Иностранные связи

11

На педагогическом факультете Лондонского университета Винни Майнер слушает доклады конференции «Ребенок и литература» и все сильнее скучает. Тема интересная, и сначала выступала подруга Винни, замечательный рассказчик, но двое других докладчиков навели на нее неодолимую тоску. Первый — тучный доктор О. К. Смизерс, специалист по психологии обучения; вторая — строгая, скованная молодая женщина по имени Мария Джонс, которая посвятила жизнь изучению старинных книг по этикету.

Винни давно заметила, что большинство английских лекторов считают своим долгом развлекать слушателей и избегать ученых словечек, поэтому можно смело идти на любую публичную лекцию, если тема кажется занимательной. Однако Мария Джонс так волнуется, что ее почти не слышно, и о публике вовсе не думает, а доктор Смизерс до крайности самодоволен. Он, по собственному выражению, «получил всестороннее образование в США» и излагает свои банальности по-американски вкрадчиво и в то же время напыщенно. Как некоторые американские педагоги-теоретики, он говорит о Ребенке словно о некоем отвлеченном образе — вроде статуи Добродетели. У абстрактного Ребенка Смизерса — множество Потребностей, которые могут остаться «неудовлетворенными», и огромный Творческий Потенциал, который необходимо «развить», чтобы Ребенок — «он или она» — стал «полноценной личностью».

Выражение «полноценная личность» Винни всегда терпеть не могла, сегодня же оно вообще звучит как насмешка. Похоже, подразумевается сам Смизерс, чересчур раскормленный для жителя Британских островов. На родине Винни по статистике (точнее, по ее собственным наблюдениям) каждый третий мужчина за тридцать страдает ожирением. А здесь, в Англии, большинство остаются стройными, подтянутыми, но те немногие, кто все-таки полнеет, как будто по закону больших чисел, расплываются до безобразия. Точно так же, если голова у британца набита профессиональным жаргоном, это тоже переходит все границы.

Рассуждая на любимую тему, превысив установленные двенадцать минут, Смизерс провозглашает, что «нравственность» Ребенка необходимо пробуждать «ответственной литературой». Сложности и противоречия Современного Мира сказываются на Ребенке; «он или она» (Смизерс, видя, что в зале почти одни женщины, с самого начала использует эту неуклюжую уловку) должны обращаться за помощью к литературе.

Рассерженная Винни зевает. «Нет никакого Ребенка! — хочется выкрикнуть ей. — Есть дети, и каждый не похож на других, неповторим, как и каждый из нас в этом зале, если не больше, — ведь все мы здесь коллеги, и всех нас успел причесать под одну гребенку ваш гадкий Современный Мир с его противоречиями».

Насколько было бы веселей и интересней, будь мы все детьми, думает Винни. И, как с ней частенько бывает на скучных собраниях, пытается разогнать тоску, представляя, что все в зале вдруг вернулись в детство. Старшим из слушателей, в том числе и самой Винни, теперь лет по десять-двенадцать, а студенты и вовсе младенцы. И у всех, как только они преобразились, появляется одна и та же мысль: с какой стати сидеть в этом зале и слушать эту чушь? Докладчики и председатель за столом изумленно глядят друг на друга. Смизерс — толстый, серьезный шестилетний мальчуган — роняет на пол свои заметки. Маргарет, подруга Винни, — не по годам развитая девятилетняя девочка, наблюдательная, отзывчивая — наклоняется к Марии Джонс, утешает; той всего три года, но она уже болезненно застенчива. Маргарет вытирает Марии слезы, помогает ей спуститься с трибуны. В глубине зала возятся малыши-студенты: устраивают домики под перевернутыми стульями, царапают на стенах карандашами и мелом, возводят башни из учебников и тут же с радостным визгом их ломают.

Если бы какой-нибудь маленький проказник-бог (может быть, Ребенок — «Он или Она») сотворил такое чудо, думает Винни, всем от этого стало бы только лучше. Сама мысль о том, чтобы превратить детскую литературу в научную дисциплину, чтобы все самое свободное и вдохновенное в «Нашем Культурном Наследии» (как выражается Смизерс) задушить мнимой ученостью, высокопарной пошлостью и сомнительным анализом — психологическим, социологическим, ценностным, языковым, структурным, — заслуживает кары небесной.

Хотя работа дала Винни и кусок хлеба, и уважение, не говоря уж о счастливых месяцах в Лондоне, совесть профессора Майнер не совсем спокойна. У успеха науки о детской литературе — а значит, и у ее собственного — есть и своя изнанка. Винни порой кажется, будто она огораживает землю, бывшую когда-то ничейной. Сначала помогала протягивать колючую проволоку, потом рвала полевые цветы, чтобы исследовать их по всем правилам науки. Обычно Винни утешает себя мыслью, что ее осторожные, бережные руки не причинят вреда, но, глядя, как Мария Джонс, доктор Смизерс и им подобные режут на части дикую морковь и рвут с корнями гвоздику, чувствует и себя причастной к этому грязному делу.

Смизерс раскладывает свой гербарий, не спеша поливает мертвые цветы банальностями, липкими, как патока, и наконец усаживается на место, крайне довольный собой. С началом обсуждения поднимаются серьезные слушатели и на разные голоса, под видом вопросов к участникам произносят глубокомысленные речи, чтобы показать, какие они умные. Винни зевает, прикрыв рот ладонью, украдкой достает свежий нью-йоркский обзор новых книг, который купила в магазине Диллона по пути на конференцию. Улыбается, взглянув на одну из карикатур, и вдруг… о ужас! На титульном листе красуется реклама сборника очерков «С точки зрения меньшинства», автор — Л. Д. Циммерн, о котором Винни не вспоминала вот уже несколько недель.

Увидев фотографию Циммерна, Винни глазам своим не верит: он совсем не похож на нарисованный ею образ, на жертву Великой чумы и белых медведей. Он старше, чем Винни его представляла, тощий, угловатый, а не толстый и вовсе не лысый — напротив, лохматый и с коротенькой острой темной бородкой. Губы его скривились в насмешливой, почти презрительной или обиженной полуулыбке.

