Иностранные связи

12

В Лондоне сырой, дождливый летний день. С серого неба потоками течет вода, заливая все за окном кабинета Винни: дома, сады, деревья, машины, людей в плащах и под зонтами. От дождя никуда не спрячешься, вода льется с зонтов на асфальт, и снизу летят брызги. Винни хмуро глядит сквозь пелену дождя на юго-запад, в сторону Примроз-Хилл, и гадает, почему Чак не звонит уже почти неделю.

Даже не гадает, а почти уверена, что молчит он неспроста. Вот и случилось то, чего она боялась. Чак охладел к ней; понял, как и многие до него — в особенности бывший муж Винни, — что по ошибке принимал благодарность за любовь. Может быть, еще и нашел другую, помоложе, покрасивее… Зачем ему теперь думать о Винни, которой и рядом-то нет и которая во время их последнего разговора опять отказалась назвать точный день своего приезда?

До той минуты они беседовали так же тепло и непринужденно, как обычно. Чаку интересно было послушать о том, как звонила Ру, и о ночной прогулке Винни на Хэмпстедскую пустошь.

— Ты такая добрая, — вставил он в середине рассказа, еще раз повторил в конце, и впервые Винни почти поверила. Не такая уж она добрая, зато хоть одно доброе дело сделала.

У самого Чака настроение было хорошее — может быть, даже слишком. На раскопках работа спорилась, и его поиски тоже шли отлично.

— Я столько Мампсонов нашел, что и не счесть. И все, должно быть, мои родственники, если копнуть поглубже. Один студент Майка сказал, что мне здесь, может, потому и хорошо. Говорит, генетическая память — слыхала о такой штуке?

— Есть такая теория.

— Звучит, конечно, странно. Но знаешь, Винни, мне тут и вправду нравится. Порой кажется, так бы и остался здесь навсегда. Даже домик здесь подумываю купить. Без выкрутасов, никакой не замок. В округе много продается славных домиков и почти задаром, не то что у нас в Талсе.

В Историческом обществе ему тоже очень помогли. Кто-то даже предположил, что Чак и его семья — потомки дворянина по имени де Момпессон, сподвижника Вильгельма Завоевателя, а фамилия Мампсон, возможно, простонародное сокращение. Винни, правда, в этом сильно сомневается, поскольку почти все известные на нынешний день предки Чака были, как и Старый Мампсон, неграмотными или полуграмотными крестьянами. Одна из семей — как недавно узнал Чак, — вероятно, жила в том самом доме, где он сейчас остановился.

— У меня это из головы не выходит, — признался Чак. — Прошлой ночью разглядывал я в комнате всю эту дряхлую мебель и думал, что в этой самой комнате спал кто-то из моих предков. Может быть, даже на той же кровати. А сегодня утром на раскопках — дождь как раз собирался, Майк спешил, я ему помогал — мне вот что в голову-то пришло… А вдруг Старый Мампсон или его родня копали то же самое поле? Ту самую землю, что у меня на лопате? Тут хочешь не хочешь, а задумаешься.

— Я тебя понимаю.

— Собираюсь съездить в Сомерсет, разузнать побольше об этих де Момпессонах. Но вот какое странное дело… не очень-то мне и хочется, чтобы они нашлись. Зачем мне, спрашивается, в предках француз-аристократишка? Но съездить я туда все равно съезжу. Завтра решил, если дождь не кончится. Говорят, не кончится. Но если ты приедешь — я останусь, ясное дело.

— Нет, — ответила Винни. — Пожалуй, не в эти выходные.

— Ладно, — вздохнул Чак. (Огорчился, решила тогда Винни. А сейчас теряется в догадках: разозлился? Обиделся? Решил вообще махнуть на нее рукой?) — Не хочешь — как хочешь. Может, послезавтра позвоню, расскажу, что разузнать-то удалось.

Или не позвоню. Вот что он должен был прибавить, думает Винни. Не позвонил ведь — ни в пятницу, ни в субботу, ни в воскресенье, ни в понедельник. Дуется, наверное. Или встретил другую, как, собственно, она и предполагала. Против ожиданий, Винни очень расстроилась; мало того — все выходные ни о чем другом не могла думать. В понедельник утром позвонила на Паддингтонский вокзал, чтобы узнать расписание поездов в Уилтшир, а поздно вечером, с трудом поборов стыд, набрала номер Чака в Уилтшире. «На этой же неделе приеду», — хотела сказать она Чаку. Пусть вопреки рассудку, пусть все кончится плохо — ничего не поделаешь. Да только не дозвонилась она до Чака ни в тот день, ни на следующий.

Должно быть, он все еще в Сомерсете, а значит, отыскал новых родственников, и, возможно, даже знатных. Но почему не позвонил, не рассказал? Обиделся, или я ему наскучила, или ему приглянулась другая? Что ж, это можно было предвидеть. Как в старинной песенке:

В душе у Винни досада, даже злость на Чака и на себя. Пока она с ним не связалась, ей хорошо жилось в Лондоне. Можно сказать, даже счастлива была. Как поется еще в одной старинной песенке, она никому не была нужна, и ей никто не был нужен, и теперь ей нисколько не хуже, чем было до Чака… только все равно почему-то больно, обидно, одиноко и жаль себя.

Винни мысленно видит большую гостиную в роскошном поместье далеко на юго-западе Англии, в незнакомом городке. В эту самую минуту там сидит Чак Мампсон и пьет чай с новыми английскими родственниками по фамилии де Момпессон, которые разводят розы и держат охотничьих собак. Родственников очаровало его американское простодушие и прямота, они потчуют его до отвала бутербродами с водяным крессом, тортом с грецкими орехами, малиной, жирными сливками.

