Искусство жить

Трубач

Пес Королевы Луизы Трубач был не дурак, и поэтому, может быть, он и старался держаться подальше от людей; предоставленный самому себе, он беззлобно гонял кроликов или, нежась на солнышке, сидел на местном кладбище — кроме него, никто туда не ходил — и, приоткрыв один глаз, высматривал злоумышленников, а то пробегал по деревне, заглядывал в окна домов, когда сядет солнце, наблюдал, как лавочники считают серебряные монеты, складывая их в столбики, и не замечают, что из-за каждой занавески за ними жадно следят слуги, потом бежал дальше, останавливался у старых лачуг, где собирались карманники, и ночь гудела от богохульств и брани, а воздух пропитан был запахом желчи, пота и пагубного пьянства, затем пускался к черной грязной пристани, где старые торговые корабли бились о доски причала, разбухшие в воде, и молодые моряки храпели и свистели в объятиях пьяных девок, а то и пират с бутылкой рома и попугаем, улыбаясь слюняво, скользнет в тумане, точно змея. Подняв острые уши и сощурив горящие глаза, словно глядя в игольное ушко, Трубач слушал, не творится ли где-нибудь на его пути несправедливость, а затем, подняв лапу, оставлял знак предупреждения и бежал дальше.

Никто лучше его не знал, что происходит в Королевстве безумной Королевы Луизы. И не то чтобы он это считал особой своей заслугой. В самой его собачьей натуре жила потребность наблюдать, держать след, быть всегда начеку, быть ревнивым хранителем Королевства. И даже когда, забытый всеми, он лежал в комнате Королевы Луизы, или спал за печью, положив голову на лапы, или показывал кошке клыки, чтобы она не забывалась — кошка была слишком стара и давно перестала ловить мышей, — у него всегда на уме было одно — забота о благоденствии Королевства. За это и заплатили, когда его «нанимали», если можно так выразиться. Но назвать его «нанятым» было б неверно. Он был не из тех, кто мелочится, кто требует соблюдения формальностей. Он спокойно относился к тому, что никто во дворце почти никогда не разговаривал с ним, и что, привыкнув к нему, его едва замечали, когда он, подобно ангелу смерти, проносился по комнате, и даже к тому, что Королева Луиза награждала его бессмысленными шлепками, когда он терся об ее плечо, или совсем уж по непонятным причинам вдруг говорила — Сидеть! — Лежи, пес! Ради бога! — Вон! Остальные же в Королевстве вообще на него не обращали внимания, а просто подчинялись ему, как подчинялись Королю или Королеве, не раздумывая и не испытывая никаких сомнений. Когда он стоял у открытой двери, открывали ее. Когда ждал у буфета, наполняли его миску. Когда лаял, крадучись подходили к окну и выглядывали.

Трубач был не дурак, но и у него были свои слабости, и главная из них — потребность размышлять, насколько он мог, и, размышляя, он час за часом и год за годом бродил, опустив черную голову и прикрыв глаза, вынюхивал запахи ковров, стараясь понять причину (наверное, была же причина) странного поведения Королевы Луизы и ее двора. Говорили, и Трубач по-своему понимал, что иногда, чтобы дать отдых уму, Королева Луиза превращалась в огромную зеленоватую жабу. Об этой дурной привычке Королевы было известно далеко за пределами дворца, и каждый, кто знал Королеву, превращение это видел довольно часто. Каждый, кроме Трубача. А он считал это вовсе не королевским одеянием. Трубач не был наивен и знал, что людские пути-дороги — не собачьи тропы. Он видел, как весь двор часами сидел неподвижно, храня гробовое молчание, которое лишь изредка нарушал случайный шепот или случайный кашель, и слушал, как воют люди на ярко освещенном помосте. Если Трубач пытался пробраться к ним, его пинали и прогоняли. Однажды он видел, как на том же самом высоком помосте человек в черном с кинжалом в руке крался к другому, но только Трубач рванулся на помощь, пять рыцарей схватили его, побили и посадили на цепь позади кладовки.