Впрочем, так ли уж важна внешность Циммерна? Главное то, что у него скоро выйдет (или уже вышла) книга, в которой, скорее всего, будет и чудовищная статья из «Атлантик». Его мерзкие книжки, и в твердом переплете и в мягком, лежат в эту самую минуту в книжных магазинах по всей Америке и ждут покупателей. На эту книгу напишут (или уже написали) множество рецензий, ее купят (или уже купили) все крупные библиотеки страны, публичные и университетские. Ее занесут в каталоги, поставят на полки, станут выдавать читателям. Проползет она и в библиотеку Элледж в Коринфе. Чуть позже наверняка появится британское издание, а возможно (особенно если Циммерн — один из этих кошмарных постструктуралистов), и французское, и немецкое… Таких ужасов можно напридумывать сколько угодно.

Под сердцем у Винни жгучая боль, а кто постарался? Л. Д. Циммерн, кто же еще. Чтобы унять ее, Винни представляет маленького Циммерна среди других детей в этом зале: никто с ним не дружит, все его обижают. Но яркой картинки не получается. Силой воображения можно перенести Циммерна в Лондонский университет, но нельзя сделать его снова юным. Навсегда застывший в угрюмой зрелости, он стоит в одиночестве у пустого стола докладчиков и смотрит свысока на толпу расшалившихся детей, особенно на Винни.

Можно изобрести для Циммерна еще одну подходящую мучительную смерть, только зачем? Придумывать такие ужасы вредно для здоровья, да и ни к чему. Отомстить за себя все равно не получится; высказаться негде — разве что в журналах вроде «Детской литературы», которые Циммерн и его коллеги никогда не возьмут в руки. Даже друзьям теперь не пожаловаться — прошло столько времени с выхода статьи, что они сочтут Винни не в меру обидчивой.

Да и не любит Винни жаловаться, полагая, что о своих бедах рассказывать опасно. Жалобы создают вокруг нас некое силовое поле, которое отталкивает удачу и притягивает несчастья. Если продолжать сетовать на жестокую судьбу, то все ее удары, все камни, стрелы, гвозди, иглы, которые только и ждут своего часа, обрушатся на тебя. Друзья отвернутся, в страхе заразиться твоим несчастьем. Хотя Винни точно не останется одна. Как и у большинства людей, среди ее знакомых есть и такие, кого притягивают чужие беды. Они слетятся к несчастной Винни, будут липнуть к ней и пичкать ее высокомерной жалостью, как железными опилками.

Единственный, кому не страшно поплакаться в жилетку, — это Чак Мампсон. На него никакое силовое поле не действует, и ни одна книга не изменит его отношения к Винни — оно не зависит ни от ее профессиональных успехов, ни от чужого мнения. Для него Л. Д. Циммерн — всего лишь ничтожный придира, на которого ни один человек в здравом уме не станет обращать внимания. «Кому какое дело, что пишет в журнале какой-то зануда?» — сказал он однажды. Чак очень мало знает об ученом мире. С одной стороны, его наивность Винни умиляет и успокаивает, с другой — пугает, впрочем, как и многие другие его черты. Именно эта двойственность мешает ей назначить день отъезда в Уилтшир.

У Чака оказался необычайно гибкий ум, о чем раньше Винни не подозревала. Сейчас, к примеру, он не просто смирился с мыслью, что Отшельник из Саут-Ли был всего лишь неграмотным крестьянином, но и стал гордиться своим предком, будто ученым графом. Когда Винни указала ему на это, Чак великодушно приписал перемену ей. «С твоей любовью, — сказал он, — мне все по душе». Винни открыла рот, чтобы возразить, и тут же осеклась. «Не знаю, люблю ли я тебя», — хотела она ответить. Но промолчала — ведь под «любовью» Чак, возможно, подразумевал «заниматься любовью».

С этим еще можно согласиться. То блаженство, которое дарит ей Чак, и в самом деле преображает весь мир — кажется, что все образы и краски сливаются в единое, гармоничное целое. Когда Чака нет рядом, гармония распадается. Короткими теплыми июньскими ночами, когда тьма накрывает город лишь ненадолго и в половине четвертого утра уже полыхает заря, Винни, лежа в одинокой постели, под тонкой цветастой простыней, тоскует по Чаку, томится желанием. Но наступает утро, и очередной звонок телефона, чья радостная трель звучит выше, взволнованнее, чем в Америке, вновь отвлекает Винни от мыслей о Чаке. Июнь в Лондоне — время светской жизни, и в календаре у Винни — вечеринка за вечеринкой, одна другой интереснее. Некогда съездить в Уилтшир.

К тому же если поехать, то придется жить с Чаком, а Винни вот уже много лет не жила ни с кем под одной крышей, тем более с мужчиной. Отчасти потому, что не хотела. За долгие годы с тех пор, как Винни разошлась с мужем, она при желании нашла бы с кем поселиться — если не с любовником, то с хорошей подругой.

«И не страшно тебе жить одной? И не одиноко?» — спрашивают у Винни друзья, точнее, знакомые, потому что всякий друг, который осмелится задать такой вопрос, тут же переходит в разряд знакомых, хотя бы на время. «Нет, что вы», — неизменно отвечает Винни, скрывая досаду. Как можно спрашивать такие глупости? Конечно, страшно; разумеется, одиноко, но приходится мириться, потому что жить с кем-то еще хуже.

Порой, несмотря на уверения Винни, ее знакомые не унимаются. Опасно, мол, немолодой слабой женщине жить одной, надо бы завести большую злую собаку. Винни всегда отнекивается: она не любит собак и не хочет быть похожей на одинокую старую деву с моськой. Единственным ее спутником был и остается Фидо. Винни кажется иногда, что она обращается с Фидо точно так же, как обычная старая дева со своими домашними любимцами. В самом деле, если не считать последних двух месяцев, он всюду следовал за ней, а Винни его то баловала, то бранила.

Суть в том, что Винни по натуре одиночка. В прошлый раз, когда Чак приезжал в Лондон, им было замечательно вместе (вспоминается, как они лежали в обнимку на ковре в гостиной, поглядывая в окно, как колышутся листья), но даже тогда Винни порой казалось, что ей будто бы тесно, душно. Чак слишком большой и шумный, слишком много места он занимает у нее в квартире, в постели, в жизни.

Те же чувства Винни испытывает не только рядом с Чаком. В гостях у друзей, даже у самых любимых, ей всегда неуютно. Когда живешь с кем-то под одной крышей, приходится терпеть массу неудобств. Все эти приличия, церемонии, бесконечные «надо» и «нельзя». Вечные «спасибо», «пожалуйста», «извините», «вы не против?». Целый день не смеешь ни зевнуть, ни вздохнуть, ни почесать в голове, ни пукнуть, ни разуться. Постоянно кажется, что за тобой наблюдают, хоть и по-дружески, и только попробуй сделать что-нибудь необычное — скажем, выйти перед завтраком гулять под дождь или встать в два часа ночи, сварить себе чашку какао и забиться куда-нибудь в уголок с книжкой Троллопа, — тут же засуетятся: «Винни, что ты там делаешь? Что-нибудь случилось?»