Под креслом с обивкой из вощеного ситца, в котором сидит Чак, невидимый грязно-белый пес зевает, задирая морду. Недоуменно смотрит пес на Чака, затем не спеша поднимается, отряхивается и ступает на мягких лапах по персиковому обюссонскому ковру к дверям. Фидо покидает Чака, потому что больше ему не нужен; он спешит домой, к Винни.

Да что толку гадать? В шесть часов, когда тариф будет дешевле, надо снова позвонить и все узнать. А пока допить чай, хоть он и попроще, чем у де Момпессонов, и опять взяться за статью, обещанную месяц назад газете «Санди таймс».

Винни с головой ушла в работу, разложив вокруг пишущей машинки четыре сборника народных сказок, которые нужно отрецензировать, — и тут звонит телефон.

— Профессор Майнер? — Это снова не Чак. Голос женский, с американским акцентом, взволнованный, совсем молодой. Наверное, студентка-троечница, может быть даже одна из студенток Винни.

— Я слушаю.

— Вы профессор Майнер?

— Да! — нетерпеливо подтверждает Винни, решив сначала, что кто-то опять разыскивает Фреда Тернера. Однако, судя по голосу — глухому, взволнованному, — у девушки скорее не несчастная любовь, а большие неприятности в дороге. Украли багаж, к примеру, заболела или что-нибудь в этом духе.

— Я Барби Мампсон. Я сейчас в Англии, звоню из Фроума.

— Вот как? — Оказывается, звонит дочь Чака, из большого города неподалеку от Саут-Ли.

— Я звоню из-за картины… то есть из-за отца… — Голос Барби дрожит.

— Что?! — вырывается у Винни. Страшная, неясная тревога поднимается в ее душе. — Вы приехали к отцу в Саут-Ли?

— Да… то есть нет… Господи, простите. Я думаю, может быть… Ох, какая же я дура… — Винни кажется, что мир рушится, Барби Мампсон потеряла дар речи, вокруг темнота. — Я думала, профессор Джилсон вам уже сказал. Папа… в прошлую пятницу его не стало.

— Боже!

— Поэтому я здесь. — Барби все говорит и говорит, но до Винни долетают лишь обрывки фраз. — А на другой день… на самолет билетов не было… мама решила…

— Какое горе, — с трудом произносит Винни.

— Спасибо за сочувствие. Мне так жаль, что приходится вам рассказывать. — Голос Барби дрожит еще сильнее, слышно, как на другом конце провода она откашливается. — В общем, я вот по какому делу, — чуть погодя продолжает Барби. — У папы была старинная картина, и профессор Джилсон сказал, что он… то есть папа… хотел передать ее вам, если вдруг с ним что-нибудь случится. Он ее с самого начала хотел вам отдать. Вы ведь ему очень помогли с родословной. Мне профессор Джилсон рассказал. Ну и вот, я послезавтра буду в Лондоне, по дороге домой. Можно занести вам картину? Если удобно, конечно.

— Конечно. Пожалуйста, — чужим голосом отвечает Винни.

— Когда к вам лучше зайти?

— Не знаю. — Винни даже говорить тяжело, не то что строить планы. — А когда вам удобно?

— Мне все равно. Я целый день свободна.

— Понятно. — Огромным усилием воли Винни собирается с мыслями. — Часа в четыре вам подойдет? Заходите на чай. — Винни слышит свой голос как будто со стороны: до того спокойный, что становится страшно, он рассказывает Барби, как добраться.

Винни опускает трубку, но отойти от телефона нет сил, и она стоит в спальне, положив руку на телефон, и смотрит сквозь серые тюлевые занавески на залитую дождем улицу, а видит другую, страшную картину: взятая напрокат машина, разбитая всмятку, на грязной проселочной дороге. Такую смерть Чак и представлял для себя. Он ее даже искал.

Чак просил, чтобы Винни передали картину, если вдруг с ним что-нибудь случится. Выходит, знал заранее? Замышлял? Или предчувствовал? Правда, его дочь не сказала, что Чак попал в аварию, но она вообще ничего не сказала о случившемся. «Его не стало». Значит, это была не авария? Будь это авария… точнее, ненастоящая авария… — у Винни нестерпимо болит голова, — это значило бы, что Чак не хотел жить, мечтал о смерти. «Не стало». Что за нелепое выражение. Был только что человек — и нет его, словно и не было вовсе…

Винни трудно дышать, внутри у нее что-то обрывается, как будто дождь с улицы хлынул к ней в дом, заливает спальню. Впрочем, о смерти как ни скажи, все получается глупо. Не стало, скончался, дал дуба, сыграл в ящик, точно Чак играл в какую-то кошмарную игру.

А на самом деле он просто умер, его больше нет. Умер… что сказала Барби?.. в прошлую пятницу. Все эти дни Винни звонила, все эти дни ждала его звонка…

Вот почему не дождалась, думает Винни. Вовсе не потому, что наскучила ему. Радость и облегчение вспыхивают на миг в ее сердце, а за ними — еще более мучительная боль, как будто луч маяка пронзил темноту и тут же осветил страшные останки разбитого судна. Чак никого не разлюбил; он умер, его больше нет. Ничего от него не осталось — только его кошмарная семья и дочь, которая послезавтра приедет на чай. А до этого Винни ничего не узнает.

Когда приезжает Барби Мампсон, опять идет дождь, но уже не такой сильный. Барби стоит у Винни в прихожей, с нее капает вода, она не знает, куда деть мокрый плащ, кричащий цветастый зонтик и влажную картонную папку, перевязанную лентой.

— Ой, спасибо, — говорит она, когда Винни забирает у нее вещи. — Я в таких делах ничегошеньки не смыслю.

— Позвольте. — Винни наполовину закрывает зонт и ставит в угол сушиться.

— У меня никогда в жизни не было зонтика, честное слово. На той неделе купила, представляете, а открыть несколько дней не могла. И теперь всякий раз мучаюсь, не могу закрыть. Ну не беда, научусь уж как-нибудь.

