Источники социальной власти: в 4 т. Т. 1. История власти от истоков до 1760 года н. э.

ГЛАВА 10 Трансцендентная идеология: христианская ойкумена

В предыдущих главах мы лишь мельком коснулись обеих конфигураций идеологической власти, выделенных в главе 1. На примерах ассирийской и персидской империй мы рассматривали идеологию как имманентную и повышающую мораль, то есть как сплачивающую государства и господствующие классы посредством инфраструктур идеологической власти — коммуникаций, образования и стиля жизни. Это была преимущественно устная инфраструктура. Ранее на примере возникновения первых цивилизаций мы рассматривали идеологию в качестве трансцендентной власти, то есть власти, которая проходит прямо через существующие сети экономической, военной и политической власти, и, легитимируя себя посредством божественной власти, тем не менее служит для реализации реальных социальных потребностей. Однако исторические свидетельства, сохранившиеся от самых ранних цивилизаций, отчасти носят фрагментарный характер. В ходе последующей истории, о которой сохранилось больше свидетельств, подобные процессы, связанные с действием трансцендентной идеологической власти, наблюдаются более отчетливо.

В этой главе представлены свидетельства «конкуренции» между двумя конфигурациями идеологической власти в поздней Римской империи. С одной стороны, идеология сплотила имманентную мораль римского правящего класса, а с другой — возникла трансцендентная власть христианства — то, что я называю христианской ойкуменой. Это был инновационный тип власти, который сочетал в себе экстенсивную и интенсивную власть, скорее диффузного, чем авторитетного толка, и в итоге получил распространение во всех основных классах экстенсивного общества. Подобная трансцендентность класса, хотя и частичная, была всемирно-исторической по своему влиянию. Обе конфигурации идеологической власти [имманентная и трансцендентная] отвечали реальным социальным потребностям, обе в огромной степени зависели от инфраструктур власти. После периода конфликта эти две конфигурации идеологической власти пришли к частичному компромиссу, который просуществовал (практически) на протяжении всех Темных веков раннего Средневековья и стал одной из основных составляющих последующего европейского динамизма, рассмотренного в главе 12.

Тем не менее внезапное возникновение значительно более могущественных в смысле их трансцендентности религий не было уникальным событием. В течение тысячи лет — от рождения Будды до смерти Мухаммеда — возникли четыре великие «религии книг», которые до сих пор доминируют в мире: христианство, индуизм, буддизм и ислам. Можно еще больше сократить этот отрезок исторического времени до семи столетий, если учесть, что буддизм и индуизм окончательно оформились в период около I в. до н. э. Начиная с этого времени они, как и другие две религии, в наивысшей степени сосредоточились на индивидуальном универсальном спасении, цель которого — освобождение от земных страданий через определенного рода систематический план нравственной жизни, доступный для всех вне зависимости от класса или партикуляристской идентичности[85].

В этой главе будет затронута лишь одна религия спасения — христианство. В следующей главе я очень кратко рассмотрю ислам и конфуцианство. Затем последует более подробный анализ индуизма и буддизма с большим акцентом на первой религии. Я буду отстаивать мнение, согласно которому индуизм представляет собой апофеоз (апогей) идеологической власти, какой только знало человечество. Я рассматриваю эти религии в качестве основных воплощений автономной трансцендентной идеологической власти в истории человечества. Природа власти является основным предметом этой и следующей глав.

Христианство было формой идеологической власти. Его не распространяли силой оружия, в течение нескольких веков оно не было институционализировано и не служило опорой власти государства, практически не представляло собой экономических стимулов или ограничений. Оно провозглашало монополию божественной власти на знание конечных «смысла» и «предназначения» жизни и распространялось, когда люди верили, что это правда. Из такой перспективы жить действительно осмысленной жизнью можно было, только обратившись в христианство. Таким образом, власть христианства изначально покоилась на соответствии между христианским посланием, мотивацией и потребностями вновь обращенных. Именно это уравнение нам необходимо реконструировать, если мы хотим объяснить власть христианства.

Само христианство помогает нам реконструировать только одну часть этого уравнения. Оно, как первым заметил Мухаммед, — одна из «религий книги». Практически с появления христианства верующие записали его послание и комментарии о нем. Кроме того, доктрина затрагивает проблему реального (или постулируемого в качестве реального) исторического процесса. Христианство легитимирует себя при помощи исторических документов, важнейшие из которых составляют Новый Завет. С некоторыми историческими и лингвистическими оговорками исследователи используют эти документы, чтобы проследить развитие христианских доктрин.

Но другая часть уравнения — потребности и мотивация верующих — оставляет массу сомнений. Исследователи пренебрегают ими в силу других аспектов христианской истории. Это история великого, практически невероятного успеха. Христианство распространилось настолько быстро и широко, что процесс распространения выглядел практически «естественным». Господство христианства над нашей культурой ослабело в последние несколько столетий, но парадоксальным образом это лишь усилило склонность исследователей рассматривать распространение христианства как «естественное». В этом смысле большинство скептиков последних столетий не переняли эстафету Гиббона. Они проигнорировали церковную историю, оставив ее священнослужителям, которые пишут книги о христианстве одного из двух типов. Первый тип — это вдохновляющая книга о послании Христа, о мужестве и вере его последователей, которые актуальны и по сей день. Актуальность означает установление базового сходства между человеческими потребностями тогда и сейчас, так что христианство находит (или должно находить) готовые ответы в самой «природе человека». Второй тип — это теологические книги о доктринальных проблемах, уделяющих мало внимания мотивации и потребностям, за исключением тех, которые могут быть выведены из популярности определенных доктрин. В основе отсутствия интереса к реципиентам христианства лежит исходное и простое убеждение в том, что христианство распространилось, поскольку оно истинно.

В результате мы имеем разнородную литературу по вопросу власти христианства, типичным примером которой является хорошо известная вводная книга по раннему христианству Г.Чедвика (Chadwick 1968), полезная тем, что рассматривает доктринальное воздействие и развитие, однако поверхностная в исследовании причин его распространения. Это предметное поле содержит меньше социологической сложности, поэтому мое исследование придется начать издалека, дальше, чем мне бы хотелось.

Вторая сложность состоит в двойственной природе призывов раннего христианства. Его послание распространилось в целом ряде отдельных областей, начиная с крестьян — говоривших на арамейском палестинцев, к городским евреям — говорившим на греческом сообществам, греческим городским сообществам, римским городам, императорскому двору и сельской местности. Сначала оно появилось на востоке и юге, затем на западе и севере и, наконец, среди варваров. За это время его значение претерпело едва ощутимые изменения. Даже исследования доктрин допускают заключения, что потребности верующих также должны были различаться. Тем не менее вопреки такому нелегкому путешествию послание не изменилось и никогда не теряло своих адресатов (сохранило в определенной степени первые два). Это второй универсальный уровень обращения, который еще больше убеждает, что обращение христианства было простым и естественным. Но этот «универсальный» призыв практически полностью ограничивался границами или сферой влияния Римской империи. Поэтому, чтобы работать с подобного рода партикуляризмом и универсализмом, необходимо обратиться к этой империи.

Существуют три части доктринального доказательства в пользу относительной универсальности призыва христианства. Первая часть доказательства относится к событиям, предшествовавшим рождению Христа: рост монотеистических, синкретических, проповедующих спасение течений на Ближнем Востоке в течение нескольких веков, начиная со времен Зороастра. Как следует из главы 8, это был не постепенный рост, когда тенденции к монотеизму и спасению, характерные для зороастризма, ослабли в связи с сопротивлением традиционных иранских религий. Но эти тенденции быстро возродились в столетие, предшествующее появлению Христа. Первые древнегреческие философы развили представления о едином перводвигателе. В более поздние, классические времена они стали более «религиозными», например концепция «чистой формы» Платона подразумевала наличие сверхъестественной трансцендентной силы. В эллинистическую эпоху спекулятивная философия часто сливалась с народными мистическими культами, одни из которых были греческими (например, культы Орфея, Диониса, Элев-синские мистерии), другие — персидскими (например, митра-изм — культ бога света). Участие в них могло обещать верующим воскрешение после смерти и спасение. Такие культы были распространены, подобно греческой философии, во всей Римской империи. Слияние культов с философией было лишь частичным, поскольку спасение было результатом участия в ритуалах, иногда в экстатическом опыте, а не результатом систематического рационального постижения мира или производных от него этических форм, моральных кодов поведения. Другим основным элементом синкретического роста был религиозный монотеизм иудаизма. Его развитие было в известной степени исконным (последствием исходного персидского влияния). Лишь позднее, во II в. до н. э., евреи столкнулись с вызовом со стороны греческой культуры. Они раскололись надвое: одна группа стала относительно эллинизированной (саддукеи), другая отстаивала самобытность евреев (фарисеи). Фарисеи были народно-демократической группой, поэтому, чтобы противостоять влиянию сотрудничавших с римлянами аристократов, они стали выдвигать достаточно жесткие этические требования к индивидуальным семейным отношениям в противоположность саддукеям, апеллировавшим к более широкой цивилизации. Но общим для обеих групп было то, что они все больше полагались на письменное слово, сакральные тексты и комментарии, что, как следствие, стимулировало грамотность и обучение.

Эти движения объединяло множество особенностей, связанных с потребностями конкретных народов, своеобразием исторических мест и времен. Это особенно касалось евреев, подчинявшихся римлянам, но все еще не смирившихся с эллинизмом, а потому испытывавших национальный стимул в той же мере, в какой религиозный и философский стимулы. Тем не менее для всего средиземноморского мира прослеживались тенденции к росту и слиянию тенденций к монотеизму, этической морали и спасению, которые все больше использовали письменное слово[86].

Вторая часть доказательства относится к событиям после жизни Христа. После появления христианских общин, но до возникновения «католической» ортодоксии христиан часто было трудно отличить от приверженцев других философий, религий и культов. Между 80 и 150 гг.н. э. по меньшей мере дюжина сект откололась от христианства. Большинство из них известны нам как гностики; gnosis — греческий термин, использовавшийся для обозначения эмпирического и даже интуитивного знания, но не знания рационального. Они, как правило, объединяли философские и культурные течения, вероятно испытав влияние издалека, как брахманы и буддисты. Хотя ранние культы и различались, у них было больше общего друг с другом, чем с христианством. Обряды инициации и мистический опыт были очень важны. Одни практиковали магию как противоядие от мирского зла, другие — аскетизм и подавление плоти, а некоторые становились разнузданными, хотя свидетельства об этом происходили от их врагов. Соперники использовали спасение как решение проблемы земного зла и страдания в большей степени, чем ортодоксальные христиане. Таким образом, имело место именно ощущение совпадавших потребностей, которое разделялось более широко по сравнению с любой отдельно взятой ортодоксией и которое осталось неизменным даже после установления церкви[87].

Третьей частью доказательства является сам Христос. Я придерживаюсь существующих среди современных исследователей ортодоксальных взглядов о том, что подобный человек — пророк существовал, даже если утверждения о его божественности появились позднее[88]. Послание, переданное его последователями (это самый близкий источник из тех, что мы имеем), было простым и ясным, по различным каналам оно распространилось среди огромного количества людей. Христос проповедовал приход Царства Божьего, как делали все пророки, но добавлял, что любой мог туда попасть, только если очистит сердце и будет верить в единого трансцендентного Бога. Никаких социальных изменений, эзотерического знания, ритуалов или экстраординарного опыта для этого не требовалось. Очищение не предполагало предшествовавшего этического поведения — сама связь, близость к Богу (при условии ее подлинности) была очищающей. Трудно себе даже представить что-то более простое, радикальное и эгалитарное. Несмотря на то что Христос, вероятно, никогда и не думал обо всем мире за пределами Палестины, косвенно его послание могло представлять собой универсальное обращение.

Согласно Евангелию, Христос упоминал большинство типов людей, из числа которых предположительно могли происходить его последователи: дети (даже младенцы), женщины, языческие солдаты, сборщики налогов и дани (которые, как мы уже говорили, рассматривались как грешники), грешники и преступники (мужчины и женщины), отверженные прокаженные. «Ибо так возлюбил Бог мир, — сказано в Евангелии, — что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (John 3:16).

Наша эпоха уже привыкла к противопоставлению веры и разума. Но эпоха Христа была иной. Греческие философы двигались к объединению веры и разума. Действительно, путем отбрасывания таинств, ритуалов и магии Христос (или его евангелисты) апеллировал к рациональным формам веры. Связь между верой и этическим поведением была также популярной и рациональной. Если вера предполагала нравственность, то сделать людей верующими означало сделать их нравственными. Если христианин постоянно грешил, то он был не способен более слышать Бога. Следовательно, вес сообщества использовался для усиления веры и нравственности. Сообщество было заинтересовано в том, чтобы присматривать за людьми, а не в том, чтобы исключать их — эксклюзия была редким явлением (Forkman 1972). И наоборот, под воздействием социального давления, большинство христиан становились на путь исправления (вопрос, к которому я еще вернусь).

В соответствии с тремя причинами, если учение Христа восприняло большинство групп населения, христианское учение находило сочувствующий отклик в империи. Ранние христиане понимали, что их послание было обращено к жителям империи и что они зависели от их расположения, а также от заведенного в Риме порядка и римских коммуникаций. Следовательно, это универсальное обращение должно было соответствовать определенным потребностям римлян. Римский мир в некоторых отношениях не смог удовлетворить своих граждан — в каких именно? С этого вопроса начинаются многие исследования.

Но в определенном смысле это неправильный вопрос. Как было показано в предшествующей главе, империя демонстрировала поразительные успехи во времена Христа. Как и другие в широком смысле современные ей империи (Персия и династия Хань в Китае), Рим вносил заметный вклад в социальное и экономическое развитие. Скорее сам успех империй приводил к проблемам, которые требовали решения. Все империи испытали воздействие религий спасения, хотя они и отвечали на него различным образом. Религии предложили решение имперских противоречий, которыми больше других отличался Рим, поскольку его имперские достижения были самыми выдающимися.

Для Рима, как и для прочих современных ему империй, были характерны пять основных противоречий.

Универсализм vs. партикуляризм. Чем более централизованной и территориальной становилась империя, тем больше это способствовало универсальным связям членства и привязанности к ним. В Риме универсализм существовал в форме активного членства — гражданин; в Персии и Китае членство было пассивным — подданный. И подданный, и гражданин были относительно независимы от партикуляристских связей с родом, классом, племенем, деревней и т. п. Тем не менее универсализм подрывал власть государства с помощью партикуляризма родовой солидарности потомственной аристократии, которая была отрицанием представлений об универсальном членстве. На самом высоком уровне эта проблема могла быть решена путем превращения аристократии в универсальный правящий класс. Но для промежуточных групп внутри империи решить ее было сложнее.

