Инвалиды

XIV.

Когда наступило утро, зимнее, яркое, солнечное утро, с веселым, чистым небом, и приветливо заглянуло в комнату Крюкова, он поднялся с постели и стал задумчиво ходить из угла в угол, потом наскоро надел свое летнее пальто, накинул на плечи серый плед с бахромой, взял свою шляпу, измятую, с растянутой, безжизненно-обвисшей вокруг тульи резинкою, и пошел...

Дойдя до двери, Крюков остановился, подумал и вернулся. Бросив плед в сторону, он подсел, в пальто и шляпе, к столу, взял лист бумаги, перо и начал быстро и некрасиво писать:

"Удаляясь со сцены жизни, я хочу вам, господин Игнатович, сказать несколько слов на прощанье. Без злобы, без всякой неприязни к вам я скажу вам эти последние слова. Да, хотя мы с вами и расстались врагами, но ведь это была ошибка, ужасная ошибка!.. В сущности, мы друзья, в ослеплении не узнающие друг друга. Ведь смешно, мой хороший, честный юноша, еще самому себе создать врагов из людей, с которыми связан общим интересом, общей задачей жизни -- послужить, по мере сил своих, униженным и оскорбленным. Я хочу вам сказать еще, юноша, что вы были жестоки и бессердечны ко мне, старику... Пусть я -- психопат, никуда негодный человек, инвалид, смешной на ваш взгляд и окончательно бесполезный... Но ведь я отдал всю свою жизнь, с ее юностью, молодостью, с ее житейскими радостями и благополучием, на служение идее, которая делает нас братьями... Пусть все мое прошлое -- одна сплошная ошибка, мираж в ваших глазах, но ведь для меня-то это прошлое -- все, чем я жил и чем был жив... Вы еще молоды, и Бог весть, что выйдет в будущем, когда ваша голова станет седой и лысой, как у меня... Быть может, на смену вам придут новые люди, которые признают ваши взгляды и вашу деятельность тоже ошибкой... Как все это знать? Надо все это принимать во внимание... Я, действительно, больной и исковерканный человек, но неужели я был достоин такого оскорбления? Я вам и сам скажу: да, я болен, болен и нравственно, и физически и никуда не годен... Вы меня оскорбили и этим оскорблением только напомнили мне о том, что я знал и о чем давно думал, а именно о том, что моя песенка спета, и больше мне нечего делать. И моим последним делом я считаю последний братский, товарищеский совет вам, совет искреннего друга: не будьте жестоки к людям!.. Исправляйте ошибки, но исправляйте их осторожно, щадя человека; не думайте, что это легко и просто... Передайте мой последний привет вашей сестре и скажите ей то, чего я никогда ей не говорил: скажите, что когда-то, давно-давно, двадцать лет тому назад, я любил ее чистой, святой любовью юности и сохранил память об этой любви незапятнанной до последних дней моей жизни. Д. Крюков".

Написав все это, Крюков начал искать конверт, но конверта не было. Подержав в дрожащей руке свое письмо, он изорвал его вдруг в клочки, упал на стол головою и горько, как маленький ребенок, расплакался, обливаясь теплыми слезами...

И не было у него сил подняться с места, и не хотелось вовсе подниматься... Так тяжело было шевельнуть рукой и поднять голову...

Когда вошла хозяйка, чтобы сообщить постояльцу, что за ним прислали из типографии, она испуганно остановилась в дверях: постоялец лежал на полу, в пальто: шляпа и плед валялись тут же. Осторожно на цыпочках подошла она к Крюкову и, нагнувшись, заглянула в его лицо...

Это лицо, измученное, истощенное, искривленное судорожным сокращением лицевых мускулов, со впалыми щеками и с резко очерченными глазными орбитами, с сухими, побелевшими и слегка раскрытыми губами, совершенно напоминало мертвеца... Но постоялец дышал учащенным темпом, из углов глаз его медленно скатывались слезы, а пальцы рук тонкие, желтые какие-то, дрожали и сгибались.

-- Дмитрий Павлыч!.. Что с вами?..

-- Мне хочется спать... -- тихо прошептали губы больного.

-- Да вы разденьтесь! Лягте на постель!..

-- Хорошо... -- больным, слабым голосом сказал Крюков, шевельнул ногами и сделал попытку сесть...

Но силы его совершенно ослабли, и он снова медленно опустился на пол.

-- Ну, держитесь за. меня!.. Вот так!.. Тихонько!..

Крюков, не раскрывая глаз, на коленях, дополз при помощи хозяйки до постели и с ее же помощью улегся.

