История династии Романовых

ПЕРВЫЕ РОССИЙСКИЕ КОНСТИТУЦИОНАЛИСТЫ

Умер Петр Великий. Неуверенно в эти дни чувствовала себя овдовевшая Екатерина. Появились подметные письма. Знатные, боярских и княжеских родов, вельможи стояли за внука Петра - сына царевича Алексея, единственного мужского представителя династии Романовых, законного наследника, рожденного от подлинно царской четы. Рассчитывали родовитые Екатерину с дочерьми заключить в монастырь, а худородных, высоко поставленных царем Петром, и Меншикова прежде всего, от власти и всяких привилегий отстранить. И даже низвергнуть их, виновников тяжких бед, несчастий и смерти царевича Алексея. Ничего хорошего в этом раскладе не мог ожидать для себя Толстой, выманивший Алексея из Вены и тем обрекший его на пытошные муки. Очевидная угроза нависла и над архиепископом Феофаном Прокоповичем, написавшем «Правду воли монаршей во определении наследника державы своей…», в которой не только обосновывались главные постулаты самодержавия как верховной власти, наиболее целесообразной для России, в этом трактате он обосновал законность меры, направленной к низложению прав на престол сына Петра I, царевича Алексея… Именно в это время, в июле 1725 года, Екатерина и Меншиков в судорожной суете борьбы за власть снова выпустили этот весьма интересный, насыщенный библейскими и историческими аналогиями документ. Объемный трактат этот предваряли Указ о подкинутых воровских письмах, ставящих под сомнение законность воцарения супруги Петра после его смерти; Вечный устав «о наследствии Престола Империи Российской»; «Генеральныя присяги»; Манифест Петра Великого «февраля 5 дня 1722 года» и Клятвенное обещание к нему. Затем шло Предисловие «Ко простосердечному читателю».

Углубляясь в чтение самого документа, подпадаешь сначала под обаяние и притягательность изощренной публицистичности автора, очевидно, опытного полемиста, ведущего весь ход аргументации на параллельных выводах: и из Библии, и из естественного разума. Это и понятно, ведь «Правда воли монаршей» была направлена на убеждение широкого круга религиозных русских читателей, для которых, однако, особый вес имеют «рационалистические доказательства». При дальнейшем чтении «Правды…» чувствуешь себя во властных объятиях целенаправленной мысли, питаемой мощной историко-правовой эрудицией, опирающейся на естественно-правовые теории Липсия, Гоббса, Гроция, Пуфендорфа, Буддея (на них непосредственно ссылается автор); мысли Кампанеллы и Макиавелли, Жана Бодена, Томазия, Вольфа - апологетов сильной централизованной власти, и в то же время на мысли тираноборцев - Теодора Бэза и Юния Брута; положения кодексов императора Константина и базилевса Юстиниана и многих других. Слог и стиль трактата сделали бы честь Антиоху Кантемиру, а основательность примеров - Василию Татищеву. И сразу становится понятным, что объединить эти качества в одном авторском лице в России в петровскую эпоху, и при этом еще быть столь напористым и раскованным, мог лишь глава «ученой дружины Петра I» (куда входили и оба упомянутых лица) - преосвященный Феофан Прокопович…

Сангвиник и жизнелюб, Феофан, а еще раньше Елисей, Елеазар, затем Самуил Церейский, трижды менявший веру и, наконец, в православии Прокопович - по фамилии своих матери и дяди-опекуна (фамилия отца его до сих пор не установлена), исходил Европу, учился в римской коллегии св. Афанасия и даже слушал лекции в Ватиканском Colleqium Romanum, посещал университеты Лейпцига, Галле, Иены, стал профессором Киево-Могилянской академии, где преподавал поэтику, риторику, философию, теологию. Любил математику и физику, живопись и театр. Большой библиофил и книжник, он не преминул подчеркнуть в «Правде…» свою осведомленность в российской библиофике: «…книги у многих Авторов сочиненные об уставах и законах гражданских, и нигде в них не полагается сумнительство в сем: может ли родитель сына лишити своего наследия. Только рассуждают учители, а законодавцы Государи и определяют разные вины, коих ради может родитель отринута сына от наследия своего: И тако весь честный мир есть на сего свидетель. И есть ли бы кто в толиком учителей и законоположников множестве сумневался, то мощно ему показать и у нас в России, а наипаче в царствующем Санктпетербурхе, до трех сот, и вящше, законных книг, в которых разсуждается о винах и обстоятельствах такового то сынов не добрых отвержения, то что если бы нам вникнути в славные и великие по Европе книгохранительницы…»