Крупная, полноватая, загорелая блондинка в дурацкой мятой розовой рубахе с короткими рукавами и нарисованным крокодилом на груди, Барби оказалась старше, чем можно было подумать, судя по ее высокому, детскому голосу. На вид ей лет двадцать пять.

— Прошу, — приглашает Винни. — Проходите, присаживайтесь.

Винни подает Барби к чаю точно такое же роскошное угощение, которым всего лишь позавчера выдуманные де Момпессоны потчевали в ее мечтах Чака в своем загородном доме. Аппетит у его дочери, как и у отца, хороший, а манеры не очень. Малину со сливками она ест большими ложками, почти с жадностью, приговаривая: «Вкуснятина!»

— Как вам понравилась Англия? — спрашивает Винни, из вежливости не решаясь сразу переходить к тому, что ее волнует по-настоящему.

— Даже не знаю. — Барби вытирает сливки с подбородка — квадратный, с ямочкой, совсем как у Чака, на девичьем лице он кажется слишком тяжелым. — Ничего особенного, ведь так?

Винни в ответ только пожимает плечами.

— Захолустье какое-то, правда?

— Для кого-то и захолустье.

Оказывается, у Барби не только отцовский квадратный подбородок и крупные, резкие черты (у мужчины привлекательные, у молодой женщины не слишком), но и та же привычка после каждого вопроса хлопать глазами.

— То есть все здесь какое-то маленькое и невзрачное.

— По сравнению с Талсой в самом деле может показаться. — Винни молча слушает, как Барби ругает ее любимую страну, ее вторую родину, как самая обычная глупая туристка. Недаром тебя назвали Барби, думает Винни. Дикарь ты, варвар, вот ты кто.

— И слякоть жуткая.

— Гм. — Винни не хочется заводить спор; она сдерживает себя и ждет подходящей минуты, когда можно будет вежливо задать вопрос, который не дает ей покоя вот уже двое суток. — Как это случилось? — неожиданно вырывается у нее.

— Простите? — Барби-дикарка опускает руку с куском торта, разбрасывая крошки. — Ах, вы про папу? Сердце. Он был в здании муниципалитета, в соседнем графстве. Пошел туда посмотреть какие-то архивы.

— Да, он собирался.

— Угу. Ну и вот. День был жаркий, кабинет под самой крышей. Лифта никакого не было, идти три длинных-предлинных пролета. Ну и пока библиотекарь ходил за нужной книгой, папа стоял у стола и ждал — и вдруг потерял сознание. — Барби шумно жует, глотает, трет кулаком левый глаз, тянется за еще одним бутербродом с водяным крессом. Крокодиловы слезы, думает Винни. — Ну и пока приехала «скорая» и довезли его до больницы, его не стало.

— Вот как. — Винни глубоко вздыхает. — Сердечный приступ.

— Да. И врач так сказал.

Как говорят, умер своей смертью, думает Винни. Не по собственной воле. Ни его вины здесь нет, ни моей. Все так… Но если бы не я, Чак не умер бы в английском захолустье, в каком-то душном архиве, хотя бы потому, что не оказался бы там. («Если бы не ты, — вновь слышит Винни его голос, — ни за что бы не додумался искать предков».) Но какая разница, из-за меня он умер или вопреки мне? Его больше нет. Он не войдет больше в эту комнату, не сядет на то место, где сидит сейчас его тупая дочка и глупо улыбается.

Пересилив себя, Винни вспоминает о вежливости и вновь обращается к Барби:

— Какое горе. Какое ужасное несчастье. — Винни хмурится, сообразив, что произносит слова такие же избитые, как и Барби-дикарка.

— Да, то есть… — Барби жует, глотает. — Само собой. Но мы, можно сказать, были к этому готовы. Папу сколько раз предупреждали.

— То есть как — предупреждали?

— С ним уже было такое, и врач в Талсе сказал, надо беречься. Не пить, не курить и вообще избегать любых нагрузок. И все равно оставалась опасность. То есть он в любую минуту мог умереть. Он вам, должно быть, не говорил. — Барби хлопает глазами.

— Нет, не говорил. — Винни вспоминает, как Чак пил, курил, занимался с ней любовью… а это ведь тоже «нагрузка».

— Нельзя было ему подниматься по лестнице в этой дурацкой конторе, — продолжает Барби. — Но вы же знаете папу. Если уж он за что-то брался — всегда доводил до конца. Помню, когда мы были маленькие, я сказала как-то раз, что хочу домик на дереве. Папе стало интересно, он начал что-то чертить, а в субботу с утра до вечера просидел на нашей большой катальпе, все мастерил. Мы с Грегом помогали, а Консуэло — это наша кухарка — он попросил принести для всех бутерброды, чтобы нам не прерываться на обед. Когда мы закончили, уже почти стемнело, и мы устроили там, наверху, пикник, и пили… розовый… лимонад… Простите. — Барби всхлипывает.

— Ничего. — Винни протягивает Барби носовой платок — свой она, похоже, потеряла.

— Спасибо… Сейчас пройдет… — Барби громко сморкается в льняной платок ручной работы. — Со мной ничего страшного. Я почти не плакала. Только вначале, когда мама получила телеграмму, да в самолете. Да еще потом, с пеплом.

— С пеплом? — переспрашивает изумленная Винни.

— Да. То есть с прахом. Понимаете, мама решила, чтобы папу прямо здесь кремировали. А что, говорит, еще делать? Профессор Джилсон все устроил, он такой добрый. Он узнал, что случилось, только когда мама позвонила, и тут же связался с больницей и вместе со студентами обо всем позаботился. Нашли, где мне остановиться, встретили меня на вокзале. Так помогли, честное слово. Папа им и в самом деле был очень дорог. Я такая дурочка, вовсе не знала, что делать, но они помогли все устроить, заплатить по счетам, разобрать папины вещи — что отослать домой, а что раздать.

