Иностранные связи

6

Май в Кенсингтон-гарденс. Широкие бархатные газоны похожи на футбольные поля с искусственной травой, а высаженные рядами тюльпаны покачивают головками, будто стайки радужных птиц. Высоко в небе, брызжущем светом, легкий ветерок носит бумажные змеи. Фред Тернер идет по парку, и перед ним одна за другой предстают картины природы, каждую оживляют фигуры: гуляющие парочки, бегуны в шортах и трико, чинные собаки на поводках, красные и синие воздушные шары, из-под которых свисают на ниточках малыши.

Фред идет на другой конец города, на вечеринку (он уже знает, что здесь не говорят «коктейли») к Розмари Рэдли. У Круглого пруда смотрит на часы и садится на скамейку подождать пару минут, чтобы прийти ровно в шесть. Фред предлагал прийти пораньше и помочь, но Розмари и слышать не пожелала. «Фредди, милый, не надо. Я хочу, чтобы ты просто хорошенько отдохнул. Приходи ровно в шесть и ни минутой раньше. Обо всем позаботится фирма. Вместе с миссис Харрис, конечно».

Дело в том, что спор выиграл Фред и Розмари наняла домработницу. Фред с ней еще не знаком, но, по словам Розмари, она просто чудо. Очень трудолюбивая, старательная: полы натирает на четвереньках. И не пристает к Розмари с рассказами о муже, детях и домашних любимцах — детей у нее нет, зверей она дома не держит, а с пьяницей-мужем давным-давно развелась.

Фред сделал для Розмари доброе дело, когда убедил ее нанять миссис Харрис, зато Розмари для него сделала куда больше: помогла ему из печального, растерянного преподавателя-иностранца снова стать самим собой, обрести былую уверенность. Теперь Фред понял, что все его былые страдания только оттого, что ему было нечем заняться. С точки зрения психолога, туристы — растерянные, призрачные существа; они гуляют по лондонским улицам и заходят в лондонские дома плоскими, полупрозрачными, будто голограммы. Лондон кажется им неживым, и сами они для лондонцев тоже ненастоящие — бледные, безликие, плоские фигурки, которые мельтешат перед глазами и не дают проходу.

До встречи с Розмари Фред тоже как бы ни для кого не существовал, кроме кучки таких же ученых призраков. Не существовал для него и Лондон. На Ноттинг-Хилл-Гейт Фред словно бы и не жил, а просто ночевал, каждый день ходил в Британский музей, чтобы посидеть над грудой выцветших брошюр и старых, пропахших сыростью книг в кожаных переплетах. Теперь город для него ожил, ожил и сам Фред. Повсюду живая история, все дышит смыслом, таит новые возможности, а больше всего — сама Розмари. Когда она рядом, Фред как будто держит в объятиях саму Англию, все лучшее в ней.

Фред уже полностью оправился от того ужаса, что охватил его месяц назад в Оксфордшире, когда деревья-птицы и слишком живые воспоминания о романах Джеймса до того испугали его, что он готов был вынести приговор целому обществу. Эдвину и Нико он по-прежнему не доверяет. Фред всегда опасался гомосексуалистов, возможно, оттого, что получал от них немало непристойных предложений. Но против Пози Биллингс и Уильяма Проста Фред ничего не имеет, а свой приступ праведного гнева теперь считает мелким и ханжеским.

Оказалось, что среди давно женатых друзей Розмари семейный уклад, как у четы Биллингс, далеко не редкость. Сплошь и рядом мужья и жены полюбовно предоставляют друг другу определенную свободу, а друзья семьи считают, что так и надо. Все знают, с кем «встречается» Джек или Джилл, но никто не говорит об этом вслух, разве что спросят Джилл, с кем ее приглашать на вечеринку — с мужем или с любовником. При этом супруги тепло относятся друг к другу, делят кров (а то и не один), заботятся друг о друге и о детях, вместе отмечают праздники, устраивают званые обеды. По словам Розмари, англичане дают выход страсти гораздо культурнее, чем американцы. Нет ни скандалов, ни приступов ханжеской ревности и собственничества, а именно из-за них, как считает Розмари, вспыхивают мерзкие семейные ссоры, ведутся разорительные бракоразводные процессы, страдают семьи, дети, доброе имя, карьера. Нет здесь и яростного самооправдания и работы на публику, как в «открытых браках». Розмари доводилось такие встречать в Америке среди актеров (а Фреду — среди аспирантов); из подобных браков, по ее словам, никогда ничего не выходит. «Это все равно что держать все окна и двери в доме открытыми. Жди сквозняков или, того хуже, воров».

Денежные дела у Фреда тоже поправились, по крайней мере на время, — ему чудом удалось договориться по почте с университетским кредитным союзом о ссуде. Если ничего не случится, то денег должно хватить почти до самого отъезда. Теперь можно ходить с Розмари в рестораны и заказывать что-нибудь посущественнее салата; можно покупать ее любимые цветы. Если на будущий год придется затянуть пояс потуже — не беда, оно того стоит.

Только два обстоятельства омрачают сейчас настроение Фреда. Во-первых, его книга о Джоне Гее почти не движется. Сразу после приезда в Лондон ему плохо работалось от тоски, теперь — от счастья. БМ давит на него еще сильнее, чем прежде, потому что за стенами ждет огромный, прекрасный мир. Фред злится на недоверчивого охранника — мог бы уже давно запомнить его в лицо, но каждый раз требует пропуск; возмутительно, что перед выходом обыскивают портфель. Еще больше злит его, когда нужные книги оказываются в книгохранилище в Вулидже (значит, ждать придется еще два дня) или у других читателей (от одного до четырех дней). И чем реже заглядывает Фред в «Бумагомаралку», тем хуже — книги, отложенные Фредом или кем-то еще из читателей, на третий день исчезают и возвращаются в темные подземелья.

Зная об этом, Фред тем не менее заходит в библиотеку все реже и реже, и все больше книг, которыми он пользовался, куда-то пропадают. Требования возвращаются к нему с пометками «нет в книгохранилище», «уничтожена бомбежкой» или, что самое обидное, «выдана Ф. Тернеру». А в Лондоне столько всего интересного, столько спектаклей, фильмов и выставок, на которые можно сходить с Розмари, столько вечеринок! К черту все! — говорит про себя Фред почти каждый день. От Розмари и ее друзей можно узнать об истории и традициях английского театра куда больше, чем в библиотеке, — видит бог, дома в Коринфе он над книжками еще насидится.