Еще в Киеве Прокопович начал непримиримую борьбу с ортодоксами православия и даже христианства вообще. И ему пришлось бы худо, если бы не Петр I - во времена Прутского похода он взял Прокоповича с собой, а затем - в Москву и Петербург под свое покровительство. Было очевидно, что ученый-богослов мыслил и боролся в духе петровских реформ… «Правда…» и вытекающие из нее положения формируют в сознании читателя идею о самодержавном Государе, мудром и просвещенном, стоящем во главе российского государства… Речъ шла, конечно же, о Петре Великом и о том, что его преемники представляются и равновеликими ему по масштабам замыслов и деяний… Мысль прекраснодушная, но нереальная, и потому ошибочная.

Однако мнение о том, что главенствующая идея государственной власти - централизм абсолютной монархии предпочтительнее власти аристократической олигархии, - разделяли Кантемир и Татищев, Ломоносов и Карамзин, на раннем этапе Пушкин и многие другие выдающиеся умы - вплоть до настоящего времени. К тому же для России Прокопович наиболее подходящей считал наследственную монархию. Правда, после дела царевича Алексея он обосновывал в «Правде…» петровский закон о престолонаследии, где сказано, что наследником не обязательно должен быть кровный родственник, «не по естественном первенстве, како погрешительном правиле, но по усмотрению добродетельного превосходства», т. е. лицо, которое, по мнению правящего государя, сможет наилучшим образом продолжить его дело прогрессивных общественных преобразований. Находясь под обаянием гения Петра I, он наивно ожидал воцарения просвещенного государя-наследника. Неприятие Прокоповичем олигархического правления «верховников» - Долгоруких, Меншикова, Апраксина, Головкина, Толстого, Голицыных, Остермана - к сожалению, было перенесено на саму идею создания механизма по ограничению власти самодержавия. Заметим, что эти «птенцы гнезда Петрова», образуя Верховный тайный совет и став во главе государства, с одной стороны, казалось бы, продолжили усиление государственного централизма, т. е. российского самодержавия: лишили прав Сенат, свели на нет роль Берг- и Мануфактур-коллегии, ликвидировали Главный магистрат, а городское самоуправление подчинили губернаторам. При них началась подготовка к восстановлению патриаршества… «Верховники» только делали «вид, - пишет Прокопович, -будто они народной пользе служат, а самим делом, желая получить себе хоть часть царской власти, когда целой оной достать не могли… власть государству сократить и некими установлении малосильною учинить… Диктаторы, власть всемощная и лютая, и паче монаршества страшнейшая».

… Наиболее мрачные периоды российской истории проистекали, по мнению Прокоповича, от феодальной раздробленности и княжеских усобиц, когда ослабевшая Русь подпала под монголо-татарское иго, подвергалась нашествию немецких рыцарей, шведских, польских, литовских князей и королей, которые ее «аки разметанную махину (стыдно вспомнить) тиранским владением топтать начали». В качестве положительной модели централизма философ особо выделяет самодержавную деятельность Ивана Грозного, который, «познав истинную вину смертоносные болезни,… прежнюю силу российскую, раздором умерщвленную, союзом воскресил и оживил… И Русь члены свои союзом единым во едино паки государство собрала, и аки бы срослось в единое тело, тогда не только вышеупомянутых тиранов своих под своя ноги подвергла, но сверх того превеликая и дальние царства и княжения приняла под крылия свои».