Странностям человеческим нет предела, и превращения Королевы, хотя Трубач мог судить о них лишь по тому, как вели себя люди, ее окружающие, и были какой-то странностью. Но он давно научился принимать все как должное и, вытянув морду, наполовину забравшись под занавеску или под стол, наблюдал за всем молча, без комментариев. Вот весь двор торжественно, держа высоко в руках белые свечи, медленно шествует по направлению к часовне. Королева Луиза, с рыжими сверкающими волосами, идет во главе процессии в длинной небесно-голубой мантии; она печально-нежна — и все печальны и, напряженно выпрямившись, медленно двигаются, вздрагивая при каждом шаге, точно совершая ритуальный обряд, а то вдруг все бросаются бежать или безобразно раскрывают рты — даже Король Грегор болезненно морщится, и его черная борода ощетинилась, — и все принцессы и принцы начинают квакать, ухмыляться нелепо, пучить глаза. Трубач лишь вздыхает и чуть отодвигается, когда лавиной Королева Луиза проносится в нескольких дюймах от его носа, и вежливо виляет хвостом, показывая ей, что заметил ее. — Про-о-о-ай! — прокричала она. Не имя его, не приказ ему, если уж говорить точно, но он принял и это.

Однако каковы бы ни были причины столь странного поведения Королевы и вслед за ней и всего Королевского двора, никто не смог бы отрицать, что в Королевстве царил мир. Король Грегор и Король Джон, которые в течение многих лет вели постоянные войны, теперь из-за всеобщей неразберихи, словно лучшие друзья, бок о бок сидели на корточках в аллее сада или, если бывали не в духе, громко спорили, тыча пальцами в книги. — Святая, дуралей! — однажды выкрикнул Король Джон. (Значение слов Трубача вовсе не занимало. Фразы — вот что его завораживало.) — Святая, дуралей. Разве ты моешь ноги своим крестьянам в Великий четверг? — Глаза Короля Грегора расширились. — Избави боже, — сказал он.

И если все это и было странно, то другие события в Королевстве были куда более странными. Кажется, никто, кроме Трубача, не помнил, что исчезла Принцесса. Не та принцесса, которую звали Мюриел и которую Королева обнаружила и назвала своей дорогой, давно пропавшей дочерью, и не те многочисленные принцы и принцессы, которых она находила потом и радостно признавала своими детьми, приводя во дворец, ни Дьюбкин, ни Добремиш, ни хорошенькая Полли, ни все остальные. Враждебных чувств к ним Трубач не питал, смутно, но достаточно ясно он понимал, что, назвав их своими детьми, каковыми они, наверное, и были — ведь жизнь собаки не больше, чем, скажем, удар сердца в сравнении с долгой человеческой жизнью, — Королева принесла Королевству счастье, Королевству, которое прежде страдало от смертельных распрей: крестьяне — против королевской власти, «безумие против безумия», как сказал об этом поэт, непонятно; но Трубач понимал это сердцем.

И все же Трубач помнил ту, другую Принцессу, которая жила здесь когда-то, в те дни, когда Королева Луиза еще не была сумасшедшей, — однажды утром Принцесса пропала, растаяла в голубом, слепящем глаза воздухе, словно роса. У нее были золотистые волосы. Однажды, лежа возле камина со старой туфлей в зубах — в те дни Трубач много спал, — он вдруг почувствовал на плече какую-то тяжесть и, открыв глаза и повернув голову, увидел Принцессу, ее золотистые волосы падали на него, она прижималась к нему щекой, как к подушке, и он заурчал, а она ласково передразнила его.

Это не было мимолетным воспоминанием, нет, воспоминание было таким же прочным, как пол.

Независимо от того, понимал или нет Трубач мелочи жизни, главное он понимал — Королевству нужен мир. Врокрор — грозный злодей, затаивший злобу на все человечество, теперь не имел сторонников. Слова, которыми Королева Луиза расправилась с ним, стали всеобщим девизом в Королевстве Короля Грегора. «Все, все ошибки от недовольных», — напевали дети, прыгая через веревочку. Трубач, пробегая то там, то сям, видел, что даже следов Врокрора не осталось. Врокрор снова стал монахом, каковым и был поначалу, но отныне отшельником; и ни одна живая душа — ни, конечно же, бог — не сочувствовала ему, он жил совершенно один на вершине горы, питаясь мхами и лишайниками.

