История Древней Греции в биографиях

17. Перикл Афинский

Перикл был величайший государственный человек Греции. Во время его правления афинская демократия получила свое окончательное развитие, а Афинское государство достигло величайшего могущества и блеска. Перикл был сын Ксантиппа, победителя при Микале, о котором мы уже часто упоминали в предыдущих главах, и Агаристы, внучки законодателя Клисфена. Он принадлежал, следовательно, по отцу и матери к весьма знатной фамилии, славное прошлое которой, равно как военная слава отца, долженствовали исполнить свежий ум мальчика высоких мыслей и поощрить к достойному его отца поприщу в служении отечеству. Великие судьбы его отечества, совершившиеся во время его малолетства, не остались, конечно, без глубокого влияния на сердце мальчика и юноши. Когда Перикл был мальчиком, он пережил разрушение Афин, великие поражения варваров, сооружение нового города. Когда был юношей, он видел новое процветание афинского могущества, участвовал вместе с прочими в славных битвах.

Природа весьма щедро наградила Перикла и телесными, и духовными дарами. Он имел изящную и вместе с тем крепкую организацию, которая еще более совершенствовалась от постоянных упражнений, живой, проницательный и твердый ум, полный могущественного влечения к знанию и полноте образования, которое нигде лучше не могло быть удовлетворено, как в умственно возбужденных Афинах, куда стекались со всех частей Греции лучшие умы. Не довольствуясь обыкновенной мерой аттического образования, Перикл искал образования в знакомстве с отличнейшими художниками и философами. Между ними были известные виртуозы — Пифоклид и Дамон. Оба они занимались также политикой и красноречием, а последний был даже глубоким мыслителем и человеком большого влияния; далее философ Зинон, который особенно приобрел себе славу усовершенствованием диалектики, риторики и софистики. Но всего больше Перикл обязан был знакомству с философом Анаксогором Клазоменским. Перикл уже от природы, так сказать, имел возвышенный образ мыслей. Такое направление его ума отвлекало его от сношения с низкими и невежественными людьми; величественное мировоззрение Анаксогора поддерживало его в этом возвышенном направлении, облагораживало его сердце и укрепляло его ум. Спокойное, серьезное сознание своего достоинства, умственное превосходство, которое он приобрел себе философским образованием, повсюду отличали его от обыкновенных людей, внушали каждому удивление и благоговение перед ним. Перикл был непоколебимо твердая личность, полная великих мыслей; как царь стоял он, когда говорил перед народом; спокойной серьезностью и силой своего слова он повелевал волнующимися массами. Он пренебрегал обыкновенными приемами народных ораторов. Речь его была свободна от суетного остроумия, которое гонится за одобрением толпы: никогда улыбка не покрывала его благородного лица, никакое страстное движение не приводило в беспорядок складок его одежды, когда он стоял на ораторской трибуне. Народ сравнивал его с Олимпийским Зевсом, называл его Олимпийцем: «Он производит гром и блещет молнией на ораторской трибуне, — говорили поэты, — он имеет страшный Перун в своих устах». Диалектические упражнения, которыми он занимался, когда был юношей, с Зиноном, усовершенствовали его в искусстве красноречия и придали его уму большую проницательность и оборотливость. Но при всем том громадное значение его речей лежало в достоинстве и нравственной высоте, его характера, в философском образовании и всестороннем развитии его ума. К этому прибавим еще то, что он никогда не рассчитывал на минутное вдохновение, и потому никогда, не приготовившись, не говорил к народу.

Как пример благородной, спокойной привычки держать себя, которой не могли поколебать никакие нападки, Плутарх рассказывает о Перикле следующий случай. Один развратный, дурной человек осыпал его однажды на площади низкой бранью и ругательствами. Перикл переносил ругательства целый день и занимался своим необходимым делом, не сказав ни одного слова в их опровержение. Когда вечером Перикл пошел домой, за ним побежал и этот человек и продолжал поносить его до самого порога дверей. Так как было уже темно, то Перикл велел одному из своих слуг взять светильник и проводить этого человека до его дома. Как высоко стоял Перикл, образовавшийся вследствие знакомства с Анаксогором, над обыкновенными предрассудками своего времени, это показывает следующий пример. Когда в первые годы Пелопоннесской войны Перикл снаряжал флот против пелопоннесцев и собирался уже выйти в море, случилось солнечное затмение. Все люди пришли в ужас от необыкновенного, предвещающего беду знамения. Тогда Перикл поднял свой плащ и закрыл им лицо своего кормчего, страх и смущение которого не ускользнули от него, и спросил: «Наводит ли это на тебя страх или ужас?» «Нет», — отвечал кормчий. «А какое же различие, — продолжал Перикл, — между сейчас бывшим явлением и этим, кроме того, что предмет, произведший солнечное затмение, гораздо больше моего плаща»?

