Иностранные связи

4

В сумрачном, полупустом вестибюле небольшого театра в Хаммерсмите Фред Тернер ждет Розмари Рэдли, которая, по обыкновению, опаздывает. Всякий раз, когда двери с шумом распахиваются и входит очередной незнакомец, впуская за собой влажный порыв ночного мартовского ветра, Фред вздыхает, словно садовник, у которого грозой побило цветы, — ведь одна за другой уходят драгоценные минуты, которые он мог бы провести наедине с Розмари.

Может, Розмари и вовсе не придет. Такое уже не раз бывало, хотя и давненько, но и сейчас Фред нисколько не удивился бы. Удивляет его другое: что он здесь, в театре, с таким нетерпением ждет Розмари. Еще месяц назад весь Лондон был для него схож с пустой ярмарочной площадью на окраине родного города — угрюмая, усыпанная камнями пустошь. А теперь благодаря Розмари Рэдли город преобразился, стал напоминать сверкающий огнями цирк. Фред же, как маленький мальчик, топчется с широко раскрытыми глазами у самого входа в шатер и не может понять, как он сюда попал и что делать с розовой сахарной ватой на палочке, которую сжимает в руке.

Разумеется, чисто логически все можно объяснить его интересом к драматургии восемнадцатого века. Этот интерес привел Фреда в Лондон, а позже подсказал кое-какие темы для бесед с Розмари. (Как выяснилось, она очень много знает об истории театра и сценических традициях и даже играла в «Опере нищего».) Можно подобрать и более фантастическое объяснение: что Фред оказался здесь в награду за добродетели, в частности за добродетели восемнадцатого века — вежливость и храбрость.

Ведь именно из вежливости Фред задержался месяц назад на вечеринке у профессора Майнер после того, как съел и выпил столько, сколько позволяли приличия, хотя никто из гостей не привлек его внимания и, в свою очередь, не заинтересовался им. Поэтому, когда приехала Розмари Рэдли — как обычно, с опозданием, — он все еще был там.

Фред увидел Розмари у самого входа, рядом с горшком розовых гиацинтов, — очаровательную, тоже в полном цвету, благоухавшую нежной прелестью истинной англичанки, как в тот миг показалось Фреду. Такую красоту прославляли живописцы восемнадцатого века. Круглое личико, шаловливые искорки в глазах, небольшой рот с поджатыми губами, ямочка на подбородке, светлая кожа, румянец и густые льняные локоны. В мгновение ока Фред очутился на другом конце комнаты, чтобы взглянуть на это чудо поближе, а потом, безотлучно стоя рядом, в конце концов добился того, что его представили «леди Розмари Рэдли» (это сделала не сама хозяйка, профессор Майнер, — она-то знает, как знает теперь и Фред, что в обществе не принято использовать титул, как не принято при представлении называть человека «мистер» или «мисс»).

— Очень приятно. — Фред, впервые в жизни увидевший настоящую английскую аристократку, в упор уставился на Розмари. Теперь ему кажется, что это было неприлично, хотя Розмари потом призналась, что давно привыкла к пристальным взглядам — актриса как-никак. Фред чувствовал себя путешественником, который не раз читал о снежных барсах или домовых, но никак не ожидал увидеть одного из них своими глазами.

— Американец? Обожаю американцев! — воскликнула Розмари и рассмеялась радостно, светло — этот смех скоро станет для Фреда таким знакомым и родным.

— Рад слышать, — ответил Фред. Как выяснилось, с опозданием: Розмари уже отвернулась, чтобы поприветствовать кого-то еще.

Весь вечер он ходил за ней по пятам, иногда пытался обратить на себя внимание, но большей частью просто смотрел и слушал с тем же благоговейным восторгом, что и месяц назад на спектакле Королевского шекспировского общества «Два веронца».

Только у себя дома, в холодной пустой квартире, он понял, что очень хочет снова увидеть Розмари Рэдли, а еще раз смотреть «Двух веронцев» ему совсем не хочется; понял и то, что надежды увидеть Розмари очень мало. Да, она была с ним весьма мила, но она точно так же мила со всеми. Она спросила, где он живет. Хороший знак, подумал Фред. Он еще не знал, что англичане задают этот вопрос не для того, чтобы напроситься в гости, а для того, чтобы определить положение собеседника в обществе. Точно так же американцы спрашивают: «Кем вы работаете?»

Но где живет сама Розмари Рэдли? В телефонной книге ее имени нет, а звонить Винни Майнер и спрашивать у нее напрямую невежливо и бесполезно, поскольку засекреченный номер телефона, понятное дело, никто не будет раздавать направо и налево. Фред отчаялся было и впал в уныние, но тут же вспомнил, что Розмари завтра собиралась на предварительный просмотр новой пьесы; она даже посоветовала ему (впрочем, как и всем, кто слушал ее в ту минуту) обязательно посмотреть эту постановку.

С деньгами у Фреда было туго, и он решил вовсе не ходить на современные спектакли в Лондоне. На этот раз, однако, он нарушил данное себе слово и поужинал банкой куриной лапши с куском черствого хлеба, чтобы не тратить больше, чем следовало. Он уже начал получать зарплату по чекам из Коринфа, но в пересчете на фунты денег оказалось до смешного мало. В это время у Фреда и в мыслях не было, что он влюблен в Розмари Рэдли. Им двигало всего лишь желание развеять тоску или, в лучшем случае, тяга к новым впечатлениям. Так другие американцы в поисках выхода своим силам и фантазии стремятся попасть на какую-нибудь выставку или увидеть местный обряд, недоступный большинству туристов.

Хотя Фред приехал в театр заранее, долго простоял у входа и лишь в последнюю минуту ринулся по лестнице на балкон, к своему месту, Розмари Рэдли так и не появилась. Пьесу — остроумный, тонкий фарс — Фред смотрел вполглаза; его мучили тоска, стыд и голод. Но в антракте, когда он скорее с беспокойством, чем с надеждой, спускался по лестнице, внизу, в вестибюле, он увидел Розмари. Одета она была еще изысканнее, чем накануне, бледно-золотистые волосы забраны наверх, сочные округлые груди полуприкрыты нежно-зеленым шелком, словно заморские фрукты у продавца в Мэйфере. Глядя на нее сверху, Фред вдруг увидел в ней не только настоящую англичанку-аристократку, но и обаятельную, желанную женщину.

Розмари, как и следовало ожидать, была не одна, а в кругу друзей, среди которых был и сам автор пьесы, высокий изящный человек в плаще военного покроя. В первый и далеко не в последний раз Фреду подумалось, что у леди Розмари Рэдли наверняка много прославленных, знатных воздыхателей и поэтому шансов у него почти нет. Другой бы на его месте отчаялся и вернулся на балкон, но Фреду прошлые любовные победы позволяли надеяться на лучшее, а уныние и одиночество придали храбрости. Была не была! Терять-то нечего!