Все было прекрасно. Все было прекрасно. Трубач видел, пробегая по улицам, что слуги боятся хозяев, но хозяевам можно их не опасаться, хотя слуги и пожирают глазами столбики денег, похожие на дворцовые колонны. А глядя в лица карманников, внимательно изучая каждую улыбку, Трубач понимал, что и они несчастны. Ведь карманов, набитых деньгами, обычно не хватает. Трубач видел, что торговцы обманывают своих собратьев, а пираты их грабят и никто особенно не горюет; к этому все привыкли. И в Трубаче пробуждалось странное беспокойство.

«Противный пес», — говаривала та, настоящая Принцесса, которую только Трубач и помнил, она сердито грозила ему пальцем, и он быстро опускал голову. Но все-таки было приятно, он признавал это, чувствовать ее внимание; он понимал отчасти, иногда хорошо понимал, что все это — ужасная нелепость. Ведь он был в четыре, пять, шесть раз больше ее, и челюсти его могли до кости прокусить бедро молодого бычка, а она одним словом заставляла его распластаться у ее ног.

Иногда поздней ночью Королева Луиза вдруг садилась в постели, прямая, словно стрела. Ее трясло. Трубач, застыв, лежал рядом, готовый броситься к ней на защиту, но защищать ее было не от чего. Однажды на рассвете, когда шел мелкий нудный дождь, Королева сказала:

— Мы должны устроить королевский бал. Нужно поженить моих принцев и выдать замуж принцесс.

Начались усиленные приготовления; пришли портные и повара, плотники и пираты, переодетые в торговцев вином, жадно глядевшие на столовое серебро. Все во дворце перевернулось вверх дном. Взбешенный Король Грегор шагал взад и вперед, дергая черную бороду, и хватал за руку своего друга Короля Джона.

— Мы что-то забыли, — выкрикивал он. — Но что?

А Трубач с удвоенной энергией бегал то туда, то сюда — на кладбище, в деревню, на черную грязную пристань. Все было в порядке, все было в порядке. Он оставлял знаки повсюду, предупреждая каждый фонарный столб, каждую стену.

Она стала бледной, как мрамор, и очень быстро уставала. И все же все было прекрасно, конечно же, было прекрасно. Король Джон и Король Грегор каждый день выходили на поле боя, и армии их возвращались домой, истекая кровью, или армия Короля Грегора возвращалась домой, истекая кровью, а армия Короля Джона уходила — и танцы длились до полуночи, и читались стихи, и во дворце царила любовь, а Принцесса качала головой и улыбалась:

— Все они сумасшедшие, правда, Трубач? Просто буйно помешанные.

Он протягивал ей свою лапу, она брала ее в руки, и они торжественно приветствовали друг друга.

— По-моему, она очень бледна, — сказала Королева Луиза, дергая себя за губу.

— Пусть ест побольше бифштексов, — сказал Король Грегор, не отрывая глаз от карты. — Ха! — сказал он вдруг. — Он ползет на нас отсюда, — и ткнул пальцем в какие-то линии на карте, — он думает нас перехитрить…

Поскольку дворец был наводнен принцами и принцессами, но ни одна из них не была той, бледной Принцессой, которую помнил Трубач, Король Грегор и Королева Луиза вершили свой королевский бал. Оркестр весело играл вальс за вальсом, и к полуночи все торговцы и их слуги нашли себе по принцессе, а все принцы нашли по дочке торговца, точно такой же, как им и хотелось, и в Королевстве настал такой замечательный мир и такое спокойствие, каких никогда еще не было.

Когда бал был окончен и все давно спали, Королева Луиза села в постели, прямая, точно стрела, и сказала:

— Трубач! Что это?

Ничего не случилось, он знал. Если бы что-то где-то случилось, он бы услышал, унюхал, почувствовал бы нутром. Но он послушно поднялся, отвернувшись, зевнул и, нехотя подойдя к окну, выглянул: там была пустота. Воображения у бедного Трубача не было.