Афинский Акрополь

Перикл занимался философскими науками не как Анаксогор, отрешившись от жизни в мечтательном уединении единственно для удовлетворения своего ума, но поставлял задачу жизни в практической деятельности для пользы своего отечества. Управление Афинским государством было целью его стремлений, и как скоро он вступил раз в общественную деятельность и начал участвовать в государственных делах, он посвящал своему призванию все свое время и все силы с неутомимым терпением. Не видали, говорит Плутарх, чтобы он с тех пор ходил в городе другой дорогой, кроме той, которая вела на площадь и в здание государственной думы. Он отказывался от всякого приглашения на пир и от всех подобных торжественных собраний и сходок, так что в длинный период своего управления государством не бывал в гостях ни у кого из друзей, исключая свадьбы своего двоюродного брата, Эвриптолема, где он был только за обедом и ушел в начале попойки. Говорили, будто он ведет отдаленную от света жизнь, дабы не потерять своего авторитета от дружеского обращения с другими. Он являлся также редко и в народном собрании, и охотно предоставлял своим друзьям излагать его собственные советы и намерения перед народом. Только в важных обстоятельствах и там, где он не был уверен, что его мысль будет достаточно сильно высказана другими, Перикл выступал сам. Повсюду в занятиях государственными делами он являлся истинным бескорыстным другом отечества; он ничего не делал в своем интересе или в интересе друзей, хотя клевета и старалась многие из его общественных действий объяснять личными целями. Его прекраснейшими добродетелями в общественной жизни были высокое бескорыстие и совестливость в управлении общественным достоянием. Этими качествами Перикл вполне напоминал афинянам их Аристида.

Перикл был не только великим государственным человеком, но и способным полководцем. Когда он сражался в рядах своих сограждан за отечество, как в битве при Танагре, то мужеством и храбростью не уступал самым лучшим воинам. Как полководец, Перикл обнаруживал решительное мужество, соединенное с благоразумной осторожностью. Он уважал во вверенных ему людях звания свободного человека, эллина и афинянина, и не отваживался ставить на карту их жизнь ради собственной славы. Вот почему он неохотно вступал в сражение, исход которого казался ему сомнительным. Когда Толмид, в надежде на свое старое счастье и свою громкую военную славу, не вовремя готовился напасть на Виотию и увлекал вместе с собой к добровольному участию в своем предприятии цвет жаждущей почестей молодежи, числом до 1000 человек, Перикл в народном собрании старался удержать его от риска и, наконец, предостерегал его следующими словами: «Если ты не хочешь верить Периклу, то дождись, по крайней мере, мудрейшего советника, времени». Толмид выступил в поход и спустя несколько дней, в сражении при Коронее, погиб вместе со многими храбрыми гражданами.

В своей частной жизни Перикл был простым, воздержным человеком безукоризненного образа жизни, хотя и здесь язык клеветы не оставался в бездействии. Он управлял доставшимся ему от отца по наследству имением с рачительностью и аккуратностью и принял меры к предотвращению бесполезной расточительности избытков в хозяйстве. Таким образом, он сберег по крайней мере свое наличное имение, которое он, без сомнения, мог бы увеличить при своем влиятельном положении в государстве; но бескорыстие Перикла было так велико, что его родовое имение при его жизни не получило приращения ни на одну драхму. В своем доме Перикл охотно принимал маленький кружок своих друзей. То были замечательнейшие афинские ученые, с которыми он рассуждал о политических вопросах и беседовал также о предметах искусства и науки. К этим друзьям его дома принадлежал и его старый учитель Анаксогор, советами которого Перикл часто пользовался при управлении государством. Анаксогор ради занятия высшими предметами пренебрегал заботами о своем хозяйстве; он оставлял свой дом часто пустым, а его имения лежали необработанными, поэтому Перикл часто помогал старику в его бедности. Но однажды Перикл, обремененный государственными делами, забыл о старом учении, между тем как этот последний терпел горькую нужду, и, закутавшись в свой плащ, лег в скрытном месте, чтобы умереть с голоду. К счастью, Перикл узнал об этом еще вовремя; полный смущения, поспешил он к Анаксогору и настоятельно просил его отказаться от своего намерения и не лишить его такого дорогого друга и превосходного советника. Тогда старик, раскутав свой плащ, встал и сказал: «Ну, Перикл, кто имеет нужду в светильнике, тот пусть подливает и масла в него».

Перикл выступил на общественное поприще тотчас по смерти Аристида и изгнания Фемистокла. Он был с самого начала на стороне народной партии, которая тогда, вследствие большого авторитета, приобретенного расположенным к аристократизму Кимоном, имела мало значения. Но при помощи гения Перикла она снова получила новую жизнь. Народная партия поставила себе задачей устранить препятствия, мешающие свободному движению народа, и стараться всеми силами поставить Афинское государство во главе Греции; на Спарту, по мнению народной партии, не следует более обращать никакого внимания, даже необходимо обратить противнее оружие. Вопреки этому Кимон и его аристократические друзья преследовали такой принцип: оставить существующий старый порядок неизменным, поддерживать союз и мир со Спартой, чтобы можно было направить все силы против национального врага — персов. Для людей демократической партии трудно было сокрушить влияние Кимона, обладавшего доверием народной любовью, и дать силу своим принципам; нужно было стараться идти вперед шаг за шагом. Передовым бойцом партии был отважный, живой Эфиальт. Перикл, скоро сделавшийся руководящей душой своей партии, по осторожности держался еще позади — не потому, чтобы он страшился возбудить недоверие в народе внешним сходством своей деятельности с тираном Писистратом, но потому, что он не хотел прежде времени тратить своих сил.

Кимон в своем богатстве находил средства привлекать к себе бедный народ и держать его в зависимости от себя. Желая противодействовать влиятельной щедрости его и других богатых граждан, Перикл и его друзья, у которых не было в распоряжении таких средств, предложили выдавать народу различные пособия из государственной кассы. Как согласить, говорили они, с многопрославленным гражданским равенством то обстоятельство, что бедные граждане, также посвящающие свои силы государству, как и богатые, на городских праздниках, когда должно было бы исчезнуть всякое различие сословий, по своей бедности не участвуют в торжестве? А ведь они в действительности не так бедны. Разве не имеют они права на сокровища государства, который составляют собственность целого народа? От избытка наших государственных доходов должно давать бедным средства веселиться подобно другим на наших праздниках. Такое предложение удовлетворяло страсть толпы к наслаждениям, и поэтому было постановлено, чтобы впредь в праздник Дионисия раздаваемо было бедным гражданам на вход в театр по два овола* на человека, так называемый феорикон. Таким образом, и для бедных сделалось возможным участие в торжественных и роскошных драматических представлениях.

