Инвалиды

IV.

Город Н-ск успокоился от дневных треволнений, стих и погрузился в сон...

Улицы опустели. Яркие огни погасли. Магазины и лавки угрюмо выглядывали в темноте ночи своими наглухо-запертыми дверями и окнами. Керосиновые фонари мерцали красноватым пламенем, слабо освещая часть тротуаров, белых стен ближайших каменных зданий и золоченые вывески. Там и сям, на перекрестках улиц, стояли "на очереди" сонные извозчики. Изредка торопливой походкою мелькали тени запоздавших обывателей.

В типографии "Н-ского Вестника" было сонно и тихо. Помещение "наборной" скупо освещалось маленькими коптящими лампочками, скромно ютившимися на шрифтовых "кассах". Оранжевое пламя этих лампочек, с тонкими струйками копоти, освещало клетчатые ящики с свинцовым шрифтом, кусок серой, покрытой плесенью стены, кусок оконного косяка и часть грязного, залитого чем-то пола.

В арках и сводах, по углам, висели густые сумерки. Небольшие окна, забранные железными решетками, придавали "наборной" мрачный, угрюмый характер... Ручные станки для оттисков афиш и объявлений, переплетный обрез и пресс выстроились в ряд, вдоль всего помещения, параллельно с конторками-кассами. На большом столе, рядом с сверстанным номером газеты, согнувшись в дугу, спал чутким тревожным сном метранпаж Игнатьев. Его худое и бледное лицо было изборождено морщинами и отливало зеленоватым оттенком; при свете, падавшем на голову Игнатьева от ближайшей лампочки, это лицо казалось мертвым, безжизненным, и, если бы метранпаж Игнатьев не свистел носом и время от времени не шевелил щетинистыми усами, можно было бы подумать, что он никогда уже более не проснется.

Из-под стола торчали ноги в худых и стоптанных башмаках: там спал "мальчик", очередь которого выпала на сегодняшнюю ночь.

В "печатной" было тоже темно. Машинист дремал, полулежа на подоконнике, а "накладчик", грязный, испачканный типографской краскою, валялся на полу, около машины.

Только в маленькой комнатке без окон, рядом с "печатной", не спали: здесь сидели на полу два здоровенных чумазых молодца -- "вертельщики" и играли в засаленные, истрепанные карты, выжидая, когда сердитый спросонья машинист крикнет громко: "к машине!"

Редакция "Н-ского Вестника" состояла из небольшой в два окна комнаты, сплошь заваленной разным бумажным хламом. На одном столе, где занимался секретарь, казалось, никогда никто не убирал, зато на другом, предназначенном для внезапных визитов редактора-издателя, был образцовый порядок. На полу валялись изрезанные и смятые газеты, клочки бумаг, обрывки бандеролей.

Комната освещалась большой бельгийской лампой, стоявшей на секретарском столе. Здесь было тихо, только большие стенные часы медленно и солидно стукали массивным маятником, отбивая долгие секунды.

Секретарь редакции дремал, положив голову на руки, за столом. Перед секретарем стояла недопитая бутылка пива.

Вот он приподнял с рук голову и уставился взором в пространство; потом посмотрел на карманные часы и склонился...

Стенные часы зашипели, а спустя несколько мгновений, мирный сон окружающего был нарушен их громким, отчетливым боем. Медленно, медленно раздавались эти удары и гулко разносились по сонной типографии.

Метранпаж вздрогнул при нервом ударе, открыл глаза, тупо посмотрел вокруг и снова ткнулся носом. Машинист зевнул и стал чесаться. Вертельщики перестали играть в "три листика" и стали молча считать удары.

Но пробил последний двенадцатый удар, его металлический отзвук долго носился под угрюмыми сводами типографии и замер в тишине ночи.

И опять воцарилась тишина.

Так прошел еще час.

Наконец завизжала на блоке задняя дверь, громко стукнула стеклами и раздался резкий детский голосок:

-- Цензура!

В типографию вошел мальчик лет двенадцати, проворный и смышленый. В руках его был черный портфель с цензурными оттисками.

Метранпаж моментально очнулся, соскочил со стола, встряхнулся, -- и сна как не бывало. Под столом зашевелились торчавшие ноги, и оттуда вылез мальчик, грязный и ободранный, с сонным, испачканным краскою личиком и с всклокоченной головой.

-- Цензу-у-ра!

-- Цензура! -- прокричали радостные голоса в разных углах.

Машинист встал с подоконника и поднял опущенный фитиль лампы

В печатной сделалось светло и уютно.

-- Будет дрыхнуть-то! -- невольно окрикнул машинист и ткнул ногой "накладчика".