— Правильно, — говорит Винни, стараясь не представлять подробностей.

— Обо всем позаботились, честное слово. Кроме праха. Очень странно получилось и страшно. Профессор Джилсон оставил его мне. Я-то думала, прах будет в большой серебряной урне, а оказывается, ничего подобного. — Барби всхлипывает, умолкает.

— Ничего подобного, — напоминает Винни.

— Да. Мне дали… знаете, такую вощеную картонную коробку, как из-под мороженого, точно такого же размера. А внутри полиэтиленовый пакет, и в нем светло-серый порошок, вроде соевой смеси. Не верилось, что это все, что осталось от папы… горсточка пепла. — Барби снова всхлипывает. — Я не знала, куда это девать, — продолжает она. — Можно ли провозить пепел в самолете. То есть, а вдруг будут проверять на таможне? И в чемодан с одеждой не положишь, понимаете? — У Барби вновь на глаза наворачиваются слезы. — Простите меня. Я такая дурочка.

Постоянные уверения Барби в собственной глупости понемногу выводят Винни из себя. «Перестаньте называть себя дурочкой, — хочется ей сказать. — Не может выпускница Оклахомского университета быть настолько глупой».

— Ничего страшного, — говорит Винни вслух. — В общем и целом вы все сделали правильно.

Невольно Винни начинает казаться, что Барби — вовсе не дикарка, не варвар, а скорее невинная жертва вандала-мамаши. Кто еще мог внушить дочери, что та дурочка?

— Ну и когда я позвонила домой, мама велела пепел развеять где-нибудь, — продолжает наконец Барби. — И профессор Джилсон отвез меня за город, в любимое папино место. Ничего особенного, просто лужайка на склоне холма. Ее хозяином вроде когда-то был кто-то из папиных предков. Место и вправду хорошее, тихое такое. И профессор Джилсон сказал, что эту лужайку, скорее всего, никогда не застроят, потому что далеко слишком и склон очень крутой. Перелезла я через забор по таким деревянным ступенькам… перелезла и ушла подальше в поле. Высыпала пепел в высокую траву, в цветы. Надо было его разбросать посильнее, наверное, но я так плакала и руку не могла просунуть в пакет. Мне казалось, это грубо, понимаете?

— Да, понимаю.

— Бедный папа. — Барби со вздохом тянется к последнему бутерброду с водяным крессом. — Правильно мама говорила. Жалкий он какой-то… Бегал по стране, родню искал…

— Я так не думаю, — недовольно возражает Винни. — Ваш отец интересовался родословной — что тут такого? Многие люди интересуются.

— Да, знаю. Но ведь им наверняка есть кем гордиться. Вот у мамы, к примеру, в роду много знаменитостей. Сама-то она состоит в организации «Дочери американской революции», потому как предки у нее сплошь судьи да генералы. Между прочим, Хирам Фадд, сенатор, был ее прадедом.

— Вот как! — замечает Винни. Перед глазами у нее встает родословное древо-катальпа, с домиком на ветвях, в котором сидят обезьяны, одетые судьями, генералами, сенаторами.

— Вот и папа думал, что если копнуть поглубже, то и ему найдется кем гордиться. Профессор Джилсон рассказывал, что папа искал по всей стране, месяц за месяцем. А нашел одних крестьян, кузнеца да того старика отшельника… Вот чем он, похоже, был здесь занят, да еще помогал иногда профессору Джилсону. Мама думает, что папа, может быть, завел здесь… женщину. — Барби моргает, смотрит на Винни, но в глазах у нее скорее вопрос, а не подозрение. Ясное дело, для нее профессор Майнер — не «женщина». — Как по-вашему, могло быть что-нибудь такое?

— Понятия не имею, — отвечает Винни ледяным тоном, в душе благодаря небеса за «Бритиш Телеком». Теперь ни Барби, ни ее мать не найдут среди вещей Чака писем от нее. И у самой Винни не осталось от Чака ни строчки, ни единой крохотной записки — лишь кое-что из его зимней одежды.

— Лично я в это не верю. Папа был не такой. Он был человек очень преданный, понимаете? — Барби хлопает глазами.

— Гм. — Винни, сама того не желая, оглядывается на стенной шкаф в прихожей, где немым укором висит зимняя куртка Чака из овчины мехом внутрь. — Еще чаю? — Винни берется за чайник, поскольку угощать больше нечем. Несмотря на свое горе (а может быть, из-за него), Барби уничтожила и бутерброды с водяным крессом, и торт с грецкими орехами.

Барби качает головой, тряся длинными, выгоревшими на солнце волосами.

— Нет, спасибо большое. Я, пожалуй, пойду. — Барби неуклюже встает. — Ну, спасибо за все, профессор Майнер, — говорит она по пути в прихожую. — Очень приятно было познакомиться. Ой, стойте! Чуть не забыла отдать папину картину. Ну не дурочка ли я! Вот, пожалуйста.

— Спасибо. — Винни кладет папку на столик в прихожей, развязывает потертые хлопчатобумажные ленты, затаив дыхание, разворачивает мятую бумагу, открывая большую, вручную раскрашенную гравюру восемнадцатого века: грот и водопад на фоне леса. Перед гротом, опершись на посох, стоит старик в лохмотьях и шкурах. — Ваш отец говорил мне об этой картине. Это его предок, Отшельник из Саут-Ли; его называли Старым Мампсоном.

— Да, так и профессор Джилсон сказал.

— Может быть, хотите оставить ее себе? — спрашивает Винни, в душе надеясь, что Барби ответит «нет».

— Даже не знаю… — Барби кажется такой большой и беспомощной. — Пожалуй, нет.