Другой груз у него на душе гораздо тяжелее, хоть это и не груда книг, а легкое, едва ли не легче воздуха, по которому оно прилетело, авиапослание. Письмо от его далекой жены Ру. Первое за четыре месяца — при том, что Фред писал ей несколько раз, просил переслать ему почту, возвращал ее медицинский полис, спрашивал адрес друга, который сейчас в Сассекском университете. Ру, разумеется, почту не отправила, за полис не поблагодарила и адрес не выслала.

Но сейчас, словно запоздалая голубка, которая вернулась в ковчег через сто двадцать дней и ночей, долетело к нему через океан голубое письмо. А в клюве у голубки — не иначе как свежая оливковая ветвь.

…Дело вот в чем, — пишет Ру, — думаю, надо было тебя предупредить, прежде чем выставлять твой член и остальные фотографии. Я бы их, наверное, все равно не сняла, даже если бы ты поднял шум, но такой сюрприз я устроила зря. Будь на твоем месте я — то есть моя киска, — я бы, пожалуй, тоже взбесилась. Кейт говорит, это все оттого, что я на тебя злилась — видимо, за то, что ты пропадал на работе. Или боялась, что у меня не хватит духу выставить фотографии, если ты скажешь нет.

Вот я о чем, понимаешь?

Здесь все по-старому, погода опять скверная. Я получила второй приз в конкурсе Ганнетта за фотографии из детского лагеря. До первого места не дотянула. Те, что из отделения скорой помощи, были лучше, но не такие душевные. Все по тебе скучают. Надеюсь, Лондон тебе нравится и ты собираешься с мыслями в БМ. С любовью Ру.

Письмо, которого Фред так ждал весь январь и февраль, в темноте и пустоте, опоздало на четыре месяца. Вот оно, то самое письмо, которое он так мечтал найти на исцарапанном столике красного дерева в передней, изо дня в день представляя, как разорвет конверт, как будет смеяться и кричать от радости, как пошлет в ответ телеграмму или позвонит. В своих фантазиях он стелил чистые простыни и ехал в аэропорт встречать Ру…

Теперь, когда налицо и раскаяние Ру, и ее честность — Фред не помнит, чтобы она хоть раз солгала, даже во благо, — он вынужден признать, что несправедливо обвинил ее. Если бы Ру ему изменила, Фред узнал бы об этом первым, от нее же самой. Ру говорила правду, утверждая, что те два члена только фотографировала. Скорее всего, их обладатели — старый друг Ру из школы искусств, который работает сейчас в Нью-Йорке, и его голубой любовник. По большому счету, обвинить ее можно лишь в дурном вкусе.

Но в кругу друзей Розмари дурной вкус считают не пустяком, а верным признаком душевного изъяна. Фред помнит, как Розмари на днях сказала Пози об общем знакомом: «Ясное дело, можно ненадолго увлечься Хауи, он красив и талантлив, но хоть убей, не пойму, как Мими могла переехать в его ужасную квартиру в Кентиш-тауне, со всеми этими искусственными папоротниками и плакатами с боем быков». «А кошмарные занавески с блестками? Смахивают на дешевые рождественские ленты, — согласилась Пози. — Должно быть, совсем голову потеряла». Имелось в виду, что всякий, кто окружил себя показной роскошью и подделками, и сам по натуре наверняка неискренен и фальшив. Очень возможно, думает Фред, вспоминая свои впечатления о Хауи, одном из руководителей канала Ай-ти-ви, Розмари и Пози правы.

Дурной вкус у Ру, конечно, иного свойства, он отдает грубостью, а не фальшью, что несколько лучше, хоть и ненамного. Фред, как и Мими, был ослеплен красотой и талантом — вот что сказала бы Розмари. Может быть, и так. Но Ру, как бы ни был плох ее вкус, все-таки его жена и любимый когда-то человек. Меньше всего она заслужила, чтобы ей сказали правду. И как ей эту правду сейчас преподнести? «Спасибо за письмо, рад был получить от тебя весточку, но, извини, я влюблен в очаровательную английскую актрису, удачи и всего наилучшего». Не хочется писать эти строки или другую лицемерную чушь, и Фред уже почти две недели медлит с ответом. Не хочется думать сейчас ни о Ру, ни о возвращении в Коринф. Когда они встретятся, Фред попросит прощения и все объяснит. Ру поймет. А может быть, и не поймет. Но это не так уж важно; важно сейчас только одно — его страсть к Розмари Рэдли.

Обладание не погасило в нем огонь страсти. Позади упоение погоней, однако на смену ему пришло предчувствие, что счастье будет недолгим. Джо и Дебби Вогелер, как обычно, ничего хорошего не ждут. «А не ошибка ли, — рассуждала Дебби, — позволить себе так увлечься, когда через месяц тебе уезжать из Англии?» Слова Дебби не звучали как вопрос и не требовали ответа, но про себя Фред твердо ответил «нет». Уже не в первый раз он подумал, что мирок Вогелеров такой же ограниченный и узенький, как их здешний треугольный дом, — будто он достался им волей потустороннего агента по недвижимости, наделенного чувством юмора.

Но ведь Джо и Дебби не знают ни Розмари, ни ее Лондона. Фред рассказывал им о вечеринке у Винни Майнер и о тех, что последовали за ней, — о том, какая Розмари чудесная, скольких интересных людей знает, как доброжелательны большинство из них. Вогелеров его рассказ не впечатлил.

— Подумаешь, сказали тебе пару теплых слов, — говорила Дебби пасмурным сырым днем, когда они сидели втроем в треугольном доме, среди воскресных газет и пластмассовых игрушек. — В школе их учат хорошим манерам. Только вот увидишься ли ты с ними снова? Вот что важнее. Сразу после нашего приезда мы с Джо обедали с тем старичком писателем, знакомым его тети, в Кенсингтоне, и все были очень любезны, сказали, что хотят с нами еще увидеться, но дальше разговоров дело не пошло.

