Иностранные связи

9

В Лондонском зоопарке на дощатой скамейке сидит Винни Майнер и смотрит на белых медведей. Отсюда видно сразу нескольких: один лениво плещется в бассейне, выложенном камнями, другой спит на боку у входа в пещеру и кажется издали похожим на кучу мокрых кусочков желтовато-белого меха, третий прохаживается взад-вперед, то и дело поворачивая широкую морду, грубая шерсть на которой слиплась иголочками, и вопросительно посматривая на Винни блестящими темными глазками.

Винни живет всего в нескольких кварталах от зоопарка, но в этом году она здесь в первый раз, да и то потому, что ее пригласили двоюродные сестры из Америки. Они хотят «осмотреть» Лондон за три дня, носятся сломя голову и сегодня уже побывали в Национальной галерее. Винни никуда не спешит. Во-первых, раз уж отдала несколько фунтов за вход, может полюбоваться вволю, а во-вторых, погодка сегодня славная, а работа у нее идет быстрее, чем она ожидала. Винни собрала в Лондоне все нужные сведения, прочла почти всю литературу по теме, побывала в Оксфорде, Кенте, Гэмпшире и Норфолке, побеседовала со специалистами по детской литературе и фольклору.

Винни не из тех, кто радуется бурно, но сегодня настроение у нее на подъеме, если не сказать больше. Впервые за многие месяцы — или даже за годы — она настолько счастлива. Ей нравится все вокруг: и звери, и посетители зоопарка, и стройные деревца в молодой листве, и сверкающие мокрые газоны Риджентс-парка. Даже двоюродные сестры, против обыкновения, кажутся не скучными, а лишь слегка наивными. Фидо не появлялся вот уже несколько дней, а сама Винни о нем ни разу и не вспомнила. Должно быть, отправился вслед за Чаком в Уилтшир.

Сидя в одиночестве на скамейке, Винни чувствует себя не просто счастливой, но еще и на удивление свободной. Университет далеко, и нет нужды играть роль старой девы-преподавательницы. Смолкли настойчивые, требовательные голоса коллег, студентов и друзей. Более того, английская литература, которой Винни в детстве доверяла всем сердцем и которая целых полвека указывала ей, что думать, делать, чувствовать, к чему стремиться и кем быть, больше не имеет над ней власти. Книги ей теперь не указ просто потому, что она уже слишком стара.

В мире английской классической литературы, хорошо знакомом Винни, почти нет героев старше пятидесяти, а то и сорока. Это и понятно, ведь так оно на деле и было во времена, когда зарождался роман. Тем немногим пожилым людям — особенно женщинам, — которые все-таки попадают в книгу, обычно отводятся роли родственников, а Винни никому не мать, не дочь, не сестра. Людям старше пятидесяти, если они не родственники главных героев, остаются лишь второстепенные, характерные роли, и стариков обычно изображают смешными, жалкими или злобными. Иногда кто-то из них — учитель или наставник юного героя, но чаще он показывает плохой пример, дает вредные советы, а прошлое такого учителя скорее предупреждение, чем образец для подражания.

Авторы большинства романов принимают как должное, что люди, которым за пятьдесят, похожи на старые яблони, что они уже не меняются, не растут, а шрамы прожитых лет останутся у них навечно. В литературе принято считать, что с ними не может произойти ничего значительного, что жизнь больше ничего не дарит им, а только отнимает. Их может поразить молния или подрезать рука человека, они могут захиреть или высохнуть, их скудные плоды могут вырасти безобразными, невкусными или покрыться пятнами. Эти невзгоды они сносят достойно или не очень. Но никогда, даже при самом заботливом уходе, не пустить им новых ростков, не расцвести пышно и нежданно.

Даже в современной художественной литературе на удивление мало пожилых героев. Былые условности по-прежнему живы, и нынешний писатель, как садовод, вырубает почти все старые деревья, чтобы дать простор молодым, которые еще не привиты и не пустили глубоких корней. Принимала эту условность и Винни; долгие годы пыталась она привыкнуть к мысли, что весь остаток ее жизни будет лишь эпилогом к довольно скучному роману.

Но, сколько бы ни было человеку лет, его мировосприятие подчиняется обычным законам оптики. Какую бы малозначительную роль ни играли мы в жизни других людей, для себя самого каждый из нас — центр мироздания. А мир, размышляет Винни, — это вам не английская литература. Он полон людей за пятьдесят, которым жить и здравствовать еще добрую четверть века, у которых предостаточно времени для приключений и перемен, а то и для подвигов и прозрений.

Зачем, в конце концов, переходить на вторые роли в собственной жизни? Почему бы не представить себя исследователем, перед которым простираются новые земли, еще не описанные в литературе, — заинтересованным, увлеченным, готовым к сюрпризам?

А сейчас перед Винни открывается зоопарк, и сегодня он просто загляденье. Полуденный ливень смыл пыль с блестящей листвы и посыпанных слюдой дорожек, а воздух напоил благоуханной свежестью. К тому же благодаря дождю Винни сегодня в новом серо-голубом плаще, длинном, ярком, из мерцающего непромокаемого шелка. Сама она на такой дорогой плащ ни за что не раскошелилась бы, это подарок. В нем Винни кажется выше ростом и красивее и почти гордится собой.

Переполняет ее гордость и за Лондон. Винни радует красота его природы и архитектуры, чистота и спокойствие на улицах, разнообразие магазинов и их очарование, здешняя культура и утонченность — ученый, ироничный слог газет, уважение к истории и традициям, почтение к старости, терпимость ко всякого рода чудачествам, даже преклонение перед ними.