И наконец, шум и беспорядок. Все время кто-то путается под ногами, ходит из комнаты в комнату, хлопает дверьми, включает радио, телевизор, проигрыватель, плиту, душ. Нужно договариваться о каждом пустяке: когда, где и что есть, во сколько ложиться спать, когда купаться, куда поехать в отпуск, кого пригласить на ужин. На все нужно спрашивать разрешения: можно ли сходить к друзьям, повесить картину, купить цветок. О каждой ерунде надо предупреждать.

Так было у Винни с мужем. И даже с Чаком, у которого удивительно легкий характер, жить в одной квартире — все равно что играть в бесконечную игру со множеством ходов. «Я, пожалуй, приму ванну и лягу спать». — «Давай, милая». — «Я пошла в магазин». — «Иди, ласточка». А стоит сделать что-нибудь без разрешения, — «Эй, ласточка, ты где была? Взяла и пропала куда-то! Я уж забеспокоился». (Ход назад: вы забыли спросить разрешения.) И ясное дело, с тобой обходятся точно так же. Если твой сосед по дому хочет пойти за покупками, принять ванну, переставить мебель или что-нибудь еще — приходится выслушивать его просьбы.

А когда наконец привыкаешь к такой жизни, даже начинаешь любить ее, потому что привязываешься к человеку… тебя бросают. Нет уж, спасибо.

Вся беда в том, что с этим своим «Нет уж, спасибо» Винни уже опоздала. Скоро она поедет в Уилтшир, потому что ей так хочется, и пути назад нет, потому что Чак Мампсон, безработный инженер-сантехник из Талсы, Оклахома, привязал ее к себе до такой степени, что даже стыдно признаться английским друзьям, а американским и подавно.

А ведь в Уилтшире станет еще хуже. Там можно окончательно попасть в сети, запутаться. Винни представляет английскую деревню в июне — это уже само по себе искушение. Представляет, как они с Чаком идут мимо пышных живых изгородей, как лежат рядом на лесной опушке, среди цветов… И забудутся осторожность и сомнения; и тогда все пропало. Она будет привязываться к Чаку сильнее и сильнее… а когда он наконец одумается, ей будет совсем худо.

За тридцать с лишним лет разочарований и потерь Винни усвоила, что ни один мужчина никогда не полюбит ее по-настоящему. Она твердо верит, что никогда не была любимой в полном смысле слова, и даже, как ни странно, гордится этим. Муж однажды сказал Винни, что любит ее, но на деле выяснилось, что это обман. Те немногие мужчины, которые признавались ей в любви, делали это лишь в порыве страсти, и всякий раз это оказывалось неправдой. Между тем Чак говорил ей о любви по самым разным поводам. (Из вежливости говорил, уверяла себя Винни, или, согласно древнему кодексу чести Дикого Запада, оправдывая любовью свою супружескую измену.) Он даже делал комплименты ее внешности («Ты вся такая маленькая, ладная, против тебя все наши женщины в Талсе — просто ломовые лошади»).

Может быть, сейчас ему и кажется, что он любит Винни. Почему бы и нет? Она была добра к нему в тяжелые минуты, взяла его под крыло, утешала, бранила, как много лет назад — бывшего мужа. Но как только к нему вернется былая уверенность в себе, он — как и муж Винни — взглянет на нее другими глазами и увидит щупленькую, некрасивую, недобрую пожилую женщину. Найдет себе кого-нибудь моложе, красивее, добрее, и ничего не останется от его любви к Винни, кроме благодарности, смешанной с чувством вины.

Винни все это понимает, но знает она и то, что не сможет удержаться, что все равно поедет в Уилтшир. Можно лишь отложить поездку, да и то ненадолго. Сколько еще получится ссылаться на лондонские вечеринки или оттягивать поездку, перебирая в уме недостатки Чака, убеждая себя, что даже внешне он не в ее вкусе: слишком крупный, упитанный, веснушчатый, и волосы у него редкие, и черты лица грубые. Так-то оно так, но что толку, если все равно хочется быть с ним рядом.

После конференции и банкета, на котором было вдоволь и вина, и разговоров о литературе, Винни возвращается домой чуть-чуть повеселев, но с тяжестью на сердце, по дороге думая о сборнике «С точки зрения меньшинства» и о том, что беззащитна перед Л. Д. Циммерном. Позвонить бы Чаку в Уилтшир… но уже почти одиннадцать, он наверняка лег спать, ведь археологи встают рано. Винни в нерешительности смотрит на телефон — и тут раздается звонок. Увы, это не Чак — в трубке слышен звонкий, дрожащий от волнения голос молодой американки:

— Это Рут Марч! (Словно Винни обязана догадаться, кто это; но имя ей незнакомо.) Я звоню из Нью-Йорка. Пытаюсь связаться с Фредом Тернером. Я звонила ему в Лондон, но телефон отключен. Простите, пожалуйста, что беспокою вас в такой поздний час, но я должна с ним связаться, дело очень важное.

— Очень важное? — повторяет Винни. Ей обидно, что звонит не Чак. — Вы его студентка?

— Н-нет, — запинается Рут Марч. — Я… его жена. Мы с вами встречались в Коринфе, на кафедре английского языка, на банкете.

— Ах да. — Винни смутно припоминает высокую смуглую молодую женщину в черном вязаном костюме — броскую, красивую. И уже не в первый раз думает, что оставлять в замужестве девичью фамилию, как поступают многие женщины-борцы за равноправие, — может быть, и достойно уважения, но не совсем удобно. — Я бы рада вам помочь, но, насколько я помню, он вот-вот уедет из Лондона. Завтра, если не ошибаюсь.

— Да-да, я знаю, что он должен завтра прилететь, но дело в том, что меня уже не будет в Коринфе, я лечу в Нью-Мексико. Мне там работу предложили. Я уезжала на съемки, не получила его телеграмму и потому не перезвонила. — Голос у далекой жены Фреда прерывается, дрожит. — Мне нужно с ним связаться побыстрее, чтобы мы встретились в Нью-Йорке. Я там буду завтра вечером.

— Понятно, — отзывается Винни ровным голосом.

— Я думала, может быть, вы знаете, где он.