Как выяснилось, чтобы ухаживать за Розмари Рэдли, нужна не только храбрость, но и нечто новое для Фреда — несгибаемое упорство. В былые времена девушки, можно сказать, сами падали ему в объятия, иногда и в прямом смысле — с визгом и хихиканьем бросались на него на вечеринках или в машинах, на заднем сиденье. Приятно и удобно, но не слишком интересно. А сейчас Фред испытал радость погони, впервые вдохнул пьянящий животный запах преследуемой добычи. При всем обаянии Розмари, на нее невозможно было положиться. Бывало, она опаздывала на полчаса или больше, или звонила и говорила, что должна перенести встречу (как правило, на неудобное для Фреда время), или приходила с подругой, или не приходила вовсе. Когда она, задыхаясь, лихорадочным шепотом просила прощения, казалось, что она говорит искренне, — но ведь она же актриса. Еще одним препятствием оказались деньги. Фреду не по карману было водить Розмари в дорогие рестораны или покупать ее любимые цветы. Он делал и то и другое, но в ущерб своему кошельку; и теперь это пора прекращать, чтобы не умереть с голоду.

Так шла неделя за неделей, а Фред все еще топтался на месте. Ухаживать за Розмари нужно было на старомодный лад, причем так долго, что большинство американских друзей Фреда сочли бы это глупостью. Роберто Франк хохотал бы до упаду, узнав, что Фреду понадобилось почти две недели, чтобы дойти с Розмари до поцелуев, а спустя месяц с лишним он все еще не уложил ее в постель. «Так-то оно так, но это тебе не в бейсбол на пустыре играть, — мысленно возражал Фред ухмыляющемуся Роберто. — Это Англия, здесь настоящая жизнь».

Несмотря на все трудности, Фред не отчаивался. Напротив, в нем проснулся дух противоречия: чем труднее дело, тем желаннее победа. Раз он столько сил потратил ради Розмари Рэдли — значит, она того стоит, а чувство его настоящее. И в самом деле, чем больше Фред узнавал ее, тем сильнее влекла она к себе.

Часть обаяния Розмари заключалась в том, что она полная противоположность Ру, и Фред это понимал. Розмари — изящная, нежная блондинка, Ру — смуглая, высокая, крепкая; Розмари утонченная, остроумная, Ру в сравнении с ней кажется наивной, не в меру серьезной, и чувства юмора ей по лондонским меркам недостает. Розмари грациозна, обходительна, речь ее льется как песня, Ру рядом с ней выглядит шумной и неуклюжей, если не сказать — грубой. Точно так же Америка в сравнении с Англией кажется большой, шумной, наивной, грубой и так далее.

Когда Фред, упорно продолжая погоню, стал медленно настигать добычу, стали видны и другие национальные — а возможно, и классовые — различия. Ухаживания Фреда за Ру вряд ли можно было назвать погоней, потому что «добыча» столь же стремительно неслась в направлении «хищника». Они приблизились друг к другу, задыхаясь от нетерпения, и тут же друг на друга набросились, будто лошади, на которых скакали они в тот первый, незабываемый день. То, что случилось тогда в заброшенном саду, не назовешь обольщением — скорее столкнулись два сильных, потных, горячих молодых тела и покатились, задыхаясь, по земле среди густой травы и сорняков.

Розмари, напротив, наводит на мысли не о животных, а о цветах. Фред представляет ее гиацинтом в горшочке или другим, еще более диковинным растением, хрупким, с нежными листьями, которые трепещут и сворачиваются от холодного ветра или неловкого прикосновения, но если за ним ухаживать терпеливо и заботливо, оно пышно расцветет. И в самом деле, всего два дня назад, через полтора месяца проб и ошибок, старания Фреда почти увенчались успехом: развернулись последние лепестки — мягкие, сочные, бело-розовые, — открыв взору нежную чашечку. Сегодня вечером, если все пойдет как надо, он добьется желаемого.

Фред ходит взад-вперед по вестибюлю, думая о Розмари и Ру, и впервые по-настоящему понимает, что такое ретроспективное влияние, о котором говорят ученые Йельского университета. Подобно тому как Вордсворт навсегда изменил наш взгляд на Мильтона, Розмари Рэдли помогла ему по-новому взглянуть на Рут Марч. Фред мысленно видит, как Розмари парит высоко над крышами Лондона. В руке она держит ослепительный дуговой фонарь, как в театре, и луч белого света от него льется сквозь пространство и время — в Коринф, штат Нью-Йорк, к событиям трехлетней давности.

В этом свете образ Ру в его памяти — под яблонями, с отпечатками веток на потной загорелой спине и ягодицах, с жухлыми травинками в густых спутанных каштановых волосах — кажется пестро раскрашенным, топорным, почти что диким. Ру подарила ему себя быстро и радостно, и раньше Фред видел в этом знак искренности и пылкой страсти, а теперь клеймит как отсутствие женственности и даже грубость. В сравнении с долгими, нежными поцелуями Розмари, трепещущими на устах, как бабочки, в ненасытных ласках Ру ему чудится животная жадность, по которой можно было догадаться о несдержанности Ру, о ее привычке все выставлять напоказ (как потом и оказалось).

Не прошло и двух недель с того дня, как они познакомились, а Ру мало того что успела не раз покувыркаться с ним, но и потеряла всякий стыд, если он у нее был. Она рассказала ему о себе все до последнего слова, включая подробности своих прошлых романов, о которых Фреду знать было необязательно. Ру не скрывала от него ничего. С самого начала она спала рядом с ним голышом, а если было очень холодно — в бесформенной ночной рубашке из красной фланели, которая собиралась в складки под мышками. Расхаживала нагишом по квартире в университетском городке в любое время дня и ночи и при этом не всегда задергивала шторы. При Фреде сморкалась, ковыряла в зубах, стригла ногти на ногах, принимала душ и даже могла посреди самого интересного разговора (а для Ру почти все разговоры были интересными) выйти в туалет. Фред был влюблен и поэтому старался подавить неловкость, даже на себя злился. Себя он считал ханжой и чистюлей, а поведение Ру — свободным и естественным.

Для Розмари, напротив, отдаться мужчине вовсе не значит отказаться от права на уединение. Она безотчетно окружает себя тайной, ореолом романтики. Она любит приглушенный свет — две высокие белые свечи на ночном столике или лампу с шелковым абажуром. Принимает ванну и одевается в одиночестве — Фред еще ни разу не видел ее полностью обнаженной. Не открывает она до конца и душу, хранит в тайне свое прошлое и не стремится узнать о прошлом Фреда. Только по случайным намекам он догадывается, к примеру, о том, что детство у Розмари было тяжелое, что хотя она и жила в довольстве, но глубоко страдала из-за бесконечных переездов и любовных увлечений родителей.

Иногда, надо признать, Розмари заходит в своей таинственности слишком далеко. Фред не покушается на ее уединение и не расспрашивает ее о прошлом, но ему хотелось бы поглубже заглянуть ей в душу. Розмари порывиста, капризна, полна противоречий. Всякий раз, решаясь поговорить с ней серьезно, Фред чувствует себя назойливым жуком, который пытается прогрызть лучшую розу в теплице, но в конце концов отступает, опьяненный ароматом и напуганный трепетом светлых лепестков.

Скоро семь. Вестибюль уже заполнился народом, и зрители понемногу тянутся в зал. Фред ждет без малого сорок минут, а Розмари все нет. Вдобавок он очень голоден, и если даже Розмари появится, то они не успеют перед спектаклем перекусить бутербродами, как собирались.

Фред почти потерял всякую надежду, когда дверь затормозившего перед театром такси распахивается и в вестибюль влетает Розмари. Розовая шерстяная накидка развевается позади нее, словно крылья ангела в стиле рококо.

