Испорченная женщина

20

КАТРИН не спит вот уже двое суток. В воскресенье она раз десять снимала телефонную трубку и почти сразу же опускала ее обратно на рычаг. Ничто в ее поступках, даже по отношению к Оливье, не должно ее выдать.

В понедельник она идет к Оливье гораздо раньше, чем обычно. Она не может больше ждать и выскальзывает из квартиры в прохладу раннего утра, когда все домашние еще спят. Обдумав ситуацию со всех сторон, Катрин решает не говорить Оливье, что видела его в субботу на площади перед гостиницей. К тому же она не совсем уверена в том, что сам он заметил ее, растерянную, сидящую на деревянной скамейке под каштанами. Словно для того, чтобы отогнать кровавые видения, которые преследуют ее вот уже два дня, она надевает девственно белые брюки и такую же блузку. Как всегда по понедельникам, Катрин покупает горячих круассанов и хлеба для завтрака. Времени около восьми утра. Обычно Оливье открывает ей дверь, увлекает в еще теплую постель, и несколько минут держит в своих объятиях, крепко прижимаясь к ней всем телом. Потом они занимаются любовью – нетерпеливо, пылко и ненасытно. Но сегодня, несмотря на ранний час, Оливье уже на ногах и полностью одет.

– Вот это да! Во сколько же ты ушла из дома? – восклицает он. – Ты совсем потеряла осторожность! И это ты, которая любой ценой хочет сохранить свою никчемную жизнь!

Она замечает, что Оливье небрит. Его лицо выражает гнев и боль одновременно.

– Если я вас побеспокоила, то могу уйти. Катрин была готова к тому, что ей, возможно, придется давать объяснения, однако она никак не ожидала, что Оливье будет настроен так агрессивно. В результате, она повела себя как капризная девчонка. Она тут же жалеет об этом.

– Хватит, Катрин, брось притворяться! И прекрати делать вид оскорбленной невинности, меня это бесит! В нем больше нет необходимости!

– Почему вы уже оделись? – спрашивает Катрин. Ее сердце разрывается от боли, но ни по ее вопросу, ни по ее голосу этого не заметно.

– Потому что, представь себе, я уже четыре часа, как на ногах! Если в этой ситуации ты еще можешь спать – снимаю перед тобой шляпу! – кричит Оливье так громко, что Катрин становится страшно.

– Вы не хотите заняться любовью?

– Нет!

Катрин проходит в комнату. Бросает взгляд на смятую постель. Как бы ей хотелось перенестись на два дня назад! Терзавшие ее картины теперь приобретают запах – они пахнут горячей кровью, примерно так, как пахнут месячные или руки мясника, который протягивает ей пакет с мясом, вытеревшись для вида о свой белый фартук Катрин чувствует, как на нее накатывает тошнота. Она идет на кухню, берет тарелку и выкладывает на нее круассаны, хлеб и масло. Затем ставит тарелку на стол. Выплескивает в раковину старый кофе и принимается готовить свежий. Она выглядит невозмутимой. Оливье буквально падает на стоящий возле стола стул. Он смотрит на Катрин так, словно видит ее впервые.

– В этот раз я для разнообразия купила хлеб и круассаны недалеко от своего дома. «У Флорана» – кажется, я вам уже рассказывала про эту булочную. Надеюсь, вам понравится.

Голос Катрин кажется немного более резким, чем обычно. Оливье не отрывает от нее глаз. Он очень бледен, черты его лица заострились. Он ничего не отвечает.

– Перестаньте смотреть на меня с таким видом, вы меня пугаете! – произносит Катрин, стараясь говорить шутливым тоном.

– Катрин, с тобой все в порядке?

– В полном порядке! А что? И как насчет вас? Ее голос звучит настолько же беззаботно, насколько голос Оливье – печально и подавленно.

– У меня тоже.

– Вот и прекрасно!

Катрин берет нож и принимается сосредоточенно намазывать круассан маслом. Оливье даже не пытается поддержать разговор. Кажется, что ее беззаботность ему невыносима. Кофе они пьют в полном молчании. В девять часов Оливье встает и набрасывает джинсовую куртку.

– Куда вы?

– У меня встреча… Но ты можешь остаться.

– Встреча? В понедельник утром? Но ведь это наш день! – глаза Катрин наполняются слезами. Она выглядит совершенно потерянной. – Вы меня больше не любите?

