Испанцы трех миров

В полях печально и пусто,

одни стога среди луга.

Ложится вечер осенний,

и пахнет сеном округа.

Проснулся плач соловьиный,

а сосны замерли сонно,

и стал так нежно-сиренев

над ними цвет небосклона.

Уводит следом за песней

меня тропа луговая,

И веет осенью песня,

бог весть кого отпевая, —

поет, как пела когда-то,

зовя ушедшего друга,

и падал вечер осенний,

и пахла сеном округа.

В лазури цветы граната!

Матросская слобода!

Какое легкое небо

и как листва молода!

Изменчивый ветер моря!

Матросская слобода!

Обветрена, сероглаза,

и горе ей не беда!

И женский голос заводит:

«Морской обычай такой —

мужчине море законом,

а сердцу — ветер морской!»

…Под вечер воздух мерцает,

закат — как сон наяву,

и капли слез золотые

вдали кропят синеву.

Как будто ветер вернулся

и даль морская близка —

и всех затерянных в море

нашла глазами тоска.

Изменчивый ветер моря!

Матросский родной очаг!

На сердце ладанка с лентой

и синий холст на плечах!

В лазури цветы граната.

Веселье в ладу с тоской.

Мужчине море законом,

а сердцу — ветер морской!

Белый туман и звезды. Брезжит маяк за мысом.

То набухая кровью, то становясь зеленым,

словно прибитый ветром, луч убегает низом

по смоляным бурунам, тускло посеребренным.

Грузно скрипит обшивка. Мачты черней распятий,

и в судовых потемках, в ямах отсеков душных

стадо мужчин бездомных, вырванных из объятий,

корчится на обломках замков своих воздушных.

К западу — рокот бури… Бьется накат о доски,

и лязготни кандальной тягостно стынут звуки…

И, не доплыв до голой береговой полоски,

тонет глухая песня ненависти и муки…

Этой смутной порой, когда воздух темнеет,

задыхается сердце и рвется на волю…

Лег туман, отзвонили, звезда леденеет

над почтовой каретой семичасовою…

А закат, колокольня и ветви над домом

наполняются смыслом забытым и странным,

словно я заблудился в саду незнакомом,

как ребенок во сне, и смешался с туманом.

Развернется карета, застонут вагоны

и потянутся вдаль… если есть еще дали!..

Я стою одиноко и завороженно,

не достигший отчизны паломник печали.

Люблю зеленый берег с деревьями на кромке,

где солнце заблудилось и кажется вечерним,

и смутные раздумья, душевные потемки,

плывут среди кувшинок, гонимые теченьем.

К закату? К морю? К миру? В иные ли пределы?

В реке звезда плеснула, и путь ее неведом…

Задумчив соловей… Печаль помолодела,

и в горечи улыбка мерцает первоцветом.

Детство! Луг, колокольня, зеленые ветки,

разноцветные стекла высоких террас.

Как огромная бабочка смутной расцветки,

вечер ранней весны опускался и гас.

И в саду, золотом от вечернего света,

птичье пенье росло, чтобы вдруг онеметь,

а прохладные волны приморского ветра

доносили из цирка плакучую медь…

И еще до того, как возник безымянно

и застыл во мне горечью привкус беды,

я любил, соловьенок, в безлюдье тумана

затихание мира и голос воды.

Луна светозарней ливня —

и сердце мое под нею

становится, как колодец,

прозрачнее и полнее.

Все выше вода и выше,

пока не раскроет щедро

навстречу земле и жажде

свои световые недра.

Цветок и звезда в ней рядом,

светло от ее прохлады,

а где потонуло счастье —

сквозят голубые клады.

Чем он был изначально, твой напев соловьиный, —

родником, или розой, или ранней звездою?

Вспомни, лунная птица, — за какой луговиной

он поил первоцветы водой золотою?

И твои ль это в небе самоцветные трели?

Или бог в тебе плачет, что ни миг — сиротливей?

Или сам не припомнишь, у какого апреля

ты украл, соловей, свои звезды в разливе?

Как из колодца, небо, в тебя гляжу украдкой,

и там, куда стремятся глухие стены эти,

так бесконечно много в твоей улыбке краткой —

ты квадратура круга всей красоты на свете.

Ты все — и боль, и вера, и все, о чем я плачу.