Винни и в самом деле знает, где сейчас Фред. Позавчера, когда они встретились в Британском музее, он сказал, что на прощанье собирается поужинать с Вогелерами, а потом они все вместе пойдут на Парламентский холм, на праздник летнего солнцестояния.

— По-моему, он сейчас у друзей, их фамилия Вогелер.

— Отлично, я их знаю! А у вас есть их номер телефона?

— Где-то был. Минуточку, не вешайте трубку. — Винни бежит в гостиную, привычно возмущаясь про себя: додумался же хозяин квартиры поставить телефон в спальне! — Здесь, наверное… нет, простите. Минуточку. — Летят секунды, Винни роется среди бумажек и телефонов такси, а у Рут Марч растет счет за международные разговоры. — Я найду, найду… Послушайте, чтобы вам не ждать, давайте я сама им позвоню и все Фреду передам.

— Правда? Вот замечательно! — Благодарная Рут вздыхает с облегчением. — Передайте, пожалуйста, чтобы он позвонил в Нью-Йорк прямо из аэропорта Кеннеди.

— Хорошо.

— Я буду у отца. По-моему, у Фреда есть номер, но на всякий случай: Л. Д. Циммерн, Двенадцатая Восточная улица.

— Л. Д. Циммерн? — переспрашивает Винни.

— Да. Слышали? Профессор.

— Кажется, слышала, — отвечает Винни.

— И еще. Будете говорить с Фредом — если можно, передайте ему…

Винни молчит как оглушенная. Рут Марч принимает ее молчание за знак согласия.

— Скажите ему, что я люблю его. Хорошо?

— Да, — машинально отвечает Винни.

— Спасибо. Спасибо вам большое. Вы меня так выручили!

Рут вешает трубку, и Винни продолжает искать номер телефона Вогелеров, одновременно пытаясь разрешить загадку жены Фреда. Почему ее зовут не Рут Циммерн и не Рут Тернер? Второй раз замужем? Однако самая главная мысль в голове у Винни — о том, что сбылась ее мечта. Враг детской литературы и ее личный враг, можно сказать, теперь в ее руках. За грехи отца ответит дочь, молодая, красивая, любимая. Винни ничего не стоит помешать Рут и Фреду помириться в Нью-Йорке. Наверняка они именно затем туда и едут. И будто сама судьба помогает Винни — номер телефона Вогелеров где-то затерялся. Винни уверена, что номер у нее есть, записан на обороте требования из Британского музея, но эта бумажка куда-то спряталась, будто вступив в сговор с темной стороной души Винни. Между тем светлая сторона не верит, что дети в ответе за грехи отцов (а сама Рут Марч не сделала ей ничего плохого), и продолжает искать.

По большому счету, разницы никакой, думает Винни, в конце концов оставив поиски. Если Фред и не встретится завтра в Нью-Йорке с женой, все равно они помирятся. Рут позвонит ему завтра из Нью-Йорка или из Нью-Мексико, неважно откуда.

Или не позвонит, решив, что Фред все знал и не связался с ней из аэропорта нарочно. Она разозлится, обидится. Устроится на ту самую работу в Нью-Мексико, переедет на другой конец страны — и их брак развалится окончательно.

Что ж, ничего не поделаешь, от Винни-то ничего не зависит. Возможно, все и к лучшему. Если Рут пошла в отца, профессора Циммерна, то она наверняка черствая, злобная, язвительная, и счастье Фреда, избавься он от такой жены. И ее первому мужу (если он был) тоже повезло, когда они расстались. Вероятно, в том, что брак с Фредом распался, вся вина лежит на ней: о Фреде не скажешь, что с ним трудно ужиться. Так или иначе, сейчас Рут Марч ничем не поможешь. Номера телефона Вогелеров нет и узнать не у кого.

Но вот беда: Винни точно знает, где искать сейчас (или в ближайшее время) Фреда Тернера — на самой высокой точке Парламентского холма, на празднестве друидов. Разумеется, искать его в такой поздний час нельзя, но, к счастью, никто и не ждет от Винни ничего подобного. Пусть все идет своим чередом. Винни выключает в гостиной свет и начинает готовиться ко сну.

Большинство знакомых, конечно, не осудят Винни, если она не пойдет на Хэмпстедскую пустошь. Кроме одного человека — думает она, сидя на краешке кровати в одной туфле. Чак Мампсон воспримет как должное, если она пойдет, несмотря на все неудобства и даже опасность такой прогулки. А если Чак узнает, что Винни не выполнила просьбу Рут Марч, — уставится на нее удивленно, печально, как уже было однажды, когда Винни призналась, что не любит собак. Перед глазами у Винни встает его лицо, в ушах звучит его голос. «И даже не попыталась помочь? — скажет Чак. — Что ж ты так, Винни!»

Винни возвращается в гостиную, зажигает свет, разворачивает карты автобусных маршрутов, схемы метро, открывает справочник «От А до Я». Добраться до Парламентского холма будет делом нелегким. Благодаря Лондонскому транспортному управлению проще простого поехать за покупками в «Селфриджз», к врачу на Гарлей-стрит или к друзьям в Кенсингтон, но тамошние чиновники и помыслить не могли, что Винни или любому приличному обитателю Риджентс-парка вздумается посетить район Госпел-Оук, а потому ничего не предусмотрели для подобного путешествия. Придется идти пешком до станции метро «Кэмден-таун», ехать на автобусе или на метро до Хэмпстеда и идти еще милю-другую через Хэмпстедскую пустошь. А потом, когда Винни найдет Фреда (если вообще найдет), возвращаться домой той же дорогой будет поздно, придется платить за такси. Винни складывает карты и думает, как дорого, тяжело, утомительно, опасно и, вполне возможно, бесполезно искать Фреда Тернера в полночь на Парламентском холме; как просто и приятно было бы остаться дома, причинив боль и горе дочери Л. Д. Циммерна. А Чаку и знать ни о чем не надо. Но, как ни странно, Винни снова обувается, на всякий случай вынимает из бумажника паспорт, кредитную карточку и почти все деньги, оставив только пять фунтов с мелочью, достает из шкафа новый плащ. Ночь-то теплая, но на холме может быть ветрено и прохладно.

