Инвалиды

XI.

-- Уф! Устала до смерти...

С этими словами Татьяна Игнатьевна бухнулась своим грузным корпусом в кресло и как-то беспомощно опустила пухлые руки...

-- С ангелом, Татьяна Игнатьевна! -- проговорила она с досадою, переводя дух.

Татьяна Игнатьевна измучилась...

Да и было, впрочем, от чего измучиться.

Сегодня с раннего утра она не присаживалась на место. На кухне шла кипучая, лихорадочная деятельность, с "баталиями" между прислугой и старой барыней, с вспышками и раздражением с обеих сторон, с кухонными несчастиями и т.д. Новая кухарка Маланья (Татьяна Игнатьевна меняла кухарок чаще, чем меняют "порядочные люди" перчатки), не успевшая еще ориентироваться на новом месте и освоиться с новыми господами, делала промах за промахом и своим резонерским оправданием: "как сразу угодить: одни любят перепрето, другие недопрето" -- только еще более бесила впечатлительную в кухонном отношении Татьяну Игнатьевну.

Было около пяти часов вечера.

Большой зал уже был приготовлен к приему "милостивых государей". Здесь, в сумерках нахмурившегося зимнего вечера, белел скатертями ряд составленных для пиршества столов, накрытых на двадцать восемь кувертов. Посреди стола сплошною массою темнела зелень цветов, над которою, резко очерченными силуэтами, топырились руки -- ветви лапчатых пальм. Вина, в красивых фигурных бутылках и хрустальных графинах, теснились под сень зелени, словно им хотелось спрятаться от жадного взора ожидаемых "милостивых государей". Слабый свет уходящего дня, прорываясь сквозь кисейные занавеси больших окон, слабо вибрировал на хрустале, фаянсе и металлических колпачках бутылок. Стеариновые свечи торчали вдоль стола, как телеграфные столбы на почтовом тракте, а венские гнутые стулья, как солдаты, построились в каре вокруг столов и спокойно выжидали атаки...

Казалось, большой и пустынный пока зал сознавал всю важность наступающего момента и торжественно и величаво, в глубоком молчании, ждал его... Нарушали это молчание только двое часов: стенные и бронзовые, что стояли в докторской приемной в амбразуре над камином; стенные стучали солидно и степенно, не торопясь в то время как бронзовые тикали как-то беспечно и легкомысленно...

-- Уф! -- еще раз ухнула Татьяна Игнатьевна: -- И хоть бы кто помог! Хоть бы этот Крюков пришел... Так шляются, а как работать -- нет никого! Охо-хо-хо! Глаза бы мои не смотрели на вас...

Солидные часы начали медленно выбивать удар за ударом.

-- Раз, два, три... -- считала про себя Татьяна Игнатьевна и, насчитавши пять, уже вслух подумала: -- Через час съезжаться начнут, а Коля спит еще и огня нигде нет... Нечего сказать, порядки! -- Груша! Груша! Где ты? Вечно запропастятся... Так шныряют, а когда надо -- никогда не дозовешься...

Татьяна Игнатьевна с кряхтением поднялась с кресла и неистово закричала:

-- Гру-ша! Грушка!

-- Здесь! Иду! -- откликнулась откуда-то издалека горничная.

-- Что прикажете?

-- Где вы вечно шляетесь? Черт вас носит, прости, Господи!

-- Что прикажете? -- повторила смиренно девушка.

-- Этакое мученье! Зажигай огни!

Затем, ворча что-то себе под нос, Татьяна Игнатьевна отправилась будить сына.

Доктор делал сегодня серьезную операцию и возвратился хотя и довольный своим успехом, но усталый, и теперь в кабинете спал крепко и сладко, как невинный младенец.

-- Коля! Николай Васильевич! В пять велел разбудить, а пять пробило уж...

-- Гм... отвяжитесь ради Бога. Скажите, дома нет.

-- Да ведь торжество у нас скоро должно открыться. Опомнитесь!

-- Мм... Оставьте ради Бога!

-- Да университет-то вспоминать...

-- А-а-а... да, да... Ах! а-а-а!..

Николай Васильевич лениво потянулся и нехотя поднялся с турецкого дивана. Посмотрев на часы, он еще несколько раз зевнул, хрустнул пальцами, энергично плюнул и хриплым и сердитым голосом закричал:

-- Приготовьте фрачную пару!

А сам пошел в одной жилетке к мраморному умывальнику...

В зале загорелись огни. Убранный стол словно ожил и красиво поднялся из темноты; засиял и заблистал хрусталь, фарфор, бутылки, графины; пальмы словно выросли вдруг и гордо раскинулись, разбросавшись ветвями...

А спустя четверть часа к парадному подъезду стали с шиком подкатываться легкие санки с худыми и упитанными "милостивыми государями"...

