Истории небольшого города. Сборник рассказов

Гонорар

«К станку!»

«К станку!»

«К станку!»

Эти слова стучат по черепу молотком, тяжелым, чугунным молотом, вбивают каждое слово в мой мягкий нежный мозг… Какого черта все это надо? Стоп! Кажется… Кажется я позавчера заначил на самый крайний случай… Это он или не он? Или потерпеть? Да какое там терпеть? Чего играться? Станок подождет… Баночка из-под сурика… Так, они думают, что могут все обнаружить, все прибрать… Ничего подобного! Я в этой игре корову съел… Прятки называется. Спрячь пятьдесят грамм так, чтобы их никто не заметил. Вот она, заветная… Йес… Хорошо пошла. Занюхал, по традиции, рукавом… Теперь можно рассказать и о том, как я добрался до подобной жизни.

По дороге посмотрел на себя в зеркало — вчера много работал лазурью, теперь небритая морда отсвечивает синими разводами около рта. А… ничего…

Меня зовут Николай Амнеподестович Силуанов. Я родился в далеком тридцатом году уже прошлого несколько лет как века. За что моего отца дед Афанасий назвал Амнеподестом — я понятия не имею. Назвал, так назвал. Доля его такая. А я родился зимой, как раз на Николая, вот и получил это имя, как говорил отец, хотели назвать Владимиром, но дед уперся так, что пикнуть никто не посмел. Деда забрали в тридцать седьмом. Отца не забрали свои так забрали немцы: его забросили к партизанам для связи с центром, он уже тогда был знатным подрывником-инструктором. Вот только при высадке натолкнулись на полицаев. Мне было тринадцать, когда отец пропал без вести, и сорок четыре, когда его судьба была выяснена, и мы получили официальную похоронку. В детстве я рос довольно хилым, но весьма впечатлительным ребенком. Мама, как могла, ставила меня и двух младших сестер на ноги. А я с десяти лет хотел рисовать. Мне тогда снилось, как люди смотрят на мои картины и аплодирует от восхищения. Кто знал, что тарасовы мечты иногда сбываются? Но кто знал, как они сбываются! Иногда не знаешь, так ли это нужно, чтобы мечты сбывались…

Так… а ведь ничегошеньки не осталось. Ничегошеньки… Может, еще рукав понюхать? Авось запах-то хоть остался, не выветрился еще? Нет… выветрился… Сейчас точно попустило, есть еще время на рассказ… а потом к станку, мать его так… к станку…

Мама — это святой человек. Если бы не она, не видал бы я в своей жизни того мольберта. Пахал бы в солнечном Узбекистане, куда вовремя эвакуировали семью военного, но… мама нашла какую-то армянку, которая работала в интернате для одаренных детей, рассказала про меня. Так я оказался в Ташкенте. Оказалось, что есть какой-то талант, и есть жгучее желание его развивать.

Художественное училище. Мне опять повезло. Я учился в столице. Там и женился. Тамара была не самой красивой, не самой изящной, но в ней чувствовался сильный характер, она была дочкой крупного партийного деятеля. Не настолько крупного, чтобы я сразу же вошел в число великих мастеров реализма, но достаточно крупного, чтобы я переехал на Украину, в его родной Чернигов, и там чувствовал себя более чем уверенно. До сих пор не могу понять, был ли это брак по расчету или все-таки по любви? А, может быть, по рассчитанной любви? Впрочем, тогда я об этом и не задумывался, даже когда стал одним из самых молодых членов союза Художников Украины.

Только не подумайте, что я бил баклуши и выезжал только на спине тестя, ну уж нет, я сам пахал как лошадь, да и Тамары не забалуешь. «Душа обязана трудиться» — это был ее девиз, взятый у кого-то из классиков. Вот и первая моя персональная выставка — это как первый бал Наташи Ростовой… такие же глупые волнения. Сейчас понимаю, насколько глупые…

Знаете, все было как всегда. Все было как у всех. Родились дети. Старший — Артем, в честь тестя, младшая — Алеся, в честь, соответственно, тещи. Мы перебрались за тестем в Винницу, получили квартиру, дети стали учиться. А потом все рухнуло. Тесть как-то неожиданно погас. Не умер, а именно погас, тихо, незаметно, как погасла его партийная должность. И горстки пепла не осталось… Я набросал портрет на его надгробье, а что еще мог сделать для этого человека? Тамара начала болеть. А я стал все чаще и чаще прикладываться к рюмочке.

