харрис сюда не пойдет или не увидит его, но не тут-то было. Пыхтя, она останавливается в коридоре, а потом вваливается в спальню и, чтобы не упасть, хватается за комод.

— Что, скучаешь по своей милашке?

Даже со спины поза Фреда так красноречиво передает страдание, что и пьяная домработница догадалась. Не смея поднять на нее глаз, не то что ответить ей — да и зачем? — он сдвигает одежду Розмари в поисках своей голубой рубашки и мечтает, чтобы миссис Харрис поскорее ушла.

А миссис Харрис ковыляет через всю комнату к нему, по дороге спотыкается о покрывало, хватается за столбик кровати, чтобы не упасть, и наконец заглядывает в стенной шкаф.

— Эт-та к чему, котик? — хрипит она. — Накосим-ка лучше сена.

Фред каменеет. «Накосим сена» — их с Розмари тайное словцо. В погожие деньки, как сегодня, когда предзакатное солнце освещало комнату и кровать с пологом, Розмари любила нежиться в его лучах, подставляя ему свою белую кожу. «Давай-ка, милый, накосим сена, пока солнце еще высоко», — сказала она ему однажды, тихонько смеясь. Через несколько дней Фред подарил ей репродукцию картины Брейгеля «На сенокосе», и Розмари повесила ее над тумбочкой, где она и темнеет сейчас квадратом на светлых обоях с цветами. Теперь ясно, что миссис Харрис шпионила за ними, подсматривала, подслушивала под дверью. Гадость, мерзость! Ладно, черт с ней, с рубашкой, и с книгой тоже, главное — убраться отсюда подобру-поздорову.

— Прошу прощения, — говорит он злобно.

Миссис Харрис и не думает его пропускать.

Шатаясь, она подходит еще ближе к Фреду. Лицо ее — насколько можно разглядеть под вылезшими из-под платка крашеными лохмами — измазано сажей и губной помадой; от нее несет потом и перегаром. Миссис Харрис протягивает руку, засаленный цветастый халат распахивается, открывая ослепительно белое, роскошное нагое тело.

— Ах, милый! — говорит она сиплым, пьяным шепотом, передразнивая Розмари. Хватает Фреда за руку, наваливается на него всем телом и начинает об него тереться.

— Прекратите! — вопит Фред, пытаясь отодвинуть миссис Харрис в сторону, но домработница, даром что пьяная, на удивление сильна. — А ну прочь, старая карга!

Хватка миссис Харрис разжимается. Фред отталкивает ее с такой силой, что миссис Харрис, взвыв диким зверем, валится на пол, среди туфелек Розмари.

Даже не взглянув на миссис Харрис, не предложив помощь, он прижимает к себе свитер и улепетывает без оглядки. Мчится вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и захлопывает за собой дверь.

Очутившись на улице, Фред шагает куда глаза глядят. Минует квартал за кварталом, все дальше от Чейн-сквер, и на смену ужасу и гадливости приходит смущение. Фред сворачивает на юг, к реке, переходит дорогу и оказывается на набережной. Прислоняется к каменному парапету над широкой, спокойной Темзой, где катера, пришвартованные у берега, мерно покачиваются на волнах. По левую руку от Фреда — мост Альберта, будто собранный из детского конструктора, вдали зеленеет Баттерси-парк; справа — мост Баттерси, кирпичная громада в романском стиле. Фред следит за неспешным течением воды и игрой солнечных бликов на ней. Плывут друг за другом вниз по реке баржи, клубятся в закатном небе облака… Фреду понемногу становится легче.

Никогда больше не смогу я мечтать о спальне Розмари, думает Фред. Впрочем, возможно, это и к лучшему. С чего думать о какой-то дурацкой комнате? Если честно, то приходил он не столько за вещами, сколько в надежде еще раз увидеть Розмари. Глупая и тщетная надежда. А Фред, несмотря ни на что, по-прежнему любит Розмари. Ну и поделом ему! Теперь самое главное — забыть Розмари Рэдли; она-то его давным-давно забыла и славно развлекается где-нибудь за городом.

Слегка успокоившись, Фред бредет домой. Вещи еще не собраны, а через пару часов нужно идти на ужин и на ночной сеанс со старыми друзьями, только что приехавшими в Англию на лето.

Когда Фред встречается с Томом и Паулой, он почти пришел в себя, хотя и слегка подавлен. Друзья его так рады встрече и так жадно слушают рассказы о Лондоне, что на душе у него становится легче. Какое счастье, что не все американские ученые похожи на Вогелеров (за последнее время они Фреду поднадоели) или на Винни Майнер. От тоски по дому у Фреда щемит сердце; хочется увидеть знакомые места, услышать родные голоса, он соскучился по таким людям, как Паула и Том, — они говорят то, что думают, без утайки, без насмешек, никогда не станут притворяться друзьями, чтобы потом бросить тебя как ни в чем не бывало.