Даже сейчас, в двенадцатом часу ночи, Риджентс-парк-роуд кажется знакомой и мирной. Редкие прохожие, приличные на вид, чинно гуляют с собаками или не спеша возвращаются домой. Но уже за перекрестком, по пути к центру Кэмден-тауна, сердце у Винни начинает биться чаще. Наступил самый опасный час ночи — только что закрылись бары и на улицу высыпали бродяги и безработные Кэмден-тауна, пьяные и драчливые. Стиснув зубы, Винни ускоряет шаг, отворачивается при виде каждого подозрительного субъекта или компании, не обращает внимания на то, что они говорят, а завидев особенно сомнительную парочку у темного подъезда, даже переходит улицу и, стуча по тротуару каблучками, думает, что каждый шаг уводит ее все дальше от уюта и безопасности.

Когда Винни, запыхавшись, добегает до центра города, на остановке нет ни автобусов, ни людей. Быстрым шагом спускается она в метро, хотя вряд ли там безопаснее. Там и днем не очень-то приятно: снизу дует холодный ветер и непрестанно грохочет допотопный деревянный эскалатор. Винни обгоняют трое неряшливых на вид парней, глядят на нее недружелюбно, даже с вызовом. Вопреки здравому смыслу, Винни шагает на эскалатор следом за ними, и парни, как ни странно, спустившись, исчезают в другом конце коридора и даже не смотрят на нее.

Винни идет по туннелю в противоположную сторону, спускается по ступенькам и ждет хэмпстедского поезда. До чего же ужасны эти черные дыры по обе стороны платформы, так и кажется, что оттуда вот-вот вылетит прямо на тебя что-то огромное, враждебное. Глупость, конечно, несусветная. А возможно, по Юнгу, древний подсознательный страх перед пещерами и гигантскими скользкими змеями?

Наконец из пещеры появляется не чудовище, а самый обычный, ничуточки не страшный поезд, можно сказать, островок безопасности. Лондонское метро — полная противоположность нью-йоркскому: теплое, светлое, более-менее чистое, и ездят там в основном безобидные пассажиры. Однако вагон, в который входит Винни, доверия не внушает. Здесь почти пусто, на полу валяются старые газеты, и не все лампочки работают. К счастью, ехать всего три остановки — минут пятнадцать, не больше.

Но за «Белсайз-парком», как случается иногда на Северной линии, поезд замедляет ход и, дернувшись, останавливается. Двигатель глохнет; свет мигает, меркнет. В вагоне почти никого, только двое мужчин. Один, помоложе, хмуро смотрит в пол; напротив него второй, постарше, дремлет и, похоже, пьян.

В тишине слышно, как вдалеке грохочет по туннелю еще одно чудовище. Винни смотрит на свое отражение в грязном окне напротив, читает над ним рекламу средства от черных тараканов. Минута идет за минутой, и Винни кажется, что время остановилось, что никогда ей не доехать до Хэмпстеда и сидеть ей до конца дней на этой скамейке.

Если бы не Л. Д. Циммерн, она бы здесь не оказалась. Не будь его — не было бы и его вспыльчивой, бессердечной дочери. Фред женился бы на хорошей девушке, и та не стала бы с ним ссориться, поехала бы с ним в Лондон. Он не связался бы с Розмари Рэдли, а Розмари не оскорбила бы Винни в такси.

Это Циммерн должен сейчас сидеть здесь, в темном полупустом вагоне, где остановилось время. Винни представляет, как он сидит напротив, под рекламой яда от тараканов, сам чем-то похожий на таракана. Минуты превращаются в часы, и тараканы, так правдиво нарисованные над головой у Циммерна, друг за другом выползают из рекламы и спускаются по оконной раме к нему на плечи, ползут по рукам, по лицу, по шее. Он отряхивается, но что толку, если из рекламы ползут все новые полчища насекомых. Циммерн кричит, зовет на помощь, но Винни сидит уставившись на него, смотрит, что будет дальше, желает ему зла…

Свет мигает, становится ярче, а образ Л. Д. Циммерна тускнеет и исчезает. Двигатель, икнув, точно пьяный, начинает тихонько гудеть. Наконец поезд рывком трогается с места.

Винни добирается до Хэмпстеда, где на первый взгляд совсем не страшно. Над Хай-стрит струится неяркий свет фонарей, вокруг много мирных прохожих, тут и там светятся окна магазинов. Но боковые улочки пустынны и безмолвны. До Винни то и дело долетает звук шагов запоздалого прохожего, иногда мимо проносятся машины. На Ист-Хит-роуд Винни медлит, глядя на улочку напротив, которая теряется меж густых деревьев и ведет куда-то в темную, мрачную, ветреную пустоту. В этот час идти на Хэмпстедскую пустошь — чистое безумие, можно нарваться на неприятности. Самым разумным было бы развернуться и бежать домой, пока метро не закрылось.

Подгоняемая этой мыслью, Винни быстро шагает назад по Уэлл-уок. «Я пыталась, — оправдывается она в уме перед Чаком Мампсоном, — но на Хэмпстед-хит, сам видишь, тьма кромешная. Чего доброго, ограбят». «Брось, Винни, — слышит она голос Чака. — Раз уж ты сюда дошла — все у тебя получится. Наберись храбрости и топай дальше».

Ладно уж, была не была! — думает Винни и снова поворачивает. Но как только переходит через дорогу, сердце у нее начинает тревожно биться. Бледная, зыбкая, почти полная луна едва освещает деревья, а небо пугающего, красноватого оттенка. Ночной ветерок колышет деревья и кусты, и все они как будто оживают; бродят вокруг и другие живые существа, не столь мирные, — слышны их голоса, мелькают их тени. Винни упрямо шагает вперед, дрожа от страха и злости на саму себя, шарахается от каждого куста или встречной парочки и думает, какая все-таки глупость бродить среди ночи по Хэмпстедской пустоши и искать ветра в поле! Кто знает, найдется ли ветреный Фред Тернер на Парламентском холме, среди бродяг и воров, что, быть может, — да почти наверняка — рыщут в темноте? Хорошо бы хоть сам Парламентский холм найти.

Даже если во время этой безумной прогулки ее не ограбят и не покалечат, есть и другая опасность, хоть и чисто умозрительная. Вполне возможно, что отныне Лондон не будет для нее прежним. Сколько раз она хвалилась американским друзьям, что Лондон тих и безопасен, что здесь если и ограбят твою квартиру, когда тебя нет дома (хотя и такого с ней ни разу не случалось), то тебя самого не тронут, что здесь даже худенькая, слабая женщина за пятьдесят может спокойно гулять по ночам. Если это правда, то почему так колотится сердце, почему так трудно дышать? А вдруг это все ложь, до последнего слова? Когда ты, Винни Майнер, в последний раз гуляла в полночь по незнакомой части Лондона?

