Испытание на зрелость

36

Комиссар Лангер, который занимался брненским подпольем, на этот раз был настроен весьма миролюбиво. «Видимо, на него влияет приближающееся рождество», — подумала Иржина и бросила на него измученный взгляд.

— Послушайте, эта женщина плохо выглядит, не правда ли? — обратился Лангер к переводчику.

Иржину допрашивали с помощью переводчика, так как во время своего ареста она сумела убедить гестапо, что не только не знает немецкий, но и вообще не обладает никакими филологическими способностями. Когда комиссар Лангер и переводчик приехали за ней на квартиру, Иржина сразу же стала разыгрывать спектакль.

— Я тоже учила немецкий, — говорила она Лангеру, когда ее вели на первый допрос. — Я уже знаю язык достаточно хорошо. Например, слова «ди мессер», «ди хаус», «ди тыш»…

Лангер покраснел и нервно дернулся.

— Знаю также слово «ди фенстер»…

Комиссар вытер платком вспотевшее лицо:

— Ну хватит!

— Или «ди шранк», — продолжала Иржина, как будто не понимая его окрика.

— Достаточно, — вмешался переводчик. — Мы верим, что вы действительно учили немецкий.

Иржина теперь оказалась в благоприятном положении, так как услышала многое такое, что ей не положено было знать. Вскоре она убедилась, что гестапо ею не особенно интересуется, ведь она не член партии. Они разыскивают ее сестру Ярку, работающую в Праге. Однако Ярка скрылась, и ее не могут найти.

— Как вы думаете, где сейчас ваша сестра Яромира? — задал вопрос Лангер необычно спокойным тоном.

— В Праге, — уверенно отвечает Иржина. — Она работает на Поржичи.

— Ее нет, — отрицательно качает головой Лангер.

— Святая Мария! — делает Иржина удивленное лицо.

— Может быть, она поехала в Вену на курсы кройки? — захихикал комиссар.

У Иржины в Брно на Заградниковой улице было свое ателье. К ней ходило много клиентов, и поэтому в общей массе не был заметен какой-нибудь специальный визит. Территория вокруг дома тоже была весьма подходящей — вся изрыта, поскольку там начинали что-то строить. Поэтому ателье Иржины использовалось как пункт для рассылки нелегальной печати.

— Если у тебя ее найдут и будут спрашивать, откуда она взялась, то скажи, что к тебе ходит много людей и каждый может принести все, что ему вздумается, — наставляла ее сестра.

Когда же гестапо арестовало нескольких человек, с которыми Иржина поддерживала связь, она уехала на несколько недель к матери в село. Рабочим же сказала, что едет в Вену на курсы кройки. В ее отсутствие гестапо дважды побывало у нее на работе.

— Она уехала в Вену на курсы кройки, — отвечали гестаповцам.

Когда Иржину допрашивали в гестапо, она призналась, что «поездка» в Вену была всего лишь торговым трюком.

Последующие допросы не дали никаких результатов. Иржина постоянно твердила, что ничего не знает, ни с кем не знакома и с сестрой давно не виделась.

— Отпустите меня, пожалуйста, я ничего плохого не сделала, — смотрела она на Лангера невинными глазами.

— Действительно, все говорит о том, что она не имела ничего общего с коммунистами, — обратился Лангер к переводчику. — Мы с ней возимся уже семь месяцев и за все это время не сдвинулись с места.

В канцелярию вошел худой мужчина в гражданском.

— Мы выяснили, — радостно сообщил он комиссару. — Эта Кудержикова проживает на Каменной улице, в доме номер девять. Мы за ней едем.

— Меня это не касается, — заявил Лангер, заглянув в бумагу, которую ему вручил агент. — Молодежью занимается мой коллега Дорш, это здесь, рядом, — показал он пальцем на соседнюю комнату.

«Кудержикова, Каменная, девять… Кудержикова, Каменная, девять… — повторяет про себя Иржина, сидя вместе с несколькими другими арестованными в ожидании окончания допросов. — Сегодня пятница, замена белья, мать принесет чистое белье, а грязное заберет домой. Нужно спрятать в белье записку, чтобы предупредить Кудержикову. Каменная, девять… Каменная, девять…»

Арестованные поочередно идут на допрос и снова возвращаются, многие из них выглядят измученными и подавленными, но после каждого допроса они испытывают некоторое облегчение: еще один день позади. Время как будто бесцельно блуждает по зданию правового факультета. Заглянет в одни двери, снова захлопнет их и идет дальше. Такое ощущение, что оно замедлило свой бег, стало равнодушным ко всему.

