ЭТИКА ЭСТЕТИКИ Афоризмы и максимы

Если дали тетрадь в линейку, пиши поперек.


Жалок цветок, раскрывшийся поневоле.


Лебедь на суше — гусак. (Но гусак — и в воде гусак.)


Точное ощущение в мире — я иголка в бесконечном лабиринте бессчетных магнитов.


Я не изучаю, я учусь. И делаю успехи — научился смолкать.


Тишина лучше соловья.


Тайные силы человека неисчерпаемы. А знают это те, кто не дает им покоя.


Дареному коню зубы нужны отменные.


Не раздумывай, как делать, а делай, и «как» придет само.


Руки тоже думают.


Если сомневаешься, какой из двух вариантов лучше, не теряй времени и отбрось оба.


Плохое лучше посредственного.


Тоскливо просыпаться усталым и знать, что впереди ничего, кроме отдыха!


Если не успеваешь, сбавь шаг.


Дисциплина лишь тогда на пользу, когда судьба отдыхает.


Неизбежное спешит долго.


Рукопашная схватка: поэзия хочет родиться сама, а ты хочешь ей помочь.


То, что нам внушают как поэзию — это литература; то, что мы ощущаем как поэзию — это душа.


Мы живем тем и с тем, что спасаем.


Поэзия должна быть как звезда — мир, который кажется кристаллом.


Красиво то, что нельзя опошлить.


Не можешь быть золотом, будь серебром, но только не позолоченным.


Лишь бумажные розы не нуждаются в удобрениях.


Низшие животные стадны. Лишь некоторые высшие, разумные и неразумные, живут одиночно или парой.


Жизнь — это поедание (едим мы и едят нас). Звучит грубо? Но возразить трудно. Единственный способ упорядочить поедание — это есть умеренно.


Мы и вправду идем и придем к Богу? Какой удар для него и для нас!


Хотелось бы знать, как называют нас животные.


Есть только три расы: разумная, неразумная и безумная. И, бесспорно, разумная — самая безнадежная, самая выморочная… и за ней будущее.


Когда Бога просят даровать благо и избавить от зла, явно путают его с дьяволом.


Не забывайте, что Бог — не цивилизация.


Нередко (хотя, думаю, и не часто) периодам жизни на земле давали определение — каменный век, бронзовый век и т. д. Период, который завершается при нас, назовут веком стадных религий. Блаженны те, что родятся позже.


Те, кто придумал веру, прозрели, и потому оставили ее слепой.


Уберите картонные подпорки и убедитесь, что небо не рухнет.


Что такое жизнь? Разговоры о смерти. А смерть? Невозможность поговорить о жизни.


Только музыка неотступно напоминает об утратах.


Говорят, беседа — любимое занятие богов. Да, но только богов.


По уходе гостей — как убедить моих знакомых, что я умер!


В одиночестве находим лишь то, что к нему привело.


Вся жизнь — это порыв и раскаяние, раскаяние и порыв.


Душа — чуткий калейдоскоп: один крохотный кристаллик меняет весь узор.


Какой разнобой между мыслями, чувствами, их выражением и самими поступками! Они хотят согласия, но не находят, потому что у них разный возраст. То же самое, что у отцов и детей.


Пришла мысль? Чуть подожди — и если не засела в голове, пусть уходит.


Сколько химер, рожденных интуицией, позже объяснил и утвердил ревнивый разум!


Любой поступок, особенно хороший, подсказан или продиктован угрызениями.


Среди всего отрадного и безотрадного каменеет, как останец радости, добытое с бою.


Ничьей упорной мысли не утвердить истину, она как река — неизменная форма непрерывного потока.


Все на свете, прекрасное и уродливое, пленительное и невзрачное, полезное и никчемное, все — от розы до телеги — любит того, кто их любит.


Говорить об искусстве для всех бессмысленно, потому что осуществись подобная утопия — и все перестанут быть всеми, чтобы стать каждым.


Мещанская поэзия спесиво улучшает народную — безнадежная тяга к аристократизму.


Народ талантлив, когда любит, — тогда он думает.


Искусство для народа? Заполним искусством пространство — как в Элладе, — чтобы народ в нем жил. Приспосабливаться к потребностям народа — значит унижать и народ, и искусство.


Дом создают не строители, а жильцы.


Народ не терпит, когда ему подражают; ему нужна не второсортность, а самобытность.


Дети, когда жажда выразить себя превосходит их языковые возможности, придумывают новые слова или причудливо раздвигают смысл им известных, пока не охватят всю громаду переживания. Вот подлинные истоки стиля.


Стиль — не перо и не крыло. Это полет.


Поэт — переводчик несказанного. На какой язык? На скольких языках говорит Бог?


Если льву вздумается петь, ясно, что он будет петь львице или, может быть, тигрице, но никак не слонихе или крокодилице.


Когда говорят о ком-то: «Умер тысячу лет тому назад» — идет отсчет его подлинной жизни.