В том, что она здесь, виноват не только Л. Д. Циммерн, но еще и Чак Мампсон. Если бы не Чак, она была бы дома и смотрела десятый сон. Вот убьют ее сегодня ночью на Хэмпстедской пустоши, а он и не узнает, как ее сюда занесло; и никто никогда не узнает. Винни уже почти жалеет, что встретила Чака Мампсона, что сблизилась с ним. Но назад пути нет, и Винни идет вперед, все быстрей и быстрей, по темной травянистой пустоши, под бледной луной.

На макушке Парламентского холма, рядом с зарослями деревьев и кустов, собралась небольшая толпа — посмотреть на друидов. Здесь же и Вогелеры, и Фред Тернер. Им ни капельки не страшно в полночь на Хэмпстед-хит, но на душе у каждого из них неспокойно. Вогелеры волнуются за Джеки, которого оставили под присмотром няньки — сонной девочки-подростка. Фреда преследуют образы Розмари Рэдли и миссис Харрис, слившиеся в один, — несмотря на все усилия выбросить их из головы. Что могло случиться с нею (или с ними?) со вчерашнего дня? Где она (они) сейчас?

Перед ним одна за другой встают чудовищные картины: Розмари (она же миссис Харрис) бродит по дому пьяная, безумная или лежит мертвая, со сломанной шеей, у подножия красивой, но скользкой изогнутой лестницы. А может быть, она жива-здорова, смеется с друзьями на вечеринке и рассказывает, как ловко подшутила над простачком Фредом, сыграв пьяную домработницу. «Его ничего не стоило одурачить, — хохочет она. — Как того продавца в продуктовом магазине, тупицу и грубияна, который сначала не хотел ничего продавать, а потом оправдывался, что не узнал леди Эмму Талли в джинсах и свитере!» Скорее всего, Фред никогда и не узнает, чем все кончилось, и не поймет, что же на самом деле случилось с ним вчера. Он так и не дозвонился ни до Розмари, ни до ее друзей, а через двенадцать часов он летит в Нью-Йорк.

Тяготит Фреда и неоконченная книга о Джоне Гее. Прямота и неуемная жизненная сила, что так восхищали его в произведениях Гея, теперь кажутся лишь внешней оболочкой. Чем глубже вчитывается он в тексты, тем больше находит там двусмысленностей и темных мест. С новой силой его поражает, что среди персонажей «Оперы нищего» нет ни одного честного человека, даже Люси, главная героиня, — и та обманщица. А главный герой, разбойник Макхит, названный в честь пустоши Хэмпстедхит, на которой сейчас стоит Фред, — всего-навсего грабитель с большой дороги, который шутя обманывает женщин. Лондон во времена Гея был грязен, порочен, полон насилия, и с той поры мало что изменилось. На улицах по-прежнему грязь, газеты кричат о разгуле преступности — в основном в бедных кварталах, но разве в других местах намного лучше? В этом городе каждый стремится урвать побольше, а до других никому дела нет.

Фред сравнивает и себя с капитаном Макхитом, причем далеко не в свою пользу. В женщинах он пробуждает не любовь, а ненависть, и если он заслуживает смерти, то не как Макхит — за то, что сделал, — а за то, чего не сделал, и прежде всего за ненаписанный и неопубликованный научный труд.

Вогелеры, если не считать беспокойства за Джеки, веселы и довольны. За последние несколько недель, с тех пор как потеплело по-настоящему, их мнение об Англии переменилось. Лондон им по-прежнему не нравится, зато после путешествия в Восточную Англию, где их друзья-канадцы сняли домик, они всей душой полюбили английскую деревню.

— Как будто перенеслись в восемнадцатый век, — восторгается Дебби. — В деревне все такие доброжелательные, не то что в Лондоне, и все до одного — такие забавные чудаки!

— В июле, — рассказывает Фреду Джо, — мы с канадцами хотим взять напрокат катер и отправиться путешествовать по каналам. До чего обидно, что тебе завтра улетать, а то поехал бы с нами. Будет здорово.

— Да, жаль. Повеселились бы, — отзывается Фред, морщась про себя. Целую неделю торчать на катере с Вогелерами и их друзьями, не говоря уж о Джеки, — небольшое удовольствие. Они успели полюбить нынешнюю Англию, а Фред разочаровался в ней и стал повсюду замечать все то, на что прежде жаловались они: бессмысленное подражание старине, преклонение перед ней, самодовольство и лицемерие, мелочное следование правилам, показные добродетели, мнимую утонченность. Особенно в Лондоне. Этот город, как Розмари, кажется ему то лживым насквозь, то безумным. Скорей бы наступил завтрашний вечер, скорей бы домой, пусть даже одному богу известно, что ждет его там. Ру так и не ответила на его телеграмму, вычеркнув его, должно быть, навсегда из своей жизни.

Благодаря высокому росту Фред одним из первых замечает приближение друидов. Двадцать с лишним человек, все в белых балахонах с капюшонами, со старинными светильниками в руках, шествуют с востока по тропинке. Издали, на склоне холма, в неверном свете луны они кажутся до того таинственными, что сердце замирает, будто при виде оживших призраков далекого прошлого.

Джо и Дебби затаили дыхание, а Фред, охваченный невольным трепетом, обращается с молитвой к друидам и тем магическим силам, с которыми они связаны. В детстве, помнится, он точно так же загадывал желание на белую лошадь с возом сена. «Пусть все будет хорошо», — повторяет он про себя.

Но как только друиды подходят ближе, волшебство рассеивается — как и многие иллюзии Фреда, связанные с Англией. Вблизи друиды оказываются почтенными, вполне современными гражданами средних лет и старше. Под капюшонами прячутся гладкие, бело-розовые лица англичан — такие лица Фред изо дня в день видел в Британском музее. Взгляды у современных «жрецов» торжественные, сосредоточенные — будто из другого времени, хотя у многих поблескивают очки, а из-под длинных балахонов торчат всевозможные сандалии, кожаные и пластиковые, из которых лишь несколько пар сошли бы за древнеанглийские, да и то разве что на сцене.

Вогелеры если и замечают эти нелепости, то не придают им значения.

— Здорово! — восклицает Джо, когда друиды, миновав их, выстраиваются в неровный кружок перед зарослями деревьев на макушке Парламентского холма.

— Дух захватывает, — вторит ему Дебби и благоговейным шепотом добавляет, что многие — а если точно, то больше половины участников — женщины. Она прочитала в «Гардиан», что в друидизме царит равноправие полов.

Джо сомневается.

