Ищи себя, Громов

17

На переменке меня отозвала в сторону Евгения Максимовна и сказала:

— Знаешь что, Митя? Я сейчас как раз ответственная за сбор материала в школьную стенгазету, в редколлегии узнали, что мы были на экскурсии на заводе, и очень просили, чтобы кто-нибудь написал об экскурсии. Напиши ты. Конечно, ты не обязан, но ты всё же лучше всех знаешь Дымшица, а надо обязательно написать и о нём. Напиши, если ты не против. Только просто напиши, поживее, как было, так и напиши, и поначалу не думай о знаках препинания, а то станешь строить предложения слишком грамотно, и выйдет сухо. Хорошо?

— Хорошо, я напишу, — сказал я, хотя мне не очень-то хотелось писать, только ей не хотелось отказывать.

После школы я помучился — написал эту заметку и отвёз её Евгении Максимовне.

Когда я вернулся, дома никого не было, и я не знал, садиться мне за уроки до обеда или не садиться — до обеда как раз час всего оставался. Я поболтался по квартире как неприкаянный, и тут прозвенел звонок, и я пошел открывать.

Я открыл дверь и увидел незнакомого дядьку в ватнике и шляпе. Я сказал:

— Здравствуйте, вам кого?

Он говорит:

— Скажи, дети у вас в квартире есть?

— Какие дети? — говорю.

— Какие-какие?! Такие, как ты.

— Есть, — говорю.

— А где?

— Я сам, — говорю, — раз такие, как я.

— Ты не остри, — говорит. — Кроме тебя есть?

— Есть. А что, нельзя острить?

— Да отстань ты! Кто есть кроме тебя?

— Сестра.

— А где она?

— Нет её дома!

— А где? Скоро придёт?

— Не знаю. Она в Москву уехала.

— Слушай! — говорит. — Ты мне брось! Я по делу, и мне не до шуток. И не до острот. Если все будут острить, то дела никогда не сделаешь. Сначала надо дело сделать, а потом уже шутить. «В Москву уехала!» Раз она в Москву уехала, раз её нет, зачем она мне. А если ты шутишь, и она дома, зови её сюда, у меня дело. Дело — это главное, а потом уже шутки.

Вот тип! А может, он вор, а? Но вообще-то он мне здорово надоел.

— Нет её, — сказал я. — Может, она и не в Москве, но дома её нет, это главное.

— А что она в Москве делает, если она ребёнок?

— А кто вам сказал, что она ребёнок?

— Сам же сказал, что такая, как ты.

— А кто вам сказал, что я ребёнок?

— Слушай, — говорит. — Хватит! Не до шуток. Раз её нет, так нет. А ты точно ребёнок, ты-то мне и нужен.

Доехали!

— Так какое же дело? — спрашиваю.

Он говорит:

— А дело вот какое. Только если её нет дома. А то зови.

— Квартиру вам, что ли, показать? — говорю.

— Нет, нет, — говорит. — Не надо. Ну, слушай. Сам я из родительского комитета при домохозяйстве. Детей у меня, слава богу, нет, но в комитете я состою. И вот мы в комитете ещё в конце лета решили, что заведём у себя в доме музыкальный кружок, струнный оркестр для детей. Составили список, взяли напрокат инструменты, нашли педагога, и вдруг — на тебе, половина детей, которые записались, наотрез отказывается учиться в струнном оркестре. То ли они передумали, то ли упрямые, то ли им родители запретили из-за плохой успеваемости — я не разобрался, но они наотрез отказываются, не хотят.

— Глупые дети, — сказал я.

— Во, — сказал он. — Точно. А ты умный! И сестра твоя умная, если бы она была здесь. И я тоже прошу — иди ты, пожалуйста, в этот оркестр. Сам иди и сестру веди.

— Нет, — сказал я.

— Почему? — говорит.

— А я не хочу, — говорю. — И в списке меня не было. Я и не обязан, — говорю.

— А кто говорит, что ты обязан? Никто и не говорит. А ты иди и учись.

— Не пойду, — сказал я.