— А вдруг вашему брату она понравится? — настаивает Винни, отмечая про себя, что Старый Мампсон, несмотря на свой почетный титул, выглядит не старше Чака и очень на него похож (если бы Чак отрастил косматую бороду — был бы точь-в-точь как он). Винни очень хочется взять картину себе — так хочется, что просто страшно.

— Нет, что вы! — Барби даже вздрагивает. — Грегу? Шутите! Этот старик похож на чудака-хиппи, Грег такого в доме не потерпит. К тому же папа велел профессору Джилсону, чтобы отдал картину вам, если вдруг что случится. — Барби неловко улыбается. — Если хотите — выбросьте вон, да и все.

— Нет уж, — отвечает Винни, хватая папку, будто ее сейчас отберут. — Мне очень нравится. — С гравюры она переводит взгляд на Барби — та топчется с недоуменным видом. — Сколько же вам пришлось пережить за эти дни. — Винни догадалась об этом только сейчас. — Жаль, что ваша мать или брат не смогли приехать вместе с вами. — «Или вместо вас», — думает Винни про себя. Любой из них справился бы сам, а не стал бы все перекладывать на профессора Джилсона. С другой стороны, в этом, возможно, все дело: Барби послали, поскольку она единственная не сумела отвертеться.

— Да. Мама приехала бы, но у нее была важная сделка с квартирой, на которую она не один месяц потратила. Ну и Грег, как всегда, страшно занят, а жене его через месяц рожать.

— Вот и прислали вас, — заключает Винни, почти не выдавая недовольства.

— Ну да. Кто-то же должен был приехать. — Барби хлопает глазами. — А у меня ни семьи, ни работы приличной — мной не грех и попользоваться.

— Ясно. — Винни представляет универмаг в Кэмден-тауне, с полками, заваленными одноразовым товаром — бумажными тарелками и салфетками, пластмассовыми ложками, стаканами, жестянками для пирожков и прочим. Очень удобно. Попользовался — и выбросил. Винни захлестывает волна неприязни к родственникам Чака, которые живут и здравствуют. — Ну, теперь-то вам можно ехать домой.

— Да. То есть нет. Нужно остаться в Лондоне еще на денек-другой. Мама решила, что лучше мне ехать на десять дней сразу. Чартерным рейсом, это ведь намного дешевле. Бесплатная гостиница и все такое прочее.

— Гостиница, должно быть, не из лучших, — замечает Винни.

— Да уж. Не особо хорошая. Называется «Люкс», но на самом деле паршивенькая. А вы откуда знаете?

— Обычное дело. Чем собираетесь заняться до отъезда?

— Не знаю. Честное слово, не думала. Схожу, наверное, куда-нибудь на экскурсию. Я ведь здесь в первый раз.

— Понимаю. — Винни приходит мысль, что надо бы позаботиться о Барби; именно этого ждал бы от нее Чак. Она силится вспомнить, что рассказывал Чак о дочери, но вспоминается только одно: Барби любит животных. Можно, конечно, сходить с ней в зоопарк… Однако при мысли о том, что придется еще раз идти туда, где она всего пару недель назад смотрела на белого медведя, который был похож на Чака, и была так счастлива, Винни делается так больно и грустно, что она не в силах даже спросить Барби об этом.

— Что ж… до свидания? — говорит Барби смущенно. — Ой, спасибо! — Она берет зонтик. Винни его предусмотрительно закрыла — ведь дождь уже кончился. — Спасибо за все, профессор Майнер, и хорошего дня.

Нет, думает Винни, закрывая за Барби дверь, даже если Чаку этого и хотелось бы, я не смогу. Ну не могу я сделать ничего для девушки, которая по такому случаю желает «хорошего дня». Тем более что всякий раз, когда Винни помогала другим, это кончалось только большими неприятностями и болью. Так-то оно так, да не совсем: были и приятные неожиданности, и интересные события, и даже счастье. Разве она жалеет, к примеру, о том, что дала Чаку Мампсону в самолете книгу?

Винни машинально убирает со стола, а мысли ее только о Чаке. Оказывается, все это время он был болен и знал о своей болезни. Вот почему он просил профессора Джилсона передать ей портрет Старого Мампсона, «если вдруг что-нибудь случится». Он знал, что с ним может что-то случиться, все эти месяцы над ним висел смертный приговор, а Чак не делал ничего, чтобы спастись. Врачам он не верил — так он и говорил не раз, бедный, глупый… Винни, тяжело дыша, выпускает из рук недомытую тарелку. Ей нестерпимо больно за Чака — все это время он жил на краю пропасти и знал об этом, и в то же время Винни на него злится — зачем ходил по краю пропасти, почему не берег себя?

И меня! — неожиданно приходит ей в голову. Ведь он мог умереть прямо здесь, в этой квартире… Тяжело рухнул бы на ковер, выронив из одной большой веснушчатой руки бокал виски, а из другой — тлеющую сигарету.

Или еще страшнее. Винни смотрит невидящими глазами в окно, не замечая, что через край раковины льется на пол вода. Он мог бы умереть в постели, прямо на ней. Винни хорошо помнит, как краснело у Чака лицо (от страсти, казалось ей), как тяжело он дышал (от наслаждения, думала она). Зачем же он продолжал так рисковать? Зачем так поступал с ней? Может быть, поэтому и скрывал, что болен, — боялся, что если б она узнала, то ни за что не позволила бы ему… Ни в первый раз, ни потом…

С болью, яростью и даже страхом в душе — хотя бояться больше нечего, — не сознавая, что делает, Винни выключает кран и с недомытым дуршлагом в руках возвращается в спальню. Стоит и смотрит на кровать. Сейчас она аккуратно застелена коричневым одеялом с белыми цветами, а сколько раз бывали на ней сбиты простыни! В последний раз, когда Чак приходил, вспоминает вдруг Винни, он почти не курил. Сказал, что решил бросить. И не пил ничего, кроме пары глотков белого вина, разбавленного содовой. Наверное, решил поберечься, захотел жить…

А зачем тогда он продолжал так страстно заниматься с Винни любовью? Ведь это было просто-напросто неразумно.

