Искусство жить

Ужасы в библиотеке

Уже несколько дней я не находил себе места: мне слышались странные звуки, все исчезало из-под рук — жалкие мирские симптомы расстроенных нервов, знакомые мне слишком хорошо (ведь я, как известно, происходил из семьи безумцев), и вдруг несколько странных фраз, на которые я наткнулся в книге по эстетике, неожиданно резко изменили ход моих мыслей. Я сидел и читал в своей обычной манере, одновременно жадно и бессистемно, прижав одну руку к груди, и угрызения совести, какое-то зыбкое беспокойство скреблось у меня в душе, точно призрак, металось от окна к окну — неважно из-за чего (я не воспользовался случаем навестить отца в психиатрической больнице, которая находилась за городом, или, вернее, придумал причины, помешавшие мне пойти к отцу, и затем, уже не попав к нему, увидел все в новом свете и понял, что доводы мои смешны и ничтожны; я, конечно же, должен был пойти в больницу, но это все ерунда, неважно), как вдруг я наткнулся на любопытные наблюдения — о «живой форме» в искусстве.

Не помню точно, что я тогда читал, даже сути теории не помню. Помню лишь рассуждения — меня очень заинтересовавшие — об «относительности времени и пространства» в музыке и живописи и что-то… простите меня, я спешу… об «органических формах». Моя жена — вот это я помню очень точно — возилась на кухне, гремя посудой и нарочито резко включая и выключая воду, что я мог объяснить лишь как личный выпад против меня: сижу в гостиной с книгой, в то время как она работает. Все ее знакомые имеют прислугу, и она считает — она мне сама говорила, — что человек с таким достатком, как у меня, наверняка может позволить себе эту маленькую роскошь. Когда мой отец был еще на свободе и чуть ли не каждый вечер заходил к нам и помогал ей по хозяйству, эта проблема стояла не так остро. Но отца поместили туда, где ему и следует быть — не моя это вина, — и теперь жена постоянно твердит, что надо нанять прислугу. Я много раз ей объяснял, что чужой в доме для человека, подобного мне, — что угодно, но только не роскошь. Появление постороннего даже рядом с домом выбивает меня из колеи, поэтому я и пешком хожу, хотя не всегда это удобно (впрочем, я бываю на улице редко, лишь когда мне нужно зайти в мой банк), поскольку иметь машину для меня неизбежно означало бы возиться с механиком, шофером или еще бог знает с кем… Но я отвлекся.

Итак, в течение нескольких дней и ночей я слышал странные звуки, которые доносились из библиотеки. (Чтобы установить, что эти звуки приходят именно оттуда, я потратил достаточно сил, но не буду об этом рассказывать, время мое ограничено.) Сейчас особенно резкий звук заставил меня вскочить с кресла, я захлопнул книгу по философии, заложив пальцем страницу, которую читал, и бесшумно — я был в тапочках — направился к двери библиотеки.

Взявшись за круглую ручку и сгорбившись, точно старик — как мой отец, например, — я приложил к двери ухо, изо всех сил стараясь понять, что же происходит там, внутри библиотеки, и вдруг до меня дошло — я понял это неожиданно, удивившись, как человек, проснувшийся совсем не в той комнате, где засыпал, — что с диким напряжением вчитываюсь в заголовок книги «Проблемы искусства». Осознание пришло как удар, потрясло меня — у меня даже задрожали колени, ибо в то самое время, когда я полагал, что целиком поглощен звуками в библиотеке, мой мозг перемалывал идеи, на которые я натолкнулся в книге, идеи, которые в этот миг я понял с неожиданной ясностью.

Философ писал — это я помню и сейчас, — что на живописных полотнах, так же как в зеркале, мы видим «относительное пространство», кажущееся нам вполне реальным, пока мы не попытаемся в него войти, и тогда, в этот миг, обнаружится, что это всего лишь призрак. Точно так же, когда мы читаем романы, нас окружают «относительные» пейзажи, человеческие существа, которые мы наблюдаем, — «относительны»— люди говорят и действуют совсем как живые существа, но потом вдруг исчезают или, вернее, застывают точно по волшебству, в словах на странице книги. Утверждение, что и говорить, ошеломляющее!