— Ты пойми, — говорит. — Если не будет полного списка, окажется мало денег, и педагог вообще не захочет с остальными заниматься.

— Ах ещё и деньги платить? — говорю. — Нет, я не пойду. Да с чего вы взяли вообще, что я хочу? Не хочу я заниматься музыкой! Да ещё за деньги.

— Да при чём тут деньги?! — говорит. — Не в деньгах дело. Ты про деньги не думай, и про то, что не хочешь, — тоже не думай. Ты просто иди и учись музыке.

— Бесплатно? — говорю.

— Почему же бесплатно? За плату.

— Не пойду, — сказал я.

— Вот заладил: «Не пойду — не пойду. Обязан — не обязан. Должен — не должен. Деньги — шменьги»! Да пойми ты, куриная твоя голова, что идея важнее.

— Какая ещё идея?!

— Да я же объяснял тебе, что половина-то детей хочет заниматься, но если вторая половина не придёт — и заниматься не будет и денег не даст, то и первая, желающая половина откажется, потому что вдвойне платить дорого. Так что, что значит, что ты не хочешь? Ты не хоти, но иди, и деньги плати. Спасай положение, идею спасай, понял? Потому что одна половина заниматься в струнном оркестре хочет.

Надоел он мне — ужас. Да к тому же, как-никак, а говорил он верно. Что же, те ребята, которые хотят учиться, учиться музыке не будут, раз другие, подлецы, отказались? Это несправедливо. Да и за инструменты в прокате домохозяйство заплатило.

— Ладно, — сказал я. — Я приду. А когда занятия?

— Вот так-то, — сказал он. — Не сразу, но разобрался. А занятия уже сегодня, в семь вечера, в красном уголке. Знаешь, где красный уголок? В третьем подъезде, внизу. Как твоя фамилия?

— Громов, — сказал я, и он записал мою фамилию и номер квартиры. После ушёл. А я подумал, что очень странно я с ним говорил. Непохоже на себя.

Пришла мама, и я рассказал ей об этом дядьке и струнном оркестре. Мне показалось, она даже обрадовалась.

— Конечно иди, дорогой. Ведь ты обещал. И потом музыка — это же замечательно. Я давно об этом думала. Обязательно иди.

Красный уголок я отыскал сразу и, когда вошёл туда, увидел, что народу собралось немного — человек десять: около двери сидел какой-то длинный незнакомый парнишка, на стульях в нескольких местах — разная мелюзга, малолетки, человека по два, по три, а в самом конце комнаты, у стола с красной скатертью, — почему-то наш Жора Питомников… Я пошёл к нему, думая, что он-то здесь делает, ведь он, кажется, не из нашего дома.

— Здоро́во! — сказал я. — А ты чего?

— Да ну к лешему! — сказал Жорка. — Вечно я попадаю в глупые истории. У вас тут в доме один мой знакомый живёт, Генка Генералов, я забежал к нему днём забрать мой детектив обратно, я ему почитать давал, а тут как раз какой-то мужик припёрся в ватнике и в шляпе…

— Во-во! — сказал я и засмеялся.

— И ты тоже?!

— Ну да, — говорю.

— Ну потрясающе! Да ты-то ладно, ты хоть в этом доме живёшь. А я здесь при чём?

Я посмотрел на инструменты, они стояли вдоль стены, за столом с красной скатертью. Гитары, балалайки, мандолины, какая-то огромная балалайка, одна скрипка и снова балалайка и гитары.

— Может, отвалим, а, Гром? — спросил Жорка, и тут же в красный уголок вошёл старичок в коричневом пиджаке, в галошах и шарфе на шее, шарф он заправил под пиджак. Я не сразу сообразил, кто он такой, он как-то тихо, бочком прошёл вдоль стенки через комнату и сел на стул в углу, а не за стол. Он сидел, смотрел на нас, кашлял и ничего не говорил. Помаленьку те, кто разговаривал или шушукался, замолчали, и стало тихо. Тогда он встал, подошёл к столу и сказал:

— Здравствуйте, милые дети. Меня зовут Никодим Давыдович, и я буду учить вас музыке. Возьмите, пожалуйста, инструменты, и мы, не теряя времени, начнем заниматься.