Нет, думает Винни, для него никакая это была не глупость, именно ради этого он и хотел жить. Он любил меня. С самого начала. Какую злую шутку сыграла судьба: в пятьдесят четыре года меня полюбил Чак, который мне вовсе не пара, и самое страшное, что он умер, а прах его развеян где-то на склоне холма в Уилтшире. Если б я только ему поверила… если б знала, сказала…

Чувства, воспоминания нахлынули на Винни; с мокрым дуршлагом в руке, рыдая, она падает на постель.

— Розмари? С ней все хорошо, — говорит Эдвин Фрэнсис, подкладывал Винни еще салата с креветками.

Прошла неделя, и теплым летним днем они обедают у Эдвина в Кенсингтоне, в крошечном, ухоженном внутреннем дворике.

— В самом деле? — настаивает Винни.

— Мы с ней виделись два дня назад, перед самым ее отъездом в Ирландию, и чувствовала она себя превосходно. Но, между нами говоря, она была на волосок от безумия.

— В самом деле? — повторяет Винни, на этот раз совсем иным тоном.

— Только никому ни слова. — Эдвин подливает и себе и Винни еще «Блан де Блан» и смотрит на нее в упор. — Я бы и тебе не стал ничего говорить, но я хочу, чтобы ты поняла, как важно хранить тайну.

— Разумеется, — отвечает Винни, слегка раздосадованная.

— Видишь ли, еще до этого… с ней это случалось пару раз. Ты не подумай плохого, но Розмари, когда остается на время без работы, у нее бывают… как бы это сказать… странности.

— Да?

— Это ведь не шутка — все время быть настоящей леди. Или джентльменом, если уж на то пошло. И лучшие из нас — а Розмари, я уверен, в своем роде одна из лучших — выдерживают это с трудом.

— Пожалуй, — соглашается Винни. — Нелегко тебе, наверное, пришлось, — продолжает она, видя, что Эдвин умолк.

— Вначале. А потом… Есть, между прочим, один доктор — большой умница, он и раньше лечил Розмари. Он очень помог. К счастью, из самого худшего она почти ничего не помнит.

— Правда?

— Да. Так бывает иногда, если много пьешь. Скажем, она совсем не помнит, как Фред приходил к ней домой.

— Ну и слава богу.

— Еще бы. Врач сказал, очень повезло. Только, прошу, никому ни слова. Я серьезно. Обещай мне.

— Обещаю, конечно, — говорит Винни.

При всей ее любви к Англии, она никогда не понимала отношения британцев к психотерапии как к чему-то постыдному. Сумасбродами здесь восхищаются, даже теми из них, кого в Америке назвали бы «чокнутыми». О чудаке, который наряжается в костюм индейского вождя и устраивает советы племени или держит в роскоши пятьдесят сиамских кошек, пишут в газетах восторженные статьи. А из обычного невроза делают тайну. Если ты лечишься у психолога, это нужно от всех скрывать, а потом как можно скорее забыть.

Будь Розмари американской актрисой, думает Винни, она давно ходила бы к психоаналитику, при каждом удобном случае как ни в чем не бывало об этом рассказывала, а возможно, и интервью давала бы о том, как лечится от пьянства. А о ее раздвоении личности — если это и вправду раздвоение, а не одно притворство — говорили бы в телепередачах и писали в журнале «Пипл».

— И Фреду ни слова не говори. Пусть думает, что это был всего лишь маскарад. Кстати, нет ли от него вестей?

— Он прислал письмо — точнее, записку. Они с женой, как он выразился, решили воссоединиться.

— Правда? — Эдвин поднимается, начинает убирать со стола. — И это, по-твоему, хорошо?

— Кто знает… Фред, похоже, рад, — вздыхает Винни, которая к браку относится с подозрением: как она замечала, брак медленно, но верно превращает любовников и друзей в родственников, а то и в недругов.

— А я рад, что ему не удалось связаться с Пози. — Эдвин возвращается из кухни в нижнем этаже с блюдами фруктов и миндального печенья. — Пози, конечно, держалась бы молодцом, но секреты она не всегда умеет хранить… Угощайся, пожалуйста. Абрикосы просто чудесные… У меня и раньше были подозрения насчет миссис Харрис, — продолжает он. — Уж слишком все было хорошо, даже не верилось.

— Мне тоже казалось, что Розмари слегка приукрашивает, — соглашается Винни. — Или… ты что же, считаешь… никакой миссис Харрис вообще не было?

— Скорее всего. Хоть и трудно поверить, что Розмари сама делала всю грязную работу по дому. Должно быть, как и прежде, нанимала временную прислугу, только чаще, чтобы Фред перестал жаловаться на беспорядок.

— Но Фред видел миссис Харрис собственными глазами!

— Видишь ли, в чем дело… Розмари всегда жаловалась, что ее считают одноплановой актрисой, в то время как сама она уверена, что может играть, к примеру, женщин из народа.

— Да, но… Фред сказал, что она мыла пол в прихожей. Не верится…

— А ты вспомни, какая она добросовестная, как каждый раз вживается в роль. Даже о себе порой забывает. Допустим, когда снимают «Замок Таллихо», она становится необычайно любезной — ни дать ни взять настоящая дама-хозяйка. Могу представить, что она мыла полы, чтобы вжиться в образ.