Пожалуй, хоть время и дорого, я все же попытаюсь привести еще примеры, чтобы чуточку прояснить этот вывод. Видения, возникающие, когда мы слушаем музыку или, скажем, читаем книги, совсем ведь не то, что отражение в зеркале. Напротив, они — творения, в которых жизнь выражает самое себя. И они действуют точно так же, как все живое, или, говоря по-иному, ими управляют те же законы, какие управляют мною или, к примеру, моей женой Грир. Безусловно, я говорю о работах, так сказать, удачных, в которых есть «жизненная сила», которые живут «самостоятельной жизнью». От этой-то идеи или, мне следовало бы сказать, от этого факта — поскольку мне это представляется именно так — у меня и задрожали колени.

Бог знает какая сила заставила меня действовать. С изумлением я смотрел на собственную руку — сама по себе она все сильнее сжимала большую латунную ручку двери и наконец повернула ее. Та же рука, опустившись в карман куртки, сжала мой золоченый перочинный нож и вытащила его на свет. Плечом — едва понимая, что делаю, и ничего не чувствуя, — я толкнул огромную старую дверь и вошел в библиотеку.

Мир, как известно, полон тайн. Разумная Ньютонова вселенная оказалась более иллюзорной, чем ваше отражение в зеркале или чем прочность дубового паркета. Мы могли бы представить себе черные дыры и белые дыры, крошечные, как ходы червей, сквозь которые тем не менее время совершает головокружительные скачки, и даже элементарную частицу, имеющую, я об этом читал, вес приблизительно одного электрона и протяженность двух световых лет! Если поверить самым парадоксальным идеям современных физиков, существует реальная возможность, что мы погибнем от удушья, потому что весь кислород может скопиться в одном помещении — именно там, где нас нет.

Мы принимаем все это на веру или, во всяком случае допускаем, что такое возможно, но, переходя улицу, все же смотрим налево, а затем направо, как бы повинуясь законам вселенной Ньютона, а может быть, даже Моисея («Я знаю, что грешен, и потому, похоже, машина собьет меня»), ибо знаем, что у нас нет выбора, мы вынуждены иметь дело со вселенной, в которую заключены. Я мог бы говорить об этом и дольше — я большой книгочей и, как вы убедитесь, совсем не дурак, — но, я уже сказал, мое время ограничено.

Поначалу могло показаться, что в моей библиотеке (то есть в нашей библиотеке, ведь дом записан на оба имени — жены и мое) ничего, кроме книг, нет: книги от пола до потолка по всем четырем стенам; книги на пяти отдельных стеллажах, поставленных один от другого на расстоянии трех футов от восточной стены комнаты до западной, и лишь один проход шириною в четыре фута, словно туннель, прорезает ряды стеллажей, образуя пять арок, которые кажутся входом в склеп. Эти стеллажи тоже тянутся от пола до потолка. И, чтобы пройти в середину библиотеки, нужно пригнуть голову; свод туннеля находится на уровне восьмой полки, а выше полки идут через всю комнату. Человек, оказавшийся в нашей библиотеке, ощущает себя погребенным заживо в книгах. Отчасти по этой причине я не люблю здесь бывать.

Однако первое впечатление, что в комнате нет ничего, кроме книг, обманчиво. Через низкий проход можно видеть — или, точнее, увидел я, как только вошел, — что середина библиотеки залита лунным светом, значит, в комнате должны быть большие окна или (как это и было) стеклянные двери. Заметив красноватые блики в кругу лунного света, понимаешь, что в библиотеке есть камин, где совсем недавно бушевал огонь. Каждый вечер в сумерки я развожу в камине огонь. Но никогда не читаю — здесь мне беспокойно, вся эта мрачная масса учености давит меня своей тяжестью, тонна за тонной противоположных мнений, ведь реальность до самой сокровенной сути вещей спорна, но боюсь, что истина состоит в том, что, если я не зажгу огонь в камине, я услышу жалобы жены на то, что у нас нет прислуги. И потому я неистово тружусь в саду, подстригая живую изгородь и выбирая хвою из-под стен голубых елей… Но хватит об этом.

Сейчас в библиотеке не раздавалось ни звука. Я нащупал выключатель справа от двери и трижды нажал кнопку, пока наконец, вспыхнув искрой, свет не зажегся. Вряд ли стало светлее; фактически изменился лишь характер освещения. Осторожно, продвигая вперед сначала правую, а затем левую ногу, я бесшумно шел к освещенному кругу в центре библиотеки, на ходу открывая нож.