* Мелкая монета 6 оволов составляют драхму, 6000 драхм — талант.

Перикл

И на другие праздники распространена была выдача денег из государственной казны, дабы бедняк в дни всеобщей радости мог подкрепить свои силы обильным наслаждением.

Когда демократическая партия снискала себе в народе одобрение и привязанность, она отважилась к открытому нападению на Кимона и жаловалась на него, что он во время своего похода против Фазоса был подкуплен царем Македонским. Сам Перикл был назначен публичным обвинителем. Но Кимон стоял еще прочно; он легко отделался от обвинения, которое не имело никаких других последствий, кроме того, что Кимон с того времени теснее соединился с людьми одинакового с ним образа мыслей, а как глава аристократической партии свободнее и открытее высказывал свое мнение, так что обе партии с тех пор стали во враждебные друг к другу отношения и обе готовы были к борьбе. Скоро действительно и произошла между ними эта борьба, когда, вследствие большого землетрясения и возмущения илотов и мессинцев, пришло в Афины спартанское посольство с просьбой вооруженной помощи. Кимон и в этот раз остался победителем и достиг того, что был послан с войском на помощь спартанцам. Но, по всей вероятности, в его-то именно отсутствие противная партия и нанесла решительный удар благосклонности к нему народа, удар, которого Кимон не мог отразить.

Совет ареопага был главной опорой существующего порядка. Он был составлен из старейших, опытных людей, безукоризненно прошедших должность архонтов и принадлежавших по большей части к богатому классу. Они в течение всей жизни удерживали за собой свое достоинство и в отправлении своей должности не подлежали никакой ответственности, между тем как все другие должности в государстве были замещаемы на один год и подвержены были контролю. Во все времена этот высокий совет, как учреждение глубокой древности, пользовался со стороны граждан большим уважением и в свою очередь имел как бы право отеческого надзора в государстве. Ему предоставлены были самые обширные полномочия: верховный надзор за сохранением старого порядка и нравов, за исполнением законов, за решениями народных собраний, которые без его утверждения не имели никакого значения. И ареопаг, действительно, очень строго пользовался вверенной ему властью предохранять государство от всякого опасного нововведения. Он был, по мнению Солона, прочным якорем, который должен был держать подвижной корабль государства на почве существующего порядка, и представлял, таким образом, надежный оплот для аристократии. Вождям народной партии, целью которых было освободить государство от унаследованных нравов отеческих и, сбросив старые узы, вывести его на новый путь к могуществу, славе и блеску, ареопаг, как защитник сословных интересов эгоистической, неприязненной народу партии, мешавшей полному развитию свободы, был серьезным препятствием на пути к спасительному прогрессу. И действительно, для того чтобы народ получил новую свободу, при которой возможно было бы всестороннее развитие всех его сил, необходимо было вырвать из рук ареопага бразды правления, препятствовавшие его развитию. Хорошо или дурно было это для государства, относительно этого обе партии совершенно расходились во мнениях. Партия Перикла во время отсутствия Кимона сделала предложение — отнять у ареопага право верховного надзора за государством и предоставить ему только суд над обвиняемыми в намеренном, злодейском убийстве. Перикл не сам сделал это предложение, но склонил к тому Эфиальта. Хотя приверженцы доброго старого времени с жаром собрались для защиты почтенного института, предложение было, однако, проведено в народном собрании. Когда возвратился Кимон, то он старался помешать действию нового закона, казавшегося ему вредным, но напрасно. С тех пор авторитет и могущество ареопага были уничтожены. Поэт Эсхид, старый марафонский и саламинский воин, поклонник доброго старого времени, в те дни, когда еще шла борьба за сохранение ареопага, выступил на защиту института, существованию которого угрожала опасность, со своей новой величественной драмой «Орестея»; в ней автор старается убедить граждан в неприкосновенной святости древнего учреждения. Когда же он увидел бесполезность своих усилий, то с негодованием и печалью удалился из отечества и переселился в Сицилию, где спустя три года окончил свою жизнь в Геле.

Борьба за ареопаг, вероятно, много содействовала и изгнанию Кимона из отечества. Но важнейшей причиной этого изгнания было то, что спартанцы с пренебрежением отослали назад посланные к Ифоме войска. Со времени изгнания Кимона (около 460) Перикл с руководимой им партией завладел кормилом правления государства и занялся особенно внешней политикой Афин. Существовавший со Спартой союз со времени персидских войн был нарушен на том основании, что это государство оскорбительным образом отвергло афинскую помощь при Ифоме, и заключен союз с Аргосом, старым врагом спартанской гегемонии, к которому пристала и Фессалия.

Для того чтобы с одной стороны освободить внутри государства бедных граждан от влияния богатых и разными денежными вспомоществованиями поставить их в такое положение, в котором они, не терпя нужды, в состоянии были бы заниматься более общественными делами, а с другой, чтобы всевозможными мерами обеспечить и увеличить внешнее могущество государства, Перикл, около 460 года, решился на очень важный шаг — он перенес союзную кассу из Делоса в Афины.