Да, кстати… у меня же еще есть махонький такой резервик… там грамм двадцать пять-тридцать чистейшего спирта… Ха! Точно, на самом видном месте. Поэтому ее и не нашли. Ну, за тебя, Тома… мир твоему праху! Пусть земля тебе будет пухом, скоро и я к тебе присоединюсь в юдоли небесной…

Все мои беды начались со смертью жены. Я, кажется, говорил, что у нее был железный характер? Скорее всего, из меня получился отменный подкаблучник. А что еще было мне надо? Чтобы жена создала быт, уют и все условия для творчества. Так все и было. Но она не выпускала меня из ежовых рукавиц и я был постоянно в творческом тонусе. Нет, мы часто ездили отдыхать, были у меня и творческие командировки. Тогда членство в Союзе Художников давало многое… Но всем руководила жена. Она и не давала мне спиться. Да! Любил выпить и люблю до сих пор! А что? Как еще расслабиться мятежной душе художника? Да если хотите, сам Тарас Шевченко приложиться к рюмочке был не дурак! Вы его дневники почитайте! Я вот читал и на языке оригинала, а не в переводе на украинский. Вот глупость читать Кобзаря в переводе на ридну мову! Так и я выпить не дурак… все мы художники такие. А думаете, легко постоянно под прессом жонкиным жить? Вот за чарочкой и приходит иллюзия того, что ты от нее свободен. Хотел ли я свободы? Да, хотел… Любовь она ведь быстро прошла. Остался только расчет. И интрижи появлялись, и изменял я ей, нет не на пропалую, но бывало… И чуть не оставил ее, так влюбился… а потом испугался ее с детьми малыми оставлять. Дурак был… она бы тоно не пропала, а я вот… Боялся, что пропаду… Ха! Оказывается, не того боялся.

И после смерти жончиной начал я пить без устали. Здоровье мое, благодаря регулярным выездам на море с семьей, поправилось, так что запасов здоровья хватило на пару лет беспробудного пьянства. Самых страшных лет моей жизни, когда деньги обесценивались, а все мое творчество уже ничего не стоило.

Вот, все говорят, что при СССР не было свободы творчества, что личности художника было тесно в рамках официоза… Не знаю, моему творчеству это никак не мешало. Я работал в своем жанре, работал, в тех рамках, которые установил себе сам. И меня они устраивали. Да, были у нас «обязаловки», темы, которые надо было поднять, чтобы пропустили персоналку, были и «колхозы», когда мы собирались большим коллективом, создавая полотно на революционную тематику. Помню, к большой выставке наших «членов» (в смысле, членов Союза Художников Украины в нашей области) мы собрались солидным таким коллективом и писали картину «Революция на селе». Изобразили село, майдан, всадники с революционной вестью, ликующие селяне, весенний пейзаж, всадник, с горячей речью с коня обращается к селянам, рассказывая о светлом будущем… Я рисовал тыны и цветущие садки. Потом мы собрались всем коллективом, был поздний вечер, сидели кто с чем, пили водку, закусывая чем Бог послал и говорили об искусстве. А что изменилось сейчас? Помню, уже при незалежности, мы собрались перед новой масштабной выставкой в том же составе. Было несколько молодых парней, и не было с нами несколько тех, кому повезло умереть до этого бардака. Мы писали историческую картину «Гайдамаки». Украинское село, майдан, всадники-гайдамаки, с вестью о поднятом восстании, ликующие селяне, весенний пейзаж, всадник с коня обращается к селянам с речью, призывая защитить наше светлое будущее. Я рисовал тыны и цветущие садки. А вечером мы собрались всем коллективом, пили крепкий самогон, закусывая чем смогли наскрести и говорили о тяжелой жизни. Вот и все изменения. Хочешь персоналку? Изволь вывести образ Шевченка и не забыть написать про освобождение от москаливщины. А коли поднимешь какую новую тему типа разорения Батурина москалями (чем эта тема лучше разорения Полтавы стариком Мазепой, которое произошло чуток раньше?), то тебе еще и бонус на шею. Противно. Мой конек был натюрморты. Ну, написал я несколько натюрмортов с козацкой шаблюкой, да все равно от этого воротило. Я стал писать все меньше и меньше. А пить все больше и больше. Так и умер бы под забором. Если бы не детки. Не дали пропать отцу-то, ох не дали мне пропасть, сучье семя…

Все изменилось в одночасье, когда Артем с женой и сыном, тобто внуком моим, Бориской, переехали жить ко мне в мастерскую, которая была и моим домом. Эта мастерская — предсмертный подарок тестя, так что Артем почувствовал себя в праве сюда вселиться, да я и не возражал. Сынок попытался побизнесменить. Взял под квартиру кредит, прогорел. Пришлось квартирку продать, так хватило еле-еле с долгами расквитаться. Остался без бизнеса, без квартиры, но и без обязательств. Рассчитывал на мою помощь, а чем я помочь-то мог? Картины почти все пропил, да и тогда не стоили они почти ничего… Вот и пустил я его жить. Не выкидывать же родную кровь на улицу. Как-то так случилось, что и Алеся через полгода с обеими дочурками оказалась под моим кровом — разошлась с мужем-неудачником, который уже второй год сидел без работы. А на заработки ехать ему его начальственная натура не позволяла. Как и я, спиваться начал. Вот тут-то мне поставили условие: бросай, дед пить, не смущай внуков. Я стал пить так, чтобы внуки не видели, и из мастерской теперь не вылазил. Если Алеся что принесет поесть, то ем, не принесет, ну и ладно. Так началось мое добровольное затворничество.