Конечно, в этом нет никакой трагедии. Но вдруг из-за третьей полки, так быстро, что я едва понял, откуда он появился, выскочил человек с топором и встал прямо передо мной. Он был мал ростом, не более четырех футов. К чему бы это — я не знаю, но только он был очень мал, ладно скроенный карлик, с тревожно бегающими, слегка косящими глазами, и испугался меня больше, чем я успел испугаться его; свирепого вида маленький русский (студент, подумал я), он что-то бессвязно бормотал себе под нос. В тусклом полусвете я увидел все с удивительной ясностью, точно перед смертью. Он стоял в длинном, по щиколотку, пальто, глаза ввалились, губы тряслись, в руке он держал топор. На обухе топора — кровь и, кажется, седые волосы. Я попытался заговорить с ним и не смог, не хватило дыханья. Колени у меня дрожали. Он замахнулся обухом топора, чтобы ударить меня, но в этот миг за его спиной выросла молодая женщина в платье викторианской эпохи и закричала: «Боже, что вы делаете! Вы с ума сошли?» Он повернул голову, вернее, рывком повернулся, чтобы увидеть ее, при этом топор слегка опустился. Она тоже была карлицей, хотя теперь это было менее очевидно: что-то странное происходило со мной, я перестал ощущать масштаб вещей, книги на полках стали больше и люди тоже. Карлик в ужасе уставился на девушку: никогда — в самом точном смысле этого слова, — никогда он не видел ничего подобного.

Одна часть моего сознания пребывала в таком испуге за этого маленького человечка, что я утратил способность думать, но другой его частью — во всяком случае, мне так сейчас кажется — я почувствовал, о чем он думает. Раскольников — конечно же, это был он — никогда раньше не видел английской школьницы и не мог знать, что она, так сказать, английская школьница «вне закона», но мне кажется — чисто умозрительно, — он должен был почувствовать, что она, так же как и он сам, почему-то «вне закона»; и то, что поразило его столь сильно, что заставило его опустить топор, и было из области философии: эта девушка с темными локонами, слегка припухшими веками и капризным ртом была для него явлением, о котором он не смог бы судить как о пристойном или непристойном, не зная культуры ее страны; и все же почему-то он знал, что она бросила вызов нормам своего времени и своей среды и, несомненно, была такой же отверженной, как и он сам; но отверженной моралью мира, сопоставлять которую с моралью того мира, в котором жил он сам, было бы все равно что сваливать идею об «универсальности человеческой натуры» в одну кучу со старинной псевдодоксией[11]. Так как он опустил топор и дико уставился на нее, она внимательно на него посмотрела. Он удивился и снова потянулся к топору, однако лишь дотронулся до него, но так и оставил на полу. Пожалуй, нет смысла анализировать причины его действий, но все это наводит на мысль: его понятия о добре и зле, его этические нормы и способы самозащиты и самобичевания настолько отличны от всех ее понятий, что он просто, подобно животному, повинуясь безотчетно и самозабвенно, пошел за ней в полумрак по ту сторону четвертого стеллажа.

Вряд ли мне стоит рассказывать о разных мелочах, свидетелем которых я стал потом. Тогда мне все казалось поразительным, на редкость интересным, но, поразмыслив, я вижу, что все это пустое. Прибегнув к риторике и разного рода уловкам, я мог бы, наверное, воссоздать для вас тогдашнее состояние моего ума, но я отказываюсь опускаться до подобной глупости. Достаточно сказать, что видел Ахава[12], расщепленного молнией с головы до пят, нудно спорившего с доктором Джонсоном Босуэлла[13] (порою грозя его ударить «хорошенько, справа, прямо в лицо», — конечно, к ужасу последнего) об имманентности трансцендентности; видел Скруджа[14] и Паломника Беньяна[15], речи которых звучали для меня удивительно схоже; разговаривал с Эммой, героиней Джейн Остин, которая вовсе не была такой уж хорошенькой, какой я ее представлял себе, и показалась мне до странности нетерпимой по отношению ко всему… и т. д.

А теперь я перескочу на другое и расскажу, в чем суть дела; я уже несколько часов провел с этими видениями, или призраками, или реальностью, когда в библиотеку вошла моя жена в ночной рубашке — все говорят, что она весьма красива, — и спросила:

— Уинфред, ты собираешься спать?