События, которые в другое время привели бы Винни в ярость или уныние, сегодня кажутся лишь неприятными пустяками. Утром пришел свежий номер «Атлантик» с хвалебным отзывом на статью Л. Д. Циммерна, а Винни почти не огорчилась. Бедный глупый Циммерн! Сидит себе в грязном, противном Нью-Йорке и купается в собственной мрачной злобе. Винни представляет эту злобу глубокой, холодной, грязной лужей — точь-в-точь как выложенный камнями бассейн в вольере для белых медведей. Вот Циммерн увяз почти по самый подбородок (в ее представлении — жирный) и не может выбраться. Стоит ему вскарабкаться на скользкий борт, самый большой белый медведь, который сейчас вылез из воды и греется на камнях возле бассейна, бьет его по голове тяжелой лапой, словно мокрой шваброй, и заталкивает обратно в воду.

Денек сегодня чудесный, настроение у Винни отличное, и она щадит профессора Циммерна, не дает ему утонуть. Такая ужасная смерть принесла бы дурную славу Лондонскому зоопарку. Да и медведю пришлось бы несладко — возможно, ему даже грозила бы опасность, узнай смотритель, что его призовой Thalarctos maritimus — убийца. А все-таки славный зверь! Не беда, что он неуклюжий, неповоротливый, а его грубый желтоватый мех не совсем чистый; да и умом он, похоже, не блещет. Зато он такой большой, и морда у него такая славная, веселая, лукавая! По правде сказать, он чем-то похож на Чака Мампсона. Точно такое же лицо было у Чака, когда они на прошлой неделе ходили за покупками в «Харродз», как раз перед его отъездом в Уилтшир.

Это была последняя попытка Винни привести Чака в божеский вид — не только ради него, но и ради себя самой. Если уж ходить с Чаком по Лондону — а ходить они будут немало, — то он ни в коем случае не должен быть карикатурой на американского туриста с Запада, тем более что он уже не турист. Его ковбойский наряд Винни менять не стала, поняла, что это бесполезно, к тому же, как ни странно, в обществе Чак от своего костюма только выигрывает. Ей удалось мало-помалу убедить Чака не таскать с собой столько карт и путеводителей, а фотоаппараты и экспонометры оставлять в гостинице. Винни сказала, что экскурсоводом теперь будет она, а постоянное щелканье фотоаппаратом мешает разговаривать.

Труднее было избавиться от мерзкого полиэтиленового плаща. Объяснять Чаку, какой у него отвратительный плащ, бессмысленно, как в конце концов поняла Винни. Чувство прекрасного у него развито плохо, даже об искусстве он судит почти исключительно по смыслу, а не по красоте форм. (Может быть, думала Винни, точно так же он судит и о ней — ведь для Чака неважно, как она выглядит, ему нравится не смотреть на нее, а ласкать.)

И Винни решила воззвать к его разуму и чувству приличия: отзывалась о плаще пренебрежительно, говорила, что такие носят невежественные туристы и коммивояжеры, сравнила его с занавеской для душа в дешевом мотеле. Но даже когда она в отчаянии сказала, что плащ похож на презерватив, Чака это нисколько не задело.

— Да брось, Винни, — ухмыльнулся он, — что в нем такого особенного? Ясное дело, он неказистый, зато не протекает. И почти новый.

— Неужели? — усомнилась Винни.

— Ага. Я его к турпоездке купил. А к нему конвертик из того же материала, видишь? Можно свернуть и спрятать прямо в карман. Для путешествий — самое то. Хорошо бы и тебе купить такой же.

Увидев его довольное лицо, Винни уж было совсем отчаялась. Оставалась последняя надежда, крайне слабая, учитывая климат Англии. Винни могла рассчитывать только на то, что, если они с Чаком куда-нибудь вместе пойдут, дождя не будет.

А через два дня Чак пришел к Винни обедать и, когда уходил — гораздо позже, с физиономией, довольной пуще прежнего, — забыл у нее плащ. Винни нашла это чудовище в углу гостиной — плащ лежал на ковре, похожий на большую дохлую рыбу. Винни с отвращением подняла его с пола, удивляясь про себя, до чего же он жесткий и при этом склизкий, этот серо-зеленый кусок полиэтилена! Как может Чак, такой привлекательный мужчина, носить эту мерзость? И куда бы ее повесить до следующего его прихода? Только не в чулан в коридоре — в этом уголке без дверей его увидит всякий, кто войдет в квартиру.

Винни втащила дохлую рыбу в спальню, открыла крохотный платяной шкаф и сдвинула в сторону одежду. Хорошенькие светлые блузки, платья, юбки — все из мягких натуральных тканей, — казалось, жались в сторону, подальше от незваного полиэтиленового гостя. Винни уже протянула руку, чтобы их поправить, как вдруг ни с того ни с сего сдернула плащ с вешалки, взяла за шиворот, вышла из дома, спустилась по ступенькам крыльца. Во дворе подняла железную крышку мусорного бака и затолкала плащ внутрь, между зеленым мусорным пакетом и стопкой мокрых газет.

— Тут тебе самое место, — сказала Винни дохлой рыбе. — А если Чак спросит — скажу, что нигде тебя не видела. Пусть думает, что забыл тебя где-то еще.

Как выяснилось, ничего подобного Чак не подумал и не поддался на заверения Винни, что ей ничего не известно о судьбе плаща.

— Нет уж. Я его в четверг у тебя забыл. Спорим, что ты его спрятала!

— Ну что ты! — с улыбкой, как ни в чем не бывало ответила Винни. — С какой стати мне его прятать?