-- Вам бы надо покушать!.. Целые сутки в рот ничего не брали... Конечно, человек ослабеет... Разве можно?!.

Но Крюков, шевельнув губами, попытался сделать рукой отрицательный жест и отвернулся к стене.

-- Ну, усните!.. Сон подкрепит маленько силы-то! Я уйду... Не послать ли Володю за вашим знакомым доктором?.. -- шепотом спросила она, возвращаясь к постели.

Но Крюков молчал и не шевелился.

-- Ох, Господи! -- вздохнула хозяйка и ушла, осторожно притворив за собою дверь.

-- Болен он, не может, -- сказала она типографскому мальчику, присланному секретарем редакции за корректором.

-- А что сказать велел? Какой ответ будет?..

-- Скажи, что болен. Что же человека беспокоить?.. Он заснул теперь...

Спустя час, мальчик снова явился.

-- Секретарь сказал, что если он не придет сегодня, то другого наймут!..

-- Неужто у вас и захворать человеку нельзя?.. -- возмущенно спросила хозяйка.

-- Кто их знает! Так сказал...

Хозяйка тихонько вошла в комнату постояльца и прислушалась... Крюков часто-часто дышал, с боку на бок ворочал на подушке свою голову и разметал руки... "Совсем больной человек. Куда же ему идти? Он в жару лежит".

Хозяйке было жалко разбудить постояльца, но она боялась, что его прогонят с "места". А место найти трудно. Надо держаться уж... "Экий грех, прости Господи", -- прошептала она и, выйдя из комнаты, сказала ожидающему в передней мальчику:

-- Скажи, что завтра придет... Просит уж извинить... Так и скажи: просит извинить, болен лежит, а завтра непременно придет... Просит, мол, никого не нанимать на его место... Постарается...

Но пришло "завтра", а постоялец не встал с постели и ничего не отвечал, когда его спрашивали, не хочет ли он сесть кусочек хлебца с чайком... Раскрыв на мгновение горевшие каким-то странным блеском глаза, с большими зрачками, постоялец снова впадал в забытье и был совершенно индифферентен к окружающему. "Дело плохо... захворал не на шутку", -- думала хозяйка и, отправляя своего Володю в гимназию, наказала ему непременно зайти по пути к доктору Порецкому и сказать, что его приятель опасно захворал и просит его навестить.

Не было еще десяти часов утра, как к воротам, грациозно перебирая ногами, подкатила пара вороных. Из удобных и легких саней, ловко откинув отороченный медвежьей шкурою полог, выскочил высокий господин в николаевской шинели и бобровой шапке и, войдя во двор, стал смотреть по сторонам на домики и лачужки, видимо, кого-то отыскивая...

-- Скажите, пожалуйста, где тут найти господина Крюкова? -- спросил он приятным баритоном шедшую к помойной яме с лоханью в руках простоволосую бабу, с засученными до локтей рукавами.

Баба сперва вылила помои, а потом уже посмотрела на господина и сказала:

-- Кого вам?

-- Крюкова.

-- Что-то не слыхать здесь этакого... Да он кто такой? Чем занимается?

-- В газете служит...

-- A-а!.. Это вон тут, должно быть, налево!.. Туда газету приносят... Поджарый такой, в платке ходит?

-- Да, да.

-- Ну, там! вон крыльцо отворено!..

-- Сюда, сюда, батюшка! -- закричала, выскочив на крыльцо, хозяйка Крюкова, увидавшая доктора через окошко.

Доктор последовал за хозяйкой. Дверь была так узка, что пришлось пройти бочком, с опасностью зацепиться за что-нибудь шинелью и изорвать ее. В передней было только одно окно, выходящее к брандмауэру соседнего дома, поэтому здесь было темновато; проникавший чрез это окно свет имел какой-то желтоватый печальный оттенок, при том еще здесь пахло жареным луком, постным маслом и еще чем-то, неприятно-режущим непривычное к такой обстановке обоняние. Доктор потянул носом и, поморщившись, сбросил на руки кухарки свою шинель.

-- Где больной?..

-- Сюда пожалуйте!.. Вторые сутки лежит, батюшка... Вот в коридорчик, а там дверь направо! -- поясняла хозяйка, идя за доктором. Доктор согнулся, чтобы не стукнуться головою, и осторожно, с боязнью в чем-нибудь тут еще испачкаться, прошел по полутемному коридору к двери направо.

-- Ну-с, что тут с тобой случилось? -- приятной октавой произнес доктор, растворяя эту дверь.

Доктор подошел к постели, взял за плечо Крюкова и потряс.