Все это так. Но нам ведомы и мрачнейшие страницы из нашей новейшей истории с еще большим абсолютистским централизмом. Как же Прокопович «проглядел» наиглавнейшее?! На новом этапе российской истории дух прогрессивных преобразований, начатых Петром I, как раз и заключался теперь в ограничении самодержавия «приличнейшими узаконениями». Эти «кондиции» открывали возможность конституционного, затем парламентского и, наконец, демократического пути развития России.

Главной фигурой среди «верховников» был европейски образованный, знаменитый российский библиофил, первый в России конституционалист старый князь Дмитрий Михайлович Голицын. Считалось, что он - традиционный противник петровских дел. Действительно, по его совету была беспрецедентно сокращена численность русской армии: две трети офицеров-дворян распущено по имениям на отдых и поднимать запущенное хозяйство; были урезаны также кредиты на расширение войны с Ираном. Но ведь эти петровские мероприятия стали уже анахронизмом и подрывали экономику. По совету князя перенесли столицу из Санкт-Петербурга в Москву. Но и этот шаг на новом этапе исторического пути российской государственности мог бы быть прогрессивным. После устранения Меншикова в 1728 году в Верховном тайном совете установилось фактическое правление Дмитрия Голицына, тем более что в совет вошел и его родной брат Михаил - знаменитый фельдмаршал и военачальник петровской поры, известный, между прочим, и тем, что штурмом взял у шведов Шлиссербург. Ирония судьбы, но в казематы Шлиссербурга был упрятан за вольнолюбивые и тщетные мечтания сделать из России правовое конституционное государство его брат Дмитрий Михайлович.

Но ведь факт, правда, замалчиваемый в официальной историографии (не потому ли, что не укладывается в концепцию обязательной позитивности централизма?), что в годы голицынского правления сняли тяжелейшие поборы, введенные в период Северной войны, да так и не отмененные после Ништадтского мира, списали миллионные крестьянские недоимки, упразднили строгую регламентацию торговли и наконец - о первый проблеск правового демократизма! - ограничили деятельность тайной канцелярии. И ведь действительно: все тогда почувствовали, как полегчало. Назревавшее мужицкое восстание отодвинулось почти на полстолетия, без взбадривания отеческой дубинкой «сверху» развивались ремесла и торговля, возникали новые мануфактуры, строились дороги и каналы, осваивались новые земли. Разве не почувствовали тогда россияне, как «обмяк» жесткий служебный петровский регламент, как рассеивался страх перед Тайной канцелярией?! Оживилась экономика, повеселела ярмарка. Русский человек! Его только пробудить, дать изначальный толчок - и работа закипит и заспорится в его руках. Почему же тогда сотни тысяч дворян не приняли голицынские «кондиции» и оппозиция просвещенного дворянства с Прокоповичем во главе способствовала тому, что с «затейкой верховников» было покончено? Не потому ли, что конституционные свободы дворянства и купечества, ограничивающие самодержавие, в своем развитии неминуемо привели бы к освобождению и остального народа - мужиков?!

Отстаивая прогрессивные петровские преобразования, Прокопович не представлял для русского общества, которое виделось ему в виде безбрежного океана с отливами и приливами и с неожиданными бурями, какой-либо иной отрегулированной системы, кроме централизма с самодержавием во главе. Отсюда и неприятие идеи ограничения самодержавия конституцией. В «кондициях» ему мерещилось всевластие аристократической олигархии, олицетворяемой, по мнению философа, «тираном и диктатором», старым князем Дмитрием Голицыным, и владычество которой неминуемо должно ввергнуть Россию в пучину гражданской войны и общегосударственного захирения. Философ относит главнейшие государственные проблемы мира внешнего и миротворения внутреннего к обязанностям верховной власти в лице просвещенного и самодержавного монарха. «Мира плоды от вне, - пишет Прокопович, - беспечалие от нашествий, и безопаснии к чуждым странам, купли ради и политических польз многих исходы и выходы. Плод же мира от внутрь, есть умаление народных тяжестей, что будет, если не будет расхищения государственных интересов… плод мира есть общее и собственное всех изобилие, что будет, если переведется много множество тунеядцев, искоренятся татьбы и разбои, и искусство экономическое заведется, плод мира есть, великих честных учений стяжание».