Равенство vs. иерархия. Активный универсализм гражданства создал представления о политическом участии и равенстве. Как мы видели в главе 9, эти представления были обмануты иерархией римского государства, тем не менее гражданство, как представляется, оставалось центральным для римского правления. Истинное гражданство Греции и ранее гражданство Римской республики также оставалось важным в средиземноморских культурных традициях (хотя и не в традициях Китая или Персии).

Децентрализация vs. централизация. Как мы убедились, формальная конституция империй выглядела крайне централизованной и деспотичной, в то время как реальная инфраструктурная власть оставалась гораздо более слабой. Ресурсы, которые поступали в государство, с той же легкостью перетекали обратно под контроль децентрализованных групп «гражданского общества». Поскольку достижения римского государства, связанные с централизацией (гомогенной культурой правящего класса, легионерской экономикой, территориальной империей), были более значительными по сравнению с достижениями Персии, это означало, что в Риме действовали гораздо более грозные силы децентрализации. Среди последних наиболее важными были практически абсолютные права частной собственности, денежное обращение и грамотность, которые наделяли отдельных граждан значительной властью. Самая большая из сил децентрализации исходила от провинциальной аристократии, но подобная власть также происходила от жителей городов, торговцев, ремесленников и этнических групп, таких как греки или евреи, занимавших стратегическое положение в городах. Эти группы могли развить и индивидуальную уверенность в собственных силах, и сети социального взаимодействия, которые были способны пересекать вдоль и поперек официальные сети централизованного государства.

Космополитизм vs. единообразие. Рост территорий империй повышал их космополитический характер, поскольку в их состав включали более разнообразную смесь языков, культур и религий. Успех территорий обладал тенденцией к уничтожению существовавших до этого этнических и тому подобных объединений. Тем не менее, по мере того как о себе давали знать три первых противоречия, эти идентичности не могли быть просто заменены новым «официальным» единообразием, которое было универсальным, эгалитарным или иерархическим и централизованным. Империи исключали массы из своих официальных культурных сообществ. Существовала возможность для возникновения соперника, более космополитического в смысле нормативного присоединения, — сообщества.

Цивилизация vs. милитаризм. Это противоречие касалось лишь отдельных регионов империи: что делать с приграничными варварами и иностранцами? Империи расширялись с помощью военного господства. Тем не менее они также несли с собой цивилизацию, которую всегда желали аутсайдеры. Если военная власть империи снижалась, аутсайдеры могли покорить ее граждан и субъектов. Как бы то ни было, цивилизацию можно было отделить от милитаризма и передать аутсайдерам мирным путем. Некоторые внутри империй намеревались осуществить это путем перехода от милитаризма к умиротворяющей функции цивилизации, хотя (в Риме и в Китае, но не в Персии) это противоречило государственному милитаризму.

Мое объяснение универсального аспекта христианского послания состоит в том, что оно показывало хотя и несовершенное, но решение этих противоречий, которое в течение долгого периода борьбы оказалось лучше, чем предложенное Римской империей. Два других примера империй отличались своими результатами, и до следующей главы я не буду их касаться. Но указанные противоречия не следует рассматривать по отдельности, поскольку христианство нашло решение для их комбинации: универсалистское, эгалитарное, децентрализованное, цивилизующее сообщество — ойкумена.

Однако существует и вторая стадия этой истории. Отыскав решение, позволившее захватить официальную власть, христианство впоследствии инкорпорировало все перечисленные противоречия в свое тело. На Западе оно не справилось с этими противоречиями и в конечном итоге способствовало катастрофе, практически полному коллапсу древних цивилизаций Западного Средиземноморья.

Модели «противоречий» весьма распространены среди исследователей, например Гарнак использовал подобную отправную точку в своем классическом на настоящий момент исследовании распространения христианства (Harnack 1908: 19–23). Детали этих противоречий позволяют нам гораздо точнее обозначить потребности верующих, особенно природу «страданий», под тяжестью которых римляне обратились к спасению. Однако там мы достигаем самого низкого уровня конвенционального исследования раннего христианства — понятие «земного страдания». Разумеется, критически важным для христианской доктрины выступает то, что это спасение избавляет от земных страданий, а потому можно предположить, что большинство из вновь обращенных руководствовались обещанием подобного избавления, но избавления от чего? К сожалению, наша эпоха отвечает на этот вопрос в терминах «материальных страданий». На самом деле существуют две версии.

Первая версия связывает рост христианства с экономическим кризисом и последующими за ним политическими репрессиями. Такой ответ на вопрос о природе римских страданий широко распространен среди марксистских авторов и проистекает из общего стремления Маркса объяснить распространение религий как «опиум народа». Каутский (Kautsky 1925) дает наиболее полное объяснение роста христианства в этих терминах.

Такое объяснение очень просто опровергнуть. Если экономический кризис и последующие политические репрессии играли основную роль в распространении христианства, то оно должно было распространиться по большей части только после 200 г. н. э. До этой даты кризисов не было, на самом деле никаких серьезных кризисов не было вплоть до 250 г.н. э. Тем не менее свидетельства указывают на непрерывное распространение христианства вскоре после распятия Христа на кресте. Самая большая роль экономического и политического кризиса может быть приписана только финальной стадии распространения христианства из города в сельскую местность начиная с 250 г. Мы увидим, что даже этот процесс был более сложным, чем тот, который предполагает модель «экономического кризиса».

Эта точка зрения в настоящий момент практически не обсуждается исследователями. Но теория экономического кризиса существует и в другом виде. Она постулирует, что христианство в целом распространялось непропорционально широко среди самых бедных классов, «бедных и угнетенных». Эта гипотеза будет более подробно рассмотрена далее в этой главе, где также будет продемонстрировано, что она не верна. Но сама популярность таких представлений отражает трудности, которые наша эпоха испытывает в работе с неэкономическими невзгодами.

Однако религиозная часть нашего века выработала специфический способ справляться с этими трудностями, утверждая, что материализм является формой страданий, от которых люди хотят избавиться. Это известное объяснение Трельча, который первым вышел за пределы экономических аргументов, отметив, что ранние христианские сообщества располагались в городах, «участвуя в постепенном улучшении социальных условий, которое имело место в городской жизни». Вместе с тем он находит «неоспоримым» то, что христианство обращало свое послание в основном к экономически и политически «угнетенным» (ниже в данной главе я отрицаю и это). Поэтому он предпочитает говорить о «широком социальном кризисе» позднего античного мира в терминах духовности: «движение от материализма и тоска по исключительно мистическим и религиозным ценностям жизни» (Troeltsch 1931: 39^_4^) — Мирское само по себе в данном случае отвергается. И это распространенный аргумент. Нэйлл (Neill 1965: 28,33, 40), например, пишет: «Второй век был тревожным и проблемным временем» в «загнивающей Римской империи», особенно среди «беднейших классов», из которых церковь первоначально «черпала своих членов». Беспокойство было результатом «бренности всех вещей и стремления к бессмертию». Оба автора выражают это двумя способами: если имеет место кризис или «упадок» в материальном смысле, люди, естественно, хотят его избежать, но, если никакого кризиса нет, они хотят уйти от материализма. Подобный анализ не приводит нас ни к чему, в том числе к объяснению, почему определенная религия зарождается в определенном месте и в определенное время.

Он и не может, до тех пор пока мы не разрешим для себя проблему материализма-идеализма, лежащую в основе подобных аргументов. В этом они следуют проповеди Иисуса, призывающей основывать его церковь на идеальном, а не на материальном базисе. Но ни одно социальное движение не могло быть основано на таком разделении. Точно так же как группа людей не может жить «материально» без нужды в «духовной» инфраструктуре, а религиозное «духовное» движение не может отбросить все «материальные» инфраструктуры. Поэтому настоящим достижением ранней христианской религии было не установление отдельной «духовной» реальности, а новое слияние двух реальностей в трансцендентное нормативное сообщество — ойкумену.

Христианство не было ответом на материальный кризис, как не было оно и духовной альтернативой материальному миру. Нарастающий в Риме кризис был кризисом социальной идентичности: к какому обществу я принадлежу? Он был результатом успеха Римской империи и эллинистической цивилизации, которые создали трансцендентные принципы социальной организации интерстициально по отношению к их внутренним социальным структурам.

Таким образом, не было никакого «глубинного кризиса» античного общества. Рассуждения о противоречиях могут оказаться ошибкой, поскольку они были всего лишь противоположными принципами. Империи могли выбирать, подавлять одну или другу часть противоречия, достигать компромисса между ними или просто каким-либо образом балансировать между ними. Не было никакого общего кризиса, объективно или субъективно воспринимаемого в Риме во времена Христа. Следовательно, подобный кризис не мог сыграть сколько-нибудь значимой роли в изначальном распространении христианства. На самом деле первые христиане были относительно счастливыми и преуспевающими людьми, осознававшими приобретенное богатство, власть и жизненные силы, пытавшимися артикулировать свое появление, интерстициальную социальность и индивидуальную идентичность в философии, этике и ритуалах. Их «страдания» ограничивались нормативной сферой или необходимостью решать, к какому сообществу они принадлежат. Это (как могут отметить искушенные в социологических проблемах) не что иное, как модель Дюркгейма, — тезис, к которому я вернусь в конце следующей главы.

Но ни одна концепция страдания не может объяснить рост социального движения. Сведения о том, были ли римляне несчастными или счастливыми, богатыми или бедными, мало что говорит нам. Ни страдание, ни счастье, ни экономический, политический или духовный кризис, ни даже репрессии не являются необходимыми причинами возникновения новых общественных движений. Иногда экономический кризис и политические репрессии могут создать сплоченное реактивное движение среди людей; иногда они, напротив, разделяют их. Иногда они приводят к политической революции, реакции или реформе, иногда — к религиозной революции, реакции или реформе. Зачастую они не имеют иного результата, кроме роста разочарования в общей жестокости жизни. Результат зависит не от глубины кризиса, а от организационных форм, к которым придут люди, пострадавшие от него. Кто именно стал жертвой кризиса? С кем жертвы взаимодействовали и должны были разделить нормативные обязательства и запас знаний о мире? Какие контакты и социальные знания привели их к обвинению своих правителей в кризисе и поиску конкретных альтернатив? Какие ресурсы власти и против кого они могли мобилизовать? Вот решающие вопросы, касающиеся кризиса и других глобальных социальных трансформаций, будь то политические, духовные или какие бы то ни было еще. Организация ресурсов власти — основная тема этой книги — является решающей детерминантой роста религиозных движений, а также общественных движений всех других типов. Противоречия Рима были по сути организационными — заключались в неспособности найти решение для ряда организационных альтернатив.

Поэтому анализ власти христианства должен быть по сути таким же, как и анализ остальных властей. Следует начать с инфраструктуры, на которую власть опиралась. В данном случае в центре внимания оказывается инфраструктура идеологической власти. Изначально христианство не было военным завоеванием или экспансией производства или торговли, а процессом трансформации убеждений. Оно также было (не сразу, но весьма скоро) книжной религией — религией Библии. Следовательно, связь идей и культурных практик со специфическими сетями грамотности обладала огромным значением.

Передача идей и культурных практик сталкивалась с ограничениями, накладываемыми коммуникационными технологиями, которые, вероятно, к настоящему моменту хорошо знакомы читателю. Морские и речные коммуникационные пути были самыми быстрыми и протяженными, но не функционировали зимой. Дорожные пути были более медленными и обеспечивали только относительно локальную коммуникацию. Других средств коммуникации не было. В рамках этих ограничений мы можем обозначить пять основных возможностей. Я называю их каналами идеологической власти.

Первый канал был составлен из мозаики деревень, городов, племен и народов, над которыми римляне установили свое правление. Самые маленькие сущности с историей общего опыта, смешанного брака, языка, ритуала и верований были интегрированы в одну культуру. Учитывая солидарного кую историю, подобные сущности могли достигать размеров «этнической общности», наилучшим примером которой выступают евреи. Большинство были намного меньше. Их интенсивный локализованный религиозный опыт был глубоко укорен во множестве локальных, племенных, семейных, городогосударственных культов, но отличался незначительной способностью к обращению в свою веру людей из других локальностей. Однако новое послание, которое появлялось в локальности, могло быть быстро распространено среди ее пределов, если воспринималось как истинное и полезное для локального опыта. Поскольку римляне почти не вмешивались во внутреннее устройство их локальностей, они все еще были полезны как переносчики сообщения внутри узких границ локальности. Тем не менее передача через слой из подобных единиц (скажем, через народ, такой как евреи, или отдаленный регион, такой как провинции Северной Африки) отчасти зависела от трех других логистических каналов, которые приходилось для этого использовать. «Культурные традиции» могли единообразно передавать сообщение только на маленькие расстояния. Связи между такими пространствами и культурами, которые обычно весьма различались по своему характеру, были основной проблемой древней коммуникации в целом.

Второй канал был авторитетным официальным каналом политической коммуникации империи. Он связывал правителей всех локальностей, которые были только что упомянуты, сверху донизу, а также организовывал их в города и территории. Канал предполагал, хотя по большей части был незадейство-ванным, иерархический контроль систем города и его территории как таковых. Политический канал был чрезвычайно усилен культурной гомогенностью правящего класса, которая уже упоминалась в предыдущей главе. Спустя буквально век после завоевания местные правящие элиты были практически неотличимы друг от друга по языку, верованиям и обычаям. Ниже в этой главе я объясню ту инфраструктурно универсализирующую и распространяющую роль, которую играла грамотность по отношению к сплочению правящего класса.

Первые два канала были «официальными» каналами империи, обеспечивавшими двухступенчатую идеологическую поддержку власти. До тех пор пока провинциальный правящий класс рассматривал себя в качестве римлян или римлян-греков и сохранял контроль над своими локальностями, имперское здание было укреплено. Романизированные провинциальные элиты могли лишиться идеологического контроля, если бы массы не были романизированы подобным же образом. Так было, вероятно, в сельских областях, поскольку деревня (и ее культы) не обладала признанным статусом в официальных структурах Рима, где преобладал город. В конечном итоге в сельских областях местные элиты могли откатиться обратно к контролю путем прямых репрессий, поскольку каждый человек был «заперт» в собственной локальности и культуре без каких-либо намеков на транслокальную идеологию или организацию. Такое положение могло создавать организационное преимущество для использования авторитетной власти.