Шум в типографии быстро донесся до ушей секретаря. Этот шум был так характерен, что секретарь соскочил со стула и кинулся в типографию, желая поскорее узнать, что "не прошло" и собственными глазами обозреть гранки. В дверях он столкнулся с метранпажем. Последний нес в руках гранки, презрительно тряс их и посмотрел сердито и недовольно.

-- Что? -- тревожно спросил секретарь, сверкнув глазами.

Метранпаж промолчал... Он только безнадежно махнул рукою, положил гранки на стол и ушел из комнаты.

Секретарь сел за стол и дрожащими руками начал разбирать оттиски. Красный карандаш резко выделялся на белом фоне бумаги; на полях кое-где были сделаны сердитым почерком надписи: "ерунда", "мне ничего неизвестно", "оставить впредь до получения мной официального уведомления", "это -- сплетни" и т. д.

Секретарь застыл в позе полнейшего отчаяния. Схватив звонок, он энергично затряс им. Явился метранпаж.

-- Корректор здесь?

-- Нет его...

-- Опять пьет, запил?

Метранпаж промолчал и отвернулся: "не мое дескать дело".

-- Что же я буду делать?.. Опять до рассвета сидеть здесь?.. Уф!.. Черт знает что такое...

Случайно взор секретаря упал на заметку: "Еще несколько слов о крюковской артели", крест на крест перечеркнутую красным карандашом, и секретарь выдумал комбинацию! Отыскав на рукописи адрес автора, он послал к нему мальчика с запиской: "Зайдите сейчас же. Необходимо переговорить".

-- Живо! Вот тебе на извозчика...

Минут через двадцать явился и Крюков.

Он удивленно посмотрел на секретаря, войдя в редакцию, и как бы спрашивал, что б могло значить это экстренное приглашение.

-- Здравствуйте! Садитесь. Видите?

Крюков посмотрел и увидал свое погибшее произведение...

-- Я собственно пригласил вас еще по одному делу: не согласитесь ли вы принять на себя корректуру газеты?.. Наш корректор опять запил... Способный, интеллигентный человек, бывший студент университета, но пьянствует ужасно... Жаль, но наше дело такое, что ждать вытрезвлений не приходится... Бились, бились, но решили, наконец, покончить...

-- Я могу -- временно, до вытрезвления вашего корректора... -- произнес Крюков.

-- Нет, я вас прошу принять корректуру окончательно!.. 25 рублей в месяц... Дежурство -- ночное, от 8-9 часов до 2, а иногда и до 3 часов ночи...

-- Что же, я согласен.

-- В таком случае будьте любезны остаться теперь здесь и начать работу... Вам это дело знакомо?

-- Очень хорошо!.. Собаку съел...

-- Тем лучше!.. Сегодня много будет возни... Весь номер придётся переверстывать... Понаблюдите, чтобы не проскочило что-нибудь вычеркнутое... А я не могу... Устал до смерти... Поеду... Прямо в постель.

Между тем неприятное известие о том, что печатание номера отлагается на неопределенно-долгое время, быстро распространилось по типографии. Метранпаж угрюмо слонялся по закутанным темнотою углам и, покуривая цигарку, недовольно поплевывал в сторону. Механик ругался вслух, никого не стесняясь, причем его брань относилась вообще к жизни и ни к кому -- в частности, ибо ему было все равно, от кого бы ни зависела эта вторая бессонная ночь...

Накладчик насвистывал "Матаню", ходя вокруг машины и похлопывая по глянцевитым, марающим краскою валам ее.

Только вертельщики отнеслись безразлично к факту: не все ли равно -- вертеть тяжелое колесо машины с 12 ночи до 4 утра, или от 4 утра до 8? Пожалуй, последнее еще лучше, так как в азарте своего сражения в "три листика" вертельщики позабыли о времени и пространстве... Пробило два часа. Новый корректор сидел в маленькой комнатке без окон и корректировал...

В "наборной" шла горячая работа. Полупьяный наборщик Соколов, с опухшей физиономией, всклокоченный, небритый и злой, стоял у кассы и набирал объявление из "Правительственного Вестника", чтобы заткнуть им излишек пустых мест в сверстке.

-- Пес вас дери! -- протрезвиться не дадут, анафемы! Каторжная жизнь, будь она проклята совсем! -- ворчал Соколов. Руки его дрожали и совались не туда, куда следует; в голове били молотом; глаза слипались, а в груди жгло и резало.

Бледный мальчик, с впалыми лихорадочно-горящими глазами, правил "последнюю сводку": он проворно вытаскивал шилом из набора "ошибки" -- буквы и так же проворно заменял их новыми, пристукивая черенком шила... Метранпаж возился тут же, около сверстанного номера, ворчал, вытаскивал гранки набора и, перенося их на другой стол, тоже проклинал жизнь.