— Ты его на дух не переносишь, вот с какой! — ухмыльнулся Чак.

— Полно, не смеши меня. Лежит себе, наверное, у тебя в гостинице.

— Брось, Винни. Я у тебя его оставил. Позавчера. — Чак заулыбался во весь рот. — Ты его спрятала — по глазам вижу. Меня, старого мошенника, не проведешь.

— Честное слово, не трогала. — Винни смешалась под пристальным лукавым взглядом Чака. — Хотя была бы не прочь.

— Так-так. — Чак заглянул в чулан в прихожей, пошел к Винни в спальню и настежь распахнул дверцу шкафа.

— В самом деле, Чак! — воскликнула Винни, спеша за ним следом. — Видишь ведь, его здесь нет!

— Может быть, и нет. — Чак проверил за дверью спальни и принялся выдвигать ящики комода — заглянет в каждый и снова со стуком закроет. — Ладно, радость моя. Пошутили — и будет. Давай его сюда, а я обещаю в театр сегодня не надевать.

— Нет его здесь больше. То есть и не было.

Чак весь затрясся от смеха.

— Стащила мой плащ! — сказал он. — Вот уж не ожидал! Милая, воспитанная женщина-профессор! Ну и где же он?

— Честное слово, я не… — Но у Винни больше не было сил притворяться. — Мусорщики вчера увезли, — выдавила она наконец. — Туда ему и дорога.

— Красота! И что мне теперь делать, если дождь пойдет?

— Гм… — Кровь бросилась Винни в лицо. — Куплю тебе новый.

— Идет. — Чак снова расхохотался. — Хочешь — купи.

— Только не такой, как эта твоя гадость, — решительно сказала Винни.

— Какой хочешь. — Насмеявшись вволю, Чак крепко обнял Винни.

Очутившись в его объятиях, а потом обняв его в ответ еще крепче, Винни решила, что Чак это не всерьез. Хорошо, если послушается ее совета и купит новый плащ, но вряд ли заставит ее платить, — а если и заставит ради справедливости, то уж не больше, чем стоила дохлая рыба.

Так думала Винни и на другой день, в универмаге «Харродз», даже когда Чак снял с вешалки очень дорогой плащ с поясом — Винни он тоже понравился больше всех — и сказал продавцу: вот этот подойдет.

— Вам завернуть?

— Нет, спасибо, — ухмыльнулся Чак. — Я в нем пойду. А платить будет дама, — добавил он и с невозмутимым видом дожидался, пока с карточки у Винни снимали почти сто фунтов. «Господи, что же подумал продавец? — вертелось в голове у Винни. — Решил, должно быть, что Чак — какой-нибудь альфонс… — Винни с тяжелым сердцем подписала чек. — Или что я жена-командирша, которая распоряжается его деньгами. Еще неизвестно, что хуже».

Тем не менее возражать у Винни не хватило духу — в конце концов, сама виновата. К тому же, если посчитать, сколько платил Чак за обеды, ужины и билеты в театр, она все равно в выигрыше. При всем при том Винни не могла избавиться от чувства, будто ее ловко обвели вокруг пальца. Ей вспомнилось, что Чак — бывший малолетний преступник. Старый мошенник, по его же словам.

— Ну что ж, спасибо большое, — сказал Чак.

Интересно, кого он благодарил — Винни или продавца? Понять можно было по-всякому. Затем он протянул Винни руку, но она сделала вид, что не замечает, мучительно соображая, как бы повежливей попросить назад хотя бы часть денег. Как бы сказать, что шутки шутками, а сейчас… Но не находила слов.

— Рад, что заглянули сюда, — сказал Чак уже у лифта. — Славное пальтишко, правда?

— Да, — безропотно согласилась Винни.

— И ты молодчина, — улыбнулся Чак. В эту минуту, в новом бежевом плаще, он был точь-в-точь как тот белый медведь. — Как чек подписала! Даже не пискнула!

— Да, — пискнула Винни, неловко улыбаясь.

— Все, мы в расчете. А теперь я тебе покупаю плащ.

— Мне? Но мне-то плащ не нужен!

— Еще как нужен!

Винни отпиралась изо всех сил, но Чак твердо стоял на своем.

— Хочешь сделать из меня подлеца, воришку, коммивояжера, да?

— Нет конечно, — сдалась Винни, и у нее появился новый плащ, элегантный, с капюшоном в сборках, с этикеткой известной фирмы. Уж сколько лет Винни не носила ничего столь роскошного.

Чак удивил Винни не только подарком. Он оказался великолепным любовником — настолько, что Винни нарушила данное себе слово и допустила его к себе еще раз, другой, третий… и так почти каждый день до его отъезда в Уилтшир. Подумать только, если бы не Пози Биллингс и ее суп из авокадо и водяного кресса, то, может быть, она так никогда бы и не узнала…

Иногда Винни задается вопросом: для чего вообще женщине ложиться в постель с мужчиной? Снять всю одежду и лечь рядом с кем-то большим, тоже раздетым, — чертовски опасная затея. Надежда на выигрыш так же мала, как в лотерее штата Нью-Йорк. Этот «кто-то» может обидеть тебя, посмеяться над тобой, брезгливо отвернуться при виде твоего немолодого тела. Может оказаться неловким, невнимательным, неумелым, вовсе ни на что не способным. Или с причудами. Скажем, ему нравишься не ты, а твое нижнее белье, или он предпочитает одну позу в ущерб другим. Риск так велик, что ни одна женщина в здравом уме не пошла бы на это (хотя обычно, когда на это решаешься, ум твой помрачен). Однако если тебе повезет, то выигрыш будет огромен, опять же как в лотерее штата Нью-Йорк, которой Винни иногда не брезгует.