Но третий и особенно четвертый каналы были потенциально не привязаны к локальности. Они включали альтернативные связи между людьми. Третьим каналом была армия. В предыдущей главе я подчеркивал роль легионеров в установлении коммуникационной инфраструктуры империи. К тому же армия была единственным путем, посредством которого обычные люди, как правило крестьяне, вырывались из своих культурных позиций и вступали в контакт с остальным миром. Это не создавало революционных идеологий среди солдат. Несмотря ни на что, они были ядром римского государства. Смесь из строгой армейской иерархии и дисциплины, регулярного жалованья, а также набора по региональному принципу и практик расквартировки в целом делали из армии своего рода микрокосмос той самой двухступенчатой структуры, которая уже была описана, — офицерский класс разделял гомогенную культуру и осуществлял строгий контроль над местными отрядами.

Однако там, где перемешивались солдаты из различных регионов, возникали новые (доставлявшие некоторое беспокойство правящим классам) солдатские культы. Культ Митры — древнего иранского бога света — был наиболее широко распространен. Это демонстрировало, что относительно эгалитарное распространение коммуникационных сетей через медиум армии могло привести к культурным инновациям. Солдаты, смешивавшие свои знания, ценности и нормы, не довольствовались изолированным провинциализмом, как не были они удовлетворены и официальными культами государства. Империя должна была бороться с культурной инновацией даже в армейском ядре.

Четвертый и наиболее важный с точки зрения христианства канал составляли торговые сети империи. Сельскохозяйственное производство было фрагментировано либо на небольшие наделы и деревни, либо контролировалось крупными землевладельцами, которые также были местными политическими правителями. Поэтому отношения сельскохозяйственного производства были в основном частью официальной двухступенчатой коммуникационной системы. Но торговые и ремесленнические отношения были в определенной степени интерстициальными по отношению к этому потоку сообщений, несмотря на то что они использовали те же созданные и охраняемые властями коммуникационные маршруты. Торговцы и ремесленники обладали собственными социальными организациями — гильдиями. И хотя они жили в городах, не пользовались такой же властью в городской политике, какой обладали крупнейшие землевладельцы. Таким образом, город — центр официальных коммуникаций и контроля за системой также включал своего рода «альтернативные инфраструктуры» торговых и ремесленнических отношений, которые также распространились по всей империи и даже за ее пределы. Среди них непропорционально широко были представлены традиционные торговые народы, такие как греки и евреи. Их идеи были чрезмерно широко распространены во всех коммуникационных потоках этой инфраструктуры.

Торговый и ремесленнический сектор непосредственно зависел от авторитетной власти легионерской экономики римского государства. Но чем более институционализированной становилась эта экономика, тем больше ее ресурсы распространялись в гражданском обществе. Ко временам Христа экономика Средиземноморского бассейна была вполне институционализированной. Ремесленники и торговцы обладали правами частной собственности, подкрепленными гражданским правом (или, если они были иностранцами, расширением этого права, iusgentium — правом народов). Они владели такими движимыми активами, как орудия, корабли и мулы, которые (как я отметил в главе 2, когда работал с доисторическим периодом) по сути были «частными». У них были мастерские и торговые лавки, которые, подобно домам, обычно рассматривались в качестве частной собственности даже в сравнительно коммунальных обществах, ликвидные активы в форме монет, которые можно было обменять на сырье или готовые продукты, а также накапливать в частном порядке. Во всем этом государство функционировало просто как задний план по отношению к «частной» деятельности (частной — в латинском смысле как скрытой от публичного взора). Закон гарантировал права частной собственности, государство устанавливало параметры, в которых функционировала гильдия, но за самим процессом взаимодействия наблюдали лишь глаза императора, изображенного на монете. Транзакции были, по сути, неавторитетными между автономными свободными индивидами или семьями либо маленькими «фирмами» и потому отличались от внутренних, авторитетных, иерархических структур других каналов. Если этот сектор разрабатывал собственную идеологию, она могла быть направлена на то, чтобы сделать осмысленными и ценными две вещи, которые отвергала «официальная» идеология: что представляет собой индивидуальный опыт (или, возможно, опыт семьи или «маленькой фирмы») и как возможны нормативные этические отношения между подобными индивидами. «Избирательное сродство», по Веберу, между подобными индивидуальными и надындивидуальными потребностями и христианством является очевидным (я надеюсь, оно настолько очевидно, что нет необходимости оглядываться в прошлое).

Более того, этот канал коммуникации содержит второй, нижний уровень, параллельный уровню чиновничества. Речь идет о взаимодействии сектора торговцев и ремесленников с низшими социальными слоями, особенно с городскими пролетариями, а также с крестьянами. Связи с крестьянством не были особенно тесными или интенсивными. Крестьянство было в большей мере открыто для надзора со стороны сельских элит, чем со стороны торговцев и ремесленников. Тем не менее эти связи существовали, поскольку сети монетаризованного обмена пронизывали всю империю. Одним словом, они представляли собой прямую альтернативу инфраструктурам, через которые могла диффузно передаваться идеология, то есть инфраструктуру, которая была вызвана к жизни достижениями империи, а не ее провалами. Чем более успешной в экономическом и политическом отношении она становилась, тем более ярко выраженной становилась «пятая колонна».

По четырем каналам проходили сообщения и контроль. Один из конкретных медиумов коммуникации, которым являлась письменность, был особенно важен во всех каналах. Она была широко распространена в силу того, что материалы, перья и папирусный пергамент являлись доступными, поскольку большая часть населения была грамотной. Трудно сказать конкретно, кто именно владел грамотой и насколько, но это необходимо для понимания инфраструктуры, доступной для «религии книги»[89].

Я начну со второго канала — коммуникации между членами правящего класса. Они были практически все грамотными, причем это была грамотность весьма высокой степени, что, вероятно, справедливо как для мужчин, так и для женщин. Политические практики в каждом городе требовали определенного уровня навыка чтения, того же требовало активное участие в правовых вопросах собственности и брака. Литература была очень важна, и начиная с 100 г. до н. э. самые известные авторы, особенно историки и поэты (например, Гораций, Вергилий, Цезарь, Ливий и Тацит) писали и читали вслух для огромных аудиторий на всей территории республики/империи.

Инфраструктурой была универсальная система образования по образцу эллинистической системы, состоявшей из трех частей: начальной школы, обучавшей чтению, письму и арифметике с 7 до 11 или 12 лет, средней школы, обучавшей в основном грамматике и классической литературе вплоть до 16 лет, и (обычно после перерыва на военную службу) высшей школы, фокусировавшейся в основном на риторике между 17 и 20 годами. Школы обычно финансировались на частной основе ассоциациями родителей каждого города, хотя в период империи имел место рост государственного регулирования. Универсальность обучения среди правящего класса обычно снижалась на самой верхней ступени образования, где богатые предпочитали пользоваться услугами частных репетиторов, особенно для дочерей. Не ясно, как много детей из этого класса поступали в высшую школу, а затем в университеты, особенно девочек.

Рассмотренная выше система образования весьма напоминает нашу систему. Но есть два основных отличия: содержание обучения было удивительно литературным, и процесс обучения был привязан к устному режиму передачи знаний. Литература, грамматика и риторика учили вербальным навыкам, используемым в публичных дебатах, правовой защите и публичном чтении вслух. Стреттон (Stratton 1978: 60-102) утверждает, что римская литература была не просто широкой мнемонической системой, она была техническим средством хранения культурных значений и смыслов и восстановления их посредством коммуникационной деятельности письма и проговаривания.

В предыдущей главе я подчеркивал экстенсивность римской цивилизации. Чтобы сплотить огромную империю, понадобились большие инвестиции в коммуникационные технологии. Грамотность была важной частью этого процесса. Отсюда и одержимость римлян своим языком, его грамматикой, стилем и соединением его с литературными и историческими текстами, описывавшими рост римского могущества, и их любовь к риторике, искусству коммуникации и ведения споров. Грамотность также имела практическую связь с законодательством и аристократической профессией юриста. Но мы по-прежнему задаемся вопросом: почему их профессиональное образование было риторическим, а не образованием в статутном («писаном») праве или прецедентом праве? Ответ лежит в важности письменной, но мнемонической связи в придании морали правящему классу империи, дающей ему общий доступ к хранилищу культурного знания и усиливающей его культурную солидарность через деятельность, связанную с публичным чтением и обсуждением.

Участие в этих общественных мероприятиях было, как правило, аскриптивным, состав участников ограничивался только сенаторским и всадническим сословиями, декурионами и другими высокостатусными рангами имперского общества. Массы в этом не участвовали. Этот аспект письменной культуры был эксклюзивным, полезным для консервации экстенсивной власти правящего класса. Землевладельцы, проживавшие вне своего поместья, встречались друг с другом в гражданских условиях, управляли местностью с помощью дебатов и писали (и особенно путешествовали) в другие города. Это был «приватный» правящий класс, довольно закрытый для аутсайдеров благодаря своим культурным практикам и целенаправленной политике.

Тем не менее массы не были исключены из всей письменной деятельности. Как и в отношении греков, целью письменной культуры было не сохранение сакральной догмы, а отражение и комментарии реального жизненного опыта. Знание само по себе не было ограниченным, как и образование. Начальное образование было широко распространено даже в некоторых деревнях. Учителя имели низкий статус. Согласно бесценному эдикту Диоклетиана, установление зарплаты и гонорара для учителя начальных школ, чтобы он зарабатывал не меньше каменщика или плотника, предполагало класс из тридцати учеников. Это означало, что начальные классы были довольно многочисленными. Было также много грамотных мужчин самого низкого происхождения, которые достигали высших ступеней грамотности, либо обучаясь в высших школах, либо перенимая знания от своих отцов. Затем следовало поступление в армию в надежде использовать свои навыки для продвижения по службе. Например, египетский военно-морской новобранец времен правления Августов пишет своему отцу, что хотел «преклониться перед твоим подчерком, поскольку ты хорошо меня научил, я надеюсь благодаря этому на быстрое повышение» (цит. по: Jones 1970: II, 151, где это письмо приводится полностью). Это письмо свидетельствует о домашнем обучении среди части простого народа, но не среди всех, поскольку новобранец надеется на повышение именно благодаря своей грамотности. От Петрония мы также узнаем о школах среднего уровня, когда он рассказывает про мальчика, который мог бегло читать и был чудом в своем классе. Многие, утверждает он, «не учили геометрию или литературу либо иные бессмысленные вещи типа этих, но были весьма довольны умением читать большими буквами и понимать дроби, веса и единицы измерения» (Petro-nius 1930: 59, 7).

Образование требовало денег, обычно монет, чтобы платить учителю. Каменщик или плотник мог позволить себе потратить одну тридцатую заработанных денег на оплату начального образования одного ребенка, но обычный крестьянин не мог позволить и одну двадцатую часть своего низкого заработка, тем более в монетах. Маловероятно, чтобы двое или более детей из простых семей могли получить начальное образование. В целом начальное образование также ведет к тому, что Петроний называет «большой беглостью», но не в культурных достижениях. Для этого требовалось второе образование, но в этом возрасте ребенок уже становился полезным работником в семье. Требовалось существенное богатство, чтобы поддержать ленивую молодежь.

По этой причине в попытке дать оценку грамотности среди римлян нет смысла (за исключением утверждения о том, что она была гораздо большей, чем в любом из обществ, рассмотренных до сих пор, исключая Грецию), поскольку она значительно различалась. Мы можем выделить три различных уровня. К первому уровню принадлежал высокограмотный, обученный счету и культурно сплоченный класс. Его грамотность была важной частью морали правящего класса. Второй уровень составляли выходцы из числа функционально грамотных и обученных счету людей, которые не являлись полноправными членами письменной культуры и были исключены из власти. Они могли стать чиновниками в бюрократии, у землевладельцев, в армии и у купцов учителями начального образования, оказывать помощь в составлении завещаний, петиций и контрактов, вероятно, даже могли понимать смысл некоторых понятий, которые лежали в основе произведений римской и греческой классической литературы, но, очевидно, не могли читать этих произведений и в обычной жизни не сталкивались с ними. Расположение и ширина второго уровня зависели от письменных традиций инородцев (что предположительно показывает, как могло передаваться домашнее образование). Греки, народы арамейского происхождения (особенно евреи) и некоторые египтяне были непропорционально высоко представлены на втором уровне образования. Этот уровень также зависел от городов, где функции грамотности были в цене и где протекали денежные потоки. По тем же причинам в городах грамотность была сконцентрирована среди купцов и ремесленников. Те, кто принадлежал к третьему уровню, были либо безграмотными, либо частично грамотными на уровне, описанном Петронием: массы крестьянского населения и городской пролетариат, а также их младшие сыновья и дочери, находившиеся несколько выше на социальной лестнице. Они были полностью исключены из письменной культуры республики/империи.

Эти уровни отличались по своему социальному расположению, кроме того, между правящим классом и остальными существовал огромный культурный разрыв. Тем не менее определенное пересечение было различимо. Пересечение на высшем уровне происходило между грамотными людьми, которые обладали более демократическими и менее эксклюзивными институтами. Греки и евреи разного уровня грамотности обменивались более диффузными культурными сообщениями, чем большинство провинциального населения. Область пересечения между вторым и третьим уровнем была более широкой, особенно среди упомянутых народов в городах. Кроме того, какой бы ни была культурная эксклюзия высшего уровня, образцы грамотности ниже могли быть лишь результатом стремления к более широкому доступу к образованию и культурному миру. Поэтому письменная культура наделяла властью', чем больший доступ к ней имел человек, тем больший контроль над жизнью он мог осуществлять. Это было не убеждением, а объективной реальностью, поскольку власть в империи основывалась на грамотности и культурной коммуникации. Если участию в официальной культуре могли препятствовать, то возникали неофициальные и, возможно, радикальные контркультуры. В Новое время грамотность была широко распространена повсеместно. Стоун (Stone 1969) отметил, что три великие революции современности — Гражданская война в Англии, Французская и Русская революции — произошли, когда половина населения была грамотной. Маловероятно, что уровень грамотности римлян был столь же высоким. Но массы могли участвовать в устной передаче «радикальной» письменной информации, созданной при помощи контрэлит.