Наконец допросы завершаются. Долго ли они длились — час, два, десять? Заключенные строятся по двое и спускаются вниз, чтобы сесть в красную тюремную машину. Их вызывают по фамилии, чтобы кто-нибудь не затерялся в здании или не убежал. Правовой факультет размещен в нескольких зданиях, вокруг которых разбиты сады. Там трудно искать сбежавшего.

Выкрикивают одну фамилию за другой. Иржина ждет, когда назовут и ее. Неожиданно до ее сознания дошли слова: Кудержикова Мария! В тюремную машину входит высокая брюнетка с красивым лицом, опухшим от многочисленных побоев.

Кудержикова, Каменная, девять…

«Ее били, мерзавцы», — думает Иржина.

Дорш уже прославился этим. Он старается выколотить из каждого как можно больше, не жалеет времени на допросы, не щадит заключенных, лишь бы доказать свое служебное рвение и продемонстрировать фюреру, что такие, как он, незаменимы в протекторате.

На скамейках вдоль кузова сидят, плотно прижавшись друг к другу, люди. Хлопает дверь, щелкает замок. Наступает самый напряженный момент. Все испуганно устремляют взгляд в окошко. Вдали видны неприветливые многоэтажные дома на Коуницком проспекте и двухэтажные виллы, поднимающиеся вверх до самых Коуничков.

Автомашина сворачивает с Вевержской улицы, в глазах исчезает испуг, напряжение на лицах постепенно слабеет. Один, второй, третий дом… Слышен звон трамваев… Вот остановка на перекрестке… теперь поворот — и они уже на улице, ведущей к тюрьме. Знакомая дорога. Теперь они будут медленно ехать по большому кругу. В окне появляется низкое заводское здание, кинотеатр. Через минуту они оставят позади сводчатые ворота и остановятся у кирпичного здания тюрьмы, своего «дома».

Дом… Это грязная, вонючая камера на втором этаже, где установлены железные кровати одна возле другой. Это два умывальника на двадцать женщин, отданных на произвол гестапо. Допросы, во время которых нацисты пользуются методами, ничуть не уступающими по жестокости средневековым, бывают несколько раз в неделю, иногда и ежедневно, а чистое белье им разрешают приносить раз в неделю. Двадцать железных кроватей, двадцать грязных, истлевших от времени одеял и тучи клопов. В углу камеры деревянная будка без крыши, а в ней большой железный горшок с двумя ручками и крышкой. Это туалет.

«Мамочка, милая моя, что ты сказала бы о таком «уюте»?» Марушка с горькой усмешкой вспоминает о безупречной чистоте в их доме, о постоянных напоминаниях: умойся, сними обувь, возьми чистую рубашку, не носи старое пальто…

Воздух в камере спертый. Две женщины спорят у умывальника, выясняя, могут ли они выстирать в нем чулки или нет, толстая заключенная на противоположной кровати разматывает намокший от крови бинт на голени и рассказывает, что рана открылась у нее в тюрьме на Панкраце, когда ей пришлось тридцать часов подряд стоять лицом к стене.

В потрясенной душе Марушки все еще живы воспоминания о допросе.

— Как звали ваших сообщников? — Комиссар Дорш спокойно, размеренно постукивает ручкой по столу.

Марушка молчит.

— Я жду.

Марушка перевела взгляд на стрелку настенных часов и стала следить за ее движением.

Высокий, подтянутый мужчина в форме поднялся из-за письменного стола и приблизился к ней:

— Почему молчишь?

Стрелка замерла на цифре «три». «Прошла первая четверть часа», — подумала Марушка.

— Ты думаешь, что я с тобой здесь буду играться? — Сильная пощечина едва не сбила ее с ног. — Говори, ты, мразь, или я посажу тебя голой на двадцать пять часов в карцер!

Еще несколько пощечин, но они уже не застигли ее врасплох.

На втором, третьем, четвертом допросах все повторилось.