За сорок с лишним лет Винни вытягивала немало билетов без выигрыша, зато с Чаком ей повезло, как победителям лотереи, чьи фотографии с глупыми, недоверчивыми улыбками печатают иногда в газетах. Удача и прежде улыбалась Винни, но она не надеялась пережить это вновь. Даже теперь, после четырех свиданий с постелью, ей все еще не верится.

А виной всему, догадывается Винни, не только английская литература, но и современная культура в целом. Газеты, журналы, телевидение внушают нам, что такие люди, как Чак и Винни — особенно Винни, — занимаются сексом редко и без особого удовольствия. Заблуждение это идет из прежних времен, когда большинство женщин к пятидесяти годам превращались в развалины, а то и вовсе не доживали до этих лет. А возможно, в нем отражается и брезгливость, которую испытывают многие при мысли, что их родители тоже занимаются любовью. Образы родителей должны быть величественны и бесплотны, ничто низменное не должно их касаться.

Конечно, сейчас не редкость, когда пожилые пары на глазах у всех обнимаются или целуются по-дружески. Публика смотрит на эти проявления нежности снисходительно, как посетители зоопарка на двух мокрых белых медведей напротив Винни, которые трутся носами, игриво, ласково, неуклюже. Но позволь себе медведи нечто большее — и почти все зрители смущенно удалились бы, таща за собой детей, хотя, быть может, и бросая украдкой похотливые взгляды назад. Представлять, как медведи — или Винни с Чаком — занимаются любовью, не очень-то приятно. В книгах, спектаклях, фильмах, рекламе это занятие — удел молодых и красивых. А то, что этим грешат и пожилые, и уродливые (и нередко получают от этого удовольствие), — тайна за семью печатями.

Чак в отъезде уже почти неделю, и Винни очень тоскует по нему. Вспоминает, как он гладит ее по спине и ниже, не забывая ни одного потаенного местечка; как не спеша, со вкусом ласкает языком ее грудь. Вспоминает его самую интимную часть — форму, цвет, размер, необычайную подвижность (в ответ на вопрос может кивнуть или покачать головкой — Винни такое видит впервые в жизни). Сидя на скамейке и перебирая в памяти эти и многие другие подробности, Винни так тоскует по Чаку, что ей больно. С другой стороны, присутствие Чака ставит ее перед мучительным выбором.

Винни считает, что лучше оставаться — или хотя бы казаться — свободной, чтобы не запятнать себя в глазах лондонских знакомых. В кругу Эдвина, среди таких людей, как Розмари Рэдли или Пози Биллингс, мимолетные романы считаются простительными, а вот у Винни круг знакомых несколько иной. У большинства ее здешних друзей взгляды весьма старомодные, и, даже если Чак им понравится, на супружескую измену они будут смотреть косо. В их глазах случайные связи — удел актеров, студентов, секретарш и им подобных, но женщина в возрасте Винни и с ее именем должна быть или одинока и свободна, или замужем. Или, если уж на то пошло, жить вместе с таким же образованным, уважаемым человеком.

Винни вовсе не жалеет, что легла в постель с Чаком, — как раз наоборот, но ей не хочется, чтобы об этом узнали. К сожалению, как только они стали любовниками, Чак и в обществе стал вести себя с ней совсем по-другому. Он так смотрит на Винни, так держит ее за руку, что всем сразу все становится понятно. Или же станет очень скоро, если он чуть дольше задержится в Лондоне. В следующие выходные Чак вернется, а вместе с ним вернется и удовольствие, и опасность. Едва ли можно попросить его при посторонних вести себя иначе, чем наедине с ней: пришлось бы объяснять истинные причины или, того хуже, лгать. А прятать Чака от знакомых неудобно и, скорее всего, просто не выйдет. С другой стороны, нельзя объяснять каждому встречному, что не спишь с Чаком Мампсоном, — тем более что это уже неправда.

Винни поднимается со скамейки и идет прочь от вольера. Можно подумать, если кто-то из знакомых застанет ее у вольера с медведем, смахивающим на Чака Мампсона, то сразу обо всем догадается. Если сочтут, что у меня любовник, рассуждает Винни, будет сложно; но если решат, что я сплю с Чаком Мампсоном — а здесь, в Англии, это все равно что с белым медведем, — то будет еще хуже.

Дело не в том, что здешним друзьям Винни не нравится Чак. Напротив, очень даже нравится: его находят занятным, своеобразным, а его американскую простоту и грубоватость — очень забавной. Вся беда в том, что если английские друзья Винни узнают, что она сошлась с Чаком, то ее начнут равнять с ним, станут смотреть на нее другими глазами. И не потому, что они англичане, — так мыслят все люди. Бывает, что эта путаница затягивает и самих влюбленных: опьяненные страстью, они верят, что души их слились в одно или всегда были единым целым. Как сказал однажды американский друг Винни, когда их краткие отношения достигли высшей точки, в городском парке в Саратога-Спрингс: «Иногда мне кажется, что я — это ты, а ты — это я». «И мне», — согласилась Винни, тоже во власти этого заблуждения. (Сейчас ей ничего подобного не кажется. Скорее наоборот: рядом с Чаком она, как никогда, чувствует себя маленькой, робкой и необычайно умной.)

Еще чаще ставят знак равенства между влюбленными люди со стороны, наделяя их чертами друг друга. Если радикал встречается с консерватором, то политические взгляды обоих кажутся умеренными, даже если на деле они не изменились. Заведи роман с человеком намного моложе тебя — и сама будешь казаться моложе, а твой возлюбленный — более зрелым.