— Это все из-за Джеки. — Джо кивнул на сына, который сидел на полу в белом пушистом комбинезончике, перепачканном детским питанием, и рвал на кусочки журнал «Обсервер». — Надо было его оставить дома.

— Джеки вел себя отлично, — возразила Дебби. — Не плакал, не капризничал. А ту старую кошку он не обижал — просто играл. Не пойму, отчего они все так разволновались.

— А еще им не понравилось, что за обедом ты держала Джеки на коленях, — добавил Джо.

— Ну, тут ничего не поделаешь. Куда мне было его девать? Если бы Джеки ползал по полу, им бы тоже не понравилось, могу поспорить. Тем более что он непременно ушибся бы о какой-нибудь угол их гигантской старинной мебели.

Ничего они не понимают, подумал тогда Фред и решил устроить для Джо и Дебби встречу с Розмари (разумеется, без Джеки). Как только они ее увидят или когда познакомятся поближе с ней и ее друзьями — размышляет Фред, сидя на скамейке в Кенсингтон-гарденс, — они поймут, какие это замечательные люди.

В конце концов, даже он понял это не сразу. Но сейчас все прежние сомнения — на которые он в минуту слабости намекнул Джо и Дебби — кажутся ему мелкими, недостойными. Только трус отказался бы от Розмари из-за того, что чем сильнее чувство, тем больнее потом будет разлука. Нет ничего хуже, чем до конца дней сожалеть: «Розмари Рэдли любила меня, но мне пришлось от нее отказаться, потому что мне не нравились ее друзья… потому что она сорила деньгами… потому что я в июне уезжал и знал, что увижу ее только через год».

Если Джо и Дебби этого пока что не поняли, то Розмари и ее друзья, конечно, поймут. Фред помнит интервью с Лу, другом Розмари, которое на прошлой неделе напечатали в «Таймс». На страницах газеты Лу признался, что велел своему агенту отклонять все предложения съемок, потому что ему дали возможность две недели в Ноттингеме играть короля Лира. «Неважно, где театр и сколько времени будет идти пьеса, — заявил он. — Если тебе выпала такая удача, все остальное не имеет значения».

— Какая прелесть наш Лу! — воскликнула Розмари, прочитав этот отрывок Фреду вслух. — Я ему, разумеется, сразу позвонила и поздравила. В самом деле, сказала я, ему давным-давно пора играть эту роль, он великолепный актер, настоящий гений. И на диету не нужно садиться — отчего бы Лиру не быть толстым? Может быть, он и вправду был толстый, и его лихие рыцари тоже. А что? Они ели до отвала, напивались, уничтожали все запасы Гонерильи. Не работали, спортом не занимались, так ведь? Я ему так и сказала: «Лу, милый, ты ошибаешься, тебе не нужно худеть ни на грамм. Сам знаешь, что после сытного обеда у тебя голос звучнее». Жаль, что у меня совсем наоборот. Как только снова начну работать — придется голодать. Нет, ты только взгляни на эту груду мяса! — Розмари приподняла краешек кимоно, расшитого белыми и серыми хризантемами, и взору Фреда предстало прелестное, розовое, округлое бедро. — Фредди, милый, не надо, я не хотела… Ах, милый… Ах…

Вспомнив этот миг и все, что за ним последовало, Фред поднимается со скамьи и уверенно шагает в сторону Челси, будто его влечет туда неведомая сила.

Гости еще не все собрались, но уже нет сомнений, что вечеринка у Розмари удалась на славу. Погода чудесная, дом сверкает чистотой, ящики для растений и каменные урны у входа вычищены до блеска, в них пышно цветет белая герань, вьется шелковистый плющ; через открытые стеклянные двери виден палисадник позади дома, весь в зеленой дымке. Внутри тоже все блестит — по крайней мере, все, что могут увидеть гости (в поисках места, где можно повесить плащи, Фред приоткрыл дверь в спальню Розмари и тут же захлопнул ее при виде первозданного хаоса, — похоже, миссис Харрис была так занята внизу, что на все остальное ей просто не хватило времени).

Фред снова спускается по ступенькам. Внизу все как в роскошной рекламе — идеальная вечеринка. Огромная гостиная полна света, цветов, изящно одетых людей. Многие из друзей Розмари красивы, многие знамениты, а некоторые могут похвастаться и тем и другим. Лишь несколько человек слегка портят картину — в настоящей рекламе их ни за что бы не стали снимать. Скажем, коротышка Винни Майнер в одном из своих «костюмов ежихи Тигги Уинкль», как называет их Розмари, — накрахмаленный белый хлопок и пушистая светло-коричневая шерсть, словно мех какой-нибудь зверушки. Фред с изумлением вспоминает, какой грозной она ему казалась всего лишь пару месяцев назад. Теперь он, как и все друзья Розмари, пришел к мысли, что Винни, при всем своем уме и обаянии, по большому счету, комический персонаж, с ее любовью к народным танцам, книжкам для детей и английской старине.

— Винни, здравствуйте. Как у вас дела?

— Спасибо, хорошо. — Винни смотрит на Фреда снизу вверх, задрав голову. — Сколько народу! Я и не предполагала, что будет такое торжество. А у вас как дела? Как ваша книга о Джоне Гее?

— Спасибо, отлично, — увиливает от правдивого ответа Фред.

— Рада за вас. Какая красота в доме! Просто удивительно! Должно быть, миссис Харрис постаралась?

— В общем, да.

— Пра-астите, па-ажалста, мадам, пра-астите, па-ажалста! — Позади Фреда раздается американская речь; впервые в жизни он прислушивается к ней со стороны и изумляется, до чего же она громкая, вялая, гнусавая. Неужели и его собственный голос все здесь воспринимают так же, стоит ему раскрыть рот? — Винни, возьмите. — Грузный лысоватый мужчина лет шестидесяти, в ковбойских сапогах и замшевой куртке, как американский певец кантри, протягивает Винни бокал. — Сухой херес, как вы просили, милая.

— Спасибо, — отвечает Винни. — Чак, это Фред Тернер, мы вместе работаем на кафедре в Коринфе. А это Чак Мампсон.