Но никто не шевельнулся и не встал.

Жора Питомников сказал:

— А где же барабан? Я, знаете ли, хотел на барабане, потому что на будущий год собираюсь играть в джазе.

— Что ж, очень грустно, — сказал Никодим Давыдович и развёл руками. — Но барабана нет. Я спрошу в родительском комитете, может быть, они возьмут напрокат и барабан.

— А то, — сказал Жорка, — мне не очень-то и нравится. И вообще я из другого дома, просто меня уговорили, и барабана к тому же нет.

— Что же мне тебе сказать? — Никодим Давыдович помолчал. — Ну если тебе здесь неинтересно и тебя к тому же уговорили, ты можешь идти. Я не буду сердиться.

Я краем глаза поглядел на Жорку и увидел, что он вдруг покраснел.

— Да нет, — сказал он. — Я останусь. Вы не думайте… не сердитесь. Просто я хотел на барабане, я настроился…

— Я не сержусь, что ты, — сказал Никодим Давыдович. — Оставайся, конечно. Ну, дети, берите инструменты.

Малыши встали и тихо тронулись к стенке, где стояли инструменты. Длинный парнишка, который сидел у самого выхода, вдруг ка-ак вскочит — и в дверь, только его и видели, наверное, передумал учиться музыке, но Никодим Давыдович ничего не видел, он стоял спиной к выходу. Мы с Жоркой сидели и ждали, как дураки, когда малышня выберет себе инструменты. Они — эта мелюзга — когда дорвались до инструментов, вдруг стали визжать, ссориться и вырывать друг у друга эти балалайки, гитары и мандолины, Никодим Давыдович еле их успокоил, сам роздал им инструменты и велел сесть на место, сказав, что на первый раз даже не очень-то и важно, какой у кого инструмент. После и мы с Жоркой пошли за своими. Я подумал и взял единственную скрипку со смычком, он — гитару, и мы подсели к остальным, а Никодим Давыдович сказал:

— Ну, прекрасно, дети. Я даже и не знаю, будем ли мы сегодня играть. Вы не расстраивайтесь — всё будет, но сегодня я хочу рассказать вам о том, что такое музыка и какие на свете были композиторы, сочинявшие эту музыку. Может быть, мы успеем, и я расскажу тогда про ноты, про нотные линейки, где какая нота пишется и как она называется. Вы слушайте и держите свои инструменты, привыкайте к ним.

Странно, но пока он потом рассказывал, никто не шевельнулся и не дёргал инструменты за струны: я был уверен, что малышня наверняка будет дёргать струны. Нет, не дёргали.

Честно говоря, я не слушал, что рассказывал Никодим Давыдович, наверное, интересное что-нибудь, если все сидели тихо. Я о своём думал.

После кто-то из малышей всё же не удержался и дёрнул за струну, потом второй. Никодим Давыдович сказал:

— Ну, дети. Я вижу, вы, устали. Тогда про ноты я расскажу вам в другой раз, а сейчас давайте поиграем кто как умеет. Вы не расстраивайтесь: ясно, что у вас на первых порах ничего не выйдет, но это не страшно, нет, рассмотрите каждый свой инструмент, попытайтесь понять, как он устроен, обращайтесь с ним бережно, это ваш друг. Не стесняйтесь, только не дёргайте струны слишком сильно, им это вредно.

Вся малышня принялась щипать свои инструменты, Жорка Питомников скорчил жуткую рожу, — мол, непонятно, как играть, я растерялся от всей этой ерунды, и мы с ним долго ничего не делали, а просто сидели и смотрели в потолок. Чушь какая-то! Вот ведь номер. Тут же я обозлился, прижал скрипку к плечу, положил на неё подбородок (так и надо — я видел) и стал водить смычком по струнам: туда — обратно, туда — обратно. Потом стал прижимать струну пальцем в разных местах, после другую струну — получились разные кошмарные звуки.