Винни не хочет, чтобы лондонские друзья путали ее с Чаком, считали простоватой, смешной, вульгарной — одним словом, обычной американкой. Пусть ее принимают такой, какая она есть. Пусть считают ее одной из них (между прочим, до сих пор Винни казалось, что это на самом деле так). Пусть видят в ней главную героиню, а не второстепенный персонаж; наблюдателя, а не ту, за кем наблюдают, думает Винни, остановившись у вольера с водоплавающими птицами, напоминающего гигантскую сетку от комаров, кое-где подпертую высокими алюминиевыми шестами. Хорошо быть одной из тех маленьких, неприметных бурых птичек, что плещутся на мелководье или бродят, шурша, среди болотных трав возле ограды, — деловитые, довольные собой, настоящие хозяева. И совсем не хочется быть похожей на одну из жирных, ярко раскрашенных редких птиц, на которых сейчас с хихиканьем показывает пальцами кучка горожан.

Яркие птицы и зеваки напомнили Винни о Дафне Вэйн и о том, что через час, а то и меньше, начнется банкет у издателя в честь выхода ее воспоминаний, написанных в основном чужой рукой. Чтобы успеть прилично одеться и помыть голову, надо спешить. Хорошо, что банкет устраивают в Мэйфере, куда нетрудно добраться на семьдесят четвертом автобусе, который ходит от зоопарка и останавливается чуть ли не у дверей дома Винни.

Винни появляется в роскошном перестроенном особняке в георгианском стиле, когда банкет у Дафны уже в самом разгаре. Первые полчаса ей кажется, что здесь весело и оживленно, потом — чересчур шумно и людно. Приемы, где нужно стоять, даются Винни тяжело из-за ее небольшого роста: почти все разговоры ведутся над ее головой, а если нужно куда-то пройти, Винни чувствует себя ребенком, который, увидев в толпе знакомое лицо, пробирается среди равнодушных взрослых, то и дело натыкаясь на острые локти и толстые зады. К тому же сегодня многие, кого с первого взгляда узнает Винни, оказываются вовсе не знакомыми, а актерами, которых она видела когда-то на сцене или на экране. Понятно, что, как большинству актеров, им неинтересно с людьми иного круга.

— Ну как, весело? — спрашивает настоящий знакомый, Уильям Прост, глядя на Винни сверху вниз.

— Да. То есть не особенно. Прием у издателя — не лучший повод для встреч, на мой взгляд.

— А это и не повод для встреч, — уточняет Уильям Прост, дотянувшись до тарелки с горячими закусками и предлагая их Винни. — Как обычно, народ пригласили не просто так, а с расчетом. У одних — связи с какой-нибудь фирмой, у других — с газетой, у третьих — с театральным миром. Правда, я слышал, Найджел очень разочарован, что пришло так мало театральных деятелей. Я здесь затем, чтобы устроить обсуждение книги на Би-би-си, а вы — чтобы рассказать всей Америке, до чего она замечательная.

— По-видимому, вы правы. — Ничего умнее Винни придумать не может. В голове у нее гудит, желудок разболелся от крепкого пунша и острых канапе.

Винни прощается с Уильямом и идет к дверям, на ходу приветствуя немногочисленных знакомых. Среди них, как и следовало ожидать, Розмари Рэдли.

— Чудесно здесь, правда? — Несмотря на изысканный наряд и безупречный макияж, Розмари кажется рассеянной, равнодушной, она слегка навеселе.

— О да, очень.

Винни вспоминает, что должна была о чем-то поговорить с Розмари, но о чем именно? Ах да! Нужно объяснить, что Фред Тернер любит ее и в Америку возвращается не по своей воле. Поручение не из приятных, да и место для разговора — в зале, полном людей, — неподходящее. И зачем это нужно, если подумать? Исход их романа был предрешен, с самого начала было ясно, что вместе им не быть. Розмари, конечно, красавица, и жизнь у нее яркая, блестящая. Некоторым как раз такое по душе, но для Фреда она слишком сложный человек и влияет на него дурно. Розмари легкомысленна, себялюбива, несдержанна, любит все дорогое и фальшивое. Даже если и можно их помирить, то вряд ли нужно.

Однако капризная судьба предоставляет Винни случай выполнить обещание. Как только Винни сняла с вешалки плащ, вновь появилась Розмари с вопросом, не подвезти ли ее до дома. Розмари едет на Глостер-Кресент, на званый ужин, и без труда подбросит Винни. Стыдясь своих недавних мыслей, Винни колеблется, но голова у нее болит все сильнее, а семьдесят четвертый автобус с закрытием зоопарка становится редким, почти вымирает — и Винни соглашается.

Поймать такси в этот час в Мэйфере обычно сложно, но Розмари каким-то чудом высматривает одно. Пустившись нетвердой походкой по Верхней Гросвенор-стрит (в серебристых босоножках на шпильках и длинной розовой накидке, развевающейся позади), Розмари обгоняет двух мужчин в котелках, уже остановивших такси. Те возмущаются, но Розмари, одарив их лучезарной улыбкой, отворяет дверь, машет Винни и со вздохом сама опускается на сиденье — безвольно, как сдутый розовый воздушный шарик.

— Сборище идиотов, — начинает она нежным, мелодичным голосом. — Дураки университетские. Когда-то прочитали пьесу и мнят, что все знают о театре.

Винни молчит. Насколько она помнит, кроме нее, «университетских дураков» на банкете больше не было. Так на кого же намекает Розмари?