— Рад познакомиться. — Чак протягивает большую, мясистую, красную руку.

— Взаимно, — сдержанно отзывается Фред.

В первую минуту ему кажется, что карикатурные, неуместные на этой вечеринке речь и наряд Чака — всего лишь маскарад; и имя, должно быть, ненастоящее. Никакой это не американец, а переодетый актер, друг Розмари, — актеры, как узнал Фред, любят развлекаться, если долго сидят без работы.

— Наслышан о вас. — Чак широко улыбается.

Любопытно, думает Фред, что же этот Чак, кто бы он ни был на самом деле, про меня слышал. Наверняка доложили, что я любовник Розмари.

— А я о вас, увы, нет, — признается Фред, в первый раз за многие годы, с ранней юности, прислушиваясь к своему голосу. Произношение похоже, но мелодия речи другая. За последние несколько месяцев Фред стал говорить если не с британским акцентом, то, во всяком случае, с британскими интонациями и слова подбирать британские. Почти невольно он начал в подражание английской манере речи повышать тон в конце фраз и вполне осознанно, чтобы его понимали, говорит теперь «лифт», «метро» и «уборная», а не «подъемник», «подземка» и «туалет».

— Чак приехал из Оклахомы, — уточняет Винни.

— Вот как? — В голосе Фреда все еще слышится сомнение, хотя вряд ли Винни сговорилась бы с каким-то актером, чтобы разыгрывать гостей. — Я там не был, зато фильмы смотрел.

— Ха-ха! — Чак гогочет, как самый настоящий американец со Среднего Запада, — во всяком случае, очень правдоподобно. — Ну, сейчас-то у нас совсем не как в кино.

— Понятно, не как в кино.

Неприятный для Фреда разговор обрывается, поскольку приходят новые гости, за ними еще и еще. Вскоре большая комната с высоким потолком заполняется людьми. Начищенная люстра рассыпает во все стороны лучи света; звон хрустальных бокалов, плеск вина, громкий смех и возгласы.

Чудо, которое сотворила новая домработница Розмари, не остается незамеченным. Все друзья Розмари в восторге, даже те из них, кто сомневался, а так ли на самом деле хороша миссис Харрис, как описывают ее Розмари и Фред. Кое-кто говорил, что оба они не слишком разбираются в домашнем хозяйстве и не им судить, кому-то просто не верилось, что миссис Харрис настолько уж замечательна. А теперь, увидев все своими глазами, они опасаются другого.

— Пожалуй, даже слишком образцовый порядок, — доносятся до Фреда слова гостьи. — Как в историческом здании, которое охраняется государством.

— Точно, — соглашается ее собеседница. — Похоже, миссис Харрис из тех, кто помешан на чистоте. Такие, как она, все немножко с приветом, — продолжает подруга Розмари, хотя в ее собственную квартиру тоже не помешало бы вызвать миссис Харрис. — Розмари надо быть поосторожнее, а то в один прекрасный день ее задушат в собственной постели.

Откровенное недоброжелательство со стороны друзей Розмари появилось не так давно. Раньше зависть к красоте Розмари, ее славе, обаянию, жизнерадостности и богатству — на телевидении, даже на британском, платят хорошо — смягчалась состраданием к ее неустроенной жизни и любовным неудачам. Хотя недостатка в поклонниках у Розмари никогда не было, она почему-то всегда выбирала самых непривлекательных и ненадежных. Более того, ее возлюбленные обычно оказывались женаты и в конце концов или возвращались к женам, или, еще того хуже, бросали и жену, и Розмари ради другой женщины. Поэтому красота и известность Розмари не мешали друзьям любить ее и беспокоиться о ней, а знакомым — тепло к ней относиться и жалеть ее. А сейчас, когда у нее чудесный, чистый дом в Челси и красивый, по-видимому, свободный молодой любовник, многие из друзей Розмари не могут ей этого простить.

Сегодня кое-кто из гостей не только пророчит беду, но и пытается выведать у Фреда побольше о миссис Харрис. Как заметила Розмари, не так-то просто в Лондоне найти хорошую домработницу-англичанку. «Вот погоди, — предупреждала она Фреда. — Увидишь, сколько найдется охотников сманить у меня миссис Харрис, даром что друзья. Никому ничего о ней не рассказывай, не говори даже, по каким дням она приходит. Обещай мне, милый». Фред, хоть и считал это излишним, пообещал никому ничего не говорить. А теперь убедился, что Розмари была права. Многие гости, когда она не слышит, задают ему вопросы с намеками. Сколько берет миссис Харрис за работу? Есть ли у нее выходные? К счастью, Фреду не приходится лгать, поскольку ответов он не знает. Особенно усердствует пожилая актриса Дафна Вэйн, которая снималась вместе с Розмари в «Замке Таллихо», пока в прошлом году ее героиня не скончалась на глазах у зрителей от воспаления легких.

— Как бы я хотела познакомиться с миссис Харрис, — говорит Дафна задумчиво, прерывистым шепотом, который и сделал ее звездой экрана и сцены полвека назад. — Похоже, она настоящее сокровище. Хорошая прислуга в наши дни большая редкость. Я так надеялась, что она будет здесь, на приеме, — помогать и все такое прочее. — Дафна окидывает взглядом комнату, хлопая своими знаменитыми ресницами.

— Ее сегодня не будет, — объясняет Фред Дафне. — Розмари отказалась от ее помощи — говорит, что миссис Харрис стыдно показывать гостям.

— Правда? Ну что ж, у каждого свои недостатки, ведь так? Но может быть, она все-таки внизу, на кухне?

Фред качает головой; если бы он кивнул, то воздушную, неземную Дафну ничто бы не остановило — скользнула бы по черной лестнице в нижний этаж.

— А вы случайно не знаете, по каким дням она приходит?

— Нет, точно не знаю.

— Жаль! — Дафна улыбается ему ласково, снисходительно, будто деревенскому дурачку, и тут же, не сходя с места, плавно перетекает к другому разговору.