Никодим Давыдович ходил по комнате среди ребят и каждому почти говорил:

— Та-ак. Молодец! Молодчина! Любое такое расстояние на грифе, от железочки до железочки, называется лад. Запомни. А это и есть как раз гриф. На нём располагаются струны.

На меня он взглядывал только изредка и ничего не говорил. Потом стал глядеть чаще и даже останавливаться около меня, но по-прежнему молчал. Я взглянул на него и увидел, что он как-то странно на меня смотрит. Смотрит и молчит. Я отвёл глаза и изо всех сил задвигал смычком по скрипке. Один раз он положил руку мне на плечо, ужасно сделалось мне неловко, я съёжился и перестал играть, и тут он сказал:

— Дети, я думаю, на сегодня достаточно, хватит. Ставьте свои инструменты к стенке и идите домой, а если вам понравилось, приходите снова через три дня, в семь часов, мы будем заниматься два раза в неделю.

Потом он поглядел на Жорку Питомникова и добавил:

— Если вы с ним друзья (и он указал на меня), подожди его, пожалуйста, в парадной или на улице — мне нужно поговорить с ним наедине. С глазу на глаз. Тебе не трудно, я надеюсь?

Я поглядел на Жорку, сделал так губами и плечами пожал, мол, понятия не имею, в чём тут дело, а малышня уже вопя убегала из комнаты, и Жорка тоже пошёл, сказав, что дождётся меня на улице.

Когда комната опустела и остались только мы вдвоём, Никодим Давыдович и я, он велел мне сесть и долго молча ходил по комнате вокруг меня.

— Не знаю, как и начать, — сказал он, вдруг посмотрев мне прямо в глаза. Я сидел.

Он ещё немного походил по комнате, потом быстро подошёл ко мне, положил мне руку на плечо, опять поглядел прямо в глаза, после отпустил меня, отвернулся и сказал:

— Я боюсь, что ты мне не поверишь. — Он так и стоял спиной ко мне, так и говорил, на меня не глядя. — Я, между прочим, и сам не всё понимаю, как это сразу может так быть, но… — Он замолчал ненадолго и, так и не повернувшись ко мне, закончил: — Поверь мне, поверь мне, пожалуйста, на слово, хотя, если ты и поверишь, ты не придашь этому никакого значения, но… у тебя, братец, замечательный звук, — и повторил каким-то особым голосом: — да-а, замечательный звук!

Тут же он быстро повернулся ко мне и заговорил почти скороговоркой:

— Тебе не понять, никак не понять, что это значит. Я не могу сообразить только, хорошо или плохо, плохо или хорошо, что ты этого не понимаешь. Может, это и к лучшему? А может, ты и понимаешь? Не знаю. Прекрасный звук! Да знаешь ли ты, братец, что это такое? Это… это… дар, особый дар. Прекрасному звуку нельзя научиться, хорошему — да, можно, но прекрасному — никогда, его надо иметь. И ты его имеешь. Любой настоящий музыкант отдал бы полжизни, чтобы иметь такой звук, как у тебя. Я ничего не понимаю! Ты ведь впервые в жизни держал в руках инструмент, ведь так?

— Да, — сказал я. — Впервые.

— Иди, — сказал он. — Я верю. Ай! Да если даже ты говоришь неправду, если даже и не впервые, какое это имеет значение?! Иди и обязательно-обязательно приходи в среду. Запомни, я жду тебя. Иди.

Я встал, попрощался с ним и вышел.

— Ну что? — спросил Жорка. — Чего он от тебя хотел?

— Знаешь, — сказал я. — Он говорит, что у меня… знаешь что? — замечательный звук!

Мы переглянулись и оба захохотали.

— Вот что, — сказал Жорка. — Заскочим ко мне. Чайку попьём, а главное, я покажу тебе пару кроликов, очень хороших, я вчера приобрёл.

Я вдруг подумал, что он ничего себе парень, довольно общительный, но не приставала, нормальный, симпатичный парень, и я согласился.