Иной альтернативы централизму Прокопович представить себе не мог. Его борьба за продолжение петровских дел была последовательной, хотя, возможно, и велась в неверном направлении. После смерти Петра I он поддерживает Екатерину I и Меншикова. Зная цену обоим, особенно амбиции «светлейшего князя» Александра Даниловича, он, тем не менее, рассчитывает на силу инерции петровских реформ…

После смерти Екатерины I и свержения Меншикова корабль российской государственности шел на всех парусах к конституционной монархии. И было это вполне в духе продолжения петровской «вестернизации», но без болезненной ломки способных к развитию общественно-политических структур. Обратимся к свидетельству очевидца, человека внимательного и объективного, хотя и стоящего на противоположных к «верховникам» позициях верноподданного самодержавной власти, графа Эрнста Миниха, сына фельдмаршала. В его записках, сделанных в 1758 году, уже в елизаветинское время, в Вологде, в ссылке, читаем: «В исходе января 1728 года император Петр II предпринял путешествие в Москву для коронования. Отцу моему предпоручена была должность главнокомандующего в Санкт-петербурге… Петр II в 19 день генваря 1730 года скончался и вдовствующая герцогиня Курляндская, вторая дочь Иоанна Алексеевича, приняла российский престол»-

В правление покойного императора Петра II все дела государственные решались в так называемом верховном совете, состоявшем из пяти или шести особ, и в котором «князь Долгорукой больше всех голосу имел». Эрнст Миних, вспоминая события тридцатилетней давности (он тогда еще был малолетним отроком), смещает акценты: действительно, за Долгоруких было большинство в Верховном тайном совете, из их фамилии была и царская невеста Екатерина Долгорукая, но железная воля продуманного и выношенного решения старого князя Дмитрия Голицына определила ход событий сразу же после смерти Петра И. Да и брата его, Михаила Голицына, фельдмаршала и полковника гвардии семеновского полка, ко времени совещания о российском наследии отозвали с Украины, где у него была отборная армия…

Документы той драматической январской поры 1730 года - инструкции, рапорты и прочие бумаги, некоторые из которых собственноручно подписаны Михаилом Голицыным и закреплены сургучной печатью фельдмаршала российской армии, - доносят до нас лихорадочный пульс московской общественной жизни тех «горячих», несмотря на суровую стужу, дней и ночей. Фельдмаршал, захватив с собой близкого по взглядам офицера - бригадира Козлова из Украинской армии, в считанные дни и ночи бешеной скачки на конях прибывает в Москву. Новгородец Станислав Десятсков в романе «Верховники» описал эпизод выступления в публичных дебатах у богатого князя Алексея Черкасского, дом которого, против его воли, стал в те дни местом шумных собраний и словесных, а иногда и рукопашных схваток московских конституционалистов-либералов и разного рода защитников монархического самовластья. Бригадир Козлов - его простой красный армейский кафтан резко выделялся среди зеленых, голубых, васильковых мундиров гвардейских офицеров - убеждал в том, что большая власть в руках одного человека опасна для общества и влечет за собой временщиков, «что из зависти честных людей губят, а вымышленная свирепым царем Иоанном, Тайная канцелярия в стыд и поношение российскому народу перед благоразумными государствами, а государству одно разорение…»

А вот как рассказывает об этом времени в своих записках Эрнст Миних: «Лишь токмо молодой император свой дух предал, то означенный совет съехался на совещание о наследии империи. Кончиною Петра II пресеклось мужское колено императорского дома, почему князь Долгорукой и его сообщники почли сие обстоятельство удобным случаем, власть российских государей некоторым образом ограничить. Они не чаяли в том ошибиться, когда, невзирая на степень родства или на перворождение, поднесут престол российский такой государыне, которая будет им благодарна за оказанное ей преимущество, и следовательно из признательности подтвердит все, какие ни будут ей представлены, условия.