На самом деле Фред отлично знает, что приходит миссис Харрис по вторникам и пятницам, потому что в эти дни не видится с Розмари: здесь ему появляться запрещено, а сама Розмари заглянула к нему всего один раз и с тех пор отказывается. Фред как мог старался навести уют, но его любимая и пяти минут у него не пробыла. Укуталась потеплее в светлую шубку, заявила, что здесь «холод собачий» и «никакой романтики», и даже не присела на диван — а Фред представлял, как она будет лежать там полуобнаженная.

При том, что миссис Харрис свое дело знает, недостатки есть и у нее. Она не выносит, когда кто-то «путается под ногами» во время уборки, на звонки не отвечает, ничего Розмари не передает — телефон ей, видите ли, мешает работать. Иногда хватает трубку, орет: «Никого нет дома!» — и швыряет ее на рычаг, но чаще просто не подходит к телефону. Для некоторых из друзей Розмари это еще одно доказательство того, что миссис Харрис — опасная сумасшедшая; Фред подозревает, что у нее нет никакого образования. Может быть, поэтому такая работящая и порядочная женщина не смогла найти работу получше.

Есть и еще один довод в пользу того, что у миссис Харрис не все в порядке с головой: она никому не открывает дверь. В прошлый вторник после обеда, когда Фред узнал, что у него свободный вечер (у Вогелеров заболел ребенок), но не мог ни дозвониться до Розмари, ни оставить сообщение на автоответчике, он решил зайти к ней домой. Стучал, звонил, пытался кричать, но никто не отозвался, хотя слышно было, что в доме кто-то есть. В конце концов Фред нацарапал на обратной стороне конверта записку.

Открывая натертую до блеска медную крышку щели для писем, Фред услышал, как за дверью кто-то ходит. Он наклонился, заглянул в щель и в первый раз в жизни увидел миссис Харрис. Домработница стояла на четвереньках в другом конце темного коридора и мыла пол — некрасивая женщина средних лет, в широченной хлопчатобумажной юбке, шерстяной кофте, с красным платком на голове. Услыхав, как записка падает на мраморный пол, она оглянулась и сдвинула брови, хотя, возможно, недовольная гримаса застыла на ее лице давным-давно.

— Здравствуйте! — крикнул Фред. — Я оставил записку для леди Розмари! Передайте ей, пожалуйста.

Без единого слова в ответ миссис Харрис повернулась к Фреду спиной и принялась дальше мыть пол.

С гостями миссис Харрис не разговаривает, зато с хозяйкой беседует охотно и подолгу. Слушать ее вовсе не скучно, как опасалась Розмари, а, наоборот, забавно. Теперь Розмари потчует друзей рассказами о том, что сказала или сделала миссис Харрис, быть может слегка смягчая или, напротив, приукрашивая. Миссис Харрис верит, что смотреть в зеркало на полную луну можно только через левое плечо, а то сойдешь с ума. Спасается от малокровия пивными дрожжами и хлебом с патокой. Ходит на собачьи бега и ставит на собак с кличками на «С» («Скорость») и на «П» («Победа»). «На бегах все расписано, это всякий знает, — делилась она с Розмари своим опытом. — Однако ж есть кой-какие секреты».

Но лучше всего удаются миссис Харрис суждения о новостях в мире и знаменитостях — как правило, мрачного свойства. Политиков и почти всю королевскую семью она терпеть не может, зато остается верна «принцессе Маргарет Роуз», несмотря на ее скандальные любовные истории. «Обманули ее, и все тут, обманул и предал этот никчемный коротышка». Фред хорошо помнит, как Розмари повторяла это новое словцо голосом своей домработницы — грубым, простонародным, с пьяной слезливостью, — жестом показывая рост лорда Сноудона.

Фред даже ловит себя на том, что стал пересказывать истории о миссис Харрис друзьям, например Вогелерам. Несмотря на сварливость, миссис Харрис тоже стала олицетворять для него Англию. Почти всех приезжих-американцев — скажем, ту же Винни Майнер — в Англии привлекает все старинное, живописное, благородное. А любовь Фреда к Британии более всеобъемлюща. Ему близко все, что воспето в песнях или описано в книгах. Сейчас, когда на душе у него так радостно, он принимает здесь даже то, что презирает в родной Америке. Груды шлака напоминают ему о Лоуренсе, ломбарды — о Гиссинге; столбы, что уродуют Сассекские холмы, связаны для него с Оденом, а грязные трущобы Южного Лондона — с Дорис Лессинг. Вкус сливового пудинга в банках для него — вкус Диккенса, а голос любого толстого ученого человека — голос доктора Джонсона. Розмари, словно розовые очки, преображает для него мир, с ней и миссис Харрис кажется героиней литературы восемнадцатого века — второстепенным персонажем какой-нибудь грубоватой комедии с иллюстрациями Хогарта или Роуландсона. Фреду не просто нравятся ее причуды — он гордится ими, как будто сам их открыл. Ведь если бы не он, миссис Харрис ни за что бы не взяли на работу.

Снова звонок. Фред идет к двери — пришли Джо и Дебби Вогелер и, вопреки его предостережениям, заявились с ребенком.

— Нянечку так и не дождались, — обиженно бубнит Дебби при виде Фреда — будто он тоже в чем-то виноват, — вот мы и взяли Джеки с собой.

— Он всю дорогу не капризничал, — говорит Джо примиряюще. — Почти все время спал.

Малыш сидит в потрепанной голубой холщовой сумке на груди у Дебби, пухлые ножки свисают по бокам, а лысая головка прильнула к маминой шее. Дебби одета под стать малышу. На ней линялая джинсовая куртка, длинная широкая джинсовая юбка и туфли на платформе — как будто для передачи «Спутник фермера». Джо, как всегда, похож на очкарика-ученого: потертый вельветовый пиджак, облезлый растянутый свитер с высоким воротом, стоптанные кожаные туфли. Фред привык видеть Вогелеров в таких нарядах, но сегодня ему кажется, что друзья его одеты явно не по случаю, если не сказать — вызывающе. Зато есть хотя бы одна перемена к лучшему: с приходом теплых дней у них поправилось здоровье, и сегодня, в первый раз за все время, никто из них, по-видимому, не простужен.