А беды мои начались апосля того, как сыночек мой обнаружил, что мои картины могут чего-нибудь стоить. Нашел его как-то один крутой банкир из города Киева. Попросил пару моих картин. Тот принес. Банкир поинтересовался, жив ли я, какое мое здоровье. Ответами сына был доволен. Отвалил ему за картины сумму, которую сынок даже и во сне представить себе не мог. Что-то в районе штуки зелени за кажную картинку. Тут расчет у банкирки простой был: жив еще, член Союза Художников, так моя картина, вывези ее тот банкир в Польшу али Чехию, сразу раз в десять вырастит. А когда окочурюсь, то и более. Так что вложение капитала для него и прямая выгода для сыночка. И детки поняли, что папашка-то их может оказаться семье источником пропитания. Так и стали на мне зарабатывать. Только им стало понятно, что картин моих маловато будет. Сначала мне мастерскую привели в порядок и все запасы спиртного из нее изъяли. Потом мое добровольное закрытие превратилось в принудительное. Выйти никуда не мог, чтобы где на точке пляшкой ворованного спирта не припасся. Я теперь должен был натюрморты писать. Каждый день по картине. Лучше по две. И «Арбайтен, Стаханофф!». Свои детки, оказываются, самыми жестокими быть могут! Артемка то особо жесткий парень оказался. Все кровушка мамашкина в нем кипит. Чуть что не по нем — бьет меня, старика… чтобы понятливее был на склоне лет своих. Есть дают, но так, чтобы ноги не протянул. Художник-то лучше на голодный желудок творит… А выпить дают, только когда картину выношу. Так и общаемся. Перестуком. Постучал три раза — картина готова. Мне чарочку и закусочку на блюдечке. Принял я свой гонорар, выпил… Вот и полегчало. Картину забрали, старика под замок. Я было маразм хотел старческий изобразить. Пару раз оправился посеред студии, да калом картинку намалевал. Но сынок мой, Артемка, пусть кулачки его устали не знают, из меня быстренько весь старческий маразм выбил. Недели две ребрышки мои болели, но ничего, откашлялся, оправился, живуч оказался, курилка. И спасибо дочурке, Алесеньке, это она меня, кровинушка, сигарками снабжает, единственное в чем нужды не имею. Она у меня и прибирает. Она тут у меня заначку водочную вынюхивает и отбирает, когда найдет. Только меня в этой семейной игре «прятки» не обойти. Стар я уже, тертый калач. И с фантазией все в порядке. Каждый раз что-то новое придумываю. А еще это Алеся все старается, чтобы у меня было с чего натюрморды свои писать… Вот и сейчас букетик принесла флоксы… цветы так себе, но писать их люблю, мне лепестки мазками хорошо передать получается. Почти живыми выходят. Сирень еще люблю и георгины, но не эти, пышные, заграничные, а наши, попроще. Их люблю малевать. Да только что я сейчас пишу? Глупость все это… рука не та… Спасибо, что дают благословенной выпить, чтобы руки не дрожали… так ведь уже от старости начинают дрожать, а не от недопою. Порой подпись приходится перемалевывать, а то не узнают еще. А за подписью сыночек следит особо. Хотей не хотей, а подпись должна быть четкой, пусть картина окажется клякса кляксой, а вот подпись должна быть точь в точь, как в каталоге, чтоб им с этими каталогами пропади они пропадом! Неужели ничего не осталось… разговорился, а душа-то горит, от того, что горюет. И ничем не могу подлечить ее, разве что благославенной… Стоп! А заначка за вазочкой с флоксами? А вдруг не заметила? Я ведь специяльно одну заначку так оставляю, чтобы заметила, чтобы не сильно искала. Нашла и довольно, что старичка радости лишила. Так я ужо пятый годок мучаюсь. Одна радость — получить гонорар, выпить, да и забыться… хоть на время, забыться… Когда же придет забытье мое вечное? Тут, видать все просто… не верю я в Бога, а Бог не верит в меня, смерти не посылает. Мучаюсь.

А, черт! Только о Боге подумаешь, а тут и Сатана тебе под руку! Разбил я вазочку… дурно разбил. Заметила схованку дочурка моя, заметила, змеюка подколодная. Что теперича будет? Артемка бить за вазочку будет. Точно будет бить! Отольются вам еще слезы мои грешные! Странно… а флоксы-то как на полу лежат… и вазы осколки… и солнце в них играет… надо бы это успеть словить…. Скорее… Интересно получается… Так, пока солнышко не исчезло…

«К станку!»

«К станку!»

«К станку!»

P.S.

Николай Силуанов умер в возрасте семидесяти семи лет в окружении детей и внуков. Последнее десятилетие его творчества отмечается особой творческой производительностью художника. Работая в это время исключительно в жанре натюрморта, он создал почти столько же картин, как за все более раннее время своего творчества. Такое число картин не выходило из-под его пера даже в годы молодого творческого рассвета, пришедшего на конец шестидесятых годов прошлого века. Надо отметить некоторое однообразие сюжетов и незначительную «неряшливость» работ, вызванных некоторым изменением манеры письма. Из огромного числа работ необходимо выделить картину «Флоксы с разбитой вазой на полу», которую многие считают вершиной творчества Николая Амнеподестовича Силуанова.