– Катрин! – Оливье буквально выкрикивает ее имя. Он поражен тем, что она напрочь отказывается смотреть в лицо реальности. – Пойми, мне нужно побыть одному. Подумать…

– О чем? – в голосе Катрин слышится отчаяние. Ее прекрасные повлажневшие глаза смотрят на него умоляюще.

– Ты хорошо знаешь, о чем…

Оливье выходит, осторожно притворив за собой дверь. Катрин по-прежнему плачет. Ей так хотелось, чтобы этот понедельник был похож на все остальные! Но зря она на это надеялась. Ужас и то, что невозможно выразить словами, обрушились на нее в самый счастливый момент ее жизни. Вместо того чтобы откровенно поговорить с Оливье, как она и собиралась, Катрин, напротив, добилась того, что он отдалился от нее. Нетронутые круассаны так и лежат на тарелке, напоминая остатки незавершенного праздника – всеобщего развлечения, прерванного одной из тех драм, о которых на следующий день напишут в газетах.

Вещи Ксавье Бизо, найденные в его шкафчике для одежды, оказываются столь же заурядными, как, на первый взгляд, и вся жизнь покойного: шарф, маленькая бутылка минеральной воды, полупустая упаковка кокосового печенья, журнал и использованные билеты на метро.

– Этот парень был полным ничтожеством. Даже печенье у него черствое, – с досадой замечает Жоэль, показывая Массону вещи убитого.

– А его коллеги что-нибудь сообщили?

– Ничего! По их словам, он был порядочным, спокойным, неразговорчивым, вежливым с клиентами. И всегда приходил и уходил вовремя.

– Никогда не работал сверхурочно?

– Нет, хотя иногда ему случалось пропустить обеденный перерыв. Очевидно, он предпочитал в это время поработать, чтобы уйти домой пораньше: он так договорился с начальником. Во всяком случае, Бизо никогда не обедал со своими коллегами.

– Насчет внебрачных связей ничего не известно?

– Когда я задал этот вопрос, на меня посмотрели как на идиота. Из чего я сделал вывод, что даже если он и ходил налево, то хорошо это скрывал.

– А что по поводу блондинки?

– Ничего особенного. Среди клиенток есть несколько белокурых женщин, но возможность их связи с Бизо полностью исключена. Я вам говорю, шеф, этот парень – полное ничтожество. Ничего хоть сколько-нибудь примечательного. Может быть, его, вообще, убили по ошибке!

– И спустили ему штаны?

– Ну, может, он был помешан на сексуальной почве, вуайерист[7] или что-нибудь в этом роде. А парочка, собравшаяся потрахаться, его случайно заметила…

– Возможно, и так. Но в любом случае надо отработать все версии.

– Какие еще могут быть версии?

– Какие угодно! Ты видишь в нем сексуального извращенца, я – операциониста. В конце концов, его могли убить из-за денежных махинаций.

– Вы же сами сказали, что у него были спущены штаны. Не самый подходящий вид для обсуждения финансовых вопросов!

– Допустим. Но ты можешь с уверенностью сказать, что его не раздели уже после смерти – именно для того, чтобы выдать за извращенца? Кстати, в твоей версии ничто не говорит о том, что он был извращенцем. Может, просто собирался трахнуться с блондинкой.

– Ну хорошо! Что будем делать?

– Я позвоню в ЦОБКП,[8] пусть пошарят у него в компьютере. И скажи Фреду, чтобы поторопил судмедэксперта – уже пять часов, а я еще не получил заключения!

Когда Катрин идет в столовую, семейный ужин неожиданно представляется ей невыносимым испытанием. За весь день она так больше и не видела Оливье и теперь чувствует себя в полной растерянности. Она знает, в чем он ее подозревает, в чем собирается обвинить. Однако не это ее заботит! Больше всего ее угнетает смутное ощущение того, что их отношения уже никогда не будут прежними.

Атмосфера за столом кажется ей еще более тяжелой, чем обычно – словно все члены семьи разделяют ее мрачную тайну. Но разве такое возможно? Могут ли они хотя бы представить себе, какой крест ей теперь приходится нести? Катрин понимает, что единственный выход для нее – это молчание. Анриетта в своем неизменном белом фартуке, который она всегда надевает, когда прислуживает за столом, снует из кухни в столовую и обратно. Как всегда по понедельникам, в кольца из блестящего металла вставлены чистые туго накрахмаленные салфетки.