— В наше время — может быть, — шепчет он в ответ. — А изначально все друиды были мужчинами, разве нет?

Так или иначе, думает Фред, пока Вогелеры вполголоса ведут спор, эти современные лондонские друиды — не что иное, как переодетые любители. Их вождь размахивает мечом неуклюже и неубедительно; нелепы и две женщины в очках, машущие зелеными ветками на четыре стороны света. Обрывки песнопений, которые доносит ночной ветер, — скорее не англосаксонские, а начала нашего века, манера исполнения наводит на мысль о студенческих постановках древнегреческих трагедий. Сумасшедшие, кривится Фред, когда друиды вразнобой поднимают в воздух светильники, тоненькими интеллигентными голосками распевают гимн непонятно чему — кажется, Великому Кругу Бытия, — а из-под балахонов у них, будто напоминание о современности, поблескивают наручные часы и выглядывают брюки.

Фред брезгливо отворачивается от этого маскарада, не желая видеть фальши, которая окружает его со всех сторон, от Блумсбери до Ноттинг-Хилл, от огней Хайгейта на севере до Челси на юге.

Глядя в сторону Хэмпстед-Вилледж, он вдруг замечает, что по тропинке на холм карабкается еще одна женщина-друид, и вид у нее самый что ни на есть дурацкий, и поднимается она не с той стороны, и явно припозднилась. На вершине холма «жрица» останавливается, тревожно поглядывает на толпу зрителей, потом нетвердыми шагами идет дальше с таким видом, будто раздумывает, подходить ли к собратьям-друидам или не стоит. Вряд ли ее примут с распростертыми объятиями. Ладно бы опоздала, так еще и одета не по случаю — светильник забыла, а балахон с капюшоном у нее совсем куцый, не достает до земли почти на целый фут, хоть она и маленького роста, а из-под него торчат модные туфли на высоких каблуках.

Да уж, думает Фред, глядя, как приближается нелепая фигура, вот во что превратилась Англия с ее славной историей и традициями, политическими, общественными, культурными. Британия — древняя, бесстрашная, благородная богиня — съежилась, стала похожа на маленькую робкую старушонку в костюме друида…

Минуточку… Вовсе это не друид и даже никакая не англичанка. Это же Винни Майнер!

Восемь часов спустя Фред сидит на крыльце у Розмари в Челси, а рядом с ним — весь его багаж. Или не весь. Рано утром, когда он запихивал вещи в парусиновый рюкзак, голова у него все еще шла кругом после двух бессонных ночей. Впрочем, даже если он что-то и забыл, сокрушаться поздно: в полдень из Хитроу вылетает самолет.

Несмотря на усталость, на душе у Фреда легче, чем накануне. Во-первых, теперь он знает, что в Нью-Йорке его ждет Ру, а во-вторых, поделился плохими новостями о Розмари с Винни Майнер и благодаря ей же — с Эдвином Фрэнсисом, который уже вернулся из Японии и сейчас гостит у матери в Сассексе.

— Боже мой! — воскликнул Эдвин, когда ему ни свет ни заря позвонил Фред и все рассказал. — А я-то думал, что она уехала. На звонки-то не отвечала… И ведь ждал же чего-то подобного! Послушайте, я почти позавтракал, сейчас первым же поездом выезжаю в Лондон и прямо с вокзала Виктория отправлюсь к Розмари.

— Хорошо. Встретимся там.

— Думаю, нет смысла. К тому же вы сами сказали, что сегодня утром улетаете в Штаты.

— Я успею. Самолет только в двенадцать.

— Ну…

— Я так хочу.

— Ну, раз уж вы настаиваете, — со вздохом сдается Эдвин. — Только обещайте без меня не заходить в дом.

Сам не свой от нетерпения, Фред переходит улицу и смотрит на парадную дверь дома с надеждой и страхом: вдруг Розмари покажется до прихода Эдвина? Дом кажется нежилым, все ставни закрыты, крыльцо усыпано бумажками и рекламными листовками. Не верится, что внутри кто-то есть — тем более женщина, которую Фред видел позавчера. Или ему почудилось. Была ли это на самом деле Розмари или просто миссис Харрис? Что, если Розмари ему всего лишь померещилась? Что, если неутоленное желание сыграло с ним такую шутку?

— A-а, вот и вы! — говорит Эдвин Фрэнсис, выходя из такси; он бледен и взволнован. — В дверь еще не звонили? Нет? Вот и правильно. Ну что ж, сейчас посмотрим. Вам, наверное, лучше отойти чуть-чуть подальше, в глубь улицы. Не дай бог она увидит вас и расстроится от неожиданности.

— Я… Ладно, — соглашается Фред.

Он чуть отступает и смотрит издали, как Эдвин звонит, ждет, подает ему знак.

— Довольно странно, — говорит Эдвин.

— Да. — Фред понимает, что Эдвин, как и многие англичане, говорит «довольно», а подразумевает «очень».

— Поищу-ка я запасной ключ.

Эдвин подходит к одной из каменных урн у крыльца, сломанной веточкой ковыряет землю под плющом и белой геранью.

— Вот и он. — Эдвин достает большой льняной платок — такие носил с собой дедушка Фреда — и вытирает сначала ключ, а потом изящные, холеные руки. — Вы лучше подождите, — говорит он, чуть приоткрывая дверь. — Посмотрю сначала, что там такое.

— Нет, я хочу…

— Я мигом.

Не успевает Фред открыть рот, а Эдвин уже проскользнул в прихожую и закрыл за собой дверь.

Фред опять садится на ступеньки рядом с чемоданами. В доме тихо, вокруг слышны только обычные звуки лондонского летнего утра — шелест листьев на ветру, детский визг, ленивое чириканье птиц, гул проносящихся по Кингз-роуд машин. Ухоженные викторианские домики с террасами, выкрашенные в пастельные тона, купаются в теплых солнечных лучах; трудно поверить, что за их стенами может прятаться что-то дурное.

Дверь отворяется, и Фред вскакивает на ноги.

— Что там?.. Как…

— Коротко говоря, она там, — отвечает Эдвин. За те несколько минут, что он был в доме, тревога на его лице сменилась гневом. — Ничего страшного — жива-здорова. Но соображает плохо. Возможно, просто еще не проснулась. Зато что в доме творится! Ужас. Просто ужас. — Его заметно передергивает.

— Можно мне… — Фред хочет протиснуться внутрь, но Эдвин решительно придерживает дверь:

— Честное слово, лучше не надо. Вы только расстроите Розмари.