-- Дмитрий? А, Дмитрий? Слышишь?

Крюков раскрыл глаза, долго неподвижно смотрел на стоявшего над ним человека, а потом слабо улыбнулся больной, детскою улыбкой и снова смежил веки...

-- Плохо, брат!.. Давно свалился?.. -- спросил доктор, не обертываясь к хозяйке, стоявшей молча у порога.

Та рассказала все подробно, как постоялец плакал, как он был найден ею на полу, как она послала Володю за доктором...

Стянув выше, к локтям, рукава серенькой визитки и обшлага рубашки, доктор начал возиться около больного. Расстегнул на его груди жилет и рубаху, слушал грудь, мял живот, поднимал пальцем веко глаза, по золотым часам следил за пульсом...

-- Плохо, Дмитрий Павлович! Плохо-с! Дайте, пожалуйста, воды!

-- Вам холодной? Может быть, ледку нужно?

-- Нет, руки только помыть...

-- Ах, так пожалуйте вот сюда, к рукомойнику!.. Я вам сейчас мыльце принесу...

Хозяйка принесла для доктора душистое мыло, которым умывала только свое лицо и никому не давала, прятала. Доктор, не спуская поднятых рукавов, подошел к рукомойнику и постучал там его железным стержнем без шишечки. Хозяйка подала ему чистое, аккуратно сложенное полотенце.

-- Гм... да... Плохо... Будьте добры, прикажите моему кучеру въехать на двор, к крыльцу, и прийти сюда... Я возьму больного с собой.

-- А как же, батюшка, с комнатой? За ними ведь деньжонки остались!.. -- ответила хозяйка.

-- Комната... гм...

Доктор обвел взором комнату, поморщился и сказал:

-- Вы не беспокойтесь!.. Пусть комната остается пока за ним. Сколько там надо будет, я заплачу.

-- С удовольствием... Я для Дмитрия Павлыча с удовольствием... Хороший человек, смирный... С удовольствием!

Пришел кучер Павел, бравый, здоровый, с окладистой бородою, в синей поддевке, с широким кушаком, поднятым много выше талии, и с серьгой в одном ухе.

-- Чем же мы его оденем? Где его шуба? -- проговорил доктор, рассеянно блуждая взором по комнате.

-- У них ведь нет шубы, батюшка!.. У них пальто... -- заметила хозяйка, видя, что доктор ищет глазами несуществующую шубу.

-- Пальто? гм... Ну, где это пальто, по крайней мере?..

-- Пальто на них!.. Как свалились в пальто, так и не раздевались... Плед еще у них есть! Вот плед!

-- Плохо-с.

-- Пологом, барин, закроем... Полог на меху, что твоя шуба! -- посоветовал кучер.

-- Совершенно верно... Ну, проворней! Застегни на нем пальто, обверни сверху пледом и неси в сани, -- приказал доктор кучеру.

Павел начал укупоривать постояльца.

-- Эка беда какая! И пуговиц-то мало, -- шептал он с искренним сожалением. Потом развернул плед и начал завертывать в него больного. Голова Крюкова послушно болталась под руками сильного и энергичного Павла, и всё это вялое тело как-то безжизненно переваливалось и мирилось со всяким положением своих частей.

-- Словно мертвый, право! -- рассуждал с собой Павел.

В этот момент в передней поднялся страшный крик и шум. Визжала хозяйка, визжала кухарка, и оглушительно гремел бас, хриплый и страшный. Володя альтом кричал, и лаяла старая комнатная собачонка.

-- Господин доктор! -- жалобно заговорила хозяйка, появившись в дверях комнаты. -- Пришел этот... пьяница и ломится, требует пустить его к Дмитрию Павлычу... Я говорю ему, что нельзя, что Дмитрий Павлыч болен, а он лезет... Ничего не можем сделать!

-- Какой пьяница?..

-- Я, я, я -- пьяница! -- хрипло пробасил голос, и за хозяйкой встало лицо Воронина, в шапке, с папиросой, с нагло смеющимися глазами...

-- Что вам, господин Воронин, угодно? -- с сердцем спросил доктор,

-- Нет, ты мне скажи, господин Порецкий, что тебе здесь нужно? -- ответил дерзкий голос. -- Я знаю, что мне нужно, а вот ты не знаешь!

-- Ну-с, пожалуйста -- вон! Сейчас не место и не время разговаривать с вами! Выйдите вон!.. Павел!

-- Да я с такими прохвостами и не желаю разговаривать... Я пришел к другу-человеку... Митя! Друг мой, брат мой! -- заорал Воронин, потрясая комнату своим мощным голосом.