— Вино скверное, — продолжает ее спутница, — а закусок кот наплакал.

— Нет, что вы, — спешит поправить ее Винни, — еды было достаточно.

— Неужели? Меня никто не угощал. — Розмари звонко смеется. — Сами объедались, а мне не предлагали.

Винни снова молчит. Не в ее ли собственный огород этот камешек? Молчит и Розмари, сидит печальная в своем шелковом коконе.

Машин на дороге много, такси движется по Саут-Одли-стрит рывками: лишь тронется с места и тут же тормозит. С такой скоростью и за два часа не доползти до Риджентс-парк-роуд. Если сию минуту выйти и пешком добраться до станции метро «Бонд-стрит»… Но не успевает Винни решиться, как Розмари, повернувшись к ней, начинает жаловаться на Фреда, причем называет его «ваш друг Фред», тем самым исключая его из круга своих друзей и перекладывая ответственность за него на плечи Винни.

— Меня не проведешь! — заявляет она. — Я отлично знаю, что вашему другу Фреду вовсе необязательно возвращаться летом в свой дурацкий колледж.

Нехотя, покорившись судьбе, Винни уверяет Розмари, что это не так, и объясняет почему. Розмари слушает недоверчиво, постукивая по полу носком серебряной туфельки и глядя из окна куда-то вдаль.

— Довольно, Винни, — перебивает она. — Не желаю снова выслушивать этот бред. Ясно, что это неспроста. Он возвращается к своей дуре жене, так ведь?

Винни уверяет, что к жене Фред возвращаться не собирается, что между ними все давным-давно кончено.

— Он любит вас, — добавляет она, морщась от головной боли и мечтая поскорей выбраться отсюда. — Только и твердит, какая вы замечательная.

— Да уж, конечно. — Странное дело: голос у Розмари стал низким и грубым. Не будь они в такси, Винни оглянулась бы в поисках говорящего.

— Именно так он о вас и отзывается. И я верю, — добавляет Винни.

— Ничего удивительного, — произносит Розмари своим обычным голосом аристократки, слегка растягивая слова. — Вы же не разбираетесь в мужчинах, Винни. Все они обманщики.

Винни с тревогой смотрит в затылок таксисту и, подавшись вперед, рывком закрывает окно.

— Знаете ли, милочка, если мужчина ищет предлог, чтобы вас бросить, он начинает каждому встречному расписывать, какая вы замечательная. — Розмари говорит то грубым голосом, то своим обычным, сбиваясь с одного на другой, как будто пробуется на неподходящую ей роль в простонародной комедии и не может до конца войти в образ. — Они всегда так делают, мерзавцы. Это дурной знак.

— Поймите же, это вовсе не предлог… — Превозмогая усталость, Винни принимается объяснять Розмари систему контрактов в американских университетах.

— Зря время теряете, дорогуша, — перебивает Розмари. — Мне на все это плевать. Я одно знаю: он хочет улизнуть от меня, — говорит она голосом комедийной героини, который Винни слышала и прежде, только не может вспомнить где.

— Фред не хочет улизну…

— Я не могу без него, Винни! — стонет Розмари жалобным, нежным голосом и всхлипывает. — Скажите ему, чтоб и думать забыл о своей дурацкой работе. Если он ко мне не вернется, я опять останусь одна. Вы не представляете, что для меня значит остаться одной. — Она наклоняется к Винни, дыша ей в лицо, — и тут до Винни наконец доходит, что Розмари не просто навеселе, а сильно пьяна.

Раздосадованная, Винни пытается успокоить Розмари, обращаясь к ней не спеша и твердо, как к шумным студентам на занятиях:

— Вы не останетесь одна. У вас столько друзей, столько поклонников, я точно знаю, что…

— Это вам только так кажется, дорогуша. Думаете, все мужчины хотят спать со мной? Я тоже раньше так думала. — Розмари продолжает уже другим голосом: — Ну и дура же я была! Мужчины не спать со мной хотят, а только переспать. Чтоб хвалиться потом друзьям: «A-а, леди Розмари Рэдли, телезвезда? Да, я с ней хорошо знаком. По правде говоря, мы с ней были когда-то о-очень близки». — Розмари примеряет на себя еще один голос — низкий, вкрадчивый, многозначительный. — Все они такие, подлецы. — Голос опять меняется. — Кроме Фредди. Фредди знал, что я актриса, но ему было плевать. До нашей встречи он даже не слыхал о «Замке Таллихо». Я-то думала, все американцы помешаны на британском телевидении, а у него и телевизора-то дома нет, прости господи. Он и сериала ни разу не видел — просто любил меня такой, как есть. — Розмари рыдает, некрасиво скривившись, совсем не как в кино, когда она плачет перед камерой. — Но и он оказался подлецом. Все мужчины одинаковы!

На Оксфорд-стрит такси застревает в пробке, со всех сторон водители и пассажиры глядят на плачущую пьяную женщину, которую отделяет от них всего лишь тонкое стекло, — к чужому горю британцы втайне питают жгучее любопытство.

— Он все звонит и звонит мне на автоответчик, но я ни видеть его не могу, ни говорить с ним. Тяжело мне, Винни! Если б я только знала, что он остается насовсем, я бы… — Розмари умолкает, заметив, что окружена зеваками. — Чего надо? — оборачивается вдруг она с уродливой гримасой и грубым жестом к ближайшему зрителю, дородному, хорошо одетому мужчине в такси напротив. Он вздрагивает и отворачивается, делая вид, будто ничего не случилось.