— Я хочу ее видеть.

— Зачем?

— Что за вопрос, в самом деле! Чтобы убедиться, что с ней все хорошо… Попросить прощения… — Фред моложе, сильнее Эдвина Фрэнсиса и намного выше ростом. «Захочу, — думает Фред, — без труда прорвусь».

— Это ни к чему. Поверьте, она сейчас не в состоянии принимать гостей.

— Но я должен кое-что сделать. У меня в запасе… — Фред смотрит на часы, — целых двадцать минут.

— Вы и без того наделали дел, — язвит Эдвин, но тут же, увидев, какое у Фреда лицо, добавляет: — Все будет хорошо. Сейчас позвоню и вызову доктора. На всякий случай.

— Мне во что бы то ни стало нужно ее увидеть. — Положив Эдвину руку на плечо, Фред пытается освободить себе дорогу.

— Не надо меня злить, очень прошу, — говорит Эдвин, не двигаясь с места. — Вот что я вам скажу. Если вы готовы остаться в Лондоне и посвятить Розмари жизнь — вперед, не буду вам мешать. Если же нет, то что бы вы ни сделали, ей будет только тяжелее.

— Всего на пару минут… — Похоже, чтобы пробраться мимо Эдвина, понадобится сила, даже насилие.

— Хотите лишний раз ей напомнить, что уезжаете, и еще больше расстроить ее, да?

— Нет, я… — Под тяжестью вины руки Фреда опускаются, и он отступает. — Я просто хочу ее увидеть, и все. Вы же знаете, я люблю ее.

— Не будьте эгоистом. — Эдвин прикрывает дверь. — Ни вам, ни ей от этого лучше не станет. Тем более что любите вы не настоящую Розмари.

Фред колеблется. Он нестерпимо хочет увидеть Розмари, но боится, что Эдвин прав, что от этого станет только хуже. Он оглядывается по сторонам, словно в поисках совета и помощи, но улица пуста.

— Отправляйтесь домой, Фредди, — напутствует Эдвин. — Честное слово, лучше вам поскорее забыть о Розмари. Доброго вам пути. И ради всего святого, не надо никаких писем, — добавляет он и захлопывает дверь у Фреда перед носом.

Фред, казалось бы, оставил себе достаточно времени на дорогу в аэропорт, но не подумал, что в Челси нелегко поймать такси, а на дорогах могут быть пробки. Целый час он беспокоится лишь о том, как бы успеть на самолет. Если бы он настоял на встрече с Розмари, то опоздал бы наверняка. Зато в зале ожидания Хитроу на Фреда вновь находят сомнения и тревоги двух прошедших дней.

Вместе с пропуском на посадку Фреду выдают брошюру со списком товаров, которые разрешается ввозить в США. Смяв брошюру, Фред выбрасывает ее. Нет у него денег ни на какие беспошлинные товары, а тяжестей за полгода и так накопилось достаточно. Вещей, собственно говоря, немного: стопка книг, кашемировый шарф — подарок Розмари, да заметки о Джоне Гее и его эпохе. Гораздо тяжелее тот груз, что у него на душе, — нестерпимая усталость, разочарование в Лондоне, в Гее, в жизни и в себе самом.

Фред всегда считал себя неглупым и порядочным человеком, а теперь ему кажется, что он недалеко ушел от капитана Макхита. Труд его, как и всякая научная работа без желания и вдохновения, за последние месяцы выродился в мелкий разбой на большой дороге. Фред только и делал, что похищал мысли и сведения из чужих книг и кое-как собирал их в одно целое.

Его любовная жизнь нисколько не лучше. Как и у Макхита, она строится по законам литературы восемнадцатого века. Мужчина встречает невинную женщину, соблазняет, а потом бросает. Иногда он всего лишь «обольщает» ее, иногда берет силой. Заканчиваться история может по-разному. Женщина чахнет и умирает, или производит на свет ребенка — живого или мертвого, — или отправляется на улицу, или идет в монахини и так далее. Мужчина может пуститься на поиски новых жертв, или будет в конце концов разоблачен, или заслуженно погибнет, или вернется к прежней возлюбленной — и если вернется вовремя, то получит прощение и женится.

Можно сказать, что Фред совратил и Ру, и Розмари, а потом оставил и ту и другую, когда они больше всего нуждались в нем, — точно так же Макхит оставил Полли и Люси. Разумеется, без злого умысла. Ведь Ру — «свободная женщина», как она себя называла, а Розмари богата и знаменита. Потому-то Фреду и казалось, что им невозможно причинить вред, но за этот год он понял, что люди все хрупки, даже самые сильные и независимые.

Ру мечтала поехать в Англию, но не смогла из-за Фреда, из-за ссоры с ним. В мае она написала ему — должно быть, надеялась, что Фред тотчас вызовет ее к себе; вместо этого письмо пролежало у него на столе несколько недель. Он внушил Розмари безоглядную любовь, а сам любил ее лишь до тех пор, пока ему было удобно… Вот тут-то он и попался. В душе он, возможно, будет любить ее всю жизнь, даже если Эдвин был прав и та Розмари, которую он любит, ненастоящая.

На табло появляется сообщение о начале посадки. Подхватив чемоданы, Фред следом за другими пассажирами идет в коридор, к движущейся дорожке, которая довезет его до выхода. Фред смотрит, как мимо проплывают те же самые плакаты с живописными уголками Британии, что и полгода назад, — или уже другие, но очень похожие. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким негодяем.

Но как-никак он молодой, красивый, образованный американец, доцент в одном из крупнейших университетов, и спешит домой, к прекрасной женщине, которая любит его и ждет. Мало-помалу к нему возвращается природная жизнерадостность. В конце концов, в «Опере нищего» нет строгого приговора. В третьем действии Гей вмешивается в ход пьесы — как Господь в дела человеческие, — чтобы дать ей счастливый конец. Он не дает казнить Макхита и воссоединяет его с Полли. Фред и Ру тоже скоро будут вместе.

Сделал ли это Гей всего лишь в угоду публике, как он заявляет? Или потому, что любил своих героев? Знал ли он по опыту или догадывался чутьем гения, что всегда есть надежда — пусть не для всех, но хотя бы для самых деятельных и удачливых из нас?

На душе у Фреда становится легче. Он больше не стоит неподвижно на резиновой дорожке, а идет вперед. Цветные плакаты с видами Британии бегут назад вдвое быстрее, и Фреду кажется, будто он шагает в будущее, уверенно и стремительно, как никогда.