Когда, покончив корректуру, Крюков пришел к Порецким, измученный и раздраженный каким-то неприятным разговором с секретарем редакции, торжество было в разгаре. Крюков пришел "сзади", через черное крыльцо. Как человек "свой", он нашел это более удобным для себя и для хозяев. В случае чего, всегда можно обратиться вспять, да и лучше войти незамеченным, без звонков, без встреч... Черт их знает, как еще все это будет? Быть может, тут такой шик и изысканность, что не совсем и удобно заявиться в таком костюме, в сюртуке с тремя пуговицами и в брюках с бахромой. Да и рубашка не первой свежести... Лучше по-смотреть сперва, так сказать, издали...

Крюков разделся в темной передней заднего входа, положил комом свое пальтишко на один из стоявших здесь сундуков, а калоши, чтобы не искать их долго в случае надобности, вложил в рукава пальто... Все это он накрыл пледом, поправил ладонью остатки своих кудрей, сдвинул на место галстух, похлопал ладонью руки, вместо щетки, низы своих брюк и тихо, высматривая вперед и заглядывая в стороны, двинулся к столовой.

Из дальних парадных комнат доносился гул смешанных голосов, хохот, выкрики, звон посуды, хлопанье откупориваемых бутылок...

В столовой за самоваром сидела злая, как фурия, Татьяна Игнатьевна и с остервенением разливала чай, злобно швыряя ложки и стукая крышкой большого чайника.

-- Мое почтение, сударь! -- неприветливо сказала она, увидев входящего Крюкова.

-- С ангелом, Татьяна Игнатьевна! -- тихо сказал тот, подходя к имениннице с протянутой рукою.

-- Хорош ангел! Благодарю покорно...

-- Гм... да... у вас веселье? -- произнес Крюков, присаживаясь к чайному столу.

-- Хорошо веселье! Как в кабаке! -- недовольным тоном ответила Татьяна Игнатьевна. -- Половина уже перепилась, теперь остальные накачиваются...

Зашуршали шелковые юбки, -- и в столовую вошла, в роскошном белом платье, сильно декольтированная, вся какая-то воздушная и легкая, Варвара Петровна. Запахло духами, повеяло неуловимо-нежным и тонким ароматом, словно вместе с Варварой Петровной ходила сама весна, устилая путь этой красивой женщины только-что распустившимися цветами...

Крюков как-то испуганно вскочил со стула, покраснел и раскланялся.

Но Варвара Петровна была чем-то сильно занята и озабочена. Она подала Крюкову свою руку, сказала "здравствуйте", а потом, наклонившись к уху Татьяны Игнатьевны, что-то ей шепнула и, поматывая надетым на руку веером из страусовых перьев, быстро исчезла. Остался только нежный и тонкий аромат...

Как-то немного обидно стало Крюкову. Не спросила даже, как он очутился в столовой и когда пришел?.. "Ах, да что тут обижаться? Конечно, человек "свой", нечего церемониться, -- успокоил себя сейчас же Крюков.

-- Выпейте-ка со мной стаканчик чаю! Извольте-ка! -- сказала Татьяна Игнатьевна, подавая Крюкову стакан чаю. -- Вот варенье, а вон сливки, лимон... С чем хотите...

-- Спасибо. Выпью. Давно уже у вас собрались?

-- С шести часов маюсь... Одного чаю, поди, стаканов сто налила...

-- Речей еще не говорили?

-- Нет, батюшка, рано еще... Не все перепились! Речи у них после, когда все уж налижутся...

Крюков ухмыльнулся.

-- Жаль мне Варю, ей бы в капотах ходить, а тут затягивайся... Экая неволя, подумаешь!..

-- А кто говорит речи хорошо у вас?

-- Да тут адвокат один есть у нас, Красавин ему фамилия... Потом помощник у него, молодой, -- холостой еще, -- тоже в прошлом году говорил... Болтал не меньше часа... Да вы ступайте туда! Что вам со мной, старухой, сидеть?.. Соскучитесь.

-- А что мне там делать? Покуда посижу здесь.

-- Вы, никак, ведь не пьете?

-- Нет.

-- Сели бы в карточки поиграть... Вон учителя, которые не пьют, все уселись в кабинете и смирненько играют себе... Пошли бы и вы к ним в партию!..

-- Не умею и в карты играть, Татьяна Игнатьевна.

-- Надо, батюшка, выучиться. Без этого скучно непьющему человеку...

На этом их разговор оборвался. В столовую влетел Николай Васильевич немного в возбужденном состоянии.

-- Ба! ты здесь? Что же ты сидишь тут, как сыч? Идем!

Доктор подхватил Крюкова под руку и потащил. Крюков упирался.

-- Коля, а ты тише! Сюртук ему изорвешь... у него, поди, последняя одежонка-то, -- заметила Татьяна Игнатьевна, останавливая порыв сына.

-- Ничего, сошьем новый... Идем же... эк, уперся!..

-- Да погоди, сам пойду... Нечего мне там делать, -- уклонялся Крюков.

-- Удивительно! Точно из Австралии приехал... Боишься ты, что ли, людей? А еще "деятелем" себя считаешь?!.