— М-да. — Винни догадывается, что Эдвин выискивает оправдания для странного, а то и не совсем нормального поведения подруги. — И все же вначале была какая-нибудь миссис Харрис, даже если звали ее по-другому. Я лично два раза, если не больше, говорила с ней по телефону. Чтобы так изобразить, нужно быть очень талантливой актрисой.

— А Розмари и в самом деле очень талантлива, — уверяет Эдвин, осторожно снимая кожицу со спелого персика викторианским ножом ДЛЯ фруктов, С рукояткой из слоновой кости. — Может сыграть кого угодно. Слышала бы ты, как она изображает твоего друга-ковбоя, Чака… как его там? Кстати, как у него дела? — Эдвин, по своему обыкновению, легко меняет тему. — Все еще разыскивает предков в Уилтшире?

— Да… то есть нет… — с запинкой отвечает Винни. Она просидела у Эдвина почти два часа, а до этого говорила с ним по телефону, но о Чаке упомянуть так и не решилась. Ведь если начать рассказывать, сердце вновь станет рваться на части, как разрывалось оно все эти десять дней. И все-таки Винни рассказывает, начиная со звонка Барби.

— Вот, значит, как… Ни жена, ни сын не приехали, — говорит Эдвин немного погодя.

— Нет. Но ведь это только принято считать, что, если кто-то умер, надо спешить на похороны. Мертвому от этого лучше не станет.

— Согласен. И все же о родственниках Чака складывается не лучшее мнение.

— Да уж. — Винни продолжает рассказ. Несколько раз ее голос предательски дрожит, но Эдвин, похоже, не замечает.

— Теперь здесь, среди английских полей, останется кусочек Талсы, — наконец говорит он с улыбкой.

— М-м-м, — кивает Винни, едва сдерживая рыдания.

— Бедняга Чак. Что за ужасный конец — так неожиданно, так далеко от дома.

— Не знаю. — Винни опускает голову, притворившись, что выплевывает виноградную косточку, чтобы Эдвин не видел ее лица. — Кто-то, напротив, предпочел бы такой конец. Без шума. Я бы, пожалуй, и сама не возражала.

Винни представляет, что умерла и прах ее тоже развеяли где-то на холме, в незнакомом поле, которого она никогда не увидит. Зато могла бы увидеть то поле в Уилтшире, и грот, где жил Старый Мампсон, и дом, где спал Чак и его предки. Могла бы поговорить с профессором Джилсоном и его студентами о Чаке. Все это вполне возможно. Одно мешает. Очень уж нелепой будет эта поездка.

— А я не согласен. — Эдвин дожевывает последнее миндальное печенье из горы на блюде, большую часть которой уничтожил в одиночку. — Я хочу умереть в своей постели, и пусть в газетах будут хвалебные интервью, а все мои друзья и почитатели со слезами приходят проститься. Я хочу быть готовым, а не просто так, ни с того ни с сего, взять и умереть.

— Чак и был готов, — возражает Винни. — Врач запретил ему пить и курить, велел беречься — мне его дочь говорила, — а он не слушал. В такую жару подниматься на третий этаж! Как подумаю — начинаю злиться. Да еще, должно быть, выпил перед этим в кабачке, выкурил сигарету. Хватило же ума! — Винни невесело смеется: в эти слова она вложила больше чувства, чем следовало.

— Бедняга Чак, — повторяет Эдвин. — Такой чудак был, правда? Помнишь, как однажды…

Вот так, думает Винни, слушая воспоминания Эдвина. Для ее лондонских друзей Чак Мампсон был всего лишь забавным чудаком, комическим персонажем, а не живым человеком. А Винни знала его лучше, должна была знать лучше, но откладывала поездку в Уилтшир. Откладывала не только из страха довериться мужчине, но и потому, что не хотела, чтобы здешние друзья связывали ее с Чаком, как будто в слепой любви к Англии заразилась и слабостями, которые приписывают англичанам, — робостью и высокомерием (на самом же деле у хорошо знакомых ей англичан Винни не замечала ни того ни другого).

— При всем при том, — заключает Эдвин, — мне он очень нравился. А тебе?

— Нравился? Нет, — отвечает Винни, изумляясь собственным словам. — Я его любила.

— Правда? — Эдвин отодвигается подальше от стола, подальше от слов Винни, таких горячих и неожиданных.

Правда в том, думает Винни, что Чак любил меня, а я… И я его любила! — вдруг признается она себе с изумлением.

— Да. — Винни встречает взгляд Эдвина и обижается, уловив легкую усмешку приятеля.

— Все мы подозревали что-то подобное, — говорит Эдвин, чуть помедлив. — Но все-таки я никогда не думал, что ты… — Вспомнив о приличиях, он замолкает. — Я понимаю, — продолжает он уже другим голосом, тепло и сочувственно. — Всякое бывает. Я и по себе знаю, можно любить человека, который не достоин восхищения, — любить горячо, страстно. И ничем хорошим это не кончается ни для тебя, ни для него. — По тонкому лицу его, с мелкими чертами, пробежала тень, взгляд становится неподвижен. Эдвин не видит ни Винни, ни опрятного дворика с подстриженными розами и дорожками, посыпанными белым гравием, — он заглядывает в ту часть своей жизни, на которую Винни всегда закрывала глаза.

— Но я восхищалась Чаком, — говорит Винни и тут же понимает, что и это правда.

— В самом деле? Согласен, им было за что восхищаться. Такие, как он, — соль земли.

— Я… — начинает Винни, но тут же останавливается, прикусив язык. Высокомерные слова Эдвина приводят ее в ярость, но если начать возражать, то она заплачет или сорвется на крик. К тому же какое она имеет право кричать на Эдвина, если сама долгие месяцы думала точно так же?

— Никого нельзя судить по нашим собственным глупым меркам, — говорит Эдвин, разливая остатки вина в пузатые бокалы. — Этому надо учить с пеленок.