Лазоревая бездна, ты рай мой и могила,

где обрету навеки и навсегда утрачу

и все, что ты открыла, и все, что утаила.

Русло, ширясь, пустеет от отлива к отливу.

Все мрачней и невзрачней топкий берег низовья.

Под мостом вороненым беглый луч торопливо

разрывает завесу, набухшую кровью.

Кромка моря! Как будто алмазная льдина

в глубь заката дрейфует… Пакетбот запоздалый

бросил якорь в лимане и застыл лебедино

в полированном небе холоднее металла.

Стали запахом дали. В обмелевшей низине —

тростниковые крылья. И, как тусклую ризу,

солнце ткет — умирая, словно лист на осине, —

световые прожилки по кровавому бризу.

Увядшие фиалки… О, запах издалека!

Откуда он донесся, уже потусторонний?

Из юности забытой, ушедшей без упрека?

Из женского ли сердца, из женских ли ладоней?

А может, залетел он по прихоти случайной

рассеянного ветра, затихшего за лугом?

Или в стране забвенья, зеленой и печальной,

он вторит отголоском надеждам и разлукам?..

Но по-девичьи пахнет весенними ночами,

и старыми стихами, и первыми слезами —

серебряным апрелем, померкшим от печали,

…безоблачной печали, смеявшейся над нами…

Холодные радуги в зарослях сада,

размокшие листья в затопленной яме,

и сонный ручей под дождем листопада,

и черные бабочки над пустырями…

Больная трава на развалинах давних,

на старых могилах, на мусорных кучах,

фасады на север и плесень на ставнях,

агония роз, и доныне пахучих…

Тоска о несбыточном, о непонятном,

о том, что исчезло, да вряд ли и было,

и темные знаки на небе закатном,

и тот, кому горько, и та, что забыла…

Летят золотые стрелы

с осеннего поля брани.

И в воздухе боль сочится,

как яд, растворенный в ране.

А свет, и цветы, и крылья —

как беженцы на причале.

И сердце выходит в море.

И столько вокруг печали!

Все жалобно окликает,

все тянется за ответом —

и слышно: — Куда вы?.. Где вы?.. —

Ответ никому не ведом…

Отзвучала сирена, и луна все печальней.

Потянуло с востока дорассветным туманом.

Лай собак замирает на окраине дальней,

и весь мир исчезает, потонув в безымянном.

Свет луны разольется по кладбищенским ивам…

Вспыхнет мох под луною на старинном соборе…

Заблестят ее слезы в роднике торопливом…

И земля опустеет. И останется море…

Бесчисленные башни стоят, как на котурнах,

в закатной позолоте передо мной маяча.

И в каменном экстазе красот архитектурных

душа бредет по свету, безмолвна и незряча.

Последний луч ложится на плечи пилигрима.

Мой мир необитаем и полон тишиною.

На вечном горизонте светло и нелюдимо,

и что ни шаг — пустыня смыкается за мною.

И странно… смутный ветер охватывает тело

и стершиеся даты ясней и достоверней…

сегодня понедельник… сентябрь… уже стемнело…

и плачет над селеньем… убогий звон… вечерний…

Приютил кипарис воробьиную стаю.

Спелым яблоком солнце в воде раскололось.

День, как дерево, стих. И в полях, отлетая,

перекликнулся с ангелом девичий голос.

С виноградных холмов по зеленым террасам

катит розовой пылью бубенчик повозки

и журчит, как серебряный след за баркасом,

зыбью женского смеха дрожа в отголоске.

Звезды смотрят на мир. Обитатели в сборе.

Грустно руки мужские легли на колени.

И в задумчивый час только ветер, как море,

набегает на каменный остров селенья.

Одним из колес небесных,

которое видит око,

на пустошь луна вкатилась

и ночь повезла с востока.

И на холмах собаки,

в потемках едва заметны,

закинув голову, лают

на свет округлый и медный.

А воз везет сновиденья

и сам едва ли не снится.

Лишь далью звезд обозначен

его незримый возница.

Щемящие сумерки позднего лета,

и дом по-осеннему пахнет мимозой…

и память хоронит, не выдав секрета,

неведомый отзвук, уже безголосый…

Вдоль белых оград, как закатные пятна,

последние розы стираются мглою,

и чудится плач — далеко и невнятно —

…забытой любовью томится былое…

И чье-то мерещится нам приближенье,

а сердце сжимается вдруг поневоле,

и в зеркале смотрит на нас отраженье

глазами чужими и полными боли…

Зажглись в аметистовых сумерках окна,

и старые люстры в дожде зарябили.