— Милый! — Совсем запыхалась — или только делает вид? Нежной белой рукой дотрагивается до рукава Фреда и смотрит на него снизу вверх из-под пушистых ресниц. — Прости, прости! Такси никак не хотело приезжать.

— Так и быть, прощаю. — Фред смотрит на нее сверху вниз и улыбается, хотя и не так охотно, как всегда.

— Умираешь с голоду?

— Пока нет.

— Не сердись. Я договорилась с Эрином, после спектакля мы все вместе поужинаем. Он знает очень милое местечко поблизости, а я, чтобы искупить свою вину, угощу тебя отменным ужином… Ах, Надя! Я и не знала, что ты уже вернулась! Как тебе понравился безумный Лос-Анджелес?

— Ни к чему это… — говорит Фред, но слов его никто не слышит.

Однако решение он уже принял и не изменит его. Фреду хочется побыть наедине с Розмари, а не сидеть в ресторане с каким-то актером из предстоящего спектакля. К тому же в последнее время она слишком часто угощает его дорогими ужинами, а в ответ на попытки Фреда отказаться Розмари всякий раз находит повод: то сериал, в котором она играет, купили в Австралии, то она дала удачное интервью женскому журналу, то еще что-нибудь.

— Розмари, я хочу тебе кое-что сказать, — начинает Фред, как только они остаются одни и идут на свои места.

— Что, милый? — Розмари останавливается, машет кому-то рукой через весь зал и лучезарно улыбается.

— Не надо угощать меня сегодня ужином.

— Ну что ты, Фредди. — Розмари поднимает на него широко раскрытые небесно-голубые глаза с пушистыми ресницами. — Ты злишься, что я опоздала, но дело не во мне! Эти ужасные такси…

— Нет, я не сержусь, я просто…

Их беседу прерывает билетер; Фред покупает две программки по десять пенсов. Транжира, нечего сказать, мрачно думает он, вспомнив, что билеты на спектакль достала Розмари — то ли ей предложили бесплатно, то ли купила сама.

— Дело вот в чем, — снова начинает Фред, как только они с Розмари садятся на свои места. — Я просто не хочу, чтобы ты платила за мои ужины. Так нельзя.

— Не глупи! Я уже договорилась. — Розмари высматривает в толпе зрителей знакомые лица. — Ой, смотри! Мими! Кто это с ней, интересно?

— Нет. Мне это не нравится, — решительно заявляет Фред. — Только представь, что подумает Эрин? Примет меня за альфонса.

— Что ты, милый. — Розмари вновь смотрит на Фреда. — В театре все по-другому. Есть у тебя работа — ты угощаешь. Это всякому понятно.

— Но я-то не актер. С сегодняшнего дня плачу за себя сам.

Фред вспоминает, что у него с собой всего восемь фунтов да кое-какая мелочь и, по расчетам, на это придется жить до конца недели. Через пару часов он в который раз очутится перед меню, таким же раздутым, как и цены, выберет самое дешевое блюдо (скорее всего, миску жесткой зелени) и станет уверять, что сытно пообедал и вовсе не проголодался.

— Чего бы мне хотелось, — продолжает Фред, наклоняясь поближе к Розмари и пытаясь вновь завладеть ее вниманием — она опять как будто ускользает от него, — это пойти с тобой куда-нибудь, где подешевле, и самому угостить тебя. Готов поспорить, что поблизости найдутся недорогие местечки…

— Да, в Хэммерсмите полно скверных дешевых ресторанчиков, — отвечает Розмари. — И почти во всех я была. Когда мама сломала щиколотку, а отец перестал давать мне денег, чтобы я ушла из театра и вернулась домой вести хозяйство — самому-то лень было, — я и узнала об этих забегаловках все, что можно. И наелась рыбными палочками и макаронами с сыром на всю оставшуюся жизнь, милый.

— Все равно… Это нечестно, что ты платишь за меня.

— Значит, я должна ужинать в какой-то скверной забегаловке? По-твоему, это честно?

— Я не говорил, что приглашаю тебя в скверную забегаловку…

— Где мы оба можем отравиться. — Розмари надувает свои красивые губки. Немного погодя, когда в зале гаснет свет, на лице ее появляется улыбка. — И вообще… нельзя так обижать Эрина — он подумает, что мы сошли с ума или что нам совсем не понравилась его игра и мы решили его наказать. — Розмари тихонько смеется.

Фред больше не спорит, но весь остаток вечера ему неуютно — и в театре, и позже, в ресторане, где он заказывает мясной салат с помидорами, яйцами и сыром, а еще съедает четыре булочки, треть Надиного гуляша по-бургундски и полватрушки с вишней с тарелки Розмари («Не глупи, милый, я уже сыта»). Что я здесь делаю? — думает он. Хватаю с чужих тарелок в дорогом ресторане, в шикарной компании?..

— Все еще злишься, — жалобно говорит Розмари чуть позже, уже в такси. — Я же вижу. Так и не простил меня за опоздание.

— Нет, не злюсь, простил, — уверяет Фред.

— Правда? — Розмари прижимается к нему, ее золотистые локоны покоятся у него на плече.

— Я тебя всегда прощаю. — Фред слегка разжимает объятия. Какая она нежная и податливая под шерстяной накидкой! — Я люблю тебя, — говорит он, мечтая о том мгновении, когда покажет это на деле.

— Ах, любовь, — шепчет Розмари мягко, но довольно равнодушно, будто ей напомнили о какой-то детской игре — прятках или прыгалке.

— Не веришь?

— Верю. — Розмари слегка встряхивает головой. — Кажется, верю.

— И что же?

— И я тебя тоже люблю… Но, знаешь ли, все не так просто, — вздыхает Розмари. — В моем возрасте…

Вздыхает и Фред, но тихо, еле слышно. Да, мне всего двадцать девять, а Розмари тридцать семь, но это неважно, а для таких отношений, как у нас, и вовсе пустяк. Ясное дело, женщины беспокоятся о своем возрасте, а актрисы тем более, но в устах Розмари это сущая нелепость. Она красавица, я ее люблю; мы ни жениться не собираемся, ни детей заводить, боже сохрани.

— Какая разница? — спрашивает он вслух.

Фред вырос в ученой среде — он считает, что на каждый, даже самый трудный вопрос должен быть ответ. У Розмари после долгих лет работы в театре и общения с недружелюбными, назойливыми репортерами мнение прямо противоположное. Вместо ответа она зевает, прикрывая рот трепещущей ладонью, — будто бабочка застыла над розовым цветком.

— Боже мой, как я устала! До чего утомляет иногда классическая драма! Время, должно быть, очень позднее?

— Нет, всего полдвенадцатого.

У Розмари есть уважительная причина для вечных опозданий: она никогда не носит часов («Страшно подумать, что время держит меня за руку, будто злая старуха гувернантка»).

— Какой ужас! Милый, пора мне отправляться спать.

— И не думай. — Фред крепче прижимает ее к себе. — Или отправляйся, но не одна.

— Боюсь, мне все-таки пора. — Розмари глубоко вздыхает, будто уйти ее заставляет неведомая сила.

— Но я хотел… — Фред кладет руку на грудь Розмари, поверх ее крылатой накидки.

— Милый, оставь меня в покое. Завтра позвоню тебе.