В исследованиях коммуникационных сетей народов с высоким уровнем грамотности в XX в. может быть обнаружен «двухступенчатый» поток коммуникации. Декейтер в штате Иллинойс 1945 г. от нашего предмета отделяют 8 тыс. километров и 2 тыс. лет. Но Катц и Лазарсфельд (Katz and Lazarsfeld 1955) обнаружили, что современные массмедиа обладают небольшим непосредственным воздействием на большую выборку американских женщин. Напротив, влияние медиа было по большей части косвенным, опосредованным сообществом «лидеров мнений», которые реинтерпретировали медийные послания, прежде чем посылать их своим знакомым. Вопреки определенным оговоркам и критике двухступенчатая теория потока прочно держала свои позиции и в последующих исследованиях (Katz 19575 McQuail 1969: 5^2—57) — Но насколько уместно применение двухступенчатой модели к римскому контексту частично грамотных сообществ? Когда полезная информация попадала в такое сообщество в письменной форме, ее могли прочитать вслух остальным лишь люди, владеющие грамотой. Позднее в данной главе мы убедимся, что это, по сути, и было нормой в христианских сообществах, когда они только устанавливались, и оставалось нормой на протяжении Средних веков.

Маловероятно, что эту роль информационного лидера (лидера мнения) играл правящий класс империи, живший замкнутой культурной жизнью и испытывавший презрение к интеллектуалам, находившимся ниже. Вместе с тем для владевших грамотой на втором уровне были характерны более эгалитарные отношения обмена с теми, кто преуспел меньше, к тому же их большая грамотность не была качественно разделена культурой. Они были потенциальными устными передатчиками.

Медийное свойство грамотности усиливало природу коммуникативных каналов. Я уже отмечал наличие в Римской империи альтернативной интерстициальной коммуникационной системы, которая использовалась прежде всего для экономических отношений, но которая могла передавать идеологию через двухуровневый поток, где первым уровнем было распространение сообщений среди горожан, а вторым — распространение сообщения в конечном счете среди большей части народов империи. Эта альтернативная коммуникационная система усиливалась благодаря медиуму грамотности, которую она (в отличие от культурных аспектов официальных коммуникационных систем) не хотела ограничивать. Теперь мы можем проследить активизацию этой системы, поскольку христианство начало свое распространение, опираясь на особенности Римской империи. В качестве предварительного аргумента я предлагаю рис. 10.1, который графически изображает два информационных канала и демонстрирует, что вторым неофициальным каналом стало христианство (христианский канал).

Последующие контуры распространения христианства хорошо известны. За исключением его классовой основы и последующего распространения в сельской местности, эти контуры не представляют особых проблем для исследования. Доказательство в пользу распространения христианства могут быть найдены в классическом исследовании Гарнака (Harnack 1908), которое по-прежнему остается непревзойденным, а также в других ранних исследованиях (например, Glover 1909: 141–166; Latourette 1938: 1,114–170).

Христос рассматривался как мессия евреев, игравший отчетливо пророческую (а не божественную) роль в сельской, говорящей на арамейском языке Палестине, где он появился. Он был предположительно выдающимся человеком, и то, о чем он в соответствии с историческими свидетельствами проповедовал, имело огромное значение. Христос пообещал рациональный моральный порядок затронутой политическими проблемами области, волнения в которой могли также привести к локальному экономическому кризису. В этом, вероятно, и заключались «страдания», как их обычно понимают. Христос также предложил компромисс между эллинизацией и национализмом евреев, предположительно сознательно избегая потенциальной роли национального лидера в борьбе против Рима.

Тем не менее его последователи, вероятно, были весьма удивлены, когда обнаружили отклик на послание Христа среди эллинизированных евреев таких городов, как Палестина, Кей-сария, Яффа, Дамаск и даже Антиохия — третий по величине город империи. Это могло способствовать их представлению о божественности Христа. Чудеса и история о воскрешении, а также другие божественные элементы могли быть добавлены к легенде о нем. Обращение в христианство в городах означало огромную приверженность письменным текстам, а также греческому языку — языку большинства городских евреев. Около 45 г.н. э. в христианство был обращен Павел — глава фарисеев. Его организационные способности распространялись за пределы эллинистических городов Ближнего Востока. Поскольку возникновение первых споров между сторонниками христианства обычно связывают с греческой версией Ветхого Завета (Септуа-гинта), изначальная, говорящая на арамейском сельская база Палестины была оставлена.

Говорящие на греческом евреи, вовлеченные в торговлю и ремесла во времена процветания, не испытывали бедности, притеснений или страданий. Учение Христа, вероятно, было модифицировано, объединив в себе греческую философию и иудейскую этику в лучшее, более свободное и освободительное объяснение его жизненного пути, чем то, которое предлагал традиционный иудаизм. Оно также было применимо к язычникам — в массе своей грекам, принадлежавшим к той же среде. «Любите врагов ваших и молитесь за преследующих вас» (Matthew 5^:44) было в наивысшей степени экстравертным посланием.

Поэтому, по мере того как началась городская миссионерская деятельность, возникли противоречия между иудеями и греками относительно вопроса, необходимо ли христианам совершать обрезание. Согласно «Деяниям святых апостолов» (глава 15), Павел и его сподвижник Варнава Кипрский не считали это необходимым и создали смешанную общину из иудеев и язычников в Антиохии и других городах. «Люди из Иудеи» (вероятно, и родственники Иисуса) возражали, и в Иерусалиме был созван Апостольский собор, на котором Павел и его последователи предположительно одержали победу. Гонцы с посланием были отправлены в новые общины для подтверждения их легитимности. Смешанная община Аниохии была собрана, письмо было зачитано, и слушатели ликовали — так говорят наши паулинистские источники. Победа фракции мировой религии в конечном счете оказалась решающей. «Апологеты обрезания», закрепившиеся в Иерусалиме, были, по всей видимости, сокрушены в ходе подавления еврейских восстаний 70 и 133 гг. н. э. Отныне письменные тексты передавали сообщения между общинами, внутри общин они зачитывались вслух и обсуждались. Двухступенчатые средства коммуникации стали преобладающими. Поскольку апостольские послания циркулировали между греческими сообществами, их содержание становилось все более греческим. Вызов гностиков привнес больше синкретического философствования в христианство. Однако христианская философия была не изотерической философией, а философией «простых мужчин и женщин».

рис. 10.1. Римская империя: официальные и христианские каналы коммуникации и контроля (на примере двух провинций)

Самым древним датируемым христианским документом после апостольских времен было длинное письмо, отправленное Климентом Римским христианам из Коринфа в go-х гг.н. э. Коринфяне расходились в доктринальных и организационных вопросах. Климент использовал риторические методы классической литературы, чтобы привести их к единению. Послание было простым: дисциплинированная координация необходима для единства тела Христова в той же степени, в какой она необходима полису, римскому легиону и человеческому телу как таковому. Настоящая этическая община основана не на формальной теологической доктрине, а на общем «дыхании», общем духе. Это означало смирение перед властью, что, как он утверждал, было основной частью послания Христа.

Послание Климента оказало огромное влияние на коринфян и часто зачитывалось на их службах в течение последующего столетия[90]. Неявные по своему стилю аллюзии и основной аргумент содержали невероятные претензии: истинными наследниками афинских и спартанских гражданских добродетелей и римских военных добродетелей (virtu) были именно христиане. Это послание апеллировало к грекам, точнее, к их самому широкому представлению о себе: не как к ограниченной этическим происхождением или языком группе, а как к рациональным человеческим существам, принесшим цивилизацию. Третий уровень достижений классической Греции, рассмотренный в главе 7, не мог быть возобновлен в силу стратегического рассредоточения греков по всей империи.

Но к середине II в. христианские общины были созданы в каждом городе восточных провинций, в большинстве городов центральных и в некоторых городах западных провинций. В этих общинах доминировал греческий язык. Также существовало незначительное количество сельских христианских организаций. Каждое сообщество было по большей части автономным ecclesia (собранием), к тому же они обладали весьма сходной организационной структурой, обменивались посланиями и начинали приходить к согласию об общем наборе евангелий и общих доктринах. Чувство общности каждой ecclesia усиливалось ужасом периодических преследований. Свидетельства мученичества быстро фиксировались и циркулировали среди общин. Коммуникационная система была активизирована, а христианское население мобилизовано.

Христиане привлекали внимание властей. История их преследования сложна и противоречива[91]. Часть этой сложности была создана двумя конъюнктурными факторами. Во-первых, христианская религия была сильно скомпрометирована в глазах императоров постоянными беспорядками в Палестине. Во-вторых, идиосинкратически Нейрон преследовал христиан в 64 г.н. э. по ошибочному обвинению в том, что это они (а не он сам, как предполагалось в то время) начали великий пожар в Риме. Даже если не брать во внимание эти факторы, преследования христиан происходили довольно систематически. Быть христианином во времена Траяна было преступлением, хотя власти не были всецело заинтересованы в их преследовании. Но примерно каждые пятьдесят лет они начинали повсеместные и беспощадные преследования, и так продолжалось вплоть до обращения в христианство Константина в 312 г. н. э. Почему?

По всей видимости, имели место три основных мотива преследования. Во-первых, христиан обвиняли во всевозможных «мерзостях». Их называли преступниками в моральном смысле (malt homines — «плохие люди») и расправлялись с ними при помощи уголовного права. В свою защиту христиане объясняли, что причастие (евхаристия) не было каннибализмом, что они не были атеистами, несмотря на отказ поклоняться языческим богам, и что предпочтение брака среди их последователей не подразумевало инцеста, точно так же как их доктрина универсальной любви не подразумевала сексуальных оргий. Вплоть до начала III в. эти нападки, по всеобщему убеждению, продолжали «политику козлов отпущения» Нейрона. Как отмечал Тертуллиан, «если Тибр вошел в стены, если Нил не разлился по полям, если небо не дало дождя, если произошло землетрясение, если случился голод или эпидемия, тотчас кричат: христиан ко льву».

Источником других мотивов преследований был монотеизм христианства. Отказ признавать божественное происхождение императора, по всей видимости, был достаточно серьезным поводом для преследований со стороны Домициана (81–96 гг.), поскольку он был одним из немногих императоров, обожествивших себя. Но третий мотив был еще более важным, поскольку монотеизм заставлял христиан отвергать поклонение всем языческим богам. Это было решающим фактором, идущим вразрез с официальной римской идеологией. Римские правящие классы не были фанатичными по отношению к их богам. Религия римлян была в меньшей степени системой верований, чем серией гражданских ритуалов и демонстраций, возобновлявших солидарность граждан перед ликами богов. С имперскими завоеваниями религия развила двухуровневые ритуалы социального контроля: локальные религии могли быть приняты с толерантностью и даже практиковаться путем встраивания своих богов и ритуалов в рамки пантеона богов и ритуалов государства в целом. Интеграция империи идеологически зависела от pax deorum — мира между богами, то есть от уважения к другим богам, а не просто принятия их. Но когда Христос столкнулся с проблемой лояльности империи, он, как пишут, сказал: «Стало быть, цезарево отдайте цезарю, а Божье — Богу» (Matthew 22: 21). Только в духовных вопросах звучало: «Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель». Светскими вопросами занимался Цезарь. Но Рим не разделял духовной и светской власти, как не разделяли их полностью и сами христиане. Поэтому отказ уважать богов сообщества был политическим вызовом Риму и нечестивым поступком. Существовал список основных обвинений против христиан, которые власти рассматривали как истинные и серьезные (см. перекрестные допросы, зафиксированные в «Актах мучеников» [Mursurillo 1972]).

Но до тех пор пока мы остаемся на уровне доктрины, удовлетворительное объяснение преследования не может быть найдено. Акцент на автономии веры был сделан христианами, а не Римом. Поскольку вера не была настолько значимой для римских властей, они могли найти обходной путь для трудностей монотеизма. В конце концов персидские цари управляли, используя монотеизм Зороастра для поддержания своей власти, и поздние римские императоры поступили точно так же. Плиний Младший в недоумении писал Траяну[92], надеясь получить от него руководство к действию. Он обнаружил, что христиане не практиковали «всяких мерзостей», что у них не было недостатка в уважении к императору, что они послушно прекратили устраивать общие трапезы, после того как он запретил тайные общества. Плиний также не любил иметь дело с доносчиками и потоками памфлетов, которые были результатом публичных гонений. Того же мнения придерживался и Траян, который советовал ему ничего не предпринимать. По прагматическим причинам Рим мог стремиться к компромиссу, как и Христос.

Если компромисса не было (до самого последнего момента), наиболее вероятным объяснением было то, что идея монотеизма распространялась по каналам, которые соперничали с официальными каналами империи. Альтернативные сети коммуникации и контроля, которые были упомянуты ранее, были активированы в целях создания конкурирующего набора взаимосвязанных интерстициальных сообществ, что угрожало империи.

Все соответствовало этому объяснению. Религия сообщалась через интерстициальные торговые сети и интерстициальные народы, особенно греков. Эта деятельность по большей части была скрыта от государства. Христианские общины возникали внезапно — отсюда и тревожные сигналы о «тайных обществах» и слухи «о всяких мерзостях». Они были небольшими, тесно связанными с сообществами, обладавшими большей лояльностью по отношению друг к другу, чем та, которой обладали подгруппы, расположенные в городском центре империи. Языческий автор Цельсий писал примерно о 180 таких общинах и находил их внутреннюю сплоченность примечательной (хотя он приписывал ее гонениям). В соответствии с термином ecclesia, изначально обозначавшим «собрание греческого полиса», эти частные общины были политическими собраниями, которые создавали барьеры для проникновения государственной власти и контроля.

Более того, внутренняя организация каждой ecclesia была неупорядоченной, поскольку она отменяла вертикальное и горизонтальное разделение. Бог превосходил социальную структуру, а не выражал ее, как это было в ранних религиях. Спасение после индивидуальных усилий было открыто для всех. Возможность заслужить спасение зависела от индивидуальных усилий через прямую связь с богом. Евангелия всегда были необычайно точны в том, что касалось этого вопроса, и тем самым содержали исключительно универсальный и радикальный элемент. Современников поражало, что церковь была особенно активной в рекрутировании в свои ряды женщин, рабов и свободных простолюдинов. Это преподносилось критиками как упрек, но это же с гордостью демонстрировали апологеты христианства.

Таким образом, появилось мнение, что церковь в огромном количестве рекрутировала «бедных и угнетенных» (например, Harnack 1908: II, 33–84 и др) — Но это едва ли соответствовало действительности. Во-первых, после смерти Христа и вплоть до 250 г. н. э. христианство было практически исключительно городским. Горожане составляли основную часть христиан и всего 5-10 % всего населения, которая была освобождена от тяжелого сельскохозяйственного труда для обеспечения прожиточного минимума. Они были привилегированными в экономическом смысле, в частности, потому, что в городах бесплатно раздавали зерно.