Розмари хохочет злобно, почти как безумная, потом валится на Винни и снова кричит в раскрытое окно, пугая девушку за рулем «мини»:

— Что уставилась, любопытная сучка? Не лезь в чужие дела!

Ухмыляясь, Розмари снова падает на сиденье. Смятая розовая накидка валяется рядом, будто сброшенный шелковый кокон; вот только то, что вылупилось из кокона, думает Винни, — явно не бабочка.

Такси наконец трогается с места на зеленый сигнал светофора. Повернувшись к Винни, Розмари воркует сладким голоском:

— В следующий раз, когда увидите мистера Фредерика Тернера…

— Что?

— Будьте так любезны, передайте ему от меня пару слов. Хорошо? — Розмари стала подчеркнуто любезна, почти нежна.

— Непременно, — кивает Винни, озадаченная и даже слегка напуганная такой быстрой сменой масок.

— Передайте ему, пожалуйста… м-м… Скажите ему, чтобы он больше мне не звонил, не писал. — Голос ее снова меняется. — И вообще пусть проваливает к чертовой матери!

— Право же, Розмари. Вы ведь не хотите сказать, что…

— Право же, Винни. Именно это я и хочу сказать, — перебивает Розмари, передразнивая интонацию и акцент Винни. — Я вами сыта по горло, америкашки чертовы, — продолжает она грубым, простонародным говором, смутно знакомым Винни. — Ишь повадились к нам! Никому вы здесь не нужны, только всю страну поизгадили! — Розмари тычет пальцем в сувенирные магазины и рестораны быстрого питания, обезобразившие Оксфорд-стрит.

Широкий, развязный жест и гримаса выходят у нее точь-в-точь как у героини простонародной комедии, как у домработницы из мюзикла — скажем, миссис Харрис. Так и есть. Вот, оказывается, где Винни слышала этот голос раза два — по телефону, когда не могла застать Розмари, и множество раз — на вечеринках, когда Розмари, рассказывая какую-нибудь историю, передразнивала миссис Харрис.

— Это не про меня, — защищается Винни с вымученным смехом, пытаясь перевести слова Розмари в шутку (может быть, это и в самом деле шутка). — Я и в мыслях не держала…

— Само собой, — неожиданно соглашается Розмари. — Вы мне лучше вот что скажите, Винни. Сколько вам лет?

— Мне… пятьдесят четыре. — На этот вопрос Винни всегда дает точный ответ.

— Ну и ну! — с милой улыбкой изумляется Розмари. — Ни за что бы не подумала!

— Спасибо. — Несмотря ни на что, Винни довольна, даже польщена. — Это оттого, что я маленького роста, только и всего.

— Знаете, Винни, что в вас такого удивительного?

— Н-нет. — Винни улыбается в предвкушении.

— Ну так я вам скажу, что в вас удивительного. — Розмари Рэдли раскрывает розовые, нежные, как лепестки, губки… и вновь раздается голос миссис Харрис: — Вам пятьдесят четыре, а выглядите на все шестьдесят и ни черта не смыслите в жизни!

Такси, после многих остановок, наконец свернуло на Портман-сквер и затормозило возле клумбы с канареечно-желтыми тюльпанами. Пользуясь случаем, Винни бормочет, что ей к половине восьмого нужно домой, распахивает дверь и пускается в бегство.

Не оглядываясь, на ходу уворачиваясь от машин, спешит Винни к остановке семьдесят четвертого автобуса. Идет она очень быстро, дышать тяжело, но Винни рада, что у нее хватило духу выскочить из такси и теперь не придется выслушивать оскорблений пьяной Розмари. Всю страну поизгадили. Пятьдесят четыре, а на вид все шестьдесят. Винни стоит на тротуаре, дрожа от гнева и обиды. Нельзя было сидеть и молча терпеть! Надо было сказать… Но Винни не приходит в голову, что надо было сказать. Да и что толку спорить с пьяной женщиной?

Конечно, Винни никогда не любила Розмари, и неприязнь эта, скорее всего, взаимна. Их и друзьями-то назвать нельзя. Настоящие друзья Винни точно так же недолюбливают Розмари — все, кроме Эдвина, да и тот считает ее избалованной и неуравновешенной, хоть и прощает ей эти недостатки за то, что она актриса. «Актриса! Подумаешь, актриса», — яростно повторяет про себя Винни.

На подходе к автобусной остановке Винни вспоминает, что в актерском ремесле ей всегда чудилось нечто неприятное. В самом деле, разве естественно для человека по собственной воле полностью менять голос и манеру держаться? Такие раздумья зачастую одолевают Винни в театре, где ей всегда немного неуютно, каким бы интересным или трогательным ни был спектакль. Нехорошее это дело — перевоплощаться в другие живые существа, и чем удачнее превращение, тем больше веет от него ужасом, сверхъестественной жутью.

Именно сверхъестественной, потому что лицедейство разрушает нашу веру в неповторимость каждого человека, размышляет Винни, стоя в очереди на остановке за шестью женщинами разных возрастов и профессий, в любую из которых могла бы при желании превратиться Розмари, как несколько минут назад она превратилась в Винни Майнер, и вновь слышит, как Розмари говорит ее голосом: «Право же, Винни…» Неужели она и вправду так разговаривает — свысока, гнусаво, будто школьная учительница? Правда, собственный голос мало кому нравится. Винни помнит, как неловко ей было, когда ее записывали на магнитофон. Интересно, слышала ли хоть раз миссис Харрис, как изображает ее Розмари? Пожалуй, вряд ли. Женщина вроде миссис Харрис не стерпела бы такого, пришла бы в ярость, осыпала бы Розмари бранью, а то и дала бы ей пощечину (и поделом — размечталась Винни).