Первенство афинян в морском союзе все более и более принимало характер господства. Только с могущественными государствами велись еще совещания о важных делах, остальные государства, доставлявшие пустые корабли и деньги, не имели голоса на совещаниях. Союзный флот сделался афинским, и закрывание союзной кассой на Делосе с самого начала было в руках афинян. Одно Афинское государство по преимуществу вело войну за целый союз и постоянно должно было быть готово к борьбе. Отношения, следовательно, так изменились, что афиняне распоряжались вполне силами союза и почти одни действовали в пользу его интересов; естественно, что они и на союзную кассу смотрели как на свою собственность и не скрывали желания дать ей безопасное помещение в своих стенах. Перикл сделал решительный шаг; но чтобы смягчить недовольство союзников, он склонил самосцев к тому, чтобы они содействовали его проекту перенесения кассы. Самосцы, действительно, указывали на опасность Делоса: маленький остров, говорили они, с востока так легко доступен персам, с запада — неприязненным спартанцам и пелопоннесцам, что для защиты кассы должно иметь всегда настороже значительный флот. Гораздо лучше перенести кассу в стены Афин, где она будет находиться в совершенной безопасности. Таким образом, союзный совет сделал определение, согласное с желанием Перикла. Союзная касса, суммой 1800 талантов, перевезена была из Делосского храма в Афины и помещена в замке — в храме покровительницы города, богини Афины. Ежегодные взносы, возвысившиеся теперь до 600 талантов, союзные города должны были представлять, как дань, в Афины. Афины теперь, по справедливости, были центром и столицей сильного морского государства.

С тех пор афиняне смотрели на союзную кассу как на свою собственность и произвольно тратили ее на свои нужды. Периклу приходилось потому иногда слышать упреки; но он защищался следующим образом: «Мы не обязаны давать отчет в деньгах своим союзникам; мы защищаем их и отражаем от них врагов, тогда как они не дают нам ни одной лошади, ни одного корабля и никаких людей, а дают только деньги, которые принадлежат не тому, кто дает, а тому, кто получает, если этот исполнит то, на что получил деньги. Так как теперь государство достаточно снабжено всем нужным для войска, то оно вправе расходовать свой избыток на другие дела, которые приносят гражданам пользу и уважение».

Афины имели в своем распоряжении чрезвычайные средства для утверждения и распространения своего могущества. Их флот господствовал до самого Понта Эвксинского и до вод финикийских; но в непосредственной близости к самим Афинам находились еще такие морские государства, как Эгина и Коринф, которые потеря-пи свое влияние и по этой то причине были во враждебных отношениях к Афинам. Нужно было устранить такие отношения, а время для этого теперь было очень благоприятно. Спарта, на могущество которой опирались обыкновенно неприязненные соседи Афин, была еще занята восстанием илотов и мессинцев, так называемой третьей Мессинской войной, продолжавшейся целых 10 лет, и не могла, следовательно, обратить своих сил на внешних врагов. Кроме того, связи, соединявшие Пелопоннесский союз, с давнего времени ослабели: Аркадия, Элида, Ахаия тяготились Спартой. Для афинян было весьма приятно, что северопелопоннесские государства сами первые нарушили мир. Коринфяне, в союзе с Эгиной и Эпидавром, опасались дальнейшего распространения враждебного им, но союзного Афинам, соседа — Аргоса, и напали на Мегару. Этот город хотя и был в союзе с пелопоннесскими городами, но по своему положению, очень близкому к Афинам, обнаруживал внутреннее тяготение к последним. Враги хотели насильно привязать к себе Мегару; но их намерение имело результатом только то, что этот город окончательно перешел в руки афинян. Афиняне поставили в нем свои войска и соединили самый город Мегару, по примеру Афин, двумя длинными стенами с отстоящей от него на восемь стадий гаванью Низэей, так что Мегара теперь была морским городом, который афиняне могли защищать во всякое время.

С присоединением Мегары Афины приобрели много. Этот город владел проходами, ведущими к Исему, и имел в городе Пегах свою гавань в Коринфском заливе. Нельзя было останавливаться на половине дороги, и вот афиняне напали теперь на Пелопоннес и Эгину. Служащие во флоте, под начальством Миронида, почтенного человека испытанной храбрости, неудачно сразились на суше при Алиях (на границе Аргоса и Эпидавра), зато афинский флот вскоре одержал победы при Кекрифалии и Эгине и окружил со всех сторон эту последнюю. Чтобы отвлечь афинский флот от Эгины, коринфяне предприняли поход против Мегары. Вся афинская армия была вне страны: один флот осаждал Эгину, другой вел войну в Египте. Тогда Миронид двинулся на встречу коринфянам со стариками и юношами, еще не служившими в войске, и после двух удачных стычек заставил их с большим уроном удалиться из страны. Такую сильную деятельность обнаруживали афиняне в живой и одушевленный период существования демократии. После девятимесячной осады афинским флотом, под предводительством Леократа, Эгина принуждена была к сдаче. Она должна была разрушить стены, выдать свои военные корабли и платить подати.

Между тем как Афины распространяли свое господство в Пелопоннесе, им самим представилась на мгновение опасность в Средней Греции и внутри собственных стен. В 457 году спартанцы, хотя еще и не овладели Ифомой, пытались, однако ж, восстановить свое влияние в Средней Греции и вооружали Фивы, старого афинского врага, бывшего в унижении после сражения при Платее, а потом разбили афинян при Танагре. Но едва удалились спартанцы, Миронид, спустя два месяца после сражения при Танагре, вступил в Виотию и разбил фивян при Инофитах. Непосредственным результатом этого сражения было то, что во всей Виотии аристократы лишены были господства, а демократические партии, примкнувшие к Афинам, вступили в управление. Так Афины достигли господства над Виотией; да и в Локриде, вследствие этого похода, ниспровергнута была власть аристократии, а с переходом этой власти в руки демократии усиливалось афинское влияние. Афины достигли теперь такой степени могущества, какой никогда еще не достигали. Ум Перикла, правящего государством и дававшего беспрепятственную свободу развитию всех сил народа, возвел государство на эту высоту.