Во-вторых, современные представления о практиках рекрутирования неоднозначны. Языческие обвинители выражали не столько реальную статистику, сколько удивление тем, что христиане должны были быть активными среди простолюдинов. Христианские апологеты объясняли, что обращение к народу и было смыслом их послания, но добавляли, что они также рекрутировали тех, кто находился выше на социальной лестнице.

В-третьих, имеющиеся данные подтверждают различные заключения. Даже на своей первой сельской палестинской стадии христианские активисты обычно были сельскими ремесленниками, а не крестьянами или рабочими. Эта ремесленническая база пережила перемещение в города. Исследуя уцелевшие могильные камни ранних христиан, ученые пришли к выводу о многообразии профессий, упомянутых на них: это был огромный список ремесленников, умевших все — от изготовления барельефов до врачевания мулов; торговцев, продававших множество товаров, начиная от ладана и заканчивая костью; чиновников и наемных рабочих, например сборщиков долгов и переписчиков; артистов, таких как хористы, трубачи или гимнасты. Эти профессии встречаются наряду со скромными профессиями сферы обслуживания, такими как горничные или конюхи, и трудовыми профессиями, такими как землекопы или садовники. Встречались также квалифицированные профессии, такие как магистраты или врачи (Case 1993: Это скорее показывает различные срезы городской жизни, чем бедных и угнетенных. Речь идет о такого рода профессиях, которые преобладают среди средних слоев современных нам классовых структур (их всегда трудно отнести к определенному промежуточному «социальному классу»).

Вывод Гранта (Grant 1978: 88) заключается в том, что большинство христиан принадлежали к «среднему классу». Но весьма вероятно, что христиане были широко представлены среди городского народа, выходцы из которого не могли позволить себе могильных камней. Так или иначе, апелляция к «среднему классу» скорее относится к нашей эпохе, чем к римской. Христиане, как и их оппоненты, говорили в основном в терминах «народа», populus — и в этом ключ к пониманию их социальной базы. Христиан рекрутировали из народа, противопоставленного правящему классу. Следовательно, в экономических и профессиональных терминах они были чрезвычайно разнородны. И если мы вспомним, что городской «народ» включал, вероятно, 20–30 % рабов или свободных людей практически того же спектра профессий (исключая только магистратов), то мы увидим, что эти категории не свидетельствуют о бедности и угнетении, как, разумеется, не свидетельствует о ней и категория «женщины». Более того, христианские общины добились заметных экономических излишков, поскольку они нанимали значительное количество служащих, работавших полный рабочий день, а также занимались благотворительностью, которая свидетельствовала об определенной степени бедности среди них. Как отмечает Кейс в обсуждении социальной догмы, передвижение в города включало отказ от изначального безразличия членов к мирскому богатству, а также от идеологической идентификации со смирением, бедностью и нищетой.

Лишь немногие ученые, все еще исследующие материальное понимание «страдания», обращаются к «относительной депривации». Гейджер (Gager 1975: 27, 95) утверждает, что христиане были не абсолютно убогими, а скорее бедными и угнетенными по отношению к своим ожиданиям или стремлениям. Поскольку Гейджер уходит от исключительно экономической концепции депривации, с необходимостью возникает вопрос: «А чего они были лишены?» Ответа на этот вопрос он так и не дает.

Но, установив более точно, кем были ранние христиане, мы, вероятно, сможем более внятно ответить на вопрос об их депривации. Это была не экономическая депривация: их профессиональная база, общинная собственность и доктрина свидетельствуют в пользу того, что по современным им стандартам они были даже зажиточными. Если же они желали большего богатства, но им не позволяли его достигнуть (относительная экономическая депривация), христиане никогда не выражали этого письменно. И действительно, их доктринальный сдвиг по направлению к очень скромному богатству, не к роскоши свидетельствует об обратном. Но все горожане, возможно, именно потому, что они были выходцами из простого народа, разделяли одну характеристику депривации — исключение из официальной власти. Они не были частью правительства империи или их собственных городов. В этих промежуточных городских группах именно в момент наибольшего процветания империи во времена правления Траяна и Адриана мы узнаем о протестах и восстаниях против политической эксклюзии в восточных городах. Дион Хрисостом[93] повествует о том, что ремесленников «державшихся в стороне от общих интересов, поносили и рассматривали как аутсайдеров» (цит. по: Lee 1972: 130) — Тем не менее Ли отмечает, что такие «лишние» люди едва ли сами хотели стать еще более исключенными из гражданского участия, обращаясь в христианство. Это серьезное возражение, но оно касается лишь узкого понятия политической эксклюзии.

Напомним, что империя жестко контролировала общинные организации. Переписка на тему коллегий пожарных между Плинием Младшим и императором Траяном — известный тому пример (она воспроизведена в Jones 1970: II, 244–245). Плиний — правитель провинции Вифиния в Малой Азии докладывал, что огромный пожар недавно нанес ущерб городу Никомедия. Пожарных коллегий в этом городе не существовало, поэтому Плиний просил основать одну коллегию. Довольно странно, что ему приходилось спрашивать разрешения, столь же странными выглядят его уговоры относительно того, что все предосторожности для регулирования пожарных коллегий будут предприняты и что он проследит, чтобы они занимались только делами, связанными с пожарами. Но ответ Траяна выглядит еще более странно. Он утверждает, что, будучи основанными, «именно союзы подобного рода не давали покоя… Какое бы имя и по каким бы основаниям мы ни давали тем, кто будет вовлечен в такой союз, он в скором времени превратится в гетерию». Таким образом, он отказывает в организации коллегии и советует подготовить пожарное оборудование, которое могло бы быть использовано владельцами загоревшихся домов. Эксклюзия применялась ко всем формам общинных ассоциаций. Городские массы были полностью исключены из общественной коллективной жизни, из всех официально разрешенных нормативных сообществ. Империя не была их обществом.

Тем не менее экономика городской жизни в гораздо большей степени, чем сельской, подразумевала коллективную деятельность на рабочем месте и в торговле. И подобная деятельность требовала, чтобы кто-то был обучен грамоте и мог читать и писать вместо неграмотных участников. Идеи и тексты циркулировали в этих небольших коллективах, кроме того, возникали дискуссионные группы. Тем не менее правительство пыталось этому воспрепятствовать. Вдобавок ко всему ядром христианских групп были высокомобильные греки, а греческий был общим языком практически для всех восточных и многих западных городов, к тому же греки обладали традицией полисных коллективных ассоциаций, и упомянутые выше «политические» восстания происходили в греческих городах восточной империи. Мы можем сделать вывод, что христиане искали не политического участия, а участия в значимой коллективной жизни в целом. И они нашли ее в церкви, которая утверждала свой аполитический трансцендентный характер. Маловероятно, что они рассматривали ее как политический вызов империи. Даже если некоторые христиане могли принимать участие в редких бунтах, то они были двойственными по своему содержанию, касавшимися прежде всего духовного спасения, оставляя «цезарю цезарево». Но для христиан духовное спасение волей-неволей подразумевало участие в общинных организациях. Вопреки их собственной доктрине они были втянуты в политику в самом широком смысле слова.

На уровне доктрины часто наблюдалось слияние духовного с ассоциативным. Нок завершает свое исследование эллинистического содержания христианства изложением ранних авторов: «Люди хотели не истину отыскать, а быть во Вселенной как дома» (Nock 1964:102). Эта фраза «быть во Вселенной как дома» идеальна. «Дом» был социальным домом, сообществом, но таким, которое обладало универсальной значимостью по отношению к изначальному смыслу и нравственности. Это смешивало сакральное и секулярное, духовное и материальное, чтобы создать трансцендентное общество. Ранние христиане всегда обращались к себе как «общине», «братству», «братьям и сестрам во Христе». Они были социальной организацией, соперничавшей с империей.

Угроза стала очевидной, когда власти перестали верить молве о «всяких мерзостях». Теперь они считали, что христиане были добродетельными. Тертуллиан, согласно свидетельствам язычников, восклицал: «Посмотрите, как эти христиане любят друг друга», и, хотя он не был беспристрастным комментатором, христианское милосердие привлекло много завистливого внимания. Последний из основных оппонентов христиан император Юлиан, который всегда рассматривал их как атеистов, открыто утверждал: «Почему мы не признаем, что это их милосердие к чужим людям, забота о могилах умерших и претензии на святость их жизней сильнее всего усиливают атеизм?» (цит. no Frend 1974: 285). Христианский дуализм не всегда и не во всем поддерживали. В самой незначительной степени, даже без разрушения социальной иерархии, христианство представляло этическую угрозу. Оно безусловно превосходило империю в наложении социальной этической необходимости на межличностные и семейные отношения. Даже если христианство концентрировалось в этих областях, оно представляло собой альтернативную фокусировку на нормативной связанности.

Империи противостояла альтернативная организация власти, экстенсивная по своему охвату, интенсивная по мобилизационной способности, этическая и (по своим стандартам) демократическая. Эта организация полагалась в большей степени на диффузную, чем на авторитетную власть; таким образом, казнь политических лидеров организации не могла остановить ее организационного драйва. Во многих отношениях христианство отражало именно то, как Рим идеализированно представлял свое республиканское прошлое. Это привлекало обычных граждан и возрождало политические тенденции, которые предположительно были характерны для примерно 100 г. до н. э. Христианское популистское лидерство также было склонно к созданию более радикальных эгалитарных оппозиционных фракций в церкви, например гностиков или донатистов (которые будут рассмотрены в этой главе). Христианство было основано духовно и социально на народе. Оно было подрывным до тех пор, пока мобилизовало людей для достижения их собственных целей, какими бы они ни были.

То, что Христос, как свидетельствуют его последователи, осознал, было знанием (в данном случае духовным), касавшимся на самом деле простых вопросов. Однажды возникнув, упрощенные записи и численные системы в конечном итоге сделают возможным экстенсивный поток информации через смешанные письменные и устные каналы, тогда большинство знания, релевантного социальной жизни, будет доступно обычным индивидам. «Духовные» вопросы чрезвычайно просты: противоречие между жизнью и смертью, бренность материального и конечные смыслы, порядок и хаос, добро и зло — все это так безоговорочно и так узнаваемо нами на протяжении всей истории, умудренные философы и теологи лишь добавили к этому технические детали. Генетическое устройство людей придает фундаментальное равенство большинству материальных черт, релевантных для достижения общего знания о мире. Как только большие группы людей стали задавать сходные вопросы о смысле жизни и ее значении, возникли мощные эгалитарные силы. Способствовавшие этому факторы появились в поздних архаических обществах, и их последствия были революционными.

Таким образом, христианство несло радикальное, проникновенное, но простое и истинное послание миру, по крайней мере в идеальных терминах. Поскольку люди были универсализированы, возникло представление о коллективном существовании человечества в целом в форме универсальной организации, Вселенской церкви, ойкумены. Как и подразумевало ее греческое обозначение, она предполагала универсализм, характерный для греческой философии. Но греки обладали только обществом участия, охватывавшим лишь небольшое пространство. Ойкумена предполагала экстенсивную культуру и грамотность Римской империи. Но по мере экспансии Рима у римлян оставалось все меньше возможностей для участия в обществе. Участие было оставлено движению идеологической власти, религии, чтобы она несла послание фундаментального, хотя и номинально «духовного» равенства и коллективного участия по всему социальному пространству, населенному миллионами людей. Христианство подразумевало, что человеческое общество не должно ограничиваться существующими государствами, классами или этническими различиями, что интеграция может быть достигнута другими методами — не принуждением, а трансцендентной идеологической властью. Преследование свирепствовало до тех пор, пока этот вопрос не был снят.

ДУХОВНАЯ И МИРСКАЯ ойкумена: ДВИЖЕНИЕ ПО НАПРАВЛЕНИЮ К КОМПРОМИССУ?

Тем не менее компромисс между возникавшей церковью и имперским государством был явно возможен. Христиане едва ли могли просто отмахнуться от враждебности со стороны государства. Вероятно, вера в Бога, лояльность общине и мужество могли выдержать гонения, хотя существовали огромные колебания. Некоторые исследователи убеждены, что христианство не выдержало бы больших гонений (например, Frend 1974). Дуализм привел христиан к сложностям. Но дуализм был двусмысленным и мог быть прояснен в интересах христиан и мирских властей. Послание Христа, как рассказывают Евангелия, было ясным: равенство мужчин и женщин, всех свободных людей и рабов и скорее духовным, чем секулярным. Так каковы же были пределы, границы духовного? Христиане начали приспосабливаться в Римской империи, определяя эти границы более четко.

Рассмотрим вначале особые случаи — женщин и рабов. Женщин, без сомнения, было много среди ранних христиан (например, Luke, 8: 1–3) — Как отмечает Кэмерон (Cameron 1980), в этом не было ничего особенно «революционного». Женщин, находившихся в маргинальном положении в официальной культуре Рима, также широко привлекали в другие религии, например в культ Исиды. Особенно много христиан рекрутировали из людей среднего достатка, занятых в торговле, а в этом секторе женщины часто были активными агентами их семейного дела. Тем не менее, когда христианские секты стали более значимыми, занятие женщинами руководящих позиций рассматривалось как нечто весьма радикальное. Элейн Пейджелс сравнила раннюю роль женщин в церкви и в соперничавших гностических сектах. Многие секты допускали женщин в качестве полноправных участников, пророков, священников и даже епископов. Их тексты содержали массу отсылок к феминным или андрогинным характеристикам Бога (некоторые рассматривали Святого Духа как женское начало, таким образом, Троица становилась родителям и-супругам и плюс единственный сын). Все это было запрещено Павлом и его последователями, выдававшими себя за Павла (особенно в Первом послании к Тимофею: «Женщина в тишине да учится со всякой покорностью»), а также большинством ранних епископов. Женщины могли быть полноправными членами, но не руководителями церемонией. Бог и Христос были определенно мужчинами (Pagels 1980: 48–69).