Я знал, что это угроза и предложение одновременно. Повернувшись и взглянув на нее, я ответил:

— Скоро приду, я не совсем кончил.

Она еще постояла, ожидая. Сейчас ее красивая грудь и бедра, хорошо очерченные рубашкой, мне показались почти что смешными. Ведь если реальность достаточно долго находится рядом, суть ее становится банальной. Жена повернулась, вильнув бедрами — любая актриса назвала бы это штампом, — и исчезла под низким сводом входа или, в этом случае, выхода. Уже стоя в дверях, она сказала:

— Не забудь, завтра день посещений в клинике. Ты занят, конечно, я знаю…

И в этот момент, словно вызванное к жизни ее словами, со страшным визгом из книг вырвалось нечто и кинулось прямо на меня. Вначале я даже не понял, что это такое. Вспыхнув ярче взорвавшейся звезды, что-то двигалось на меня с грохотом и ревом шаровой молнии. Но в последний миг я разглядел абсолютно ясно: это был Ахиллес, герой моей юности, я впервые прочитал о нем в шестнадцать лет. Ни слова не говоря, ни минуты не колеблясь, он поднял свой меч и ударил меня. В изумлении смотрел я на кровь, хлынувшую потоком на мою грудь из глубокой раны на шее. В ужасе я взирал на Ахиллеса — я скорее боялся, чем не верил. Непостижимо! Он был поборником абсолютной справедливости, судьбою, ниспосланной богом, карающей десницей, а я — я заорал это во всю мочь — я был не виновен! Он недоуменно смотрел на меня. То ли он не говорил по-английски, то ли был поражен, что человек, столь тяжко раненный, может разговаривать. Он снова поднял свой гигантский меч, чтобы ударить меня.

Откуда-то издалека я услышал крик жены — Уинфред! — Затем снова, где-то ближе — Уинфред![16]

Он прислушался и повернулся, недоумевая более, чем прежде. Осторожно, чуть смущенный, он снова поднял свое гигантское поблескивающее оружие.

Жена была уже за моей спиной.

— Как ты кричишь! Ты с ума сошел? — настойчиво спрашивала она. А он стоял, поигрывая своим оружием, как будто перед ним был цыпленок, который нервно дергает шеей на колоде.

— Уинфред! — прошептала жена. — Что на тебя нашло?

Ахиллес, поборник правды и справедливости, оглянувшись через плечо, словно искал поддержки, замахнулся вновь, на этот раз слабо, неуверенно, однако клинок все же перерезал сухожилие, на котором держалась моя шея.

— Уинфред! — кричала моя жена. — Что с тобой! Ну скажи же что-нибудь!

Я сидел наклонившись вперед, стараясь, чтобы она ничего не заметила. Поняв, что я не намерен ни разговаривать, ни двигаться, она круто повернулась и, сердито бормоча что-то себе под нос, направилась к двери.

Не стану делать далеко идущих выводов, скажу только, что тогда, там, я знал, что умираю.

И хотя времени остается все меньше и каждое слово, написанное мною, еще более зыбко, чем предыдущее, — позвольте мне сделать паузу и обсудить эту столь необычную ситуацию. Если я оборву предложение посредине, это и будет конец. До свиданья. Да хранит вас господь. Вот видите, я молюсь, пока есть еще силы.

Предположим, здесь можно возразить, что я не умираю, а схожу с ума. (Я, конечно, рассудителен, но никто так не рассудителен, как маньяк, я это знаю.) Моя жена, вы можете сказать, вероятно, не видела Ахиллеса; но она в данном случае не критерий. Она тоже из породы безумцев, все ее предки были безумцами и так же, как я, людьми состоятельными. Прекрасно; итак, предположим, что я сумасшедший. Значит, перед вами сидит персонаж X, сумасшедший, сраженный смертельным ударом, который нанес ему персонаж Y, являющийся вымыслом. А что может сделать X, будучи сумасшедшим, кроме того, как бороться, дабы отстоять справедливость, отстоять нормальность?

Возможно, отца осудили несправедливо. Судья, который его посадил, боится черных кошек. Даже показания, которые давал я сам, могли оказаться не совсем беспристрастными, хотя я старался быть до конца правдивым. Можно несправедливо осудить и мою жену, поскольку я обвиняю ее в неуравновешенности. Но по крайней мере одно кажется безусловным: если литературный персонаж, а именно Ахиллес, может заставить кровь литься по моей груди (если она действительно льется по моей груди), то, значит, можно заставить живой персонаж или даже два живых персонажа — моего отца и мою жену — жить вечно, просто поместив их на страницы художественной литературы.