Опасность в собственных стенах, угрожавшая Афинам, на которую мы выше указали, состояла в аристократическом заговоре. Аристократы, с падением ареопага, не могли уже законным путем достигнуть влияния и власти. Поэтому самые ярые из них заключили между собой союз, целью которого было тайными происками и при помощи спартанцев ниспровергнуть народную власть. По их внушению, ненавистный им демагог Эфиальт был убит в своей постели. В сражении при Танагре они, как мы видели, устроили было измену. В это время с усердием была продолжаема Периклом начатая еще Кимоном постройка длинных стен. Заговорщики хотели воспрепятствовать их окончанию при помощи спартанцев, но обманулись в своих ожиданиях. Спартанцы ушли домой, нисколько не думая об Афинах, а стены скоро были кончены, так что теперь Афины стали неприступными.

В следующий год Афины продолжали свои предприятия на водах пелопоннесских. Толмид тревожил локрийский берег, дал почувствовать силу афинского флота в Коринфском заливе и завоевал локрийский город Навпакт. Перикл поселил там мессинцев, которые, наконец, после десятилетней осады, с женами и детьми получили от спартанцев свободный выезд. Афиняне приобрели себе, таким образом, крепкий пункт при входе в Коринфский залив, через который они могли вредить коринфянам. Чтобы утвердить господство Афин в Коринфском заливе, сам Перикл в 454 году совершил через него поход, высадился в Сикионе, разбил его войско и принял Ахаию в свой союз.

Позволив мессинцам свободный выход из Ифомы, спартанцы этим снова развязали себе руки. Но Перикл не желал никакого столкновения со Спартой; он желал, прежде всего, укрепить и обеспечить приобретения; потому вскоре после сражения при Танагре он побуждал Кимона, по его предложению вызванного из ссылки, чтобы он способствовал перемирию со Спартой. Во внутреннем управлении государства с возвращением Кимона не произошло никакой перемены; оба мужа, кажется, условились таким образом, чтобы Кимон привел в порядок отношения к Спарте и предпринял войну против персов, а Перикл заботился об устройстве внутренних дел.

Пятилетнее перемирие, заключенное в 450 году, Афины и Спарта соблюдали только наружно, в самом же деле подкапывались друг под друга везде, где только могли. В 448 году спартанцы послали свое войско в Дельфы, чтобы взять святилище под свою защиту от притеснений союзных с афинянами фокеян. Они снова ввели дельфийцев во владение храмом и возвратили им их независимость. Но лишь только спартанцы ушли, как явился Перикл с афинским войском и снова передал фокеянам присмотр над храмом. Спартанцы получили привилегию — прежде других спрашивать бога (промантия) — и велели вырезать определение об этой привилегии на челе медного волка, который стоял в храме подле большого алтаря. Перикл получил от фокеян ту же самую привилегию для афинян и в насмешку над спартанцами тоже начертил ее на другой стороне головы волка.

Около этого времени произошли в Виотии большие беспорядки, и аристократы снова захватили себе власть. Афинский полководец Толмид вторгнулся в Виотию с небольшим войском, чтобы восстановить прежний порядок, но был побежден при Коронее и убит в 447 году. Подобно Виотии отложилась от Афин и Эвбея, и лишь только отправился Перикл, чтобы снова покорить остров, как пришло известие, что отпала и Мегара. В то же самое время окончилось перемирие и со Спартой. Спартанцы, чтобы воспользоваться такими обстоятельствами, тотчас послали войско в Аттику, под предводительством своего молодого царя Плистонакса. Перикл расположился лагерем против спартанского войска и все с самым трепетным напряжением ожидали сражения. Между тем пелопоннесское войско, не обнажив меча, внезапно отступило и перешло на ту сторону Исфма. Афины были спасены. Спартанские эфоры, принимая во внимание неопытность Плистонакса, дали ему в помощники Клеандрида, человека более зрелых лет. Этот позволил Периклу подкупить себя 10 талантами и побудил Плистонакса к отступлению. Хотя спартанцы и присудили к смерти Клеандрида, поспешно бежавшего, и оштрафовали царя большой суммой денег, за которые он должен был идти в ссылку, так как не мог внести их, но дела этим нельзя было поправить. Перикл в продолжение этого времени получил полную свободу действовать и снова покорил столь важную для Аттики Эвбею.

