Ищи себя, Громов

20

Через стеклянные двери школьного вестибюля я увидел контроль, ребят семиклассников, но Томы не было. Зачем стояли эти семиклассники, было неясно, народу никого ни в вестибюле, ни на улице. Томы не было точно, но я пошёл прямо к контролю.

— Проходи, — сказала мне девчонка с огромным синим бантом.

— А Тома где? — зачем-то спросил я.

— А зачем она тебе?

— Она обещала провести меня на вечер, сегодня ведь семиклассники.

— Шестые и седьмые, — сказала она.

Я пошёл раздеваться, подумав, что всё-таки с вниманием у меня до сих пор беда, лечиться, что ли, надо? Наверняка раз вечер, то было объявление, плакат, а если и не было, то наверняка в школе говорили: шестых и седьмых, а я, наверное, краем уха услышал и решил, что седьмых. Понятно, почему я так и сказал Томе, но вот почему она мне не сказала правду — неясно. Дурака валяла, что ли? Ну да это неважно, думал я.

Действительно, когда я разделся, пригладил волосы и поднялся наверх, в коридоре перед актовым залом наших было полно. Валера Щучко стоял в шикарном костюме вместе с Цыплаковым, и оба они были ужас какие гордые.

— Привет, — сказал гордый Цыплаков. Щучко, ехидна, только кивнул. — Что так поздно?

— Да я вообще не знал, что и шестые сегодня тоже, — сказал я. — Только потом и узнал.

— Ты странный человек, Громов, — сказал Цыплаков. — Я же сам к тебе подходил в классе и спросил, будешь ли ты выступать с каким-нибудь номером на вечере, но ты ничего не ответил, а уставился в парту. Но я не стал повторять: если человек не намерен тебе отвечать, бессмысленно настаивать.

— Слушай, — сказал я. Я даже смутился, хотя и пижонил вовсю. — Я тебе пионерское даю, что я не слышал, ты не сердись.

— Невнимание не может смутить меня, можешь не извиняться.

— Да я тебе честное пионерское даю!

— Так что же ты делал, если не слышал?

— Отключился.

— И что делал?

— Ну думал о чём-то, откуда я могу помнить.

Мимо нас пролетела Галка Чижова, расфуфыренная — уму непостижимо.

— Ты странный тип, Громов, — сказал Цыплаков, и Щучко ехидно скривил губы.

— Извини, Цыплаков, — сказал я и пошёл по коридору дальше, потому что где-то там мелькнул Жорка Питомников. Навстречу прошли под руку Александрова-Пантер и «Пумка» Луфарева, обе они ни на кого не смотрели и загадочно шептались. Где-то слева от меня промчался Бочкин, все остальные были лица мне малознакомые, то ли семиклассники, то ли из шестых классов, но не из нашего. Сзади меня заиграли на губной гармошке.

И тут же зазвенел звонок к началу концерта.

Может быть, это опять покажется странным, но концерт я почти не помню, я его как следует и не смотрел. Кое-что промелькнуло, конечно. Одна девчонка, например, привела из дому дрессированную собаку и та показывала номера. Ещё неплохо выступили гости из соседней школы — черкесский танец. Из наших (ну, из моего класса) был Генка Грушков, читал смешные какие-то стихи, не помню чьи, но очень смешные.

Я сидел, поглядывая иногда на сцену, но думал о своём.

Я вспомнил вдруг Сибирь, холодную зиму и развилку двух дорог, километрах в двенадцати от нашего города. Я гнал домой на лыжах и вдруг увидел машину на развилке. В кабине почти лежал человек и стонал. Я растолкал его — холод был приличный. Еле-еле он сумел объяснить мне, что он не знал, куда ехать — налево или направо, не знал, где будет населённый пункт. В общем, он правильно сделал, потому что по одной, не по нашей дороге, на триста километров жилья не было. Я сел вместе с ним в кабину, и мы доехали до нашего города. Он вёл машину и скрипел зубами от боли, я видел, что с ним неладно, и не спрашивал, в чём дело. Потом уже я узнал, что у него был тройной перелом ноги и это с ним произошло километров за двести до нашего городка. Но он доехал, сумел.

Перед глазами у меня мелькало то лицо Никодима Давыдовича, то лицо Дымшица, вдруг — папино, и неожиданно я вспомнил опять мою птичку, которая умчалась в небо. После в голове у меня завертелась мелодия, которую я нечаянно сочинил на скрипке, и сразу же я услышал незнакомый голос, который произнёс совершенно непонятные слова: «Ищи себя, Громов». Я поглядел на сцену — ничего подобного, голос шел не оттуда, там пели хором четыре девчонки. «Ищи себя, Громов». Что это значит? Что это за голос я услышал внутри себя? И главное — почему? Как я мог услышать, именно услышать, а не подумать, слова, которые я совсем не понимал?

