Интимный портрет дождя или личная жизнь писательницы. Экстремальные мемуары.

2.

"Объявление. Продаются щенки

российской кенгуровой овчарки. Окрас рыжий, хвост черный, быстро плавают, крайне сообразительны:

если вы хотите избавиться от загостившихся родственников, то вам необходима российская кенгуровая: прекрасно кусается. легко и изящно портит вещи".

Вы знаете, есть притоны для одиноких душ. Души — это мантры. Они могут воплощаться. Например, политические деятели после смерти воплощаются в котов, которых мучают дети. Кошаче-собаче-деревьевый народ самый многочисленный, еще больше травяной. Как и человечий, он - и в городах, и всюду. Иногда души деревьев играют в людей. Вчера клен сказал мне, что он - поэт, и прочитал стихи:

Заснеженная даль нежна,

Дожди - не депутаты,

А летом девочка-жена

Ждала меня когда-то...

Граненой глубиной небес

Лилась прозрачно осень,

И переплел все ветви бес,

С меня одежду сбросив...

Я шепнула ему, что для дерева это неплохо сказано, гм, весьма неплохо. Клен обиженно ответил, что он человек, и к тому же известный поэт. Заигрался парень. Бывает.

Все подорожало. За год цены увеличились в среднем в тридцать семь раз. Я сказала об этом деревьям, но они лишь пожали ветвями.

Вы знаете, есть притоны для одиноких мантр. Они, мантры, ну, души, если хотите, ну не совсем, это другое, особое, они, знаете ли, лунными ночами собираются в старых деревянных домишках. В небольших таких избушках, вроде моей дачи. С закопченными низкими потолками и печками-развалюхами. Стул, скрипя, ковыляет к растресканной печурке, дует всей силой своей дряхлой мантры в поддувало, и в печке вспыхивает огонь. Становится светло и жарко. Из-под бревенчатой стены в углу, где прогнила половица, вылезает крыса Унда. Она помогает мне нанизывать на нитку шляпки опенков. Ножки я отдаю ей. Мы развешиваем у печки гирлянды из грибов. С визгливым скрипом отворяется дверь. Пришел мой приятель клен-поэт. Его зовут Леня. Он вздумал писать мемуары, приволок пишущую машинку. Попросил перепечатать все, что накорябал на своей коре. Почерк неразборчив, у гениев это принято, и он стал наговаривать на диктофон, который вылез из-за печки. Этот диктофон ужас до чего любопытен, ну до всего ему есть дело. Раньше он проходил службу в редакции какой-то военной газеты, сломался, был выброшен за ненадобностью, стал бомжем, скитался, и однажды забрел сюда. В полночь здесь начнется свистопляска. Варенье в банках забродит, вспенится, и мантры напьются в стельку. Они станут играть в азартные игры, примутся рассуждать о сексе и разухабисто орать блатные песни. Мне они не мешают - сплю крепко, танком не разбудишь. Пишущая машинка зыркнула всеми своими буквами на диктофон и жеманно произнесла:

- Меня звать Ася. А вас?

- А я Дик, - глухим басом отозвался тот. - Очень приятно, - застрекотала Ася. - Я рада, что буду работать с вами. Ох, я так давно не работала. Я жила у иностранца, не знавшего по-русски ни бельмеса, я была иждивенкой. - Она томно закатила клавиши.

Дик смущенно покрутил кассету с заезженной пленкой. Ему было неловко перед этой изящной кабинетной штучкой, шустрой бабешкой из коллекции какого-то заграничного чудака. Зачем она здесь? Ей не место в этом логове повидавших виды вещей. Пусть уходит. И пусть останется. Ему хо-те-лось с ней работать. Ему не хотелось, чтобы она знакомилась с другими. Ему хотелось пригласить ее к себе за печку. Он не желал, чтобы с ней так запанибратски общался клен Леня.