В последовавшем затем отчете перед народным собранием о своем предводительстве Перикл привел статью о 10 талантах под именем «необходимого расхода», и парод принял ее, не желая далее проникать в тайну. Многие хорошо понимали, на что могли быть употреблены эти 10 талантов. Все знали, что знатные спартанцы, вопреки намерению Ликурга, охотно брали деньги, и Перикл в настоящее время, когда договаривался со спартанцами о мире, вероятно, тоже не жалел денег. Он достиг перемирия на 30 лет. Настоящее состояние владений было признано обеими сторонами. Потому Афины потеряли Виотию, за исключением Платеи, Мегару и все, что было приобретено в Пелопоннесе. Афины должны были сделать эти уступки, чтобы снова утвердить свою потрясенную власть. Договор этот падает на 445 год. Вскоре после заключения этого мирного договора Периклу удалось достигнуть единовластного и никем не оспариваемого значения в государстве. Со смертью Кимона не умерла еще Кимонова партия. Друзья старого порядка дел собрались около нового вождя, Фукидида, сына Милезия, родственника и друга Кимона, которого не должно путать с Фукидидом, сыном Олора, историком Пелопоннесской войны. Фукидид, правда, не имел военных способностей Кимона, но он был красноречив, искусен в управлении государственными делами и при этом отличался бескорыстием и пользовался большим уважением сограждан. По внутреннему убеждению он был против неограниченного развития демократии и оспаривал мнение Перикла открыто и сильно. Он умел превосходно держать свою партию в согласии и делать ее способной к борьбе. Так в продолжение многих лет с большой энергией боролись два противника, как два соперничающие борца, но Перикл был более искусный борец. Когда однажды спартанский царь Архидам спрашивал шутя Фукидида, он или Перикл лучше борется, этот отвечал: «Конечно, он; когда я его повергну на землю, он начинает победоносно утверждать, что он не упал, и кончает тем, что убеждает в этом даже тех, кто своими глазами видел его лежащим на земле». Когда партия Фукидида увидела, что борьба с могущественным Периклом не приведет ни к чему, то стала пытаться низвергнуть его через остракизм. Но удар обратился на голову Фукидида: он сам был изгнан остракизмом. После того как глава партии был удален из государства, эта партия распалась, и с тех пор внутри государства царствовал мир, и никто более не осмеливался оспаривать господство у Перикла.

В продолжение еще пятнадцати лет, до самой своей смерти, Перикл управлял афинским народом по своей воле, подобно монарху. Народное правление, по свидетельству историка Фукидида, было только кажущееся, в самом же деле было самовластие первого мужа в народе. Граждане, не подвергаемые никакой внешней опеке в публичном обсуждении дел, отдались всецело и, безусловно, его руководительству. Как ни было трудно управлять аттическим народом, как ни был он ревнив к своим правам, Перикл властвовал вполне силой своего характера и своего красноречия. Большей частью он направлял народ к благу убеждением, но иногда, вопреки своему желанию, принуждал строгостью, опять для его же блага; блистая молнией и потрясая громом, он овладевал его страстями, умерял его упорство, и с другой стороны поднимал и ободрял малодушных. Его красноречие покоряло и дисциплинировало умы.

Внешнее право на ту власть, которой Перикл пользовался, давали ему важные должности, возлагаемые на него из года в год в продолжение долгого времени. К ним принадлежала должность стратига, которая ему доверена была таким образом, что места остальных девяти стратигов были простыми почетными должностями. Как стратиг, он имел в своих руках главное начальство над сухопутными и морскими силами, заведование иностранными делами, надзор за безопасностью города — словом, всю административную власть республики. Для означения этой важнейшей должности он и велел ваятелям изображать его с шишаком на голове, но вовсе не для того, чтобы скрыть свой продолговатый, острый череп, как говорили комики, которые в насмешку называли его голову морской редькой. Другие важные должности, которые обыкновенно отправлял Перикл, были — блюстителя финансов и общественных построек.

Перикл имел теперь возможность привести в исполнение свои величественные замыслы по отношению к Афинскому государству. Народ должен быть вполне независим от влияния богатых, должен быть свободен от нужды и забот, чтобы иметь возможность заниматься делами государства и через участие в судебных заседаниях, совещаниях государственной думы и в народных собраниях приобретать знания, образование и опытность. Гражданское уравнение всех классов, к которому стремился Аристид, не достигло полного осуществления, так как только состоятельные люди могли спокойно заниматься делами государства и достигать политического образования; бедный был постоянно связан своей работой для приобретения насущных потребностей жизни. Потому Перикл ввел, кроме упомянутой раздачи в праздники и феорикона, жалование за общественную службу. Военная служба была прежде делом чести гражданина, государственные должности — почетными должностями; но так как бедняк приносил жертву в служении государству, то ему теперь выдавалось за военную службу каждодневно 4 овола жалования и кормовые деньги; точно так же гражданин в качестве судьи в суде присяжных за каждое присутствие получал 1 овол; каждому члену думы за каждое заседание выдавалась 1 драхма. Точно так же за посещение народного собрания давался 1 овол вознаграждения. Так как теперь все сословия могли беспрепятственно участвовать в государственных делах, то образовалось поистине свободное гражданское общество, которое само управлялось и было вполне единодушно. Все партии, все различия сословий и состояний были уничтожены; повсюду господствовало одинаковое образование и одинаковое участие в государственных интересах. Народное господство, демократия, наступило теперь в полном смысле. Но для такого высокого ума, как Перикл, именно на такой-то почве, прежде всего и возможно было единодержавие.

Демократические Афины, по мысли Перикла, должны были сделаться первой державой Греции. «Я предвижу приближение войны со Спартой», — часто говорил Перикл в народном собрании. Для этой борьбы Афины должны были приготовиться и собрать все свои силы. Нужно было поступать с осмотрительностью и умеренностью, чтобы не раздражить Спарту прежде времени, чтобы утвердить и упрочить на готовом фундаменте силу своего государства. Потому Перикл не стремился к большому расширению власти; Афины должны были довольствоваться своим морским господством и не стремиться к новым приобретениям на твердой земле, ибо если бы вместе с морской силой они захотели утвердить также \ власть на суше, то разделились бы силы государства и, кроме того, здесь открылся бы постоянный источник для неприятных столкновений с другими государствами. Широким планам завоеваний, которые время от времени возникали в народе, Перикл противился с решительностью; старые приверженцы кимоновской политики все еще мечтали о войне с Персией, другие мечтали о походах против Сицилии, Италии, Карфагена, т. е. хотели оставить надежную почву и поставить на карту счастье государства.