Относительно этого движения к гендерному компромиссу существует одна проблема: официальные римские институты становились менее патриархальными, в частности, в том, что касалось более эгалитарных представлений о браке, о чем говорит свидетельство, воспроизведенное де Сент-Круа (Ste. Croix 1981: 103–111). Но наиболее обоснованное историческое исследование одной из римских провинций Хопкинса (Hopkins 1980), посвященное Египту, приходит к противоположному заключению — о постепенном уменьшении власти женщин в рамках брачного контракта, которое началось с греческого завоевания и продолжилось в римскую эпоху. Тем не менее они разделяли точку зрения о том, что христианство усиливало патриархат. Это связано с патриархальным иудаизмом, который в конечном итоге сокращал свободу женщин, подчиняя секулярную власть сакральной. Новизна христианства и его характерного обращения к женщинам сначала сделала гендерные отношения более насущной проблемой, а затем возникновение церковных правящих структур их подавило.

Похожее приглушение произошло и по отношению к проблеме рабства. Это был весьма болезненный вопрос для Павла и христианского сообщества в целом. Послание Павла к Филимону, посвященное возвращению Филимону сбежавшего раба, содержит тонкий намек на то, что, вероятно, «евангель-не было ничего особенно «революционного». Женщин, находившихся в маргинальном положении в официальной культуре Рима, также широко привлекали в другие религии, например в культ Исиды. Особенно много христиан рекрутировали из людей среднего достатка, занятых в торговле, а в этом секторе женщины часто были активными агентами их семейного дела. Тем не менее, когда христианские секты стали более значимыми, занятие женщинами руководящих позиций рассматривалось как нечто весьма радикальное. Элейн Пейджелс сравнила раннюю роль женщин в церкви и в соперничавших гностических сектах. Многие секты допускали женщин в качестве полноправных участников, пророков, священников и даже епископов. Их тексты содержали массу отсылок к феминным или андрогинным характеристикам Бога (некоторые рассматривали Святого Духа как женское начало, таким образом, Троица становилась родителями-супругами плюс единственный сын). Все это было запрещено Павлом и его последователями, выдававшими себя за Павла (особенно в Первом послании к Тимофею: «Женщина в тишине да учится со всякой покорностью»), а также большинством ранних епископов. Женщины могли быть полноправными членами, но не руководителями церемонией. Бог и Христос были определенно мужчинами (Pagels 1980: 48–69).

Относительно этого движения к гендерному компромиссу существует одна проблема: официальные римские институты становились менее патриархальными, в частности, в том, что касалось более эгалитарных представлений о браке, о чем говорит свидетельство, воспроизведенное де Сент-Круа (Ste. Croix 1981: 103–111). Но наиболее обоснованное историческое исследование одной из римских провинций Хопкинса (Hopkins 1980), посвященное Египту, приходит к противоположному заключению — о постепенном уменьшении власти женщин в рамках брачного контракта, которое началось с греческого завоевания и продолжилось в римскую эпоху. Тем не менее они разделяли точку зрения о том, что христианство усиливало патриархат. Это связано с патриархальным иудаизмом, который в конечном итоге сокращал свободу женщин, подчиняя секулярную власть сакральной. Новизна христианства и его характерного обращения к женщинам сначала сделала гендерные отношения более насущной проблемой, а затем возникновение церковных правящих структур их подавило.

Похожее приглушение произошло и по отношению к проблеме рабства. Это был весьма болезненный вопрос для Павла и христианского сообщества в целом. Послание Павла к Филимону, посвященное возвращению Филимону сбежавшего раба, содержит тонкий намек на то, что, вероятно, «евангельские узы» должны иметь приоритет над узами рабства в рамках христианской общины, но не более того. В ортодоксальной церковной доктрине угадывается влияние Аристотеля: рабство было прискорбным, но неизбежным, учитывая первородный грех. Рабы могли быть обычными прихожанами церкви, а христианским хозяевам рекомендовалось освобождать верующих рабов, которые, будучи свободными, могли высоко подняться по церковной лестнице. Это была сострадательно либеральная, но не подрывная установка. В этом отношении она, как представляется, была параллельна обращению с женщинами.

Подобные ревизии были частью общего движения по направлению к иерархии, управлению и ортодоксальности, которые создали хорошо узнаваемую католическую церковь к 250 г.н. э. Но они не были принципиальным идеологическим решением для проблемы социальной организации. Христос не оставил никакого наставления по этому поводу, а потому церковь стала паразитировать на империи в данных вопросах.

Римской империи, как и большинству античных обществ, не удавалось проникнуть в повседневную жизнь широких народных масс, будь то городских или сельских. Она не смогла мобилизовать их моральные обязательства или практики либо придать чувство осмысленности и достоинства их жизням. Тем не менее она создавала сущностно необходимые принципы порядка, внутри которого могла продолжаться жизнь. Примитивные христианские общины не могли защитить империю, поднять налоги, защитить корабли от пиратов или же обозы мулов и верблюдов от бандитов, организовать снабжение армии и бюрократии, поддержать уровень грамотности, необходимый для религии книги, или обеспечить множество других необходимых для христианской жизни условий. Христос почти не касался этих вопросов, а его ранние последователи не выработали социальной космологии. Хотя они высказывали важные и социально правдивые мысли об универсальных условиях человечества и усилили их небольшими структурами сообществ, содержавших простые, приносившие удовлетворение ритуалы, они практически ничего не говорили о макросоциальной организации и социальной дифференциации. Первые последователи Христа создали решения на основе их собственных ресурсов, запасов веры и практик, которые пришли к ним из римского гражданства, гендера, стратификационных позиций и этнического сообщества.

В одном отношении ответ последователей был различимо христианским. Их вера в Бога продолжала генерировать общий популизм, который мог принимать довольно радикальные формы в сельской местности (как мы увидим далее), но, как правило, был патерналистским. Христианские общины были стратифицированы, более привилегированные члены присматривали за менее привилегированными. Благотворительность была признаком этого присмотра, но она также была формой передачи религии. Только христианские элиты могли без труда читать на латыни или греческом, но они были ориентированы на рядовых христиан, стараясь передать суть текстов неграмотным. Центральными церемониями были коллективная евхаристия и чтение вслух священных текстов, содержавших послания апостолов и циркулировавших между общинами, а также проповедей, разработанных на основе этих источников. Момилья-но (Momigliano 197°) отмечает практически полное отсутствие в рамках христианства разрыва между элитарной и массовой культурой, что резко контрастировало с римской традицией. Действительно, к концу IV в., утверждает он, языческие авторы были вынуждены признать, что разделения между элитарной и массовой культурой не существовало вовсе. С тех пор как даже руководители стали появляться среди последователей христианства, это все еще приводило в замешательство римские власти. Дело в том, что епископы, дьяконы и священники, появившиеся в центральных городских областях, обладали более интенсивной мобилизующей властью над своими людьми, чем светские власти над своими. Браун (Brown 1981: 48) отмечает, что с этих пор мы оказываемся в мире, где христиане в большинстве своем редко предстают перед нами без сопровождения восхищенной толпы. Он называет способность христианской знати затронуть струны, находящиеся глубоко в людских сердцах, «демократизацией сверху». Способность к мобилизации сверху, к укреплению отношений власти была отличительно христианской в этой части мира — она также отличала другие религии в разных регионах. Она была продуктом своей эпохи исторического развития, и впоследствии мы никогда не теряли этой способности.

Тем не менее иерархия также возросла. Христос не оставил организацию, которую можно было бы четко различить. Даже апостолы явственно достигли коллективной власти только после прений с фракцией, возглавляемой братом Христа Иаковом. Как из множества тех, кто был «свидетелем» Христа, выделились двенадцать апостолов? Истина требует организации: как обучать ей, как сохранять ее чистой, как поддерживать ее инфраструктуру, как определить, чем она является. Все это требует власти. И хотя влияние церковной организации было значительным, имперское влияние Рима росло. Церковь выработала муниципальную структуру: общиной каждого города управлял епископ (аналог губернатора), чья власть распространялась на соседние провинции. Епископ Рима черпал свой растущий престиж из светских преимуществ этого города. Церковные десятины были налогами. У церковных ересей была мощная провинциальная база. Церковный раскол на восточную и западную церкви последовал за политическим делением империи. Две радикальные гарантии универсализма церкви — женщины и рабы — исчезли из числа полноправных членов. Римский папа Лев I рассматривал ранние практики принятия рабов в духовенство следующим образом:

Люди, которые не обладают какими-либо достоинствами или необходимыми характеристиками, не могут быть свободно допущены к духовным санам, а также и те, кто не смог добиться свободы от своих владельцев, недостойны священства, как если бы рабская подлость могла на законных основаниях получить эту честь… Сам этот вопрос вдвойне неправильный, поскольку священство будет замарано такой низкой компанией и права рабовладельца будут нарушены ввиду того, что присутствует дерзкое и незаконное социальное происхождение [цит. по: Jones 1964: II, 921].

Что важнее, сама ойкумена была романизирована. Христианство было ограничено. Большая часть миссионерской деятельность за пределами империи велась среди «цивилизованных» восточных соперничавших государств. На германских «варваров» миссионерская деятельность сначала не распространялась. Лишь один (миноритарный) северный варварский народ — раги (Rugi) — был обращен в христианство, хотя продолжал жить за пределами римских границ. Сто лет спустя после падения западной империи, вероятно, лишь еще один мажоритарный варварский народ — ломбарды — был обращен в христианство, хотя и был расселен на территориях, которые формально никогда не были римскими (Е. A.Thompson 1963; хотя Vogt 1967: 218–223 не так в этом уверен). Западная ойкумена была укомплектована народами, охранявшими римские границы.

По мере продолжения романизации отношения со светскими властями становились все более двойственными. Церковные и государственные власти стали главными соперниками, но их сходство означало, что они могли быть объединены. Реформы Диоклетиана, значительно увеличившие государственную бюрократию, создали возможность для восходящей мобильности для обученных грамоте и происходивших из средних слоев городских мужчин в конце III в. Это «служилое дворянство» включало множество христиан в отличие от их сенаторских и всаднических предшественников, предоставляя этой религии неофициальный государственный патронаж (Jones 1963). Затем последовали обращение в христианство Константина(312 г.н. э.) и его государственный патронаж над христианством (324 г.н. э.). Мотивы Константина остаются предметом горячих споров — возможно, искренность и оппортунизм настолько тесно переплелись, что он и сам не мог различить их. Константин, по всей видимости, был суеверным, монотеистическим человеком, который хотел отблагодарить за военный успех одного Бога, который иногда был Богом христиан, иногда Сыном Божьим. Он высоко ценил обрядовую поддержку структур церковных властей за свою позицию на вершине римской системы общественного права (Ullman 1976), но эта поддержка была двусторонней. Если христианство не удавалось подавить, оно должно было дисциплинировать своих членов в интересах социального порядка. Константин лично возглавил Никейский собор 325 г. Никейский символ веры постановил единосущность Христа Богу Отцу и христианство в качестве поддерживаемой государством ортодоксии. Государственная поддержка была необходима христианству, поскольку оно все еще порождало ереси и социальные беспорядки.

Христианство было религией книги. Книги содержали догму (догматы). Принимая догму, человек становился христианином. Все могли присоединиться к христианству, это было делом свободной воли. Но что если чье-то представление об истине отличалось и кто-то, скажем, отдавал предпочтение более разработанной греческой философии, или республиканским достоинствам языческих богов, или экстазу мистических культов? Христианство, подобно зороастризму и исламу, определяло сущность человека как рациональное принятие своей истины. Тем самым отказ от веры делал отступника нечеловеком. Данная характеристика религий книги уменьшала их универсализм. Ранние религии, как правило, либо исключали массы из участия в высшей истине, либо принимали то, что различные аскриптивные группы обладали собственной истиной. Если другая группа мыслилась как группа, в которой отсутствовала гуманность, это имело нерелигиозные источники. Отныне религия определяла и ограничивала человечество.

Отсутствие толерантности также демонстрировалось по отношению к другим христианам. Доктрина без отчетливой социальной космологии вела к трудностям в определении того, какая доктрина истинна и кто должен ее защищать. Различия были совершенно очевидны между Евангелиями. Во II в. возникают секты (гностики, маркиониты, монтанисты, манихеи, ариане, донатисты) с большим количеством последователей, которые были в основном жестоко подавлены. Споры относительно образования сект шли вокруг доктрины, был ли Христос божеством, человеком или и тем и другим, был ли он рожден женщиной, были ли священники в большей степени наделены божественностью, чем прочие люди, а также какая власть должна выносить решения по всем этим вопросам. Ядром этих споров была попытка опосредования дуализма Христа между Богом и цезарем, а также создания организации, способной выносить решения по духовным вопросам, и создания общинной организации верующих. Государство было чрезвычайно заинтересовано в разрешении доктринальных споров, поскольку оно хотело установить власть, соответствующую по духу своим структурам.

Около 250 г.н. э. отношения между церковью и государством в ряде областей вышли на новый уровень. Властные структуры обоих были городскими, хотя началось включение некоторых сельских областей. К 250 г.н. э. провинции Египта, Северной Африки и большей части Малой Азии были преимущественно христианскими. Проникновение в земли первоначального возникновения, в соседние сельские области в Палестине и в области вокруг Антиохии после Константина происходило редко. Это относится к Греции и Италии, в то время как кельтский запад оставался практически не затронутым христианством. За исключением Антиохии (см. Liebeschutz 1979) и внутренней Греции, проникновение христианства следовало за торговыми маршрутами и путями проникновения эллинистической культуры. Большая часть христианских провинций снабжала основной сельскохозяйственной продукцией центральные земли Рима непосредственно или в дополнение к эллинистическим сферам влияния. Они были не самыми бедными регионами.

Значительно больше неопределенности существует в отношении проникновения христианства в сельскую местность (Fred 1967, 1974, 1979) — Об одной из провинций Северной Африки сохранилось больше всего документов. В IV в. в Северной Африке сформировалась самая влиятельная секта еретиков — донатистов, а один из ее католических оппонентов Августин Блаженный — епископ Гиппонский (Карфагенский) был также одним из основных отцов церкви. Конфликт донатистов и Августина обнаруживает множество организационных дилемм, раздиравших церковь по мере того, как она постепенно перенимала эстафету империи.

Донатизм возник как протест против местных епископов, которые пошли на сотрудничество с имперскими властями в ходе последних гонений на христиан после 250 г.н. э. Они утверждали, что христианство должно оставаться чистым, незапятнанным мирскими событиями. Избрав своих епископов (главным из которых был Донат), они тем самым бросили вызов католической церкви. Причуды имперских наследников (обращение в христианство Константина и поддержка им католической фракции, воцарение язычника Юлиана Отступника, который был враждебно настроен по отношению к католикам, а затем опять избрание католических императоров) настраивали их то за, то против империи. Но в их движении просматривались социально-революционные тенденции. Некоторые заигрывали с повстанцами нумидийского вождества Гилдо, что привело к постоянному преследованию со стороны католических и имперских властей.