От-ку-да клен ее принес? Он не хотел, чтобы клен потом ушел с ней... И

вообще, зачем здесь этот Леня со своими опусами? Он, конечно, смотрится неплохо - высок, каринно кучеряв, весь в листьях как в ладонях растопыренных или как в звездах, (звездный юнец, того гляди сам себе зааплодирует ладонями листьев...) Он упоен собой. Он же дерево, древесина. И Ася для него лишь приспособление для печатания его мемуаров. Плевал он на ее изящество, на ее душу. Она - машина, полезная сейчас вещь. Но эта дуреха Ася

взирает на него как на нечто непостижимое, поэтическое и прекрасное. На это бревно в листьях, самодовольное и равнодушное...

Дик досадливо щелкнул кассетой и перекрутил пленку.

Шляпки опенков уже совсем освоились на нитке возле печки и принялись болтать всякую чушь. Они подняли такой шум, это просто невозможно, такой ужасный шум они устроили, треща подсыхающими краями, что Леня, Дик и крыса Унда возмутились. Одна лишь Ася с любопытством слушала их трескотню.

- Что будет, если скрестить ворону с соловьем?

- Будет Иосиф Кобзон.

-Кобзон - это эпоха сытого одетого прошлого, когда люди читали книги, ходили в театры и писали стихи. В то время были соловьи и вороны.

-Потом пришла эпоха будущего, стали вымирать соловьи, вороны, люди, книги, театры и стихи. Остались бизнесмены, порно-детективные книжонки, воры, проститутки всех мастей и полов, алкаши и сумасшедшие маньяки.

-А бывают маньяки не сумасшедшие, а?

-Конечно, бывают политические...

-Одно и то же...

Потолочная балка нахмурилась и грозно прикрикнула:

- Прекратить немедленно, придавлю! Шляпки притихли и съежились. В избе вкусно запахло сушеными грибами. Унда не спеша пережевывала грибные ножки и что-то бормотала себе под нос. Балка качнулась, слегка покривив и без того кривой потолок, и сварливо проскрипела: - Как мне надоели эти доски. Сто лет они на мне. А раньше, в юности, когда была я деревом, ведь до чего хороша была! А какое времечко-то было: экипажи, шестернею, цугом, лошадки одна к одной, дамы в длинных шелковых платьях, благородные господа, пикники в лесу на полянке, и все мною любуются, ведь я – одна из первых красавиц в нашем бору. Веточки упругие, что пружины, хвоя длинная, густая, хвоинка к хвоинке, иссиня-зеленая, пышная, куда там дамам в их бледных платьях, да они завидовали мне, я и ростом выше, и стройнее самой стройной красотки, да что говорить!..

- Ишь расхвасталась, - перебила Ася. - Мало ли, кем ты была прежде. Все мы кем-то были. А я, может, была золотым браслетом.

- Ты что же, из золота сделана? - ехидно прищурился потолок.

-Нет. Просто я перевоплотилась. -Ха-ха-ха! - затряслась от смеха изба. - А почему бы нет? - обиделась пишущая машинка. - Ведь может же Леня быть сразу и человеком, и деревом, и поэтом? А почему бы мне не быть золотым браслетом хотя бы в прошлом? - Ну, будь, будь, - сказала крыса Унда, догрызая последнюю грибную ножку. – Какая разница, кто ты, был бы от тебя прок соседям. Кстати, каков он на вкус, браслет?

- Не съедобный. Металл. А еще раньше, до того, как стать браслетом, я была санитаркой на фронте. Ну, медсестрой. - А танком ты не была? - скрипнула дверь - Почему вы мне не верите? - со слезливым отзвуком прощелкала Ася.

Я повесила у печки последнюю грибную нитку и окликнула самовар. Пока прислушивалась к перешептыванию грибных шляпок, удивляясь, откуда они знают то, чего не знают и знать не должны, а они еще об этом так ловко болтают, пока я думала обо всем этом, пузатый старина Толя въехал с веранды на куче тлеющих сосновых шишек. На трубе его подпрыгивал кирзовый сапог. Толя дымил как паровоз, медно выблескивал начищенными боками. Франт он, Толя. За ним примчался фаянсовый Витя-заварочный, красный в белую горошку с золочеными ободками. Витя приволок поднос коврижек и ватрушек.

Стулья и табуретки придвинулись к столу. Клеенка по-кошачьи потянулась, встряхнулась, обдав всех крошками, и заново раскаталась на столе. На нее по-лягушачьи запрыгнули чашки и блюдца.