— Заходите, рад вас видеть, — Фред пытается изобразить радушие, — малыша можно отнести наверх, в одну из свободных спален. Я вас отведу…

— Нет, ни в коем случае. — Дебби крепче прижимает к себе Джеки.

— Так нельзя, — объясняет Джо, глядя на Фреда чуть ли не как на преступника. — Сам представь: а вдруг он проснется один в незнакомой комнате? Это очень большое потрясение.

— Ну ладно.

Много дней Фред мечтал познакомить старых друзей со своей новой возлюбленной. И вот теперь с тяжелым сердцем ведет Вогелеров через всю гостиную к окну, где рядом с цветущим апельсиновым деревцем стоит Розмари — такое же ароматное весеннее видение, окутанное бледно-зеленым мерцающим шелком.

— Ах, очень приятно! — восклицает Розмари, протягивая нежную, унизанную кольцами руку. — И подумать только: весь путь от самого Северного Лондона прошли пешком!

Фреду в этих словах слышится намек на обувь его друзей, но Джо и Дебби улыбаются, даже сияют: Розмари их сразу очаровала.

— Да, к тому же с ребенком, — отвечает Дебби то ли с гордостью, то ли, наоборот, извиняясь.

— Вижу. — Розмари весело смеется, но по ее смеху понятно, что об этом лучше было не упоминать. — Фред, милый, ты же не принес друзьям выпить!

— Прошу прощения.

Фред идет за джином с тоником для Дебби и разбавленным скотчем для Джо: пива нет. Большинство гостей, как принято в Лондоне на вечеринках в теплое время года, пьют белое вино.

На обратном пути Фреда останавливает Эдвин Фрэнсис.

— Если у вас найдется свободная минутка, Фред, — Эдвин размахивает рукой с печеньем, намазанным толстым слоем паштета, — я хотел бы с вами поговорить.

— Разумеется. Секундочку.

Отчасти потому, что Эдвин ему не очень нравится, Фред с ним всегда подчеркнуто любезен. Раздав Вогелерам напитки и представив Джо и Дебби другим гостям (Розмари куда-то упорхнула), Фред выходит вслед за Эдвином в коридор.

— Это касается миссис Харрис. — Как бы невзначай Эдвин спускается на нижнюю ступеньку изящно изогнутой лестницы. Отсюда не так заметно, что он ниже Фреда ростом.

— Да?

Неужели и Эдвин, которого Розмари любит и которому доверяет, хочет переманить у нее домработницу?

— Мне она внушает опасения. Судя по всему, она… как бы это сказать… человек очень властный. Ко всем и каждому относится с подозрением. И похоже, слегка неуравновешенна. Я очень боюсь, что она плохо влияет на Розмари — бедняжка все больше и больше ей подчиняется. Вы понимаете, о чем я. — Эдвин хмурит брови и становится еще больше похож на пухлого, серьезного малыша. — Повторяет за ней всякие глупости.

— Хм. — Фреду знакомы эти жалобы. Многие друзья Розмари говорили ему то же самое, только более резко. «Розмари без ума от этой женщины, — сетовали они. — Верит каждому ее слову».

— Знаете ли, некоторым актерам даже на руку, если собственная личность у них не слишком яркая. Намного легче перевоплощаться. Но есть и сложности.

— То есть как? — недоумевает Фред. Что Эдвин несет? Розмари, без сомнения, очень яркая, замечательная личность. Любит она передразнивать миссис Харрис — ну и что? Одно другому не мешает.

— Ладно, шутки шутками, верно?

Фред неохотно соглашается: шутки шутками.

— Однако это может зайти слишком далеко, вот что меня тревожит. Видите ли, я на будущей неделе уезжаю в Японию читать лекции, месяц с лишним буду далеко отсюда, и если вдруг что случится… Надя в Италии, я в Японии, Эрин едет в Америку сниматься в фильме, а бедняжка Пози сидит в четырех стенах в Оксфордшире со своими скучными маленькими дочками… В общем, чтобы спать спокойно, я должен быть уверен, что наша Розмари в надежных руках. Желательно — в ваших.

Фреду не по душе выражение «наша Розмари» и неприятна мысль о том, что возлюбленную нужно делить с Эдвином или с кем-то еще.

— Пообещайте мне. Вы-то знаете, какая она хрупкая. У нее бывают приступы ярости, с ней может быть очень трудно.

Фред кивает, стараясь не выдать недовольства. Никаких «приступов ярости» он у Розмари не замечал, не согласен и с тем, что миссис Харрис навязывает хозяйке свои суждения. Напротив, в последнее время он начал подозревать, что это Розмари навязывает — точнее, приписывает — свои взгляды миссис Харрис. Мало того что реплики слишком отточенные, они как будто отражают наименее лестные суждения самой Розмари. К примеру, балет всегда нагонял на нее скуку, а миссис Харрис, по словам Розмари, отзывается о нем так: «Скачут, ногами дрыгают, педики». Розмари презирает нынешнее правительство, а миссис Харрис называет его «сборищем чертовых мошенников».

Все чаще и чаще миссис Харрис находит для Розмари оправдания, если та что-то хочет или не хочет делать. Недавно устраивали ночной благотворительный концерт в пользу знаменитого старого театра в Ист-Энде. Розмари отказалась выступать, и не потому, что это неудобно, тяжело и невыгодно, а лишь потому, что миссис Харрис заявила: «Ребятам из Хэкни выкрутасы на сцене не нужны — они только и знают, что в телевизор пялиться. Лучше бы на эти деньги детскую площадку сделали. У меня там племянница живет, все знает». Как бы то ни было, миссис Харрис, если верить Розмари, сказала, что весь этот концерт — сплошное надувательство. На прошлой неделе, на званом обеде, друг Розмари Эрин возражал против этого и пытался — с большим терпением и тактом — переубедить Розмари. Она и слушать не стала. «Полно, милый мой, не болтай чепухи, — восклицала Розмари с серебристым смехом, накалывая на вилку пирожное (Розмари обожает „эти гадкие десерты“). — Ничегошеньки ты не знаешь о Хэкни, как и я. Миссис Харрис абсолютно права! Как всегда».

В душе досадуя на Эдвина, Фред возвращается к гостям и тут же видит, что Вогелеры не участвуют в общем веселье, а забились в уголок и успокаивают Джеки, а тот хнычет и пищит — будто скрипит выдвижной ящик.