Вот так, будто невзначай, Розмари отменила самую лучшую часть свидания. Весь следующий день Фред не находил себе места. Он звонил несколько раз — или, как говорят англичане, «названивал», — начиная с десяти утра, всякий раз попадая на автоответчик. То ли ее нет дома, то ли злится. Фред сел писать, но, как с ним нередко бывало в последнее время, работа не клеилась. Ему нужна была книга, которой нигде не было, кроме Британского музея, а далеко отходить от телефона не хотелось.

Розмари позвонила около шести вечера. Была, как всегда, очень ласкова, говорила, что «ждет не дождется». Уверяла, что вовсе не злится, даже не желала это обсуждать, а через час радостно встретила его у дверей.

Весенние сумерки за окном библиотеки английского загородного дома, фотографии которого нередко появляются в журналах и цветных приложениях к ним — он славится своей монументальной красотой, а также монументальной красотой хозяйки, Пенелопы (Пози) Биллингс, и деловой хваткой хозяина, сэра Джеймса (Джимбо). Стены, обитые малиновой парчой, потертые кожаные диваны с ручками красного дерева и пуговками, книги в золотых переплетах, стеклянные шкафы с безделушками и старинные лакированные глобусы звездного неба и Земли — словом, пошловатая поздневикторианская обстановка. Разнообразят ее аккуратно расставленные пышные букеты весенних цветов и столик со свежими газетами и журналами — на виду лежат те, что консервативного толка, да еще номер «Харперс-Квин», где в рубрике «К дачному столу» напечатана фотография леди Биллингс у себя на кухне и ее собственный рецепт супа-пюре из авокадо и водяного кресса.

На стенах — картины викторианской эпохи в толстых разукрашенных золотых рамах; на двух изображены предки Пози, славные вояки, а с третьей печально смотрит призовая овца, очень похожая на писательницу Джордж Элиот. Все три портрета хранятся в доме уже более века. А Лейтон над мраморной каминной полкой — напротив, свадебный подарок от Джимбо. Картину он купил как раз перед тем, как взлетели цены, по совету близкой подруги Пози, модного дизайнера интерьеров Нади Филипс. На картине изображена стройная, величавая викторианская красавица, похожая на Пози Биллингс, тоже с копной медно-рыжих волос. Она целомудренно закутана в розовые и бледно-лиловые шелка, стоит на мраморной террасе, залитой солнцем и усыпанной лепестками цветов, и умиленно поглядывает на птичку в клетке.

Теперь, спустя шесть лет, Пози уже слегка поднадоели и Лейтон, и овца, и безделушки, и славные предки. Отправить бы их на чердак, а вместо них устроить что-нибудь посовременней. В последнее время Пози то и дело думает, что было бы славно обставить библиотеку заново, с помощью Нади Филипс, в стиле тридцатых годов: низенькие белые диванчики, столики из лакированного дерева и нержавеющей стали, зеркала с гравировкой, яркие подушки, лампы и вазочки в стиле ар деко.[4]

Сейчас хозяйки в библиотеке нет — она в детской, пьет чай с двумя маленькими дочками и гувернанткой. В библиотеке один Фред Тернер, и он очень расстроился бы, узнав, что викторианская обстановка доживает последние дни. Фред стоит у окна с малиновыми плюшевыми занавесками до пола, украшенными длинной бахромой, смотрит вниз, на газон — еще достаточно светло, чтобы разглядеть, как на круглой клумбе у дорожки, посыпанной гравием, теснятся нежные желтые нарциссы, — и его переполняет бурный восторг и изумление. Почему я здесь, в этом безупречном викторианском поместье, в туманной весенней Англии, а не в современной Америке, на севере штата Нью-Йорк, где начало апреля — это холодная, седая зима? Как будто чудесным образом перемешались жизнь и искусство и я очутился в романе Генри Джеймса, фильм по которому смотрел два месяца назад с Джо и Дебби Вогелер. Как далеки сейчас от меня они со своими жалобами на Лондон! Как неглубоки и отрывочны оказались их представления об Англии — словно какой-нибудь телесериал по классическому роману.

Несколько недель назад Фред попал в мир, о котором раньше знал лишь по книгам, в мир переполненных зрительных залов, блестящих премьер, неторопливых изысканных воскресных обедов в Хэмпстеде и Холланд-парке, пышных званых ужинов с иностранными гостями на Коннот-сквер и Честер-роу. Он побывал за кулисами студии Би-би-си в Илинге и в редакции «Санди таймс», повстречал немало людей, о которых раньше только читал в журналах и учебниках. И что самое удивительное, некоторые из них, похоже, считают его другом или по крайней мере хорошим знакомым, помнят, что Фред пишет о Джоне Гее, интересуются его успехами, рассказывают ему, как близкому человеку, о своих неприятностях с критиками или несварении желудка. (Зато другие, если честно, знакомятся с Фредом на одной вечеринке, а к следующей уже не помнят, как его зовут, — что, впрочем, в этих кругах дело обычное.)

В начале романа с Розмари Фред удивлялся, откуда среди ее знакомых столько знаменитостей. Оказалось, она и сама в некотором роде знаменитость, хотя Фред никогда прежде о ней не слыхал. Розмари играет одну из главных ролей в «Замке Таллихо», популярном комедийном сериале о жизни аристократов в поместье, поэтому ее знают в лицо миллионы британских телезрителей и с ней то и дело кто-нибудь заговаривает в магазине, ресторане или театре («Простите, вы случайно не леди Эмма Талли? Я просто в восторге от сериала и обожаю вашу героиню!»). Вот и получается, что в лицо ее знают лучше, чем многих ее друзей, более знаменитых, но далеких от театрального мира.

Фред с тех пор понял, что такая слава Розмари приятна, но недостаточна. Он замечал, как сияет Розмари при виде очередного поклонника — будто внутри у нее вспыхивает лампочка в двести ватт. С другой стороны, она не раз говорила, что ей до смерти надоели и леди Эмма, и прочие милые дамы, которых приходится изображать на экране.

— Я мечтаю, — как-то призналась она Фреду, — играть в театре «великие трагические роли» — Гедду Габлер, Бланш Дюбуа, леди Макбет, — пока еще не поздно. Я могу играть их, Фредди, знаю, что мне это по силам, — уверяла она. — Я знаю, что значит быть жестокой, кровожадной, сгорать от ненависти. («Если она и знает, — возразил про себя Фред, — то разве что каким-то шестым чувством».) Все это живет во мне, Фредди, поверь. Не веришь? — добавила она, повернувшись к Фреду и глядя ему прямо в глаза.

Прижав ее к себе, Фред улыбнулся, покачал головой.

— Думаешь, мне не по плечу такие роли? — Между светлых, изогнутых бровей Розмари появилась складочка, точно ее больно ущипнул невидимый злой дух.

— Что ты! Верю, ты можешь все, — успокаивал ее Фред. — Я знаю, что ты молодец, так все говорят. Уверен, ты сможешь играть что угодно.

Но режиссеры не спешат поручать Розмари такие роли. Если ее просят играть в театре — не так часто, как ей бы хотелось, — то всякий раз это легкая комедия: Шоу, Уайльд, Шеридан или Эйкбурн.