Желтеют балконы, а зелень намокла,

и все это грустно, как давние были.

И давнего бала огни все светлее —

вечерней печалью он заново начат,

и мокнет песок в нелюдимой аллее,

где кто-то неузнанный любит и плачет.

Стемнело. Растоптанный запах букета.

Ни звука. В подъезде свеча замигала.

И долго старинная чья-то карета

увозит — навеки — строку мадригала.

Что хоронишь ты, птица, в соловьиной гортани

и серебряной розой роняешь на плиты?

Отголосками звона, подобного тайне,

словно синей гирляндой, сады перевиты.

В темном воздухе ночи, густом от жасминов,

над садами, над белой метелью июня,

сердце, полное слез, высоко запрокинув,

ты кропишь серебром тишину полнолунья.

И другой соловей, у меня в заточенье,

как во сне, к тебе тянется взглядом незрячим…

Раскрываются окна, врывается пенье —

и еще одно сердце откликается плачем.

И понять невозможно в серебре и дремоте,

кто кого окликает в ожидании чуда…

или, дружные струны, об одном вы поете…

из-за гроба ваш голос… или он ниоткуда…

Бродят души цветов под вечерним дождем.

О ростки желтоцвета по кровельным скатам,

вы опять отогрели заброшенный дом

нездоровым и стойким своим ароматом!

Он как голос, который заплакать готов,

или сказка лесная, с лачугой в низине,

где невеселы краски, и много цветов,

и большие глаза нелюдимы и сини…

Привкус горя навек с этим запахом слит

и возник в незапамятно-давние годы…

Крыша пахнет цветами, а сердце болит,

словно эти цветы — его желтые всходы.

Чуть желтеет луна за сырой пеленою.

Воздух замер и, словно аквариум, зелен.

В золотистую муть под размытой луною

призрак сада плывет, как туман из расселин.

И цветы незнакомы, и горечь туманна.

И что было родного — утрачено снова.

И бессонный хрусталик в тумане фонтана

плачет мертвым напевом из мира иного.

…И я уйду. А птица будет петь,

как пела,

и будет сад, и дерево в саду,

и мой колодец белый.

На склоне дня, прозрачен и спокоен,

замрет закат, и вспомнят про меня

колокола окрестных колоколен.

С годами будет улица иной;

кого любил я, тех уже не станет,

и в сад мой за беленою стеной,

тоскуя, только тень моя заглянет…

И я уйду; один — без никого,

без вечеров, без утренней капели

и белого колодца моего…

А птицы будут петь и петь, как пели.

Холодный пар. — Петушья перекличка.

Далекий гром. — Заплакало дитя…

Проулок пуст. — Доверчива собака.

Еще темно. — Задумчив человек.

Снега небес, вы как луна в апреле —

неуловимы, призрачны и белы.

Я как-то луг увидел оробело

таким, как ваши вечные метели.

И сном во сне пришли к моей постели

вы как посланцы белого предела,

к которому душа моя летела.

Прервался сон, и слезы заблестели.

Когда я с вами, крылья кочевые,

в моей душе дремота или бденье?

Сольюсь порою с вашей белизной —

и словно пробудился я впервые…

И вдруг как бы пронизывает тенью

от миндаля, зацветшего весной…

Я наземь лег — и, ярко догорая,

вечерняя заря передо мною

слилась в одно с осенней желтизною

в кастильском поле без конца и края.

За плугом борозда, еще сырая,

ложилась параллельно с бороздою,

и пахарь шел, рукой своей простою

в земное лоно зерна посылая.

И думал я: настало мое время —

я вырву сердце, звонкое, живое,

вручу земле, пока не отзвенело,

и поглядим, взойдет ли это семя,

чтоб по весне высокою листвою

нетленная любовь зазеленела.

Надеяться! И ждать, пока прохлада

туманом наливается дождливым,

сменяет розу колос, и по жнивам

желтеют отголоски листопада,

и с летом соловьиная рулада

прощается печальным переливом,

и бабочка в полете торопливом

теплу недолговременному рада.