— Думаю, ты прав, — соглашается Винни. Ее этому в детстве никто не учил, а если бы научили, возможно, вся ее жизнь сложилась бы иначе. — Кстати, а как твоя мама себя чувствует? — спрашивает Винни, чтобы увести Эдвина от горькой темы.

— Спасибо, прекрасно. Артрит ее почти не мучает — хоть какая-то польза от этой страшной жары.

— Рада слышать. — Для Винни сейчас никакая не жара, а чудесные теплые дни, но ведь для англичан жара — это все, что выше плюс двадцати.

— Если ей не станет хуже, устрою для нее на следующей неделе небольшой праздничный обед. Ты придешь?

— Не знаю. Я в выходные, может быть, уеду в деревню, а вернусь только в следующем месяце.

— В самом деле?

— Скорее всего, да, — говорит Винни, дивясь своим словам не меньше Эдвина.

— А в Штаты когда уезжаешь?

— Наверное, двадцатого.

— Винни, Винни! Как же так? Нехорошо!

— Знаю, что нехорошо. Но мне пора готовиться к осеннему семестру.

— Ну-у, когда это еще будет!

— Довольно скоро, это ведь Америка, — вздыхает Винни, вспоминая университетское расписание, которое недавно изменили, чтобы сэкономить на отоплении. Занятия теперь начинаются еще до Дня труда,[7] и к двадцать четвертому августа к Винни в кабинет начнут заходить все кому не лень и приставать с вопросами.

— Но ведь ты совсем недавно приехала.

— Глупости, — улыбается Винни. — Я с февраля здесь.

— И это замечательно. Только мне всегда казалось, что ты здесь живешь. Отчего не переедешь?

— Если б могла — с радостью переехала бы, — снова вздыхает Винни: не по карману ей бросить работу и перебраться в Лондон.

— Не расстраивайся. Зато я тебя сейчас угощу на славу. Давай-ка выпьем кофе, а еще у меня есть клубничный мусс. Пальчики оближешь! Надеюсь, ты его осилишь.

Час спустя, сытая до отвала, Винни едет в такси домой, на Риджентс-парк-роуд. В другое время она поехала бы с пересадкой на метро, но сейчас ей в голову пришла сумасбродная мысль. Если ехать в Уилтшир (а она, скорее всего, поедет, несмотря на всю нелепость такого поступка), то на Лондон остается совсем мало времени. Так зачем тратить его на метро? Особенно в такой день, когда все вокруг сверкает и лучится теплом — и деревья, и окна магазинов, и прохожие. Отчего в Лондоне сегодня так чудесно? И почему впервые в жизни она чувствует себя частью Лондона, а не сторонним наблюдателем? Что-то переменилось, думает Винни. Я сама переменилась, стала другим человеком. Я любила и была любимой.

Такси сворачивает в Риджентс-парк, и Винни смотрит в открытое окно на гладко подстриженные зеленые газоны, на нянечек с колясками, на детей и собак, которые носятся вокруг, на гуляющих, на бегунов, на парочки, которые сидят на траве. Все эти счастливцы жили и будут жить в Лондоне, а Винни, одна-одинешенька, отправится в Коринф, в изгнание. Даже Чак — и тот останется здесь навсегда. Жгучая боль потери сжимает ее сердце, и хоть день на удивление теплый, Винни дрожит от холода.

Такси сворачивает на восток, на Бэйсуотер-роуд, Винни откидывается на сиденье. Голова идет кругом, на душе усталость и тоска. Как жестоко и несправедливо, что смерть пришла к Чаку, едва ему снова захотелось жить! И как жестоко, несправедливо поступила сама Винни, не поехав в прошлые выходные к нему в Уилтшир! Чак не отправился бы тогда на поиски де Момпессонов, не стал бы взбираться по лестнице в муниципалитете.

А если бы и поехал туда позже, то уже не в такую жару. Или вместе с Винни, и они поднимались бы не спеша (а чтобы не задеть его гордость, можно было бы притвориться, что ей, а не ему нужно останавливаться, переводить дух). И тогда Чак был бы жив.

Если бы он только сказал мне, что болен… Если бы я приехала к нему, следила бы, чтобы он не пил, не курил, ходил к врачу… Он мог бы прожить еще много лет, и я жила бы с ним… здесь, в Англии. Ушла бы с работы и занималась наукой, писала книги («Денег мне хватает»). Квартиру по-прежнему снимала бы, у нас был бы и свой угол в Лондоне, и старинный дом в деревне, который Чак хотел купить, — с садом, кустами малины и смородины, грядкой спаржи…

Что за глупости лезут в голову? Не хочет она этого, и ничего бы из этого не вышло, даже будь Чак жив. Не судьба ей быть любимой, жить с кем-то под одной крышей; ей на роду написано быть одинокой, никому не нужной, всю жизнь одной…

То есть не совсем одной. Из-под сиденья такси доносится жалобный вой, слышный одной лишь Винни, — это Фидо вернулся из Уилтшира. Он снова совсем маленький, с вельш-терьера, весь в пыли, устал с дороги и не уверен, рада ли ему хозяйка.

— Иди прочь, — беззвучно гонит его Винни. — У меня все хорошо. Мне не жалко себя нисколечко. Я известный ученый, у меня много друзей по обе стороны Атлантики, я провела пять интереснейших месяцев в Лондоне и только что закончила важную книгу об игровом фольклоре. — Список кажется неполным, и от этого делается больно и горько.

Такси останавливается у ее крыльца; Винни выходит вместе с маленьким невидимым псом, расплачивается с таксистом. Подойдя к дверям, смотрит на Фидо, который стоит у стены: шерсть у него выгорела на солнце, он глядит на хозяйку тревожно и преданно, машет белым пушистым хвостом.

— Ладно уж, так и быть, — говорит Винни псу. — Пойдем!