В среде исследователей донатизма существует очень важный спор — об относительном вкладе в эту ересь «национального/социального» и «религиозного» недовольства. Основным исследованием по этому вопросу является работа Френда (Frend 1962), который вскрывает множество «национальных/социальных» проблем. Он утверждает, что донатисты в подавляющем большинстве были сконцентрированы в сельской местности в противовес городам, говорили на берберском, а не на латинском или финикийском языке. Он подчеркивает связь между дона-тистами и социальными революционерами, циркумцеллиона-ми (агностиками), безземельными рабочими и мелкими крестьянскими собственниками, которые восстали против огромных землевладельцев своих провинций. Он также утверждает, что связь с Гилдо возникла из провинциальных, сельских и трайбалистских антиримских чувств. Браун (Brown 1961, 1963, 1967) и МакМаллен (MacMullen 1966) считают, что Френд сводит до-натистскую ересь к «национальным/социальным фракциям». Они заявляют, что, несмотря на вклад других фоновых факторов, решающими проблемами были именно религиозные. Исследователи утверждают, что донатисты произошли из городов и черпали в них свою поддержку вне зависимости от того, какой была их сельская концентрация, что в южных провинциях они доминировали, представляя все социальные группы, что цир-кумцеллионы были ударной силой в борьбе донатистов с фракциями высших классов за собственность, а также что не существовало никакого «революционного плана» или политической реконструкции в областях, контролируемых донатистами. Религиозные верования были поставлены во главу угла, хотя Браун (Brown 1961: 101) объясняет, что это означало «не что иное, как место религии в обществе».

Любой историк или сравнительный социолог, занимающийся широким кругом вопросов, может распознать привкус этого спора и легко предсказать его дальнейшее развитие по материалистической или идеалистической линии. Но подобные противоречия скрывают сущностные вопросы. В действительности обе стороны согласны в вопросе о сущностях. Френд отвергал представление о том, что сама по себе доктрина была проблемой. Как он утверждает, Донат также написал текст («О Троице»), который был доктринально еретическим, развивающим идеи арианства. Но в отличие от Востока это не было основным камнем преткновения. Обе стороны в Африке в большинстве вопросов подчеркивали единство доктрины. Они расходились во мнении относительно организации церкви: «В центре разногласий была именно природа церкви как общества и ее отношение к миру, а не различные верования» (Frend 1962: 315). Браун согласен с этим. Донатисты, пишет он, требовали, чтобы церковь оставалась единственным «чистым» хранителем святого закона: «Не забочусь ни о чем, кроме закона Божьего, который постиг. Его я защищаю, за него принимаю смерть, и по нему я должен быть сожжен. Нет в жизни ничего помимо этого закона». Это типично сектантское заявление непосредственного отношения к божественному закону во враждебном хаотичном мире. Оно действительно отражало, как утверждали его приверженцы, часть истинного духа ранней церкви. Но это был оборонительный, пораженческий дух, утверждал Августин. Донатисты не понимали, что история была на стороне христиан: «Облака неслись от грома о том, что Дом Господень будет построен на земле, а эти лягушки сидели в своем болоте и квакали: „Только мы христиане"».

За нетерпимостью и убийствами с обеих сторон лежало не просто сочетание материально-социальных волнений и «доктрины», а нечто более важное и связывавшее различные понятия социальной организации и идентичности. Донатистов подкреплял действительно трансцендентный сепаратизм — избранный, чистый народ в непосредственном отношении к Богу, игнорировавший все альтернативные базы социальной власти. Августин и католические власти обладали более мирской и менее трансцендентной христианско-имперской идентичностью. Они могли организовать цивилизованный мир в целом, наслаждаясь божественной благодатью, но также навязывать миру светскую дисциплину (Brown 1967: 212–243). Через это указанная дисциплина вводила нечто большее, нежели просто церковную организацию. Вопрос, учитывая, что христианство унаследовало и локальный, и экстенсивный социальный порядок Рима, состоял в том, к какому обществу я принадлежу: к экстенсивному, хотя и прагматичному церковному обществу или к локальному чистому церковному обществу—ойкумене или секте?

Ответ донатистов был очевидным, но упорствовавшим в своем заблуждении. Истинное христианское общество включает только чистое. Если остальная церковь себя скомпрометировала, она может отправляться в ад. Именно локализм, а не противопоставление сельских и городских или квазиклассовых либо этнических идентичностей выступал важнейшей характеристикой донатистов. Но сепаратизм не был живучим, учитывая существовавшие уровни сельскохозяйственного производства, плотность населения или социальной организации. Донатисты были, как они сами воспринимали себя, отступниками от мира. Их пуристская позиция воспроизводила склонность Христа игнорировать Рим. Они не принимали того, что христианство паразитировало на Риме, что их этическое сообщество могло существовать в своей форме только на вершине территориально экстенсивной структуры, умиротворявшей и поддерживавшей порядок. Компромисс с этой структурой был необходим для того, чтобы избежать социального регресса.

Споря с донатистами, Августин хорошо это понимал. Но в конечном счете он так и не пошел на этот компромисс. Его неспособность весьма показательна. В его самой значительной работе «О граде Божьем» есть разделы, в которых он утверждает, что христианство должно не игнорировать Рим, а перенять его инициативу. Это наделяло смыслом историю Рима с точки зрения христианской теологии. Его достоинства превозносились как предпосылки христианской эры, его бесстрашные и великодушные люди, хотя и замечательные, были обречены на то, чтобы быть меньшинством в языческом мире. К тому же их мирские успехи, государство, законы и отношения собственности принимались в качестве необходимых для социального существования, учитывая первородный грех. Если бы римские практики впитали справедливость и нравственность христианства, «подобное государство и в настоящей жизни даровало бы счастье своим подданным и в будущем блаженном царстве вечной жизни заняло бы наивысшее место». К сожалению, этого не произошло. И ответ Августина не в том, чтобы стараться сделать это возможным. Кроме нескольких периодических замечаний о необходимости справедливой и патерналистской власти для гармонии в семье или в государстве, он практически ничего не говорит о земной стороне вожделенного «града Божьего». Вместо этого все послание обращено к внутреннему духовному миру и спасению в загробной жизни. Христианам, пишет он, повелевалось «терпеть, коль скоро это необходимо, даже и самую развращенную и распущенную республику, и этим терпением приуготовлять себе светлейшее место в святейшем и священном сенате ангельском и в небесном царстве, где законом служит воля Божия» (Augustine, книга II, гл. 19). Заключение было практически таким же, как у донатистов. Но о духовной стороне бытия заботилась только высокоспециализированная ойкумена, а жизнь в секулярном мире принадлежала цезарю, который (в отличие от цезаря, противостоявшего Христу), к большому сожалению, быстро угасал.

Позиция Августина, как и позиция многих из его западных современников, отличалась от голосов, раздававшихся на востоке. Один сирийский христианский лидер утверждал, что Римская империя «никогда не будет завоевана. Никогда не бойтесь за преемника, во имя которого придет Иисус со своей силой, и его могущество поддержит армию империи» (цит. по: Frend 1979: 41, который также предлагает другие восточные примеры). Именно это и случилось и помогло сохранить восточную империю в течение тысячи лет. Во все большей степени обрядовая восточная церковь стала опорой власти восточных императоров, но не западных.

Что весьма поразительно в книге Августина, насчитывающей тысячу страниц, написанной между 413 и 427 гг.н. э., это то, что никто не мог предположить, глядя на нее, что христианские императоры (за исключением четырех лет правления Юлиана) правили уже в течение века, а также что государство еще с 391 г. н. э. официально запретило религиозные практики языческих культов. Книга «О граде Божьем» была написана, чтобы опровергнуть обвинения язычников, заключавшиеся в том, что разграбление Рима готами под предводительством Алариха в 410 г.н. э. было результатом его обращения в христианскую религию. Основная линия защиты Августина состояла в том, что Рим на самом деле все еще оставался языческим и что христиан нельзя было винить в этом. Для Августина Рим все еще оставался основным врагом. Знаковым выглядит то, что ему предстояло умереть во время последней осады Гиппона, незадолго до того, как вандалы прорвались через укрепления и вырезали горожан, как христиан, так и язычников. Послание Христа, вновь повторенное, не было мирским. Августин не смог ответить донатистам. Он также отказался принять слияние властей, предложенное Константином.

Донатисты, как, впрочем, и западная католическая церковь, недооценивали свою зависимость от Рима. Их деятельность предполагала существование Рима, тем не менее они смогли принять это только в прагматическом, но не в доктринальном смысле, если вообще принимали. Это становится очевидным в сфере грамотности. Я утверждаю, что распространение христианства в высочайшей степени зависело от римских путей и форм коммуникации, особенно от грамотности. Чтение рукописей, комментариев к ним, а также текстов, подобных текстам Августина, предполагало наличие системы образования. Христиане были недовольны языческими школами. Они утверждали, что языческий яд продолжал разливаться в системе образования во время распада империи. Тем не менее христиане не соперничали и не пытались проникнуть в систему образования. Основными христианскими учебными заведениями были монастыри. Они были необходимы для людей, которые уходили из общества, если хотели сохранить грамотность. Но для тех, кто оставался в обществе, прагматически сохранялось языческое образование. Только после окончательного коллапса западной империи при монастырских школах возникло несколько епископальных школ, чтобы передавать грамотность в общество независимо от Рима.

Поэтому Гиббон был отчасти прав. Но, заключая, что причиной распада империи стал «триумф варварства и религии», он явно преувеличивал. Империя пала, поскольку не смогла ответить на давление варваров, как я утверждал в прошлой главе. Христианство упустило свою возможность создать собственную высокоцивилизованную ойкумену на базе, предоставленной Римом. Всякий раз, когда христиане провозглашали превосходство духовной реальности, они все дальше отходили от разрешения противоречий римского общества, которые я обозначил в начале главы. Они как бы говорили: это не наши проблемы — и ошибались, поскольку сама основа христианской жизни зависела от их решения. Как мы вскоре убедимся, большая часть этого базиса была потеряна. Возможно, чистой случайностью было то, что не было потеряно все.

Существовали два идельно-типических решения, а следовательно, и множество промежуточных компромиссных решений между ними. Первое было еретическим решением, найденным в восточной империи. Оно предполагало преувеличение всех тех характеристик ранней западной церкви, которую мы называем католической. Но оно могло не сработать на Западе, которому угрожали более могущественные варвары, поскольку было относительно слабо в том, что касалось возможности народной мобилизации. Сама восточная империя позднее была отобрана, за исключением ее центральных земель вокруг Константинополя, исламом — религией с большей способностью к мобилизации. Второе идеально-типическое решение было народным и могло стать более радикальным и инновационным, поскольку у него не было исторических прецедентов и оно противодействовало римскому государству. Оно подразумевало установление экстенсивных, относительно демократических церковных институтов, мобилизующих народ для защиты цивилизации.

Рим не смог развить подобные институты, и христианство повторило его ошибки. По-прежнему не существовало долгосрочной комбинации интенсивной и экстенсивной социальной власти, так как христианство не могло обратиться непосредственно к самой социальной власти.

Тем не менее, если римляне смирились с тем, что империя была обречена, они заплатили за то, чтобы держаться на расстоянии вытянутой руки от нее и заключить сепаратный мир с варварами-завоевателями, которые хотели заполучить различные плоды цивилизации, поскольку были не способны обеспечить экстенсивные формы организации. Их общая численность была небольшой. Политически они могли создать небольшие царства, милитаристически — слабые федерации воинов-аристократов, экономически — мелкие сельские хозяйства и пастбища, идеологически — устную передачу трайбалистских культур[94]. Они скорее уничтожили, а не заняли экстенсивные сети власти римского государства, хотя и сделали это не намеренно. Тем не менее они могли оценить и воспользоваться теми достоинствами империи, которые могли предложить децентрализованные мелкомасштабные формы, пригодные для адаптации к их образу жизни. По всей видимости, существовали две основные сферы преемственности и адаптации между Римом и варварами — в религиозной и экономической жизни.

Что касается религии, христиане были больше заинтересованы в обращении находившихся за пределами империи варваров в свою веру, чем языческих римлян. Для христиан это стало продолжением миссионерской деятельности предшествовавших четырех веков. Подобная деятельность никогда не была централизованной, а потому не зависела от жизнеспособности римского государства или даже епископа Рима. На самом деле большое количество варваров были обращены в арианскую ересь, поскольку главными миссионерами среди них были ариане из восточных частей империи, а самым известным — Вульфила[95]. Со своей стороны варвары, вероятно, обращались в христианство как символ достижения цивилизации в целом. Основным предложением для них было предоставление их самым амбициозным правителям грамотных помощников (несмотря на то что они происходили из римских языческих школ, которые были закрыты для варваров). Их мотивы, по всей вероятности, были весьма сходными с мотивами большинства христианских проповедников в третьем мире в рамках новейшей колониальной истории.

Варвары были довольно быстро обращены в христианство. Ни один из основных германских народов, вторгшихся в римские провинции в IV и V вв., не остался языческим на протяжении жизни более чем одного поколения, после того как пересек границу (Е. A.Thompson 1963: 77–88; Vogt 1967: 204–223). Они принимали римскую цивилизацию без римского государства. После окончательного прекращения существования империи в 476 г.н. э. христианство стало монопольным поставщиком этого цивилизационного наследия, особенно грамотности. «То, что утратила Римская империя, приобрела католическая церковь», — пишет Вогт (Vogt 1967: 277).

Второй сферой преемственности была экономика. Речь идет о сходстве между поздней римской усадьбой и возникшим феодальным поместьем раннего Средневековья, которое намного труднее разглядеть. Это были мелкомасштабные децентрализованные производственные единицы, контролируемые землевладельцем, использовавшим труд зависимых крестьян. Мы можем лишь представить себе историю перехода от усадьбы к феодальному поместью, но она с необходимостью должна была включать компромисс между лидерами варваров и уцелевшей провинциальной аристократией империи. Галло-римляне, романо-британцы и тому подобные аристократии теперь находились на расстоянии вытянутой руки от римского государства. Римские сенаторское и всадническое сословия противостояли христианству, поскольку их экстенсивные организации уцелели. Но когда они были отброшены из центра, они объединили свои ресурсы с местными христианами. Они были грамотными, а потому тот факт, что они были вхожи в провинциальные церкви, был ценным. Многие стали епископами, как, например, Сидо-ний Аполлинарий в Галлии. Выходец из семьи префектов претория, он не тешил надежд на реставрацию римской власти. Его отвращение к варварской литературе, культуре, манере одеваться и запаху было традиционным для его класса. Но к концу V в. эти же чувства сделали его подлинным христианином. Отныне христианство было наиболее заметной частью цивилизации (см. краткое исследование, посвященное Сидонию, у Хенсона (Hanson 197°) ^и более пространное — у Стивенса (Stevens 1933).