— Все дело в том, — объяснил Фреду друг Розмари Эдвин Фрэнсис, — что она не похожа на трагическую актрису. Голос у нее слишком высокий и нежный, и от нее не исходит мрачная сила. Можете представить Розмари в роли леди Макбет? Нет, серьезно: «Чтоб нож не видел ран, которые он нанесет, и небо напомнить не могло: остановись!»[5] — продекламировал Эдвин приятным, слегка сюсюкающим голоском, которым Розмари изображает леди Эмму. — Никому и в голову не придет, что она замешана в убийстве. Скорее уж решат, что она задумала разрезать торт на благотворительном празднике.

Хотя Фреду не по душе, что Эдвин иногда посмеивается над Розмари, он в самом деле не может представить ее в роли леди Макбет, не представляет он ее и жестокой, кровожадной — пусть даже на сцене. Желание Розмари играть трагических героинь до сих пор остается для него загадкой.

Еще одна загадка для Фреда — ужасающий беспорядок в ее хорошеньком домике в Челси. С первого взгляда просторная гостиная кажется весьма изысканной, хотя и видавшей виды. Но вскоре, особенно при дневном свете, становится видно, что окна давно не мыты и засижены мухами, подоконники черны от сажи, позолоченные рамы картин облупились, атласная, серая в полоску, обивка мебели выцвела и вся в пятнах, на столиках красного дерева — следы от стаканов и сигарет. Повсюду смятые газеты, липкие стаканы, грязные чашки из-под кофе, пепельницы с окурками, коробки из-под сигарет и брошенная одежда. Внизу на кухне и наверху в спальне и того хуже: шкафы забиты всяким хламом, а туалеты не всегда чистые. Уму непостижимо, как Розмари умудряется выходить из этого хаоса такой чистой и прекрасной, а еще одна тайна — как она может жить в такой грязи.

Понятно, что Розмари не умеет вести хозяйство, думает Фред. Да и ни к чему ей учиться, но почему бы не нанять прислугу? Согласны с Фредом и друзья Розмари. «Ей нужна, — объясняла сегодня Пози Биллингс, когда показывала Фреду свой заботливо ухоженный сад, — приходящая домработница. Крепкая, порядочная женщина, которая приходила бы по утрам убирать, покупала бы продукты, стирала, готовила, чтобы Розмари пореже обедала в ресторанах». Если Фред уговорит Розмари нанять прислугу (Пози знает в Лондоне одно надежное агентство), он сделает доброе дело.

— Ладно, — согласился Фред, остановившись рядом с Пози перед длинной клумбой из многолетних растений — земля вокруг нее была посыпана крошкой из коры, сквозь которую пробивались опрятные крокусы и мышиные гиацинты. — Так и быть, постараюсь.

Но убедить ее будет нелегко, думает он сейчас, представляя Розмари в постели в «розовой комнате», где они расстались четверть часа назад. Золоченое резное изголовье огромной кровати обито атласом в цветочек, Розмари лежит под стеганым покрывалом того же цвета. На ней ночная рубашка из тонкого шелка цвета слоновой кости, с полупрозрачными кружевными вставками в виде бабочек; пепельно-золотистые локоны разметались по бледно-розовым простыням с оборками. Ночник с шелковым абажуром льет алый свет на ее нежную кожу, на серебристо-розовую старомодную мебель, французские гравюры на стенах, серебряную вазочку нарциссов на ночном столике рядом с перевернутыми флаконами и груду сброшенной одежды на обюссонском ковре.

Нет, не так-то просто будет перевоспитать Розмари. Она не любит говорить о «скучных повседневных делах» и не может ни на чем надолго сосредоточиться. Ею владеют случайные, внезапные порывы — и в этом для Фреда таится часть ее очарования. Он представляет Розмари прекрасной редкой бабочкой вроде тех, кружевных, что украшают ее ночную сорочку; она порхает, танцует в воздухе, то приближаясь, то снова удаляясь, и удержать ее можно лишь на краткий миг.

Сейчас она уединилась, но это вовсе не очередная причуда. Ложиться в постель средь бела дня — или хотя бы говорить, что ложишься, — как узнал Фред, весьма уважаемый обычай среди англичан. В отличие от американцев, они не считают, что отдыхать, не чувствуя усталости, — признак слабости или лени. Напротив, «немного вздремнуть» или «прилечь» — это вежливый предлог для уединения и срабатывает намного лучше, чем в Америке, потому что здесь даже супруги спят каждый в своей комнате. Кроме того, англичане — по крайней мере те, с кем Фред в последнее время имеет дело, — нуждаются в уединении намного сильнее, чем американцы. Вот и сейчас, в шесть вечера, все гости леди Биллингс разошлись по своим комнатам. Расставшись с Розмари, Фред сначала тоже пошел к себе, но вскоре заскучал и снова спустился вниз. Если бы не сумерки и мелкий дождик, он вышел бы в сад.

Кроме Фреда и Розмари у Пози в эти выходные гостят еще трое. Первый гость — Эдвин Фрэнсис, редактор и критик. С Розмари и Пози он ласков почти до приторности, а с Фредом общается так, будто берет у него интервью для телепередачи: на словах вежлив и внимателен, но на деле за этим вниманием таится насмешка. («Как известно, мистер Рейган снимался в фильме вместе с шимпанзе. Тем не менее многие из ваших коллег-преподавателей за него голосовали. Чем, по-вашему, можно это объяснить?»; «Я полагаю, на вашу нынешнюю работу большое влияние оказала французская школа уничтожения — то есть, простите, деконструкции».)

С собой Эдвин привез юношу по имени Нико — по словам Розмари, это его нынешний «лучший друг». Розмари и Пози парень нравится; обе считают, что Нико намного приличней прежних «лучших друзей» Эдвина, которых Пози «просто-напросто не желала видеть в своем доме». По сравнению с ними Нико образован, прекрасно говорит по-английски и «выглядит вполне достойно». Нико — грек-киприот, стройный, с гладкой кожей, блестящими темными кудрями и твердыми взглядами на политику и искусство. Он мечтает работать в кино или на телевидении — в Англии, а лучше в Америке, — желательно режиссером. Сегодня за обедом он поинтересовался взглядами Фреда, явно более искренне, чем Эдвин, зато не так бескорыстно. («У вас очень интересные мысли по поводу кино, Фред, просто исключительные. Должно быть, у вас много знакомых из мира американского кино или, может быть, театра — вы с кем-нибудь из них обсуждали свои взгляды?.. Неужели ни с кем? Очень жаль. Мне бы так хотелось когда-нибудь пообщаться с американскими режиссерами».) Сейчас Нико по-прежнему любезен с Фредом, но отчаялся извлечь из него хоть какую-то выгоду.

И наконец, еще один гость — Уильям Прост, дальний родственник Пози; они с Розмари называют его «Просто-Уильям». Средних лет, неприметный на вид, неряшливо одетый, с отсутствующим взглядом. Просто-Уильям работает на Би-би-си и знает все самые свежие новости в мире; знает он, похоже, и всех лондонских знакомых Розмари, Пози, Эдвина и даже Нико. Держится он в тени. Фреду кажется, что пригласили его отчасти из чувства семейного долга (он разведен, и ему, должно быть, грустно одному), а отчасти чтобы он подыскал Нико работу на Би-би-си.

Фред находит Эдвина и Нико занятными, а Уильяма уважает за знание политической кухни. Жаль, что не удастся познакомиться с мужем Пози, Джимбо Биллингсом. Если верить газетчикам, Биллингс — проныра и ловкач, вкладывает деньги в рискованные предприятия и знаком со многими известными политиками. Мужчина он крупный, видный (фотография его на камине в гостиной сразу бросается в глаза). Однако сейчас он уехал по делам на Ближний Восток.