— Карл, беги к шефу, пусть придет сюда, — просит Дорш переводчика и обращается к Марушке: — Если бы я был твоим отцом, я бы задал тебе взбучку! — И он тут же наглядно демонстрирует, как сделал бы это.

— Мы не можем ничего из нее выудить, — жалуется комиссар шефу.

— А допрашивали ее напротив?

Напротив длинное, облицованное кафелем помещение с душем. Там допрашивают тех, кто особенно упорно молчит. Двойные двери плотно закрываются, наружу не проникает ни один крик, а кровь заключенных тщательно смывается водой.

— И это не помогло, — проворчал комиссар. — Она необычайно упряма.

— Ну тогда остается единственный способ — динамит! — цинично смеется начальник отделения гестапо.

Дорш, осененный внезапной идеей, подбежал к письменному столу и вынул из ящика свернутый запальный шнур.

— Видишь? — сует он его под нос Марушке. — Его мы нашли у твоего сообщника. Он хотел взорвать один объект. Теперь мы проверим, как действует шнур. — Он обмотал шнур вокруг ее шеи. — Взвесь все и, если захочешь говорить, крикни, мы будем рядом.

Марушка слышит, как Дорш, переводчик и шеф, посмеиваясь, уходят.

— Ну, я уже зажигаю, слышишь? Прежде чем огонь дойдет до тебя, у тебя будет возможность подумать.

Что скажет стрелка часов, старая знакомая по допросам?

Она уже движется к девяти. «Последняя девятка, которую вижу в жизни», — промелькнуло в голове Марушки.

— Ну как, ты еще не готова? — доносится из другой комнаты. — Будешь говорить?

Марушка вспоминает, как год назад она и Ольда ждали у Белого ручья взрыва самодельной бомбы. Что-то долго бежит огонь с одного конца запального шнура до другого…

— Вам здорово повезло! — раздается смех рядом. — Он не хочет гореть. Одним словом, большевистское изделие!

Здесь, в камере, Марушка чувствует себя как дома, несмотря на вонь, крики, грязь… Ведь дом там, где человек найдет пристанище, где он среди своих. И тяжело покидать даже этот душный, мрачный дом, если не знаешь, куда тебя везут.

Колеса поезда выстукивают знакомую мелодию. «Та-да-да-дам… та-да-да-дам…» Это во Врбовцах у Саботовых молотят зерно. Нет, это на току в Лажанках… или стирают у реки в Петрове. «Та-да-да-дам… та-да-да-дам…»

В камере в иглавской тюрьме большое окно, из которого была видна окрестность. Марушка сидела в ней одна, в тишине, лишь с близлежащего пруда через вентиляционное отверстие доносились оживленные крики катающихся на коньках. Настоящая жизнь была совсем рядом. Она могла досыта на нее насмотреться, наслушаться биения ее пульса. Могла растянуться на нарах, прикоснуться к полке для книг и вообразить, что приехала сюда отдыхать после тяжелой, изнурительной болезни. Какое это облегчение для больного тела и измученной души! Она бы с радостью здесь осталась, если бы ее никто не трогал, не мешал быть наедине с собой, со своими мыслями. Но ей предоставили лишь три дня.

Перед тюрьмой стоял черный лимузин. На заднем сиденье развалился мрачный гестаповец. Второй, помоложе и улыбающийся, галантно открыл перед ней дверцу и мягко поддержал ее за локоть, когда она садилась в машину.

Поля были мокрыми и голыми, лес за ними едва просматривался в фиолетовой дымке. По черной борозде уныло расхаживали вороны.

— Не понимаю, — мрачно изрек старший по возрасту гестаповец, — как могла девушка с аттестатом зрелости связаться с таким сбродом? — Он с отвращением фыркнул и выпустил клубы дыма, как бы желая оградить себя от всего этого.

Автомашина подпрыгнула и тут же резко затормозила.

— Что случилось? — вздрогнул гестаповец и испуганно заморгал покрасневшими веками.

— Шина, — проворчал шофер и выскочил из машины.

Старший гестаповец несколько минут наблюдал через боковое стекло, затем открыл дверцу и с трудом вылез из машины. Кивком головы дал знак младшему, чтобы он и Марушка тоже вышли.

— Немецкий Брод, — произнес младший, выйдя на дорогу.