Сидя с друзьями в кафе рядом с домом, лакомясь блинчиками и попивая божоле, Фред рассказывает им о здешних достопримечательностях, культурной жизни, ресторанах, пытаясь не выдать своего разочарования. (Чего ради портить ребятам настроение? Ведь они приехали всего на пару недель.) Рассказывает Фред и сегодняшнюю историю с миссис Харрис, умолчав кое о чем. К примеру, он не сознается, что у него был ключ от дома, а Розмари превращается в «знакомых, которых сейчас нет в Лондоне». Без этих подробностей происшествие выглядит грубоватой комедией, сценой в духе Смоллетта или карикатур Роуландсона, оборачивается анекдотом, шуткой, и Том с Паулой принимают ее на ура.

— Вот так история! — восхищается Том. — Везет же тебе на приключения!

Поздно вечером, лежа в постели, Фред вспоминает слова Тома, от которых ему сделалось неловко. Том, разумеется, никогда не видел Розмари и хотел ему польстить. Мол, такому красавчику, как Фред, даже пьяные домработницы делают непристойные предложения.

В самом деле, за долгие годы Фред получал немало нежеланных предложений такого сорта, хотя и не столь нелепых и омерзительных. Девушки и женщины, на которых он никогда бы и не взглянул, вешались ему на шею или просто бегали за ним, смущая до крайности. Друзья мужчины и не думали ему сочувствовать. «На него девицы вешаются, а он еще скулит», — хмыкали они, не понимая, каково это, когда в тебя влюбляется женщина, которая тебе не нужна.

Внешняя привлекательность — загадка, размышляет Фред, глядя, как на стене играют тени листьев и отсветы фонаря. Очень похожий узор был на платье у Розмари, в котором она ходила в оперу, на «Так поступают все», с широкой летящей юбкой и узким лифом, облегавшим ее груди, нежные, словно яблоневый цвет… не видеть их больше Фреду, не ласкать, не целовать.

Почему пышная, белая, мягкая грудь делает красавицу Розмари еще прекраснее, а грязнуху вроде миссис Харрис еще отвратительнее? Грудь у миссис Харрис не больше, чем у Розмари, думает Фред, с трудом заставив себя вспомнить сцену в чулане. Примерно такая же. Такие же большие, розовые, как земляника, соски, а на левой груди точно такая же родинка — светло-коричневая, похожая на страусиное перо…

Нет! Не может быть. Лежа под одеялом, Фред дрожит как осиновый лист. Определенно померещилось.

Но воспоминание очень живое и яркое. У миссис Харрис точно такая же грудь, как у Розмари. Обе женщины одного роста, и цвет волос у них почти один и тот же. Миссис Харрис живет в доме Розмари, пьет ее джин, спит на ее кровати.

Конечно, у нее совсем другой голос и акцент. Но ведь Розмари актриса, она частенько изображала миссис Харрис. Господи! Фред вскакивает с кровати и открыв рот глядит в темноту, будто перед ним отвратительный призрак.

Минуточку! Фред не в первый раз видит миссис Харрис, он бы заметил… Да, но видел он ее лишь мельком, в тот вечер, когда освободился раньше, чем надо. Миссис Харрис приоткрыла дверь и, не взглянув на него, буркнула, что леди Розмари нет дома. Даже не впустила его, не предложила подождать, и ему пришлось тогда идти в бар.

Не впустила в дом… и никого не пускала… Не потому, что не любила, когда у нее под ногами путаются (как говорила Розмари), а чтобы ее не узнали… потому что она… потому что пьяная ведьма, которую Фред обозвал сегодня старой коровой и повалил на пол, — это и есть его настоящая (то есть ненастоящая, насквозь фальшивая) любовь, звезда сцены и экрана, леди Розмари Рэдли.

Господи ты боже мой! Не заметив, как выпрыгнул из постели, Фред стоит голышом в тусклом лунном свете и стучит кулаком в стену. Так бы и стучал, если бы не шаги наверху — должно быть, от шума проснулся кто-то из жильцов или, того хуже, хозяин квартиры.

Настоящая миссис Харрис, вероятно, когда-то и была, но уволилась, а Розмари никому не сказала и продолжала ее голосом отвечать на звонки. Или вовсе не было никакой миссис Харрис и Розмари с самого начала своими руками мыла полы.

Надо же быть таким тупым, слепым, глухим! Как тут было не догадаться?

А все потому, что Розмари ему внушила, что она прекрасна, изящна, воспитанна — словом, настоящая англичанка-аристократка, и тот, кто этими качествами не обладает, даже если живет в ее доме, спит на ее кровати, говорит ее голосом, — это не Розмари. И когда Розмари решила, что не хочет больше видеть Фреда и разговаривать с ним, ей оставалось всего лишь одеться и заговорить, как миссис Харрис. Так она и поступила сегодня. И насмехалась над Фредом, вставляя в речь их тайные словечки. Все, что между ними было, она разрушила.