Начиная с V в. и далее христианские институты были основным оплотом цивилизации против варварского социального регресса. Это история, которую рассказывают очень часто (например, Wolff 1968; Brown 1971). Основное значение обычно придают грамотности, обучение которой отныне практически полностью осуществлялось в церковных школах. В конце IV и в начале V в. церковь способствовала уничтожению римской образовательной системы на Западе. Каждый монах или монахиня должны были быть обучены чтению и письму в монастыре, чтобы сакральные тексты и комментарии к ним можно было читать и переписывать. В этот период упадка меньший интерес проявлялся к написанию новых работ и гораздо больший — к сохранению уже имеющихся. К традиционным, вновь усиленным монастырским школам были присоединены епископские школы, контролируемые каждым епископом. Нельзя сказать, что эта двухуровневая образовательная система процветала. Большинство школ закрывались, уцелели лишь немногие. Недостаток грамотных учителей становился хроническим. Библиотеки сохранились, но к VIII в. их осталось совсем немного (J.W.Thompson 1957) — Любопытно скорее то, что тот способ, которым христианство использовало грамотность, угрожал ее выживанию. Как утверждает Стреттон (Stratton 1978: 179–212), христианское понятие lectio divina — частное использование грамотности как связи между человеком и Богом — угрожало более широкой социальной функциональной базе грамотности. Это возвращало письменность обратно от греко-римской традиции к ближневосточному ограниченному сакральному знанию.

Таким образом, связь между традицией грамотности и христианством было тесной, но не неизбежной. Этому способствовало неравномерное проникновение варваров. Хотя галлы пришли в упадок в VI в., римской Италии и Британии удалось его избежать. Когда Италия была разрушена под ударом вторжения ломбардов в 568 г., франки в Галлии и саксы в Англии были обращены в христианство миссионерами из других мест. Могущественные амбициозные правители, такие как Карл Великий и Альфред Великий, признавали, что миссия христианской церкви была такой же, как и их. Они поощряли грамотность, миссионерскую работу, а также распространение канонов и мирских законов. Делая это, они оберегали более публичные функциональные аспекты грамотности, а также ограниченные сакральные аспекты и подготавливали почву для возрождения диффузной культуры грамотности в Средние века, когда процветавшая церковь и восстанавливавшееся государство всегда существовали рядом, а сотрудничество и борьба между ними были важнейшими составляющими последующей средневековой диалектики.

Церковь была основным субъектом транслокальной экстенсивной социальной организации. Организационные формы захватчиков были ограничены интенсивными локальными взаимоотношениями в деревне или племени плюс слабой и нестабильной конфедерацией за их пределами. Церковь обладала тремя экстенсивными дарами для подобных людей (см. главу 12). Во-первых, ее письменность представляла собой стабильное средство коммуникации за пределами отношений лицом к лицу и устных традиций отдельного народа. Во-вторых, закон и нравственность церкви представляли собой средство регуляции на больших расстояниях. Это было особенно важно для торговли, поскольку она восстанавливалась. Если христиане рассматривались другими христианами в качестве таковых, то торговля между ними не носила характера откровенного грабежа, а, напротив, была достаточно великодушной и щедрой. В-третьих, в отказе от римского мира был создан монастырский микрокосмос римской экстенсивности — сеть монастырей, каждый со своей экономикой, но не самодостаточной, торгующий с другими монастырями, с поместьями епископов, а также с имениями и поместьями мирян. Монастырско-епископская экономика была подкреплена христианскими нормами, даже если периодический грабеж превалировал в обществе. Ойкумена, уцелевшая в материальной и экономической форме, была примером социального прогресса и цивилизации светского правления. Карл и Альфред были искренне обращены в нее и всячески ее поддерживали.

Однако выживание ойкумены потребовало ее трансформации. Впервые она существовала без государства, не паразитируя на его форме. Государства приходили и уходили в различных формах. Хотя церкви помогал Карл Великий, она могла обеспечить регуляцию для земель франков даже после коллапса политического союза каролингов в конце IX в. Ульман подводит итог, называя «ренессанс» каролингов религиозным: «отдельный ренессанс каролингов, nova creatura осуществленный с помощью снисхождения божественной благодати, стал образцом для коллективного ренессанса, трансформации или ренессанса современного общества» (Ullmann 1969: 6–7; ср. McKitterick 1977). Вместо «божественной благодати» читай трансцендентная власть. Церковь осуществляла нормативную регуляцию над областью более широкой, чем мог защитить меч землевладельца, чем мог обязать его закон, чем рынок и производственные отношения могли спонтанно покрыть. В рамках этой экстенсивной сферы регуляции данные формы власти могли быть вовремя восстановлены. Но когда восстановление было закончено, когда в материальных терминах население и экономическое производство вышли на римские уровни, а затем превысили их, ойкумена не отмерла. Территориальная империя никогда не была вновь восстановлена в Европе. Если бы Европа была «обществом», это общество определялось бы границами идеологической власти — христианства.

Решением, которое христианство нашло для противоречий империи, была специализированная ойкумена. Она не касалась только «духовной реальности», как того требовал Христос, поскольку римские папы, князья-епископы и аббаты также контролировали большие объемы недуховных ресурсов власти, а также массу зависимых церковных служащих, крестьян и торговцев. К тому же специализированная ойкумена не обладала монополией на «духовную» реальность — включенные в эту реальность этические и нормативные вопросы. Светская сфера также создавала нравственность — например, аристократическая подобострастная литература о любви или о чести и рыцарстве. Это скорее была специализированная сфера идеологической власти, проистекавшая изначально из претензии на знание о духовной реальности, но институционализированная в виде более светской смеси из ресурсов власти.

Но даже в рамках этой сферы специализированная ойкумена не разрешила всех противоречий. Одно из противоречий — равенство vs. иерархия — она институционализировала в виде новой доктринальной формы. Империя неосознанно поощряла индивидуальную человеческую рациональность, но осознанно подавляла ее. Христианская церковь делала это сознательно. Оба основных уровня ее сознания — народные религиозные чувства и теология — с тех пор воплотили в себе власть vs. индивидуальные или демократическо-общинные противоречия (те же противоречия, хотя и в иной форме, были характерны для ислама). Отныне стратификация охватывала моральные и нормативные элементы, но они не были согласованными. В течение следующего тысячелетия революции и репрессии рядились в пыл христианских оправданий. Разумеется, церковь не могла поддержать балансирующее движение — сначала протестантизм, а затем секуляризация ослабили ее. Слабость присутствовала в ней с самого начала: христианству недоставало своей социальной космологии. Но это сделало его чрезвычайно динамичной силой. Я зафиксирую все следствия этого в заключении следующей главы, посвященном достижениям идеологической власти. Но прежде необходимо рассмотреть другие мировые религии.

Augustine (1972). The City of God, ed. D. Knowles. Hannondsworth, England: Penguin Books. Блаженный Августин. О Граде Божием // Блаженный Августин. Творения. Т. 3–4. СПб.: Алетейя, 1998.

Bauer, W. (1971). Orthodoxy and Heresy in Earliest Christianity. Philadelphia: Fortress Press.

Bowen, J. (1972). A History of Western Education, Vol. I: 2000 b.c. —a.d. 1054. London: Methuen.

Brown, P. (1961). Religious dissent in the later Roman Empire: the case of North Africa. History, 46. --. (1963). Religious coercion in the later Roman Empire: the case of North Africa. History, 48.--. (1967). Augustine of Hippo. London: Faber.--. (1971). The World of Late Antiquity. London: Thames & Hudson. 1981. The Cult of the Saints. London: SCM Press.

Bultmann, R. (1956). Primitive Christianity in its Contemporary Setting. London: Thames & Hudson.

Cameron, A. (1980). Neither male nor female. Greece and Rome. 27.

Case, S.J. (1933). The Social Triumphs of the Ancient Church. Freeport, New York: Books for Libraries.

Chadwick, H. (1968). The Early Church. London: Hodder & Stoughton.

Cochrane, C. N. (1957). Christianity and Classical Culture. New York: Oxford University Press (Galaxy Books).

Cumont, F. (1956). Oriental Religions in Roman Paganism. New York: Dover Books. Forkman, G. (1972). The Limits of the Religious Community. Lund, Sweden: Gleerup. Frend, W. H.C. (1962). The Donatist Church. Oxford: Clarendon Press.--. (1965). Martyrdom and Persecution in the Early Church. Oxford: Blackwell. --. (1967). The winning of the countryside. Journal of Ecclesiastical History. 18.--. (1974). The failure of persecutions in the Roman Empire. In Studies in Ancient Society. ed. M. I. Finley. London: Routledge & Kegan Paul.--. (1979). Town and countryside in early Christianity. Studies in Church History, 16.

Gager, J.G. (1975). Kingdom and Community: The Social World of Early Christianity. Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall.

Glover, T. R. (1909). The Conflict of Religions in the Early Roman Empire. London: Methuen. Grant, R. M. (1978). Early Christianity and Society. London: Collins.

Hanson, R. P.C. (1970). The Church in 5th century Gaul: evidence from Sidonius Apollinaris. Journal of Ecclesiastical History. 21.

Harnack, A. von (1908). The Mission and Expansion of Christianity. London: Williams & Norgate.

Hopkins, K. (1980). Brother-sister marriage in Roman Egypt. Comparative Studies in Society and History. 22.

Jaeger, W. (1962). Early Christianity and Greek Paideia. London: Oxford University Press.

Jonas, H. (1963). The social background of the struggle between paganism and Christianity.

In the Conflict between Paganism and Christianity in the Fourth Century, ed. A. Mo-migliano. Oxford: Clarendon Press.--. (1964). The Later Roman Empire Oxford: Blackwell.--. (1970). A History of Rome through the Fifth Century, Selected Documents. London: Macmillan.

Katz, E. (1957). The two-step flow of communications. Public Opinion Quarterly, 21.

Katz, E., and P. Lazarsfeld. (1955). Personal Influence. Glencoe, Ill.: Free Press.

Kautsky, K. (1925). Foundations of Christianity. London: Orbach and Chambers; Каутский К. Происхождение христианства. М.: Политиздат, 1990.

Lake, К. (1912). The Apostolic Fathers, vol. I.Trans. K. Lake. London: Heinemann.

Latourette, K. S. (1938). A History of the Expansion of Christianity. Vol. I, The First Five Centuries. London: Eyre & Spottiswoode.

Lee, C. L. (1972). Social unrest and primitive Christianity. In Early Church History: The Roman Empire as the Setting of Primitive Christianity, ed. S. Benko and J. J. O’Rourke. London: Oliphants.

Liebeschutz, W. (1979). Problems arising from the conversion of Syria. Studies in Church History. 16.

McKitterick, R. (1977). The Frankish Church and the Carolingian Reforms. London: Royal Historical Society.

MacMullen, R. (1966). Enemies of the Roman Order. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.

NcNeill, W. (1963). The Rise of the West. Chicago: University of Chicago Press.

McQuail, D. (1969). Towards a Sociology of Mass Communications. London: Collier-Macmillan.

Marrou, H. (1956). A History of Education in Antiquity. London: Sheed & Ward.

Momigliano, A. (1971). Popular religious beliefs and the late Roman historians. Studies in Church History, vol. 8.

Mursurillo, H. (1972). (ed.). The Acts of the Christian Martyrs: Texts and Translations. London: Oxford University Press.

Neill, S. (1965). Christian Missions, Harmondsworth, England: Penguin Books.

Nock, A. D. (1964). Early Gentile Christianity and its Hellenistic Background. New York: Harper & Row.

Pagels, E. (1980). The Gnostic Gospels. London: Weidenfeld & Nicolson.

Petronius. (1930). Satyricon. Loeb edition. London: Heinemann; Петроний. Сатирикон. Гос. изд-во, М. —Л., 1924.

Ste. Croix, G. de. (1974). Why were the early Christians persecuted? In Studies in Ancient Society, ed. M. I. Finley. London: Routledge & Kegan Paul.--. (1981). The Class Struggle in the Ancient Greek World. London: Duckworth.

Schillebeeckx, E. (1979). Jesus: An Experiment in Christology. New York: Crossroads. Sherwin-White, A. N. (1974). Why were the early Christians persecuted? An amendment. In Studies in Ancient Society, ed. M. I. Finley. London: Routledge & Kegan Paul.

Stevens, С. E. (1933). Sidonius Appollinaris and his Age. Oxford: Clarendon Press. Stone, L. (1969). Literacy and education in England, 1640–1900. Past and Present, 42. Stratton, J.G. (1978). The problem of the interaction of literacy, culture and the social structure, with special reference to the late Roman and early medieval periods. Ph.D. thesis, University of Essex.

Thompson, E.A. (1963). Christianity and the Northern Barbarians. In the Conflict between Paganism and Christianity in the Fourth Century, ed. A. Momigliano. Oxford: Clarendon Press.--. (1966). The Visigoths in the Time of Ulfila. Oxford: Clarendon Press.--. (1969). The Goths in Spain. Oxford: Clarendon Press. Thompson, J. W. (1957). The Medieval Library. New York: Harper.

Troeltsch, E. (1931). The Social Teaching of the Christian Churches. London: Allen & Unwin. Turner, H.E.W. (1954). The Pattern of Christian Truth. London: Mowbray.

Ullmann, W. (1969). The Carolingian Renaissance and the Idea of Kingship. London: Fontana. --. (1976). The constitutional significance of Constantine the Great’s settlement. Journal of Ecclesiastical History, 27.

Vermes, G. (1976). Jesus the Jew. London: Fontana.

Vogt, J. (1967). The Decline of Rome. London: Weidenfeld & Nicolson. Wallace-Hadrill, J. M. (1962). The Long-Haired Kings. London: Methuen.

Wilson, I. (1984). Jesus, the Evidence. London: Weidenfeld & Nicolson. Wolff, P. (1968). The Awakening of Europe. Harmondsworth: England: Penguin Books.