Марушка с любопытством осмотрела площадь и остановила взгляд на угловом доме, башенки которого четко выделялись на сером зимнем небосклоне. Это дом Карела Гавличека Боровского. Сколько уже прошло с тег пор, когда она и Юла впервые прочитали его эпиграммы! Это было так давно, что даже не верится. Ясное беспечное детство, цветущие луга, межи, запах ромашек и чебреца… Первая любовь…

— Марженка, — нежно шепчет молодой гестаповец, чешский агент, — вы красивы, мне вас очень жаль. Не будьте упрямой, будьте умной, и все для вас кончится хорошо.

«Обещайте, приказывайте, угрожайте, я не стану предателем!» — повторяет Марушка про себя снова и снова. Когда они ехали вокруг Кутна-Горы, Марушка увидела здание областного суда, где Гавличек был осужден девяносто лет назад.

— «Как можно поверить, что я могу продать свою Марженку! — пропел чешский агент ей на ухо арию из оперы «Проданная невеста» и многозначительно прижал свое колено к ее ноге. — Марженку свою, ангела своего!»

Марушка неподвижно смотрит в окно машины и про себя цитирует стихи любимого поэта, чтобы не слышать назойливого соседа:

А гестаповский лимузин уже проезжает через Колин.

Земля прекрасная, земля любимая, которую мы хотели сделать еще прекрасней, еще любимей. А пока…

Камера в тюрьме на Панкраце, серая и холодная, допросы у комиссара Фридриха, оскорбления, удары.

Так встречала Марушка рождественский сочельник 1941 года. Это был первый сочельник, встречаемый ею в одиночестве. Держа в одной руке кусок посоленного хлеба, а в другой — веточку рождественской елки, которую нашла в коридоре, возвращаясь в камеру, она вспоминала о всех прежних праздничных рождественских вечерах, о подарках и ночных гуляниях… И внутренне собралась с силами, чтобы не расстраивать себя воспоминаниями о прошлом и заставить думать о счастливом и веселом будущем.

Последний декабрьский день подкрался незаметно, как преступник.

Люди встречают Новый год без радостей, сохраняя, однако, веру в победу добра над злом. Веру в победу света над тьмой.

Лишь благодаря этой вере они смогли пережить столько мук, столько потерь, лишь поэтому они смогли усилием воли изобразить на опухших от побоев лицах улыбку, когда комиссар Фридрих после допроса втолкнул их в четырехсотую камеру и поставил лицом к стене.

Она стоит избитая, измученная. Густые черные волосы ее растрепаны, местами слиплись от крови. Ярка, которую допрашивали перед Марушкой, смотрит на нее с любопытством. «Опять устроили облаву, — подумала она. — Эта девушка еще совсем молода, ей нет и двадцати. Но как ее избил Фридрих!..»

Допрашивают последнюю. Через некоторое время открывается дверь, и в камеру буквально влетает девушка с раскрасневшимся лицом и полными слез глазами.

— Конец! — слышен голос комиссара Фридриха.

Под охраной двух эсэсовцев заключенные колонной по два спускаются по лестнице. Вначале мужчины, за ними женщины. Ярка пристально смотрит на худого черноволосого арестанта. Она узнала его, хотя за два месяца пыток он очень изменился. Нужно ему дать знать, чтобы на допросе он говорил, что они незнакомы.

Милош Красный, как бы почувствовав на себе ее взгляд, на мгновение остановился и посмотрел на группу женщин. Его глаза перебегали от одной пары к другой и наконец застыли на черноволосой девушке в последней паре.

Марушка поймала его взгляд и улыбнулась, вспомнив далекое прошлое. Они стоят над Влтавой. На другом берегу дымят заводские трубы. Марушка и Люба робко суют ему бутерброд. Затем наступает ночь. Милош и Марушка вдвоем стоят возле дуба на дороге между Битишкой и Лажанками, на том месте, где кончается лес и начинается поле, и с неба прямо над их головами падает звезда.

Они не успели сблизиться, но невысказанные чувства ждали лишь своего часа, чтобы вылиться наружу. Они оба были солдатами на одном фронте и должны были думать о других. Свою собственную судьбу, если не погибнут в бою, они будут решать после войны.

За те несколько мгновений встречи в коридоре тюрьмы, которая, видимо, была для них последней, они смогли сказать глазами: ты единственный человек в мире, к которому я действительно питаю симпатию.