У деревенской лампы закоптелой

мою мечту качая в колыбели,

осенний ветер шепчет над золою…

Становится нездешним мое тело,

и старые надежды поседели,

а я все жду и жду… свое былое…

И сердце в пустоте затрепетало —

так залетает с улицы порою

воробышек, гонимый детворою,

в немую тьму покинутого зала.

Бездонный мир оконного кристалла

впотьмах морочит ложною игрою,

и птица с одержимостью героя

стремится прочь во что бы то ни стало.

Но темный свод отбрасывает с силой

за разом раз, пока мятеж убогий

не обескровит каменная балка.

И падает комок, уже бескрылый,

и кровью истекает на пороге,

еще дрожа порывисто и жалко.

Я снова у моста любви,

соединяющего скалы, —

свиданье вечно, тени алы —

забудься, сердце, и плыви.

— Мне за подругу вода речная:

не изменяясь, не изменяя,

она проходит, и век не минет,

и покидает, и не покинет.

Не будь же слеп!

Не поцелуй руки́,

целуя хлеб!

Женщина! Сухая береста!

Сноп огня

и следом — пустота…

И снова перед толпой

про чьи-то черные очи

заводит песню слепой.

Я узнал его, след на тропинке,

по тому, как заныло сердце,

на которое лег он печатью.

И весь день я искал и плакал,

как покинутая собака.

Ты исчезла… И в дальнем бегстве

каждый шаг твой ложился на сердце,

словно было оно дорогой,

уводившей тебя навеки.

Был ее голос отзвуком ручья,

затерянного в отсветах заката,

или последним отсветом закатным

на той воде, которая ушла?

Ты мертвое крыло — но чье? —

не долетевшее — куда?

Что с музыкой,

когда молчит струна,

с лучом,

когда не светится маяк?

Признайся, смерть, — и ты лишь тишина

и мрак?

Бескрайняя, жгучая, злая

тоска по всему, что есть.

Немая птаха,

пойманная смертью,

как смотришь на меня ты жалким оком

— чуть розоватым, тусклым угольком —

из-под совиных лап ее незримых,

как смотришь ты… да если бы я мог!

Я как бедный ребенок,

которого за руку водят

по ярмарке мира.

Глаза разбежались

и столько мне, грустные, дарят…

И горше всего, что уводят ни с чем!

Не забывай меня,

нечаянная радость!

Чему когда-то верилось — разбилось,

что долгожданным было — позабылось,

но ты, неверная, нечаянная радость,

не забывай меня!

Не позабудешь?

Я не я.

Это кто-то иной,

с кем иду и кого я не вижу

и порой почти различаю,

а порой совсем забываю.

Кто смолкает, когда суесловлю,

кто прощает, когда ненавижу,

кто ступает, когда оступаюсь,

и кто устоит, когда я упаду.

Я успокаивал долго

и убаюкал как мог,

а соловей за стеною

даже к утру не замолк.

И над постелью звенели,

тая, как вешние льды,

самые синие звезды,

все переливы воды.

«Слышишь?» — я спрашивал. «Слышу, —

голос, как дальний отлет,

сник и приблизился снова: —

Как хорошо он поет!»

Можно ли было иначе

слышать разбуженный сад,

если душа отлетала,

силясь вернуться назад,

если с последним усильем

стало светлей и больней

видеть последнюю правду

и потерять себя в ней?

Можно ли было иначе

там, на исходе своем,

слышать уже ниоткуда

слитно со всем бытием?

Остановились чаши на весах:

одна в земле,

другая в небесах.

Ты мертва,

почему же печаль, как живая,

из очей твоих смотрит, по-прежнему черных?

Над темною правдой

могильного сна,

как серая роза,

растет тишина.

Для крови — обитель,

для веры — исход;

вошла она светом

в молчание вод.

И вечно живое

притихло в волне

с людским одиночеством

наедине.

Бесконечна ночь утраты,

и темна стезя.

Умирающий уходит —

и вернуть нельзя.

Он все дальше от надежды

на пути своем.

Но несбыточней надежда

умереть вдвоем.

И не легче пригвожденным

к одному кресту.

Все равно уходит каждый

на свою звезду.

То, что стелется, — туман,

а не река.

И волна его растает,

как тоска.

То, что реет, — это дым,

а не крыло.

Он редеет — и становится

светло.

То, что мучит, — не душа,

а только сон.

И все темное развеется,

как он.

Бездна одиночества одна.

И один идешь к ней издалека

одиноко, как одна волна

в одиноком море одинока.