И как всегда по понедельникам, у Жана и Катрин ужинают свекровь с Кристианом. Жан начинает беседу. Он с удовольствием слушает свой хорошо поставленный голос, разносящийся по всей столовой. Он убаюкивает всех своими речами, которые доставляют огромное наслаждение его матери, ибо касаются исключительно денег. Причем денег не его банка, а чужих. Денег тех, у кого их так много, что с ними хочется познакомиться поближе. Ведь это такие приятные, такие симпатичные люди! Впрочем, кое с кем из них Жан встречается в клубе «Поло». Когда эта тема иссякает, на смену ей приходит тема власти. Люди, обладающие ею, будь то левые или правые, всегда вызывали восхищение в доме Салернов. А поскольку власть приходит и уходит, нужно уметь вовремя приблизиться к ней или, напротив, отдалиться. В этой требующей сноровки игре Салерны достигли вершин мастерства. Наконец, есть люди, которые всегда на виду: люди, о которых говорит весь Париж и к которым нужно уметь подступиться, чтобы получить величайшую привилегию называть их по имени. Для этого следует иметь обширный круг полезных знакомых, который Салерны пополняют из поколения в поколение. Жан Салерн регулярно заводит новые знакомства, не забывая о том, что никем не следует пренебрегать.

Анриетта вносит блюдо со спаржей под сметанным соусом и кладет ее матери Жана и Катрин. Дети все делают сами, с тех пор как Тома попросил Анриетту больше его не обслуживать. Виржини, как обычно, подражает брату в том, что их бабушка называет «либеральными манерами».

– Что у вас с лицом, Анриетта? – насмешливо и немного язвительно спрашивает свекровь Катрин. – Можно подумать, вы только что встали.

– Я немного простудилась, мадам. Завтра все пройдет.

– Сейчас, однако, не сезон.

– Если Анриетта говорит, что простудилась, значит, так оно и есть, – раздраженно произносит Катрин.

– Кажется, я к вам не обращалась, дорогая невестка! Я разговариваю со своей горничной и была бы очень признательна, если бы вы не вмешивались.

– Я не знала, что наша замечательная Анриетта для вас всего лишь горничная!

– Катрин!

Жан Салерн не любит, когда повышают голос, и тем более – на его мать.

– Что же, теперь будете знать! – резко отвечает старуха и набрасывается на Виржини:

– А ты, давай ешь! А то окажешься в больнице с дистрофией! На тебя и так страшно смотреть!

– Замолчите! – голос Катрин звенит от ярости. – Оставьте мою дочь в покое!

– За всю мою жизнь, Жан, никто еще не говорил со мной таким тоном, как эта бывшая грошовая приживалка! Если бы не ты, она, вообще, оказалась бы на панели! Ах, если бы твой отец был жив!..

– Ну хватит, хватит… – Жан нервно вытирает губы салфеткой и отпивает глоток белого вина.

Виржини еще ниже опускает голову, плечи ее ссутулились. Она не выносит семейных ссор, в особенности, когда видит, как страдает ее мать.

Все ощущают у себя во рту горьковатый вкус спаржи. Мать Жана забывает о хороших манерах и берет спаржу руками. Отрывая зубами кусочек стебелька, она забрызгивается соусом, и тот стекает у нее по подбородку, который все еще подрагивает от гнева. Она шумно дышит.

Тома поочередно смотрит на отца и на бабушку, не зная, кого из них он больше ненавидит. Затем, буквально испепелив старуху взглядом, он глухо произносит:

– Не смейте оскорблять мою мать! – И, повернувшись к отцу, добавляет: – Тебе, конечно, все равно, что твоя мать оскорбляет мою?

Жан вновь молча проводит салфеткой по губам.

– Да скажи же что-нибудь, вместо того чтобы изображать равнодушие!

– Тома, марш в свою комнату! – Голос Жана звучит твердо и холодно.

– Идиот несчастный! Ты никогда ничего не поймешь! – От ярости у Тома на глазах выступают слезы. Он выбегает из комнаты. Катрин идет за ним. Лицо ее мертвенно-бледное, глаза – пустые.

Тем временем Кристиан Салерн заговорщически подмигивает Виржини, и та, резко отодвинувшись на стуле, бросает на дядю полный ненависти взгляд. Затем встает, медленно доходит до двери и закрывается в своей комнате. Из-за двери доносятся отчаянные рыдания, нарушающие тишину длинного полутемного коридора.

Семейный ужин, равно как и завтрак, приготовленный Катрин для Оливье, остался нетронутым. Словно все вдруг разом потеряли аппетит.