И так выбор пал, как выше сказано, на вдовствующую герцогиню Курляндскую, и примечательнейшие предложенные ей статьи были следующия:

1) без усмотрения и согласия высокого совета никакого в делах государственных не подавать решения, следовательно,

2) не объявлять войны и не заключать мира;

3) никаких не налагать поборов или налогов;

4) никого за преступление в оскорблении величества не осуждать к смерти в одной тайной канцелярии и ни у единого дворянина не конфисковать имения, без ясного доказательства на учиненное им вышеозначенное преступление;

5) беспрекословно довольствоваться определяемым на содержание ея особы и придворного штата годовым доходом;

6) казенных вотчин никому не дарить;

7) не вступать в брак и не назначать наследника престола.

После сего к новой императрице, обретавшейся в Митаве, отправлены депутаты, между коими предводитель был князь Василий Лукич Долгорукой, как возвестить ей об избрании ея, так и упомянутые статьи предложить на утверждение.

Сия до формы правления касающаяся перемена не могла быть столь скрытна, чтобы не проведал об оной камергер покойного императора граф Густав Рейнгольд Левенвольде, которого старший брат, после бывший обер-шталмейстер и императрицы Анны Иоан-новны, жил тогда в отставке в своих деревнях в Лифляндии, и с давнего уже времени предан был герцогине Курляндской. Дабы уведомить сего и через него императрицу об оном деле как можно скорее, не нашел камергер граф Левенвольде иного удобнейшего средства, кроме как послать своего скорохода, в крестьянской одежде, к нему с письмом в Лифляндию. Вестник, наняв сани, скоро поспел туда, так что старший брат Левенвольде успел отправиться в Митаву и приехать туда целыми сутками ранее, нежели депутаты. Он первый возвестил новоизбранной императрице о возвышении ея и уведомил о том, что брат к нему писал в рассуждении ограничения самодержавия. Причем он дал свой совет, дабы императрица на первый случай ту бумагу, которую после нетрудно разорвать, изволила подписать, уверяя, что нация не долго довольна быть может новым аристократическим правлением, и что в Москве найдутся уже способы все дела в прежнее привесть состояние.

Депутаты приехали в Митаву спустя один день. Императрица безпрекословно подписала предложенные условия и неукоснительно предприняла свой путь в Москву…

Здесь обреталась она… и заимствовалась от императорского достоинства одним токмо титулом; но спустя несколько недель многие дворяне и большою частию из офицеров гвардии под предводительством князя Трубецкого и князя Черкасского, кои были после кабинетными министрами, поднесли императрице прошение, в котором содержалось, что как они между известных статей находят некоторые предосудительные для государства, и монархическую власть полагают наиполезнейшую для своего отечества, то ея императорское величество просят всеподданейше, дабы она благоволила нововведенный образ правления отрешить и управлять империею с неограниченной властию по примеру предков ея. Прошение, как легко представить себе можно, принято наиблагосклоннейше, гвардия собрана на площади пред дворцом, условленные статьи разорваны и монархине новая учинена присяга в верности…»

Коронование Анны Иоанновны совершилось 28 апреля 1730 года. Так бесславно закончилась попытка российских конституционалистов ограничить самодержавие и начать создавать правовое государство.

«Основная масса дворянства» - мелкие собственники - видела в конституционном правлении не только диктат аристократической знати, но и понимала, что грядущие свободы и общественное равенство «всех пред законом» действительно лишат тогда крепостников их собственности на живых людей. Однако можно себе представить, что конституционная монархия, в целях развития и раскрепощения своих производительных сил, постепенно, «размораживая» общественное движение поэтапными узаконениями «сверху», шла бы к правовым нормам взаимоотношений между народом и властью, между законом, правами и обязанностями членов государства. Вероятно, в те далекие дни «верховники», обладая властью, могли и должны были «власть употребить», действуя более привычными тогда еще методами - в духе Петра Великого, И, возможно, сейчас нам не пришлось бы столкнуться почти с аналогичной ситуацией.