Чтобы вполне обезопасить Афины и их гавани, Перикл построил еще третью длинную стену между двумя ранее сооруженными; он со всей ревностью заботился об укреплении Афин со стороны моря. Флот в 60 военных кораблей постоянно крейсировал по архипелагу, содержа морскую стражу; так как стража постоянно менялась, то это вело за собой то, что вся военная сила была занята и всегда готова к бою. С союзниками, составлявшими главную часть аттической державы, Перикл поступал с благоразумной умеренностью, чтобы сохранить их в добром согласии с Афинами. Возложенная на них подать не была обременительна, но положение, по которому города, платившие дань государству, не имели никакой самостоятельности, а были подданными Афин, сохранялось со строгостью. Их учреждения вообще должны был и соответствовать афинским; в важнейших частных спорах, во всех общественных и уголовных процессах их судили присяжные в Афинах. Подати союзников поступали все в государственное казначейство Афин и служили отчасти для заготовления военных снарядов, на жалованье и содержание граждан, для укрепления города, отчасти откладывались, как государственное сокровище, на будущие времена опасности. Перикл очень хорошо знал, что для морской власти нет ничего важнее денег.

Парфенон

Чтобы удерживать союзников в подданстве, были посланы в некоторые покоренные области аттические колонии так называемые клерухии. Часть пахотной земли известного покоренного места была разделяема на небольшие участки и отдавалась по жребию в наследственное владение беднейшим гражданам Аттики, которые, были снабжены от государства оружием и деньгами, се лились в этом месте и служили вместе с тем охранительным гарнизоном. Колонизация имела еще и ту выгоду, что столица охранялась от переполнения населением и бедные граждане имели возможность достигать благосостояния. Так, сам Перикл отвел в фракийский Херсонес 1000 афинских поселенцев, в Накс послал 500, в Андр — 250, во Фракию в землю Бизальтов — 1000. Две трети Эвбеи сделались, таким образом, аттической землей. В Эвксинский Понт Перикл ходил с большим, блестяще вооруженным флотом, чтобы оказать помощь эллинским государствам на берегах Понта и показать варварским народам и царям силу Афин; в Синопе он оставил 13 кораблей с воинами под предводительством Ламаха — против тирана Темизилая, и когда последний со своими приверженцами был изгнан, то по предложению Перикла переведено было из Афин в Синоп 600 добровольных переселенцев; они разделили здесь между собой дома и богатства, которые прежде присвоили себе деспоты. Чтобы доставить торговле и мореходству Афин точку опоры на западном море и вместе с тем дать случай Афинам, первой морской державе Греции, явиться в виде руководительницы эллинской колонизации и предводительницы в национальных предприятиях, Перикл в 443 году основал на берегу Нижней Италии, на месте разрушенного кротонцами Сибариса, город Фурии, куда, кроме афинских выселенцев, собралось множество народа из других греческих земель — пелопоннесцев, виотийцев, греков из Азии и с островов. Процветание нового города привлекло в его стены многих замечательных людей: историка Геродота из Гадикарнасса, философа Эмпедокла из Агригента, софиста Протогора из Абдеры; оратора Тизия из Сиракуз, и Лизия, который также происходил из Сиракуз, но его отец Кефал, друг Перикла, переселился в Афины.

Благодаря Периклу Афины сделались как бы средоточием большого, повелевающего морем государства, богатым мировым городом, в котором процветали торговля и промышленность, распространялось благосостояние, как ни в одном из других городов Греции. Жители Аттики, со свойственной им подвижностью и энергией, соперничали с бесчисленным множеством деловых людей, стекавшихся из всех греческих земель в этот благоприятный для каждой промышленности город. Но что особенно еще отличало Афины, это та разнообразная умственная жизнь, которая здесь открывалась. Науки и искусства всякого рода нашли здесь, в этом средоточии греческой жизни, самую благодарную почву и достигли самой высокой степени развития.

Перикл сделал Афины также прекраснейшим городом Греции, потому что он украсил их великолепными зданиями и произведениями искусства. Фидий, величайший художник древности, был самым искренним другом Перикла и получал через него от государства средства украшать свой отечественный город великолепными памятниками искусства. Все постройки, какие сделал Перикл для украшения города, производились под главным надзором этого творческого, высоко образованного ума; из многих художественных произведений, которые или им самим или другими знаменитыми художниками по его планам и под его надзором были возведены в Афинах или около них, мы упомянем только некоторые. Акрополь, — потерявший значение укрепления, после того как увеличились укрепления Афин и их гаваней, — как место древних святых зданий, представлял теперь самое удобное место для выполнения роскошных произведений искусства. На самом высоком пункте акрополя, на месте одной старой постройки, выстроен был Парфенон, святилище богини Афины (Минервы) — великолепнейшее строение из белого пентелийского мрамора, строение, развалины которого и теперь еще вызывают удивление мира; оно было построено по плану Фидия архитекторами Иктином и Калликратом, снаружи и внутри украшено роскошными скульптурными произведениями Фидия и других художников. Во внутренности святилища стояла сделанная Фидием из золота и слоновой кости статуя богини Афины.