Делать настоящим прошлое и будущее — это и есть профессия поэта.


Пустословие: в рифмованном стихе — то, что нельзя сказать в свободном; в свободном — то, что нельзя сказать в прозе; в прозе — то, что нельзя сказать в разговоре.


Человек, наскучив себе, придумал Бога. Вышло нескладно, и тогда он придумал Бога, который придумал человека.


Испания, рай на скале. Родник и осина, как одинокая правда. А в тени ее — мужчина и женщина. Остальное? Моча, кровь и дерьмо.


Думаю, что моя писанина жизненна, потому что она, как и жизнь, смесь безумия, ловкости, глупости и ума.


Мне и моей работе мешает мелочный шум — разговоры, мыши, часы, и никогда — море, ветер, ливень, гроза.


Настоящая музыка всегда уместна.


Поэзия — искусство намекать, литература — говорить, риторика — повторять.


Когда танцует один — танцуют двое, и это захватывает. Когда танцуют двое — танцуют четверо, и это надоедает.


Сколько лишнего надо сделать ради насущного.


Живем, спотыкаясь в жизни; полюбив, спотыкаемся в любви.


Глупцы часто мнят себя безумцами.


Меня упрекают: «Пишите веселей». Но… я не писатель.


Учиться надо у молодых, а не у стариков, потому что учатся не испытанному, а новому.


Мое правило — или привычка? — ежедневно обретать надежду и не надеяться.


Думаю, что жить — это трудиться и радоваться, и помогать другим радоваться и трудиться.


Стихи будут писать лишь до тех пор, пока есть люди, полагающие, что Поэзия не существует. Поэтому писать будут всегда.


Быть может, лучшее в жизни — несбывшиеся надежды. Счастье убивает тоску.


Чаще мойтесь, но постарайтесь не смыть себя.


Уподобиться мрамору или граниту — это одно, а вот воде, ветру или огню — совсем другое и лучшее.


Попасть в цель? Зачем? Пробить, убить, умереть? То ли дело стрела без цели, в вечном полете.


Бог существует лишь пока живем?


Лучше моря только река.


Меня спрашивают: «Почему ты не делаешь то или это?» Отвечаю: «Потому что родился не делать ни то, ни это».


Я птица в клетке. Моя судьба — глядеть в синее небо, есть и петь. И знать, что когда есть будет нечего, умру с голоду.


Железо от ударов расцветает огнем.


Горше всего надеяться, когда надеяться не на что.


Все суета сует! Спору нет, но повторять приятно, только все перепробовав.


Всего всегда мало.


Цветы жизни — как языки огня, выхваченные из пламени.


Испания кажется мне огромным черным гробом, полным закатного солнца.


Если бы Бог был испанцем, через месяц о нем бы забыли.


Безотчетный патриотизм — такой же чувственный инстинкт, как любой другой.


Новейший завет: спасайся кто может!


Как будничен шум! А ты, тишина, всегда нежданна и неповторима.


Поэзия — емкая точность, естественный ритм, верный звук и… полная свобода.


Ни дня… не зачеркнув строку, не разорвав страницу!


Моя юность… Какое жуткое Средневековье!


Моя работа — двадцать лет готовлюсь жить. Искусство так завладело мной, что уже не знаю — достоинство это или мой грех.


Как трудно писать плохо!


Что бы ни делал, я обезоруживал смерть.


Недостатки бывают неисправимы. Разумно, исправив шесть, уважать седьмой и единственно неисправимый.


Если кто-то говорит: «Я сделал нечто удивительное», это означает — свалял дурака.


Недостатки, как удачу, не ищут, их находят.


В жизни — всегда сегодня, в искусстве — всегда вчерашнее завтра.


У дикой розы природный аристократизм, у садовой — искусственный.


Поэзия — нагота и не признает моду.


Единственно ценное в мире моды — тот, кто ее создает.


Север дисциплинирует южан.


Лень… бросать работу.


Стиль — тропинка в поле, течение в реке, нить в лабиринте.


Красивой женщине прощают все, кроме красоты; настоящему мужчине — все, кроме мужества. Не прощают, но лишить не могут.


Христианин не признает иного рая, кроме своего; ему нравится свой. Но удивительно, что он не признает и другого ада ни для себя, ни для других. Ему нравится свой.


Скверно, что унять житейских червей могут лишь могильные.


Достоевский не читал Достоевского до того, как стал Достоевским. Он жил по-достоевски, и эти потемки были его лучшими книгами.


Леонардо, эта улыбка женщины — не мелодия ли тишины на ее губах?


Стравинский. За две песеты слышите собственную музыку кларнета, как воду родника.


Если разделить написанное мной на две части — написанное только для себя и написанное для всех, написанное для себя в конце концов дойдет до всех, а написанное для всех останется только мне.


Что думают обо мне люди старше меня, ничем не интересней, чем моя спина, которую я не вижу.