Нико еще больше, чем Фред, жалеет, что не сможет познакомиться с Джимбо Биллингсом.

— Да-а, я уж высказал бы ему все, что думаю о его правительстве и его политике, — с вызовом заявил он Фреду, когда после обеда все гости вышли прогуляться. — Он мог бы много сделать для моей родины, для моих друзей, если бы захотел.

— Но ведь муж Пози не связан с британским правительством, — возразил Фред, — он всего лишь предприниматель.

— Всего лишь? Неправда! — ответил Нико, замахиваясь ивовым прутиком, который отломил у декоративного пруда, на живую изгородь из самшита, покрытую молодой листвой. — Он очень влиятелен, в руках у него больше власти, чем у многих здешних политиков, поверьте мне, но он пользуется ею во вред моей родине.

За окном темнеет. Фред отворачивается и берет одну из четырех ежедневных газет, которые чья-то невидимая рука аккуратно разложила после обеда на полированном столике из красного дерева. Вскоре в комнату входят Эдвин и Нико, а вслед за ними Пози, Просто-Уильям и Розмари. Подают напитки, затем ужин из пяти блюд (щавелевый суп, молодой барашек, зеленый салат, лимонный кисель со взбитыми сливками, фрукты с сыром) и кофе в просторной гостиной. За ужином говорят об Общем рынке, о том, как выращивать дома редкие луковичные растения, о фильмах и личной жизни Вернера Фассбиндера, о книгах и любовных приключениях Эдны О’Брайен, о том, как готовить телятину, о недавнем случае массового убийства, о денежных и кадровых трудностях в редакции литературного приложения «Таймс», о гостиницах на острове Тортола и на Крите. Фред пытается участвовать в общей беседе, но у него не очень-то получается: он никогда не выращивал луковицы, не готовил телятину, не видел ни одного фильма Фассбиндера и так далее. Он чувствует себя отставшим от жизни и лишним, хотя Пози и Уильям, пытаясь ему помочь, расспрашивают о том, как в Америке разводят сады, готовят и ходят в кино. Фред вздыхает с облегчением, когда Пози предлагает: хватит болтать, давайте поиграем в шарады.

Оказывается, английская игра в шарады и американская, к которой привык Фред, — вовсе не одно и то же, каждая из них отражает культуру своей страны. В американском варианте каждый участник должен жестами показать своей команде известную пословицу, название книги, пьесы, фильма или песни, которое загадали противники; побеждает та команда, которая быстрее справится с заданием. В Америке ценят быстроту, личные достижения и всячески поощряют попытки объясниться с соотечественниками, которые — в прямом или переносном смысле — не говорят на твоем языке.

В английской игре в шарады — или в том ее варианте, в который играли у Пози, — нет ни награды за скорость, ни победителей. Команды выбирают по одному-единственному слову и изображают его по слогам, каждый слог в виде сценки со словами. Разумеется, противника стараются всячески запутать, однако игра эта — прежде всего повод для маскарада, шуток и дурачеств. Здесь требуются остроумие, преданность своей команде, любовь к изысканным представлениям на публике и детская непосредственность. Все эти черты, думает Фред, присущи англичанам или, по крайней мере, Розмари и ее друзьям.

Перед началом игры почти целый час придумывают слова и роются в шкафах и чемоданах, чтобы подобрать костюмы для игроков. Первыми выходят Розмари, Эдвин и Просто-Уильям. Слово свое (СТРАНОВЕДЕНИЕ) они выбрали, похоже, для того, чтобы Эдвин мог покрасоваться в одежде Пози, которая замечательно ему подходит, поскольку Пози — женщина крупная, а Эдвин невысок ростом. В первой сценке (СТРАСТЬ) Эдвин с Розмари изображали проституток, а Уильям, в котелке и с тростью, — пьяного клиента. Эдвин, в рыжем парике, оранжевом сарафане в желтый цветочек, с набитым косметическими салфетками бюстом и в золотистых босоножках на высоком каблуке, смешон и ужасен. Вид Розмари тоже напугал Фреда. Грубо размалеванная, вся в побрякушках, а главное — в той самой ночной сорочке с кружевными бабочками, в которой лишь несколько часов назад… Сдержав возмущение, Фред хохочет вместе с остальными — в конце концов, это ведь просто игра.

Во второй сценке (НОЖ) Эдвин превратился в торговку мясом (в чепце и розовом клетчатом фартуке и с кухонным ножом), а Розмари и Уильям с помощью коричневого мохнатого одеяла и двух рогов изображали печальную корову. В третьей (ПОВЕДЕНИЕ) Эдвин облачился в твидовый костюм Пози, нацепил твидовую шляпу с загнутыми полями, роговые очки и жемчужное ожерелье. Фред решил, что Эдвин, низенький, крепко сбитый, с тонкими и приятными чертами лица, в наряде почтенной дамы выглядит даже лучше и естественнее, чем в своем обычном костюме. С явным удовольствием играя свою роль, он пытался всучить груду умных книг и пластинок двум хмурым школьникам, одетым как панки, — Розмари и Уильяму.

Вдоволь насмеявшись, поаплодировав и выпив еще, Пози, Нико и Фред исчезли в библиотеке, чтобы переодеться для первого слога (их слово — ПИРАМИДА). Нико и Фред появились оттуда без пиджаков, подпоясанные пестрыми кушаками, в черных резиновых сапогах (Пози называет их «веллингтоны»), с кухонными ножами за поясом. Изображая пиратов, они собрались сечь юнгу (Пози) бельевой веревкой.

— Что там за шум? Машина? — Пози, в белой матроске, напяленной поверх длинного красного шелкового платья со складками, бросается к окну и отодвигает тяжелую бархатную занавеску. — Боже! Да это Джимбо! А ну быстро все наверх — и не забудьте одеться по-человечески!

Пози распахивает двери библиотеки и опрометью бежит через коридор в гостиную:

— Уильям, это Джимбо, скорей наверх, он как раз отводит машину. А ну поторапливайтесь!

Не обращая внимания на расспросы и возгласы гостей, Пози мчится впереди всех вверх по лестнице, застланной малиновым ковром, и дальше, по коридору, стены которого увешаны портретами восемнадцатого века в тяжелых золоченых рамах.

— Ну вот, — выдыхает она, убедившись, что никого из гостей не видно снизу через перила. — Уильям, милый, лети через черный ход и спускайся к сараю для лодок, ключ в каменной урне под плющом. Осторожней, когда пойдешь мимо конюшен: вдруг Джимбо все еще там? Розмари и Эдвин… Боже! — Пози оглядывает Розмари в костюме школьницы-хулиганки и Эдвина в обличье пожилой дамы. — Ладно, живо одевайтесь оба, а потом спускайтесь в гостиную. Вся надежда на вас: займите Джимбо минут на пять, а я сменю простыни и наведу порядок. Фред и Нико, милые мои, вы мне тоже поможете — дело спешное. Соберите вещи Уильяма — одежду, книги, все, что найдете. Если точно не знаете, его вещь или нет, — все равно кладите в чемодан. Все ясно? Идем!

До Фреда доносится скрип двери внизу, шаги в коридоре и усталый, повелительный мужской голос:

— Эй! Кто еще не спит?