И ради этого — хотя вполне вероятно, что это бессмысленно и, может быть, я совершаю нелепую ошибку, — я сижу за письменным столом в библиотеке и пишу, а кровь вытекает из моих жил, и луна прячется в тучах, и огонь догорает в камине, а Ахиллес ростом в пять футов — он выше всех остальных — рубит и колет мои плечи и мой позвоночник, в то время как тени Тома Джонса, Гулливера, Гамлета и многих других подбадривают его, освистывают или жалуются на свою судьбу, замечая, что я умираю, или не обращая на это никакого внимания, поскольку заняты своими собственными великими заботами. А я пишу свой рассказ и не устану его писать, пока мне позволяет время.

— О, Грир, какая ты добрая, кроткая женщина! — говорит мой отец.

Она, нахмурившись, качает головой и длинными пальцами поворачивает чашку ручкой на север. Стол вытянут с востока на запад.

— Чушь, — отвечает моя жена.

Ее раздражение удивляет его, и он поднимает на нее глаза, а затем снова опускает их на свои колени.

— Я не о том, — говорит он.

Она вдруг встает и идет к холодильнику, открывает его и, точно ребенок, заглядывает внутрь.

— Господи Иисусе! — говорит она.

— Нет сыра? — спрашивает он. Он и сам не знает, почему подумал, что ей нужен сыр.

— Сыра? — переспрашивает она еще более раздраженно. Она глядит на него. Он догадывается, что она считает его сумасшедшим. Разведи он огонь в раковине, она не сочла бы это более ненормальным, чем предположение, что она ищет сыр. Грир идет обратно к столу с кувшином молока и стаканом.

Отец чувствует боль — чуть-чуть колет в самом центре груди. Однажды, несколько лет назад, он ехал в машине с моей матерью. Машину пришлось остановить — мать ругала его за то, что он не смог возбудить дела против кого-то, кто ограбил его, — и, чтобы избежать сердечного приступа, он остановил машину и сломя голову кинулся по дороге.

— Я только хотел… — говорит мой отец, но и эта ниточка обрывается.

С большим трудом он тянется через стол к руке Грир.

Слезы хлынули у нее из глаз и потекли по щекам.

— Не обращай внимания, — говорит она, — прости меня.

Она медленно опускает голову. Отец, тщательно все обдумав, поднимает заскорузлую ладонь и гладит ее мягкие волосы.

— Боже, если б мне было столько лет, сколько Уинфреду, — сетует мой отец. Осторожно, чуть касаясь едва заметного пуха на ее щеке, он проводит негнущейся рукой по ее лицу. Слез он не трогает.

— Ты сумасшедший, — говорит она, и смеется, и плачет. — Ты никогда не думал, что если бы мы с тобой были такими же нормальными, как, например, наш Уинфред, и тратили бы время в библиотеке, переворачивая страницы — одну, другую, третью…

— Ну-ну, — говорит отец. — Когда человеку столько лет, сколько мне, так или иначе думаешь обо всем. — Его рука медленно и нежно гладит ее волосы. Ему восемьдесят два года. Ей тридцать. Никому бы и в голову не пришло, что он душевнобольной, если б однажды он не въехал задом автомобиля в зеркальное окно моего банка.

Волосы у меня на затылке встали дыбом, точно их коснулся ледяной ветер. Ахиллес, Рыцарь Справедливости, застыл в дверном проеме, одетый в скучный опрятный костюм, точно свидетель Иеговы. И я вижу, что он понял суть отношений моей жены с моим отцом.

Я хватаю его за локоть.

— Не надо справедливости, — умоляю я. — Хватит справедливости.

Ничего этого не может быть, я понимаю. Отец мой в сумасшедшем доме. Ахиллеса не существует. Я с трудом заставляю себя перечитать все, что написал. Стол залит кровью.

В моей голове — сплошные планеты и звезды. А Ахиллес с поднятым гигантским ножом медленно надвигается на отца.

— О боже милостивый! — молю я всеми силами души. Да поможет нам в тяжкие времена хорошая литература. Свет пляшущих звезд слепит глаза. — О боже милостивый! — молю я всеми силами души.