Терпкий чайный аромат, чуть отдающий мелиссой и тархуном, наполнил избу.

- Я действительно была медсестрой, - упрямо сказала Ася, усаживаясь на табуретку. Тут все заметили, что ее металлический корпус вытянулся и изогнулся, приняв форму хрупкой девичьей фигурки. Ася протянула руку к ватрушке. Тонкое запястье стягивал массивный золотой браслет.

-Ты была не браслетом, а с браслетом, - звякнуло блюдце. - Странно, откуда эта дорогая штуковина у фронтовой сестрички?

-Трофейный. Солдатик подарил перед боем, - небрежно бросила Ася.

- Небось, было за что.

- А как же. Перед боем я никому не отказывала.

- Вот оно что... - звякнула сахарница.

- Да! - вызывающе сказала Ася. - А что тут такого? А может, в последний раз? Так и выходило. Вся моя армия погибла. Моя армия, а не чья-нибудь, многие еще не знали женщину, я была их первой и, может, единственной, понятно? Мои мужчины гибли, умирали, а меня пуля не брала! А я искала смерти! Всякого ведь навидалась, всего попробовала, ну не могла я с таким грузом, не могла! Ко мне во сне мои мертвецы приходили и просили, жаловались, плакали. Стала думать, будто только мои погибают. Думала, может, проклята кем-то? Одного, молоденького совсем, красивенького, пожалела, отбивалась, говорила, что на мне, может, проклятье, а он - свое: все равно, говорит, хочу. Добился. Живым вернулся. После войны встретила - опустившийся, спился. Ты, говорит, Аська, точно проклята, погубила, нету личной жизни, две семьи сменил, но не могу, хочу только с тобой и только перед атакой, а по другому мне не надо. Не могу нормально. Не хочу. После таких его слов я молчу: ведь и я не могу по -другому. Сама ведь сломалась. Истаскала себя по ресторанам, по чужим постелям за трофейные побрякушки, которые потом горстями раздала нищим, словила пьяную шальную смерть...

- Ничего себе, страшненькая история, - проскрипела потолочная балка. - Чего только не бывает! А вот я сосной была в роскошном строевом лесу, триста лет! Срубили. Теперь столетие доски подпираю, обрыдло, спасу нет! На войну хочу, под пули, а потом сразу – в ресторан. Хочу разврата и золотых безделушек!

- Глупости, - сказала дверь. - Нет ничего лучше спокойной жизни и домашнего уюта с веселыми гостями в лунную ночь. Оно, счастье-то, и есть, коли душа покоем полна.

Леня, допил чай и резюмировал:

- Верно. Счастье, это душевное равновесие и стабильность в жизни. Вот изба сто лет стоит, и еще столько же проторчит на том же месте или на другом, потом ее подремонтируют, и еще просуществует бог знает сколько. Вот стабильное счастье.

- Какой ты умный, Ленечка, - выдохнула Ася. – Ну, прямо Сократ. Ты никогда не был Сократом?

- Нет. Я русский. - Резко сказал клен.

- А кем ты был раньше?

- Я всегда был личностью. Отстань. - Ответил клен и задумался над куском коврижки. - Лично я не согласна Бог знает сколько подпирать эти доски, - возмутилась балка. - Я, может, тоже не лыком шита.

За окном была непроглядная ночь. Огонь обпился чаем и уснул прямо под столом, превратившись в желтую кошку. Я прихватила ее с собой в постель, отправляясь спать, - чтобы мурлыкала и грела ноги. Кровать радостно завиляла одеялом и лизнула подушкой мою щеку. Она пахла печкой, чаем с коврижками и подгнивающими половицами. Она сразу же принялась "чтокать":

- Что такое детство?

- Детство? Это болезнь.

- Какая?

- Слабость ума и воли.

- А тогда юность что?

- Кризисный этап болезни. Потом наступает молодость...

- А после?

- После? Зрелость, начало выздоровления.

- Ну а потом?

- Старость. Болезнь с летальным исходом.

- Жалко людей, когда они дети и старики. - А из чего состоит лев?

- Из съеденного козерога.