Я вспомнил Табуретку, ну ту огромную собаку из Сибири, которая любила кататься на лыжах, Саню Круглова — он научил меня делать свистульки из акации, вдруг — Рыбкину, и как я бегу от неё, сунув ей в руки лотерейный билет, мол, на, возьми и не сердись на меня, и тут же опять этот голос произнёс где-то внутри меня: «Ищи себя, Громов».

«Ищи себя, Громов». Нич-че-го я не понял!

Кончился концерт, и начались танцы. Довольно весело было. Несколько раз я искал глазами Евгению Максимовну и Рыбкину, но ни той ни другой не было. Я не танцевал, я не умею, я просто сидел в углу на стуле, в довольно удобном месте и глядел, как танцуют другие. Потом я увидел Тому. Она, может быть, всё время была в том конце зала, и поэтому я её весь вечер не видел, я почему-то не вспомнил о ней, но мне показалось, что не потому, что не видел: вполне возможно, что она всё-таки появлялась и в этом, моём, конце зала, но я не обратил внимания.

Но я ещё столкнулся с ней в этот вечер, не на самом уже вечере, а когда танцы кончились, и все повалили в раздевалку. Я и Жорка Питомников одевались рядом с ней и вместе вышли на улицу. И тут, когда она уже сбежала по лестнице вниз, а мы только начали спускаться, я увидел, как навстречу ей идёт… Вербицкий, английский мальчик, этот белый свитер… Я не знаю, как сказать, — но что-то ударило меня прямо в сердце, что-то вроде большой пули, и осталось там.

Вербицкий сказал:

— Привет, Том! — И взял её под ручку. — Ты извини, что я не пришёл на ваш балаган, были неотложные дела.

— Ничего, — сказала она. — Ерунда был вечер.

— Подожди, Жорка, — сказал я, хватая его за руку, и крикнул: — Тамара!

Она обернулась, и я подбежал к ней. Пуля так и сидела у меня в сердце.

— Извини, — сказал я. — Можно тебя на секундочку?

Она подняла брови, оглянулась на Вербицкого, а он отвернулся молча, будто не узнал меня, и она отошла немного в сторону.

— Прости, — сказал я. — Можно я у тебя спрошу?

— Ну!

— Болели у тебя не так давно уши?

— Какая глупость! Ну и что? Ну болели.

— А было так, что, когда они болели, ты выходила на улицу, гуляла?

— Ну было.

— С больными ушами?!

— Ну когда полегче стало. Глупо. А что?

— А ты не была на стадионе? Не гуляла с…

— Ну, гуляла. Ну и что?

— Всё, — сказал я. — Спасибо. Извини. Я очень, очень рад, что ты тогда не сумела схватить мою птичку, хотя я совершенно не сержусь, честное слово.

Я повернулся и пошёл. Жорка ждал меня. Он не глядел на меня и не тронулся с места, когда я подошёл.

— Знаешь… Жорка, — выдавил я из себя. — Ты что собираешься делать?

— Да не знаю, — сказал он и поёжился.

— А я… знаешь, сейчас пойду, мне пройтись надо. Понимаешь… я… у меня что-то с головой не в порядке…

— Конечно иди, Гром, — сказал он.

Я долго ходил вокруг искусственного пруда, пока боль в сердце не утихла немного, и пошёл домой.

Мама схватила меня за руку, утащила на кухню и закрыла дверь.

— Прости меня, — сказала она. — Я всё знаю. Не сердись, я звонила вашей Евгении Максимовне, я узнала в школе её телефон и позвонила. Она сказала, что всё уже знает: какой-то товарищ — кажется, Питомников, да, Питомников, — всё рассказал ей; ты сам не стал бы жаловаться, я теперь понимаю. И она сказала, что это вовсе не твои двойки, как они к тебе попали, ей неизвестно, но она уверена, что не твои, что иначе ты бы сам сказал мне. Мне так стыдно, так стыдно. (Я стоял около неё, и меня колотило.) Когда я их увидела в журнале, я не могла думать, что они не твои, но когда ты сам сказал мне, что они не твои, я обязана, обязана была поверить тебе, даже если мне было непонятно, откуда они. Неужели ты не простишь меня? (Меня страшно колотило.) Неужели ты никогда не простишь мне, что я позвонила Евгении Максимовне?! Прости меня!

Она прижала мою голову к себе, и что-то сдавило мне горло. Мне было так стыдно за себя, слов не найти.

— Мама, — сказал я, еле выдавил из себя, — не надо. О чём ты говоришь?! Всё в порядке, всё в порядке. — И вдруг понял, что сейчас произойдёт, я рванулся от неё, отскочил и бросился из квартиры.

— Я сейчас! — крикнул я. — Не волнуйся! Не надо волноваться! Я забыл кое-что.

Я летел по лестнице вниз, этажи так и мелькали — один, один, ещё один… И всё-таки я не успел выскочить на улицу и разревелся прямо на лестнице, разревелся, как слюнтяй, ужас какой-то.