— Джимбо! — восклицает Пози. Стаскивает через голову матроску, запихивает ее в старинный дубовый сундук и сбегает вниз по ступенькам. — Милый, как я рада! Думала, тебя еще ждать до понедельника.

— Я отправил утром телеграмму из Анкары.

— Я ее не получила. Ничего страшного, милый. Ты был за рулем от самого Гатвика? Устал, наверное, до смерти? Пойдем в гостиную, я тебе налью чудного, крепкого виски. У нас сейчас гости, но они почти все легли спать. Только Розмари, по-моему, пока не ложилась, да еще Эдвин Фрэнсис. Сейчас скажу им, что ты приехал, только сначала хочу послушать про… — Голос ее звучит все тише и тише.

— Потрясающе, — еле слышно восхищается Эдвин, качая головой в женской твидовой шляпке. — Где вы еще увидите такую природную хватку, армейскую решительность, стратегический ум? Это у нее в роду, несомненно, — добавляет он. — Армейская кровь… Эх, бедняжка Пози! Такие гены завоевателей пропадают в наш жалкий век. Ей бы родиться сто лет назад…

— Эдвин, поторапливайся, не то Джимбо застанет тебя в таком виде, — шепчет Розмари и хихикает.

— …и конечно, мужчиной. Совсем другое дело было бы. Надеюсь, у Джимбо хватит ума взять ее в партнеры, когда детей наконец-то отправят в школу.

— Ну что ж, за дело, — обращается Фред к Нико, опуская на кровать потертый кожаный саквояж Уильяма. — Я ищу в шкафу, а вы в ящиках. — Фред открывает шкаф и начинает стаскивать одежду с вешалок. — Хорошо хоть вещей немного.

Но когда Фред, с охапкой одежды в руках, оборачивается, Нико все еще стоит посреди турецкого ковра. В белой рубашке с открытым широким воротом, в черных резиновых сапогах, подпоясанный красным шарфиком Пози с бахромой, он похож на игрушечного пирата; на лице его застыла недовольная гримаса.

— Ну же, давайте, — поторапливает его Фред.

— Нет! — шипит сквозь зубы Нико, словно разъяренный пират.

— То есть как это — нет?

— Я не прислуга. — Нико едва сдерживается, чтобы не сорваться на крик. — Не стану копаться в чужой грязной одежде.

— Ну что вы, ей-богу. — Фред убирает в саквояж на редкость элегантную пижаму из красно-коричневого шелка. — Прекращайте скулеж.

Нико не двигается с места, вид у него обиженный. Похоже, впервые в жизни услышав слово «скулеж», он решил, что это страшное ругательство.

— Простите, — говорит Фред. — Слушайте, а может, соберете хотя бы книги и бумаги?

— Ладно, — хмуро соглашается Нико.

— Ума не приложу, — продолжает Фред, чтобы разрядить обстановку, — к чему такая спешка? Понимаю, сэр Джеймс Биллингс только что из Турции, не нужна ему здесь поздней ночью толпа чужих людей. Но к Уильяму он, должно быть, привык — они ведь с Пози родственники.

Нико презрительно фыркает.

— Вы не правы, да еще и глупы, — цедит он, швыряя на кровать книги — «Ройял Чарльз» и «Измену».

Фред решил не обращать внимания на слово «глупы». Ясно же, что Нико мстит за «скулеж».

— То есть? Уильям и вправду ее родственник, Пози сама сказала, когда знакомила нас перед обедом, — продолжает Фред, опуская в саквояж кожаную сумочку с туалетными принадлежностями.

— Да уж, родственник. — В голосе Нико слышится презрение. — Все они тут родственники. А заодно и любовники.

— Не может быть. — Перед глазами Фреда предстала Пози, такая высокая, золотоволосая, царственная — тоже красавица, как и Розмари, только в другом роде. — Не верю. — Он представил себе нагую Пози, роскошную, пышную, как с картины поздневикторианской эпохи, в объятиях тощего, бесцветного пятидесятилетнего Уильяма. У того почему-то вместо мужского достоинства — старая бобровая кисточка для бритья, с белыми следами засохшего мыла, которую Фред только что уложил в саквояж.

— Это почему же не верите?

— Ну, во-первых, он для нее староват. Во-вторых, далеко не красавец. Пози-то — красивая женщина.

— Разве красоту можно измерить? — Нико швыряет вслед за книгами «Таймс». — Это дело вкуса. Лично я бы не стал спать с леди Пози, а вы бы, думаю, не стали спать с кузеном Уильямом.

— Не стал бы! — возмущается Фред и тут же вспоминает, что Нико, несмотря на свой мужественный вид (а быть может, и благодаря ему), скорее всего, спит с Эдвином Фрэнсисом.

— К тому же, как вы знаете, секс и страсть — не одно и то же. — Нико замолкает; в молчании его чувствуется что-то гадкое. — Кузен Уильям — не богач, не знаменитость, но он человек со связями. Благодаря ему Пози пробилась в журналы, на телевидение. Скоро у нее выйдет цикл из шести передач об английских садах, и ей хорошо заплатят. Он столько для нее делает.

А если бы кузен Уильям делал столько же для меня — можно прочесть в глазах у Нико, — я бы тоже не возражал с ним спать. Или того хуже: Розмари богата и знаменита, она столько для вас делает! Теперь Нико кажется Фреду всего лишь жалким проходимцем, который позорит весь дом.

— Может быть, но это еще не доказывает…

— А еще, как видите, ему отвели комнату рядом со спальней леди Пози — а это, между прочим, комната мужа. — С театральной торжественностью Нико приоткрывает обшитую панелями дубовую дверь, и в щелку становится видна спальня Пози в стиле Лоры Эшли — бело-голубая, вся в кружевах и узорах из веточек.

— Ну и что? — Фред успешно скрывает страх, что Нико может оказаться прав, но не свою явную неприязнь.

— Удобно, не правда ли, — ухмыляется Нико.

Фред, не отвечая на улыбку, принимается еще быстрее складывать одежду Уильяма. В основном она чистая, но теперь ему кажутся мерзкими и темные, тонкие, туго свернутые фильдекосовые носки, и скользкие накрахмаленные рубашки с бумажными ярлыками прачечной. Какая гадость! До чего противна и вся комната — и панельные стены, и обшитые гобеленом подушки на стульях, и диванчик, и кривые сводчатые окна, и дверь в смежную спальню. Хочется встать и уйти, но строгое воспитание не позволяет, и Фред продолжает работу.

— То есть вы хотите сказать, что Уильяму нужно побыстрее убраться отсюда, чтобы его не застал муж Пози и не догадался, что у них роман? — спрашивает Фред, желая разобраться до конца.

— Да чего ему догадываться. — Нико смотрит на Фреда свысока. — Он уже давным-давно знает, что они спят вместе.

— Кто вам сказал?

— Эдвин. Сказал, что они так условились между собой.

— То есть у них открытый брак? — Фред выдвигает один за другим нижние ящики шкафа, выложенные красной глянцевой бумагой с противным вычурным рисунком. В ящиках пусто.

— Называйте как хотите, — отвечает Нико. Развалившись на диванчике у окна, он уже и вида не делает, что помогает. — Эдвин говорит, они друг друга прекрасно понимают и пока кузен Уильям не попадается Биллингсу на глаза — ради бога, почему бы и нет? У Биллингса красавица жена, хорошенькие дочки, роскошный загородный дом…

— Да, но…

— Ну и разумеется, свобода. У него свои развлечения.