Актерский дар таит и другие опасности, думает Винни, переводя дух после своей пробежки. Бывает, что одну и ту же роль играют слишком часто; бывает, актерам поручают роли одного и того же плана и они годами играют простушек или мудрых молчаливых сыщиков. Иногда актер так сживается с ролью, что она затмевает его собственную личность, не такую яркую — как в глазах самого артиста, так и в глазах общества.

«Прав был Эдвин», — говорит про себя Винни, когда подходит большой красный автобус. Еще до отъезда в Японию он уже понимал, что творится, он видел, что миссис Харрис дурно влияет на Розмари. Вначале Розмари в шутку изображала ее в светской беседе, а теперь дошло до того, что в пьяном угаре личность домработницы, сильная, но неприятная, берет верх над ее собственной, более слабой, — и Розмари несет такие пакости, которые ей самой и в голову бы не пришли. Разумеется, она не думает, что Винни изгадила весь Лондон и ни черта не смыслит в жизни.

Да, любопытная теория. К тому же хорошая, утешительная, размышляет Винни, пока семьдесят четвертый автобус ползет на север, к Риджентс-парку. С другой стороны… быть может, Розмари, хоть и была пьяна, сказала то, что думала? Наверное, в порыве ревности к жене Фреда гнев ее излился и на Винни — тут-то и вышла наружу правда? А правду о Винни — то, что на самом деле думают о ней все ее друзья, а то и весь Лондон, — не сможет начистоту выложить такая милая, обаятельная и утонченная женщина, как леди Розмари Рэдли. Чтобы выразить это, нужно стать грубой, несдержанной, мстительной, как миссис Харрис. И Розмари это удалось на славу. Она ведь актриса.

Дома Винни хочется сразу же забраться в постель, под одеяло с головой. Но она не поддается минутной слабости. Не устала ведь, в конце концов, не больна — просто злится, тоскует, голова болит. Не хочется снова куда-то идти, даже в «Лимонию» рядом с домом, поужинать с двоюродными сестрами. Нет у Винни доверия к миру: не делаешь людям ничего дурного или вовсе их не знаешь (как Л. Д. Циммерна), а они тебе желают зла. Надо позвонить сестрам, извиниться и отменить встречу. Но не успевает Винни найти номер гостиницы, как раздается звонок.

— Привет, ласточка моя, это Чак.

— A-а, здравствуй. Как дела в Уилтшире?

— Отлично. У меня целая куча новостей. Помнишь, когда я в первый раз приехал, Дженкинсы мне показывали картину с гротом и отшельником из Саут-Ли?

— Да, помню.

— Ну так вот, я все пытался раздобыть копию, а один малый из Бата мне как раз прислал. Не всю книгу целиком, одну эту гравюру, зато она раскрашена вручную и сохранилась недурно.

— Замечательно.

— А вчера мы на раскопках нашли камень с интересной росписью, Майк думает… — Чак пускается в объяснения; Винни, сжимая в одной руке трубку, а другой держась за больную голову, пытается поддакивать. — Выходит… Эй, Винни! С тобой что-то неладно?

— Нет, все отлично, — лжет Винни.

— А мне сдается, ты не в духе.

— Разве что чуть-чуть. Меня сегодня немного расстроили. — Сама того не желая, Винни рассказывает Чаку о встрече с Розмари и опускает только отзыв о своей внешности.

— Черт знает что, — рычит Чак. — Умом тронулась, не иначе.

— Как знать. А вдруг она это нарочно? Как-никак Розмари актриса. Может быть, она просто американцев не любит. Да и я с самого начала ей не нравилась. — Винни пытается крепиться, но голос у нее дрожит.

— Ох, ласточка моя. Тяжко, когда на тебя так ругаются. Был бы я рядом — я б тебя утешил.

— Все со мной хорошо, честное слово. Просто она передразнивала и меня, и всех остальных… Вот я и расстроилась.

— Чего ж тут непонятного. Мирна точно так же голос меняла. Бывало, кричит на меня, или на детей, или на прислугу, никакими силами ее не унять. А как телефон зазвонит — подруга в трубке или клиент, — отвечает сладеньким таким голоском. Ну чисто мороженое с сиропом. Ей-богу, голоса меняет — будто каналы на пульте щелкает. Мне от этого не по себе.

— Представляю. И не догадаешься, который из голосов настоящий.

— А что тут гадать? — Чак хрипло смеется. — Слушай, ласточка моя, а не выбраться ли тебе из Лондона? Тебе ведь домой только в конце августа?

— Да.

— Ну так вот что я придумал-то… Здесь, в Уилтшире, можно столько фольклора насобирать! Тут тебе и книги, и рукописи, и всякая всячина в Историческом обществе. Сам кое-что смотрел на днях. И школы здесь, ясное дело, есть, и ребятишки. Ты бы столько стихов записала! Давай, приезжай ко мне на лето! Места для работы хватит. Вот было бы славно!

— Чак, — вздыхает Винни, — спасибо за твою доброту, но…

— Не можешь сразу решить — не надо. Подумай немножко. Ладно?

— Ладно, — обещает Винни.

На все лето в Уилтшир, конечно, ехать нельзя, думает она, повесив трубку. Не хочется ни библиотеку Британского музея бросать, ни друзей. Но почему бы не съездить ненадолго? А можно и не один раз… Они с Чаком будут вместе целыми днями и ночами — и в Лондоне никто не узнает. Почему бы и нет?

У Винни даже голова болеть перестала, так что от ужина отказываться не пришлось.