Одним нравится хорошее, другим плохое, а третьим — то, что они считают хорошим, и эти хуже всех, поскольку уверены, что обладают вкусом.


Как убежденно дураки порют чушь!


Плебейство — явный порок, аристократизм — тайный.


Легкость «трудного» автора бесценна, трудности «легкого» гроша не стоят. «Легких» утомляет труд, «трудных» — легкость.


Как бы люди ни смеялись, будьте уверены — им есть о чем плакать.


Призрак гонят его именем.


Надменный не ценит жертву, смиренный переоценивает.


Счастлив, кто может спокойно сознавать, что он несчастлив.


Какая пытка — не проникнуть в тайну, зная, что она есть.


Хорошо говорить о боли, зная, что она не вернется!


Научимся у нашей мечты видеть жизнь! Для начала.


Моя чувственность — это луг, где пасется моя тоска.


Не замечали, как в детских голосах порой тоскуют материнские отголоски?


Уважайте собственные тайны.


Голубь знать не знает, что он Дух Святой, а девственная плева — что она невинность.


Если бы встретились Христос и Будда, уверен, они сошлись бы в поединке. Какое облегчение для человечества!


В чем я завидую Богу, так это в его вездесущности.


Я никогда не был сторонником смертной казни. Сейчас, в 1936-м, в мои 54 года и при моих 540 обманах я думаю, что ее надо сохранить для шпиков и доносчиков, худших и губительнейших червей на человеческом древе.


Родина — и мать, и дочь. Она дарит нам жизнь и растит нас, а мы растим ее, оберегая руками заботы, любви и мысли.


Каждое утро мы восстаем из могилы.


Когда Бог говорит тихо — он истинный, громыхая — он лжет.


Любовь — это небо, которое осыпается песком.


Принято думать, что рефлексия губит чувство. Нет, оно хорошо умеет защищаться от рассудка, как женщина от мужчины, и держать его в рамках.


Сон разума плодит чудовищ, его бессонница — мертвечину.


Холод не мерзнет.


Разум не руководит инстинктом, он его разгадывает.


Совершенство коренится в подсознании и растет наугад, как цветы.


В поэзии прямая дорога далеко не заведет. Наоборот, путь ведет темными закоулками.


Когда поэзия слишком оптимистична, в мире неладно.


Письмо — фиксация речи, писать — то же самое, что конспектировать музыку. Не существует ни стихов, ни прозы.


Кто пишет как говорит, со временем опередит того, кто говорит как пишет.


Красноречие? Когда поэзия спотыкается, она делает курбет.


Я отдал бы лучшую часть написанного за то, чтобы не писать остального.


Одно могу сказать с гордостью: девяносто девять раз, когда меня подстерегал успех, я в сотый раз говорил ему «прочь».


Есть два рода людей: одни оберегают свою тайну, другие не скрывают. Первые живут тайной, вторые — вопреки ей.


Должно быть, я высокомерней тайны, которая меня окружает; ей так и не удалось сказать мне то, что я мог бы услышать и понять.


Орбита, по которой движемся, — это ноль: линия и пустота. И мы чертим этот ноль ежеминутно, ежечасно, ежедневно. Неверный шаг — и ноль становится могилой.


Вульгарность: пианино в саду, электричество в полдень, золоченая трость, «пи-пи» вместо «помочиться» и т. п.


В современном доме только два уголка природы, два целебных убежища — женщина и огонь.


Если ребенку кажешься старым — ты стар, если женщине кажешься моложавым — ты стар, если сам не знаешь, стар ты или молод, — ты стар. Но чтобы состариться, будь молодым.


Проси, когда вправе приказывать.


Все написанное мной — лишь черновик того, что я хотел бы выразить. Напор моей жизни был таким, что разум, мой высокий и крепкий мол, не мог справиться с приливом, и волны раз за разом захлестывали его и просачивались в мельчайшие трещины. И я знаю, что в их трудах — как и в моей жизни, в их водовороте много пены, и утешаюсь тем, что пена радужна, завораживает, что это всплески моря.


Мне снилось, что я умер. И, мертвому, мне снится, что воскресаю, но не хватает сил. И снится, что сон этот вечен.


Останься в одиночестве, как вода в опустелом саду праздничным вечером: не покидая сада, она покоит в себе праздник и запустенье, и все остальное.


Любой звук, самый нежный и самый звонкий, только грубое подражание тишине.


Лучшие рисовальщики — тень и песок.


Порой мне кажется, что всю жизнь я только и делал что подкладывал вату под молот смерти.


Лебедь — белый отзвук смолкшего соловья.


Я вернусь в никуда, женщина, словно в наш угол после долгих блужданий по чужбине.


Все сокровенное в жизни кратко. Если бы влюбленность, молитва, вдохновение тянулись и тянулись, они бы мертвели, сникали и не были ни откровением, ни жизнью.


Нравственность в искусстве — это краткость.

Загрузка...