— То есть как? Что за развлечения?

— Откуда мне знать. — Нико пожимает плечами. — Эдвин говорит, дорогие и не особо приличные.

Фред невольно задумывается: интересно, что же это за развлечения, которые считает неприличными даже Эдвин — извращенец и любитель наряжаться в одежду хозяйки дома? Но его тут же отвлекают от этих мыслей.

— Ну, как тут у вас дела? — В дверях появляется Пози с охапкой желтых кружевных простыней. Она, как всегда, прекрасна и мила, но Фреду кажется рыхлой и развязной.

— Почти готово. — Фред засовывает в саквояж «Таймс» и берется за молнию.

Пози оглядывает комнату, задерживается глазами на Нико, лениво развалившемся на диванчике.

— Отлично, — говорит она Фреду. — А теперь, будь другом, отнеси, пожалуйста, саквояж к сараю для лодок.

— Хорошо.

— Дорогу я покажу. А когда вернешься, выпьем вместе по рюмочке, познакомим тебя с Джимбо. Только не засиживайся с ним допоздна, он ведь только что с дороги. Придумала: скажешь ему, что тебе нужно пораньше лечь, чтобы успеть пробежаться перед завтраком. Джимбо это понравится, он и сам любит бегать по утрам, и хорошо бы так устроить, чтобы вы завтра с утра вместе пробежались. Тогда уж он точно не побежит туда, куда не надо. — Снова улыбнувшись Фреду, Пози переключается на Нико. — А ты, Нико… — Пози окидывает его холодным взглядом, — немедленно отправляйся спать. О душе и не думай, а то Джимбо горячей воды не хватит. Ты после обеда целый час плескался. И к завтраку, будь другом, не выходи: Джимбо по утрам очень сердитый. Я пришлю тебе завтрак в спальню.

С минуту Нико сидит не двигаясь. Пока он выслушивал Пози, его красивое лицо помрачнело и исказилось, и сейчас на нем застыл гнев. Но, не в силах выдержать властного взгляда Пози, он не спеша поднимается и идет к выходу.

— Спасибо. — Пози опять сама любезность. — Ну что, Фредди, милый, пойдем.

Пози ведет Фреда по коридору, между двумя рядами предков — мясистых самодовольных физиономий в пышных завитых париках. Они смотрят из-под самого потолка, нависают над головами.

— Какой же он все-таки зануда, этот Нико, — говорит Пози. — Несет всякий вздор о политике, а я не желаю, чтобы он приставал к бедному Джимбо с этими глупостями, тем более за завтраком. Ты же знаешь, какие они вспыльчивые, эти южане. — Пози открывает дверь на заднюю лестницу, с улыбкой приглашая Фреда в общество северян, которые не отличаются вспыльчивостью и не несут глупостей. — Если завтра утром увидишь, что он пытается проскользнуть наверх, будь умницей, не пускай его, пожалуйста.

— Постараюсь, — неохотно соглашается Фред.

— Я знала, что на тебя можно положиться.

Пози останавливается у подножия лестницы, улыбается из-под золотой гривы. Волосы ее кажутся чересчур густыми, слишком безупречно завитыми, почти как парик; быть может, под всем этим великолепием у Пози Биллингс лысина или короткий ежик, совсем как у ее предков под пудреными париками.

— Сюда. — Пози распахивает дверь, впуская в дом холодный порыв ночного ветра. — И дальше по дорожке к пруду — мы туда ходили днем, помнишь?

— Кажется, да.

— Молодчина. — Эдвин верно подметил, что в повадках Пози есть что-то властное, почти армейское. — Вот фонарик, но он тебе вряд ли понадобится, еще светло. Сарай для лодок вон там — сразу за теми высокими соснами. Вот и дождик кончился, и небо прояснилось. Какой чудный вечер! Ну что ж, вперед!

Фред идет по дорожке прочь от дома. Ему вечер вовсе не кажется чудным. Гравий в круге света у него под ногами — мокрый и скользкий; если посветить фонариком вверх, то по обеим сторонам дорожки видны двухсотлетние фигурные деревья, темные и влажные. Причудливые кроны в виде голубей, павлинов, сов и урн кажутся уродливыми, почти зловещими. В небе застыла кривобокая изжелта-белая луна с тусклым маслянистым кольцом вокруг, будто плохо прожаренная яичница. Зато света достаточно, чтобы за соснами разглядеть сарай для лодок — каменный покосившийся домишко с низко нависшей крышей, у порога которого плещется темно-синяя, как чернила, вода.

— Кто? — Уильям осторожно приотворяет дверь. На нем все те же мешковатые спортивные трусы и клетчатые гольфы, в которых он изображал сорванца-школьника, а на плечах — жесткое мохнатое коричневое одеяло, тоже сослужившее службу в игре, в качестве коровьего крупа. Вид у Уильяма побитый и виноватый, точно у старого помешанного бродяги, которого поймали на задворках богатого поместья. — Вам чего?

— Я принес ваши вещи. — Фред решает для себя, что если когда-нибудь, боже сохрани, его угораздит связаться с замужней женщиной, ноги его не будет у нее в доме. Не потому, что неудобно или стыдно, а потому что противно.

— Ах да. Спасибо. — Уильям открывает дверь ровно настолько, чтобы протиснулся саквояж. Он не приглашает Фреда зайти, да Фред и не согласился бы.

— Ну, до свидания. — Фред поворачивает назад.

С берега пруда дом Пози кажется уродливо высоким — может быть, из-за того, что стоит он на вершине холма среди кустарников, да еще из-за света луны, похожей на яичницу-глазунью. Фред не спеша идет по дорожке мимо гигантских деревьев-птиц и деревьев-урн и вдруг понимает, что возвращаться в дом ему вовсе не хочется. Лучше дойти до ближайшей деревни и там попроситься на ночлег (например, в трактире?), а утром первым же поездом или автобусом уехать в Лондон.

Но так, понятное дело, нельзя — это глупо и невежливо, да и Розмари не бросишь. Нельзя же оставить ее здесь с парой кривляк-извращенцев и властной женой-изменщицей, у которой прическа как парик. Господи, а ведь еще час назад все здесь казалось таким прекрасным!

Снова Генри Джеймс, думает Фред. Фразы, сюжет — все как у Джеймса, только в романах великосветские скандалы и тайны изображены красивее, у людей больше достоинства. Может быть, потому, что описаны события столетней давности, а может быть, изящная проза Джеймса скрывает грубость происходящего. Может быть, и у Джеймса ничуть не лучше…

В конце концов, чем Розмари не классическая джеймсовская героиня — прекрасная, возвышенная, утонченная, безрассудная? Она считает Пози и Эдвина своими лучшими друзьями; благородство не позволяет ей увидеть их такими, какие они есть, она так беспечна, так доверчива. Ей нужны новые друзья, лучше прежних — лучше во всех смыслах, — друзья, которые оградят ее от безобразий вроде сегодняшнего…

Может быть, потому-то он и здесь. Надежный молодой защитник из-за океана. Такого, как он, мог бы придумать сам Джеймс. Второй раз за день Фред чувствует, будто попал в роман, — и вновь голова у него идет кругом от радости. Он громко смеется и бросается через темные кусты к дому.