— Нам что-то нужно делать, — сказала Королева Луиза, — с пиратами и попугаями, не говоря уже о карманниках. — Она вскочила с кровати и уставилась в глубину ночи через плечо Трубача, ее белые ноги были кривые, такие же, как и у жабы, наверное, она в нее превратилась. Королева машинально провела рукой по его голове, и Трубач заскулил. — Правильно, — сказала она, как будто бы он что-то ей сообщил. — Мы должны показать им, что любим их, считаем их равными. А как это сделать?

Она заметалась взад и вперед, мелькая перед ним кривыми ногами, ломала пальцы, кусала губы. Трубач сидел навострив уши, чуть склонив голову.

Странное выражение появилось на лице Королевы Луизы.

— А нам действительно нужны сокровища Королевства? — спросила она. Хотя фраза была трудной, Трубач понял ее и, не зная, что делать, прикрыл глаза правой лапой. Но Королева Луиза была слишком возбуждена, чтобы это заметить. — Правильно, мы пригласим бродяг, пиратов и попугаев охранять сокровища Королевства. Они их украдут и больше никогда не будут несчастны!

У собак нет власти. Одна надежда была у Трубача, что утром Королева Луиза забудет о своем плане.

Настало утро, но она ничего не забыла.

— Грегор, — сказала она. — У меня блестящая идея.

Трубач выскользнул из дворца. Он бросился на кладбище, куда никто никогда не ходил, и около часа там караулил. Но ни один злоумышленник не появился, ни один кролик не проскочил мимо, и он поспешил, хотя еще не стемнело, в деревню, чтобы заглянуть в окна, но там тоже не было никого — все торговцы и их слуги были на празднестве вместе с новыми женами королевской крови, — и тогда Трубач молнией бросился на черную грязную пристань. Но и там было пусто, как в бутылке из-под рома, брошенной на песке, и Трубач с тяжелым сердцем вернулся во дворец.

— О боже, — вопил Король, хотя и он был причастен к плану Королевы Луизы, — сокровища Королевства иссякли!

Трубач лег на пол.

Все было в порядке, все было в порядке.

Она, Принцесса, которую помнил только он, стала еще бледней и еще быстрее уставала. Он требовал, чтобы ему позволяли лежать в сторонке, возле ее высокой, точно помост, нарядной кровати, и ждать, когда рано или поздно, но обязательно — ведь отпущен же ей срок человеческой жизни — взойдет солнце, и она вдруг сядет, прямая, точно стрела, и они снова побегут по полям, преследуя глупых кроликов. Но почему-то пришли пять рыцарей — почему, он так и не понял, — умасливали и задабривали его, а потом, схватив железными перчатками, потащили на цепи в обычное для него место за кладовкой. Когда через несколько дней его отвязали, Принцессы уже не было.

— Свершилось! Свершилось! — дико закричала Королева Луиза, и он в испуге проснулся. Насколько мог он видеть, повсюду плясали люди.

— О, мир! — рыдал Король Грегор.

— О, справедливость! — рыдал Король Джон.

Врокрор Грозный стоял здесь же и держал за руку принцессу Мюриел, застенчивый, словно девица; и Дьюбкин, и Добремиш, и хорошенькая Полли, и все остальные осыпали их лепестками роз, и на всех лицах искрились слезы. Королева Луиза мелодично смеялась, потому что Король пиратов предлагал ей сундук сокровищ, набитый доверху золотом и серебром, и, целуя ей кончики пальцев, косил глазами, словно тут же собирался стянуть все это обратно; а Король Джон и Король Грегор, сияя улыбками, соглашались, что оба они, конечно каждый по-своему, святые, и попугаи хором кричали: «Фейерверк! Ура, фейерверк!»

Дворец был залит светом, за окнами — глухая тьма. И все было в порядке, иначе быть не могло. Ведь это было гармоничное Королевство, единственное Королевство на свете, где безраздельно правило искусство.

Трубач выполз из-под черной скатерти, которой накрыт был стол, и проскользнул к двери. Постоял, выжидая. Дверь была открыта. Он бросился подальше от танцев и света, подальше от веселого праздника, он знал — абсолютно пристойного, и, когда забрался в чащу леса, завыл.