-- Павел! Убери! -- сказал доктор.

Павел оставил больного.

-- Уходи! Ну... С Богом! -- спокойно заговорил он, наступая на Воронина.

-- Молчать, холуй! -- закричал Воронин.

Последовала возня, борьба с криками, руганью, ударами.

-- Сходите за полицией! -- крикнул доктор.

-- Меня в полицию? Ах ты, передовой человек! Прохвост ты передовой.

Опять борьба, удары, визг хозяйки и лай комнатной собачки. Потом все стихло. Павел вернулся в комнату красный, вспотевший.

-- Силища в нем какая!.. Смотри, пожалуйста, пьяный, а чуть-чуть сладил... -- заговорил он, возвращаясь к прерванному делу.

Павел взял в охапку Крюкова и понес его из комнаты. Доктор следовал за ним и только бросал "осторожней! осторожней!" Долго укладывали больного в сани: очень трудно было поместить этот живой груз под пологом; голова и плечи остались непокрытыми, на сиденье.

-- Хорошо! Сам я как-нибудь... Прекрасно! Трогай! Только на ухабах поосторожней...

И удобные санки двинулись со двора и потом быстро покатились вдоль улицы, поскрипывая железными полозьями по снегу.

Доктор сидел в санках на отскочке, и одна нога его, в тяжелой высокой калоше, неудобно болталась в воздухе. Левой рукою он поддерживал голову Крюкова, лежавшую на сиденье санок и на ухабах толкавшую доктора в бедро.

Укладывая в сани Крюкова, доктор решил везти его к себе, но решение это было сделано сгоряча, и теперь, по пути к дому, доктор начинал уже колебаться... Чем ближе был дом, тем сильнее было колебание и раздумье.

Не удобнее ли и не лучше ли будет, даже и для самого Крюкова, лечь в больницу? Безусловно так. Варя в таком положении, когда всякое волнение, всякий пустяк, испуг и неожиданность могут иметь скверные последствия... И это будет так, да! С другой стороны, кто же будет сидеть у постели больного? Некому. Та же наемная сестра милосердия, что и в больнице. Затем, где его положить?

Доктор мысленно рассматривал комнаты своей обширной квартиры, делал в ней размещения, переносил мебель, расставлял кровати и т. д., и выходило все как-то, что, несмотря на обширность помещения, подходящей для больного комнаты не было, все выходило неудобно; неудобно главным образом для самого больного, а затем и для них.

-- В больницу! На Никитскую! -- крикнул вдруг доктор, ткнув пальцем в спину Павла.

Сани со скрипом медленно повернулись назад, лошади дернули и снова помчались веселой рысью...

Навстречу ехали все в теплых шубах, в ергаках и в мохнатых шапках; мелькали запушенные белым снегом бороды и усы, лошадиные морды с сосульками у раздувавшихся ноздрей, женские ротонды, в которых утопали маленькие, раскрасневшиеся от мороза личики с лукавыми глазками и со спрятанными носами... Некоторым из этих личик доктор приветливо раскланивался и получал в награду такую милую улыбку, стрельбу глаз! Это были пациентки доктора, умевшие ценить в нем опытность и искусство врачевателя женских болезней...

Доктор ехал и думал о том, что в больнице будет удобнее во всех отношениях, спокойнее для него и для них, да в смысле ухода тоже больнице надо отдать предпочтение... А главное, как же это он так опростоволосился? Ведь с ним, может быть, тиф или какая-нибудь другая пакость... Как же ввести себе в дом такого больного? Даже глупо!..

Думая так, доктор искоса поглядывал на голову Крюкова и на бледную, как у мертвеца, щеку его и заботливо прикрывал капюшоном своей шинели...

Утро было великолепно... В ясном морозном воздухе блистали на солнце снежинки; дым из домовых труб, окрашенный в лиловатый и оранжевый оттенки, поднимался столбами к небу. Деревья садов и бульваров стояли, запушенные мохнатым инеем. Снег приятно похрустывал под ногами деловых утренних пешеходов. Купола церквей ярко горели на холодном солнце и благовест большого соборного колокола сотрясал воздух своей могучей октавой...

Бодрость, свежесть такая была во всех деталях этой картины зимнего утра!

Но Крюкову было все равно и не было никакого дела ни до людей, ни до этого чудного, яркого зимнего утра, с опушенными инеем деревьями, с лиловым дымом и бледно-синим холодным и бесстрастным небом...

----------------------------------------------------------

Источник текста: Чириков Евгений Николаевич. "Рассказы". Том 1. Издание товарищества "Знание". 1903 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.