-- Вовсе не боюсь, а просто сейчас не расположен.

-- Да отвяжись ты от него, Коля! -- вставила опять Татьяна Игнатьевна.

-- Пойдем, я тебя познакомлю с студиозом, с братом Варвары Петровны... Самый свежий, только что присланный из столицы. Такой же, брат, как ты, пролетарий...

-- Ну, погоди немного.

-- Чего тут ждать?..

И доктор силою выволок Крюкова в зал.

Гостей здесь было очень много, и все оживленно болтали или наслаждались уединением со стаканом вина.

Был здесь Красавин, блестящий адвокат, не брезгливый в выборе дел и успевший сколотить себе порядочный капиталец. Это был человек, с наукой никаких отношений не имеющий, если не считать, конечно, за науку бесчисленного множества изученных и изучаемых им "кассационных решений", "разъяснений" и т. п. От времен студенчества в нем осталось очень немного: любовь кутнуть по-молодецки, изредка сбросить все стесняющие условности своего солидного положения в городе и в обществе, своей известности, попеть хором "Из страны, страны далекой", изредка даже помальчишествовать, подурачиться. Но все-таки Красавин был достаточно "прогрессивен": читал газеты, следил за иностранными известиями, порой довольно резко высказывался. Вообще ретроградом Красавина назвать было нельзя, либералом -- тоже нельзя, а для нашего родного консерватора он был слишком умен... Сам про себя Красавин говорил, что он "свободомыслящий"...

Был здесь директор гимназии, сухой, желчный старичок, с геморроидальным страданием на лице, с седыми с виска на висок зачесанными волосами. Был помощник Красавина, который в прошлом году -- "болтал не меньше часу". Был старший врач больницы, субъект колоссальных размеров, с брюшком, с толстой в складках шеей и с мутно-оловянными глазами на выкате, сильно сопевший и напоминавший Петра Петровича Петуха. Был городской голова из купцов первой гильдии, плотный, коренастый, с бородой лопатою и со своим "знаком". Было много педагогов, судейских, врачей, двое городских судей, земский начальник Оболдуй-Тараканов и еще много других.

-- Господа! Вот рекомендую, некто Крюков, бывший питомец университета, -- закричал Порецкий, вводя в зал Крюкова.

Некоторые обратили внимание, а очень многие даже не посмотрели.

-- Ну, ты прокурор! Вот познакомься! Материал для тебя... Слышишь? А ты его не бойся, -- добавил Порецкий, обращаясь к Крюкову.

Прокурор, хмельной, но еще вполне приличный, несколько сконфузился и молча подал руку Крюкову.

-- А вот наш старейший "питомец"... Эскулап, старший врач больницы... Несколько тысяч уж отправил ad patres!

Эскулап тянул какую-то жидкость из стакана и поздоровался с рекомендуемым тоже молча, глядя куда-то мимо...

-- А вот и тот студиоз, брат Варин, о котором я говорил тебе... Последнее "издание"! Тоже сидит, как сыч, в углу, не пьет, не кушает, молчит; одним словом, вы -- два сапога пара!

-- Игнатович! -- серьезно отрекомендовался студент, слабо пожал руку Крюкова и опять сел в кресло, в углу.

-- Крюков! Бывший студент, -- ответил Крюков.

Дальнейшая рекомендация оборвалась, ибо Порецкий, приглашенный кем-то выпить, бросил обоих "сычей", ушел и забыл об их существовании.

Крюков взял свободный стул и подсел к Игнатовичу.

-- Давно вы здесь? -- спросил Крюков.

-- Только сегодня приехал.

-- Надолго?

-- Не знаю.

-- За что?

-- Тоже не знаю... -- тихо ответил Игнатович, искоса посмотрев на соседа...

Посидели, помолчали. Разговор не клеился. Игнатович оказался человеком несловоохотливым.

Крюков поднялся со стула и пошел бродить по комнатам.

Публика разбилась на группы: более солидные си-дели за столом, другие уединенно беседовали по углам, сидя и стоя. Из приемной слышалось: "Трефы! Мои. Бубны! Мои. Пас! Вист!"

Помощник Красавина взял Крюкова за талию и начал с ним разговор о студенчестве, вспомнил "наше время, когда", не совсем лестно отозвался о своем принципале, Красавине, пожаловался на скудость практики в Н-ске и не без пафоса произнес:

-- Разве мы, идеалисты, можем когда-нибудь устроить свое благосостояние? У нас -- разные принципы, убеждения!.. Все это подлецам на руку... Я, например... да разве я не имел бы давно уже состояния, если бы захотел? Мы, батенька, жертвы своей собственной порядочности...

-- Виноват!.. Я сейчас... извините! -- проговорил Крюков и оставил вертлявого господина в пенсне и с широкой закинутой за ухо тесьмой. Этот господин раздражал Крюкова; долго он сдерживался, терпел, но больше не стало сил: -- улизнул от "идеалиста".