— Дай я его возьму, теперь моя очередь, — говорит Джо, глянув на часы. С помощью Фреда на удивление тяжелый малыш в холщовой сумке перекочевывает на папину спину, и там хныканье и писк продолжаются с новой силой. — Надо дать ему печенье или что-нибудь вроде этого.

— Конечно. — Фред берет с тарелки канапе и счищает с него икру.

— Отлично. Кушай, мой хороший, — приговаривает Джо.

Джеки хватает печенье и неумело запихивает его в рот, осыпая крошками отцовский пиджак.

Пока Джеки спал на груди у мамы, его было почти не видно. А сейчас, когда проснулся и сидит за спиной у своего рослого отца, стал очень заметным в комнате и, на взгляд Фреда, смотрится довольно нелепо: спереди кажется, что у Джо две головы и четыре руки. Надо что-то предпринять. Мать когда-то учила Фреда, что, если гости пришли вместе, нельзя им стоять в сторонке и болтать друг с другом — нужно их разделить.

Решив начать с самого простого, Фред отводит в сторону Дебби и представляет ее одной писательнице как «американскую феминистку». («Неважно, что говоришь, когда представляешь людей друг другу, — учила Фреда мать, — главное, начать разговор».) Потом, чтобы не вести своего двухголового, четырехрукого, усыпанного крошками приятеля через всю гостиную, Фред знакомит Джо с театральным критиком, телеведущим и известным занудой, который стоит рядом, у камина, — под видом того, что Джо — гость из Америки, которому интересно узнать, какие спектакли стоит посмотреть в Лондоне. Вот и хорошо, — думает Фред и отправляется на поиски Розмари, а заодно и чего-нибудь выпить.

Но на душе у Фреда неспокойно из-за Вогелеров, и он без конца проверяет, как у них дела. Спустя двадцать минут Дебби уже беседует с другими гостями, а Джо застрял на одном месте и говорит все с тем же человеком — точнее, слушает его. Видно, что ему скучно. По привычке, знакомой Фреду еще со времен аспирантуры, Джо сдвинул очки на макушку, и они глядят из копны нечесаных, мышиного цвета волос, будто еще одна пара глаз, устремленных вверх, к чему-то более высокому и философскому.

А в целом Джо, в потрепанной одежде и с Джеки за спиной, на вечеринке у Розмари выглядит нелепо. Особенно не к месту он смотрится рядом с белым мраморным камином, где на резной полке стоят фотографии в рамках, приглашения с тиснеными буквами, безделушки и тепличные цветы в высоких вазах, отражаясь в большом старинном зеркале с золоченой рамой. Малыш не спит, капризничает, машет пухлыми ручонками, сжимает кулачки, дергает отца за волосы.

Фред уже готов идти к Джо на выручку, но тут в толпе начинается суматоха. Джо отступает назад, пропуская одного из слуг, а ручонка Джеки тянется к хрустальной вазе, полной высоких белых ирисов и оранжевых фрезий. Фред машет руками, кричит, но только пугает Джо и привлекает внимание гостей: многие успевают увидеть, как ваза, покачнувшись, падает и на знаменитого театрального критика обрушивается поток воды вперемешку с листьями. И, будто гром в грозу, через миг раздаются проклятия, испуганные возгласы и рев младенца.

— Прости, что так вышло с малышом Вогелеров, — говорит Фред, как только Розмари закрывает дверь за последними из гостей.

— Прости? Милый, это было чудесно! Это был гвоздь моей вечеринки! — Изысканная прическа Розмари растрепалась, помада стерлась во время прощальных поцелуев, а под левым глазом след от туши. Фреду это пятнышко кажется манящим и трогательным, как слезинка, нарисованная на щеке у мима. — Ну и физиономия была у Освальда! — Раскат смеха. — А его противные жирные рыжие волосы отстали от макушки и повисли сосульками; разумеется, с самого начала было ясно, что он зачесывает их на лоб этакой дурацкой челкой, чтобы не было видно лысины. Подумаешь, ваза разбилась, большое дело! — Розмари окидывает взглядом гостиную. Весь хрусталь и фарфор убрали, мебель переставили; ничто не напоминает больше о празднике — лишь влажное пятно на бежевом ковре и несколько цветочных лепестков на полу. — Замечательно. — Розмари опускается на низкий кремовый диванчик с подушками, затканными шелком.

— Я думал, ты разозлилась не на шутку. — Фред тоже смеется, вспоминая испуганный возглас Розмари, ее ужас и тревогу, потоки извинений, просьбу принести побольше полотенец, чтобы вытереть Освальда… С другой стороны, она же актриса.

— Нисколечко, милый. — Сбившиеся бледно-золотистые волосы Розмари рассыпались по спинке дивана, руки протянуты к Фреду. — Ах, это было чудесно!

— Чудесно, — эхом отзывается Фред. Душа его ликует. Никогда еще он не был так счастлив, как в эту минуту.

— Правда, милый. — Розмари высвобождается из его объятий после второго долгого поцелуя. — Это была одна из лучших минут в моей жизни. Как вспомню, что сказал Освальд о моей игре в спектакле «Как вам это понравится»! Столько лет прошло, а я вздрагиваю каждый раз. А каких только гадостей он не писал все эти годы о бедняге Лу! И даже о Дафне — можешь себе представить? Он так чертовски умело доказывал, что Дафна стара, чтобы играть героинь, — бедняжка едва не ушла со сцены. Мы все от души повеселились, когда он опозорился! И что за крик он поднял — глупо, пошло, хуже младенца! — Еще раскат смеха. — И главное, почти все это видели.

— Еще бы! — Суматоха, которую подняла Розмари, теперь видится Фреду в ином свете. — Ты об этом позаботилась.

Фред проводит рукой по спине Розмари, чувствует под тонким платьем соблазнительные формы и в который раз удивляется, откуда в таком нежном и шелковистом создании такая непреклонность и воля. Через пару минут, решает Фред, надо бы подняться и приглушить свет.