Да она, наверное, издевалась надо мной все эти месяцы, думает Фред, стоя у открытого окна и глядя в неспокойную полутьму. Если бы Розмари любила его по-настоящему, то ни за что не сыграла бы с ним такую шутку. Все это время он любил не живую женщину, а театральную героиню, вроде леди Эммы Талли. Она постоянно дурачила его: когда Фред был ей нужен, притворялась леди Розмари, а чтобы оттолкнуть его от себя, надевала маску миссис Харрис. Кто же она на самом деле — одному Богу известно.

Что ж, по крайней мере, теперь все предельно ясно. Розмари больше его видеть не хочет. И он ее тоже. Даже если она раскроет ему объятия, вновь станет той самой Розмари, которую он любил, — Фред ей не поверит. Станет присматриваться, прислушиваться: а вдруг она всего лишь играет роль?

Фред бросается на постель и долго лежит, уставившись в потолок, глядя, как на викторианской лепнине, покрытой толстым слоем краски, мечутся беспокойные тени. Сон не идет к нему, и Фред снова встает. Кое-как одевшись, зажигает свет и принимается наводить порядок в холодильнике и шкафчиках на кухне — большую часть продуктов выбрасывает, а кое-что приберегает для Вогелеров, к которым вечером приглашен на прощальный ужин. Чтобы не тащить початую бутылку скотча в Хэмпстед, Фред наливает остатки в бокал, разбавляет тепловатой водой из-под крана и, пока работает, то и дело прикладывается.

Вычищая шкафчик под раковиной, Фред вдруг застывает на месте с пакетом сливочного печенья «Маквитиз» в руке. Точно такое же печенье, густо намазанное паштетом, ел Эдвин Фрэнсис на вечеринке у Розмари, стоя на лестнице и по-старушечьи жалуясь, что миссис Харрис дурно влияет на Розмари. В ушах у Фреда звучат слова Эдвина: «У нее случаются приступы ярости… С ней бывает очень трудно».

Что, если Розмари играла миссис Харрис не в шутку, не со зла на Фреда, когда тот ворвался к ней в кухню? Ведь она не ожидала, что он придет. Если бы Фред не пришел, она бы точно так же сидела на кухне в одежде миссис Харрис и пила.

Что, если она не просто играла? Вдруг у нее был очередной «приступ ярости», как за ней, оказывается, водится? Если Фред не знает настоящей Розмари, то, возможно, он не один такой? А знает ли сама Розмари, кто она на самом деле? Уж не сумасшедшая ли она?

Быть может, Розмари и раньше выпивала и у нее не раз случались эти «приступы ярости», что-то вроде нервного срыва? Не на это ли намекал Эдвин? Хотел предупредить Фреда?

Нет. Скорее всего, Эдвин просил о помощи, как и говорил. Успокоиться не мог, пока не взял с Фреда обещание «присматривать за нашей Розмари». А Фред не принял его слова всерьез и, разумеется, ни за кем не присматривал. Да и при всем желании не мог бы, потому что через каких-нибудь пару часов Розмари выставила его из дома. Так или иначе, Фред был уверен, что Розмари в присмотре не нуждается.

А не пришла ли пора о ней позаботиться? — гадает Фред, стоя на кухне с пакетом печенья в руках. Если она запила, или не в себе, или все сразу, за ней кто-то должен ухаживать. Только вот кто?

К трем часам ночи Фред уже выпил скотч, две бутылки пива и почти покончил с кислым белым вином. Он напился на Ноттинг-Хилл-Гейт, а Розмари напилась или сошла с ума в Челси. Нет уж, это слишком! Скорей бы домой, в Америку, скорей бы снова увидеть Ру. Но Ру теперь вряд ли захочет его видеть. Фред падает на кровать прямо в одежде и проваливается в сон.

Фред приходит в себя с хмельной головой, когда лучи полуденного солнца нагрели смятую постель. О еде даже думать противно. Фред долго стоит под душем, пытаясь унять боль в затылке, но толку мало. В голове лишь одна отчетливая мысль: до отъезда надо попросить кого-нибудь, чтобы присмотрели за Розмари. Фред берет в охапку грязную одежду, простыни, полотенца и тащит их в автоматическую прачечную. Пока белье плещется в стиральной машине, при одном взгляде на которую кружится голова, Фред звонит из автомата Эдвину Фрэнсису, но тот, наверное, еще не вернулся из Японии. Потом — Уильяму Просту на Би-би-си, чтобы узнать номер Пози или Нади. И наконец, Винни Майнер. Больше звонить некому. Не застав никого из них, Фред пробует дозвониться позже, но безуспешно — и так до самого вечера. Но он все звонит и звонит.