— Разумеется, — подтверждает Розмари с лукавой улыбкой. — Но у меня был помощник. Малыш — просто прелесть! Только, пожалуйста, милый, не надо приглашать их с ребенком снова — одного раза достаточно.

— Я и не приглашал. Я просил Джо и Дебби не брать его с собой. Честное слово.

— Верю. Честное слово, — передразнивает его Розмари и одаривает поцелуем, легким, словно бабочка. — Нельзя доверять этим хиппи, от них всего можно ожидать.

Не желая разрушать романтическое настроение, Фред не берется объяснять, что Вогелеры — никакие не хиппи. Он целует Розмари, та тихонько смеется и прижимается к нему крепче.

— Бог знает что могут сделать или сказать, — добавляет Розмари, слегка хмуря тонкие золотистые бровки. — Например, твой друг Джо, — что-то неуловимое в ее голосе дает понять, что ей Джо не друг и никогда другом не станет, — твой друг Джо говорит, что ты в июне собираешься назад в Америку. Я сказала, что он ошибся, что ты останешься хотя бы до осени.

— Он, к сожалению, прав, — подтверждает Фред с неохотой. — С двадцать четвертого июня я должен вести в Коринфе летние курсы. Я же тебе говорил, — добавляет он с нехорошим чувством, что говорил об этом Розмари очень давно, а в последнее время даже думать об этом не хотел.

— Ах, что за чепуха, — мурлычет Розмари. — Ты мне не говорил ни слова. Так или иначе, у тебя не получится просто взять и уехать: нас ждет столько всего интересного! Будет премьера пьесы Майкла, а еще я беру билеты на оперный фестиваль в Глиндбурне. А в июле начнутся съемки «Замка Таллихо» для следующего сезона, в Ирландии. Тебе должно понравиться. Там всегда так весело! Мы останавливаемся в прелестной маленькой гостинице, хозяева — пожилая пара, такие забавные чудаки! Готовят там восхитительно, бывает свежая лососина, настоящий ирландский хлеб на соде, пшеничные лепешки. И обычно полдня льет дождь, и тогда мы свободны на целый день.

— Здорово, — отвечает Фред. — Хотелось бы поехать. Но если я откажусь вести летние курсы, начальству это не понравится.

— Ну и что? — Розмари ерошит Фреду волосы. — Пусть себе злятся.

— Так нельзя. На кафедре станут считать меня безответственным, и когда будет решаться, дать ли мне бессрочный контракт, это сыграет против меня, я точно знаю.

— Ах, милый, — голос у Розмари мягкий, ласковый, — тебе не о чем беспокоиться. На самом деле все по-другому. Если ты хорошо работаешь, на тебя всегда будет спрос. Посмотри на Дафну: характер у нее скверный, но режиссеры до сих пор из кожи вон лезут, чтобы заполучить ее.

— В ученом мире все не так, — объясняет Фред. — Во всяком случае, в Америке. Да и я не звезда.

Розмари не спорит. Просто отодвигается от Фреда подальше. Светлые, тонкие волосы падают ей на лицо.

— В июне ты в Америку не уедешь, — шепчет она лениво, но с ноткой угрозы в голосе — будто дедушка Фреда правит бритву.

— Я должен уехать. Не потому, что мне так хочется, а…

— Я тебе наскучила.

— Да что ты!..

— Ты с самого начала хотел меня бросить. — Лезвие почти заточено.

— Нет! То есть да, но я же тебе говорил…

— Ты притворялся с самого начала. — Слова Розмари ранят его, как бритва.

— Нет…

— Все, что ты мне говорил, одни красивые слова… — Розмари всхлипывает.

— Нет! Я же люблю тебя, о господи, Розмари… — Фред рывком притягивает ее к себе. — Не говори так. — Фред баюкает Розмари в своих объятиях, вновь чувствует, какая она нежная, хрупкая, воздушная.

— Значит, не пугай меня.

— Не буду, не буду. — Фред покрывает поцелуями лицо и шею Розмари сквозь мягкие, растрепавшиеся локоны.

— Ты ведь не уедешь в июне, правда? — шепчет Розмари немного погодя. — Правда?

— Не знаю, — бормочет Фред, про себя гадая, что бы, черт возьми, такого сказать на кафедре, если и впрямь не поедет? Смятое платье из бледно-зеленого шелка сползает с нежных плеч Розмари, руки Фреда ласкают ее нагую грудь. — Любовь моя…

Но Розмари уворачивается от его ласк, вырывается.

— Принимаешь меня за дурочку, да? — говорит Розмари дрожащим голосом, какого Фред раньше никогда не слышал. — Решил, что я… как ты сказал про свою двоюродную сестру?., легкая добыча?

— Нет…

— А через месяц ты меня бросишь и уедешь в свою Америку. Думаешь, это тоже проще простого?

— Боже ты мой! Не хочу я ехать назад в Америку. Но, так или иначе, это ведь не навсегда. Следующим летом… — Фред снова протягивает руки к Розмари, но в этот миг она резко встает, Фред теряет равновесие и валится на диван, на белые шелковые подушки.

— Прекрасно, — говорит Розмари дребезжащим «голосом леди Эммы», как называет его Эдвин Фрэнсис. Фред слышал этот голос и раньше, но нечасто, и разговаривала она так только с упрямыми таксистами и официантами. — В таком случае прошу покинуть мой дом сию же минуту. — Розмари шествует к парадной двери, отворяет ее.

— Розмари, подожди! — Фред спешит за ней вдогонку.

— Вон. — Спутанные волосы падают Розмари на лицо, словно светлый занавес, ее прелестная грудь все еще полуоткрыта, но голос у нее строгий, равнодушный. — Вон отсюда. — Она указывает Фреду на дверь, будто выставляет кошку или собаку.

В этот миг хорошее воспитание идет Фреду во вред. Сам того не желая, он послушно переступает через порог.

— Ну выслушай же меня, всего одну минуту, ради бога… — начинает он, но Розмари хлопает дверью у него перед носом. — Подожди! Ты с ума сошла, Розмари! — кричит он блестящей сиреневой двери, медному дверному молотку с дельфином. — Я люблю тебя, ты же знаешь! Никогда в жизни я не был так счастлив… Розмари! Розмари!

Ответа нет.