Севернее от Парфенона, на свободном месте между этим зданием и Эрехтионом, поднималась колоссальная на 50 футов высоты, статуя Паллады защитницы (Про нахос) со своим издалека видимым золотым шлемом — также произведение Фидия, но начатое еще в кимоновское время. Вход в замок, как в священный двор храма, образовали пропилеи — роскошные ворота из белого мрамора с четырьмя боковыми дверями, с украшенным колоннами портиком, с боковыми строениями по обе стороны. Они были построены архитектором Мнесиклом. Третье огромное строение Перикла был Одеон на юго-восточном склоне замка, вблизи театра; он должен был служить для исполнения различных художественных произведений. Будучи несколько меньше, чем некрытый театр, Одеон был покрыт кругом наклонной, от самой вер шины покатой кровлей; он построен был по образцу палатки Ксеркса, и балки его, как говорят, состояли из мачт персидских кораблей. Из построек, произведенных Периклом вне Афин, мы упомянем о храме Афины на мысе Сунионе, который далеко светил идущим по морю кораблям, и о большом святилище в Эдевзисе, где праздновались знаменитые мистерии Димитры (Цереры).

Все эти постройки, естественно, требовали больших денег, почему вначале приверженцы кимоновской партии оспаривали с жаром предложения Перикла. Они говори ли, что город наряжается, как тщеславная женщина, на чужие деньги, на деньги союзников, против всякого права, унесенные из Делоса, и назначенные собственно для ведения войны против персов. Но народ, обнаруживая большую высоту понимания, стал на сторону Перикла и дал ему полную власть для расходования государственных денег. 3700 талантов составляли издержки перикловских построек, вместе с издержками на войну против Потилеи, до начала Пелопоннесской войны, — сумма громадная, но истраченные деньги поступили снова в достояние большой части граждан. Между тем как одни, служившие в войске, получали содержание от государства, другие, не обязанные военной службой, находили через эти постройки полезное занятие и достаточное содержание. «Ибо там, где материалами были камень, медь, слоновая кость, эбеновое и кипарисовое дерево, где их обрабатывали: архитекторы, ваятели, кузнецы, каменотесы, красильщики, золотых дел мастера, резчики слоновой кости, где поставщиками и посредниками служили на море купцы, корабельщики, кормчие, на суше — каретники, коннозаводчики, извозчики, каретные мастера, седельные мастера, инженеры, горнозаводчики, где представитель каждого искусства, как командир отдельною военного отряда, имел под своим начальством целую толпу простых рабочих и поденщиков, представлявших единое и органическое служебное целое, — там бесчисленные, взаимно друг друга требующие занятия, необходимо распространяли благосостояние на каждый возраст и класс». (Плутарх в жизни Перикла, гл. 12).

Все ремесла и искусства при соревновании талантов энергии возвысились и под руководством такого человека, каков был Фидий, получили широкое, одушевленное развитие, вследствие чего даже такие величественные постройки могли быть исполнены в столь короткое время. И каким облагораживающим образом должны были воздействовать на души всех тех, которые их каждодневно были перед глазами. Афиняне видели в своем городе не тщеславно наряженную женщину, но гордую, празднично убранную царицу.

Чтобы читатель мог еще раз бросить взгляд на всю вообще деятельность всемогущего властителя, мы приводим здесь суждение одного почтенного исследователя древности. Ваксмут в своей эллинской археологии говорит о Перикле следующее: «Какой плод пожали Афины от его деятельности? Какими он сделал афинян? На этот вопрос слышится суровое обвинение, что Перикл для утверждения собственной власти пользовался слабыми сторонами афинян — корыстолюбием и страстью к увеселениям, — через удовлетворение их испортил народ, а потворствовавшими страстям учреждениями извратил государственное правление. Без сомнения, посредством клирухии и платы судьям он сделал много для народа, без сомнения, он украсил Афины пропилеями, Парфеноном и т. д. и введением феорикона дал возможность любящему зрелища и искусства народу безвозмездно наслаждаться драматическими представлениями. Но не был ли он — суровый с вида и строгий на словах, но вознаграждающий за это щедрой расточительностью — угодливый искатель народной любви? Вместо того чтобы сказать: он удовлетворял алчному народу, дабы упрочить свое положение, поставим эти два предложения в обратном порядке, и мы будем гораздо ближе к истине. Именно: он стал во главе государства и старался утвердиться, для себя самого охотно отказываясь от внушений эгоизма и своекорыстия, от удовольствий и роскошной жизни, обрекая всего себя на неутомимую деятельность и самопожертвование государству, способный уничтожить силу клеветы сопровождающей каждого государственного человека; приучил народ без боязни смотреть на работу и трудом усилил и развил в молодом и старом способность владеть оружием и действовать на флоте, не дозволял ослабляющих удовольствий, побуждал от одного дела переходить немедленно к другому, счастье и горе отдельных личностей подчинял требованиям общества и доставил своим гражданам достойное удивления первенство на островах и берегах. Были ли вышеупомянутые подаяния слишком большой платой за такие дела афинян, за пролитие крови и пожертвование жизнью? Одно ли и то же — давать храброму, неутомимому воинству отдых и наслаждение после миновавшего беспокойства и убаюкивать чернь и приятной неге чревоугодия и сладострастия? Там пробуждается сила, здесь ослабляется; сравнительно с прежним временем, при Перикле страсть к удовольствиям увеличилась; вместо незначительного дохода и незначительного расхода появились богатые приобретения и соответственные расходы. Теперь спрашивается, не совершенно ли государство, в котором все силы возбуждены и борются с природой самым разнообразным образом, подчиняя ее требованиям жизни государственной, чем то, в котором простота потребностей находится в соответствии с застоем силы? Но как долго, спрашивается, наконец, может продолжаться такое напряжение сил? Чего мог ожидать Перикл от будущего, кто мог после него с одинаковой способностью пользоваться столь богатыми средствами? К сожалению, история доказала, что после смерти Перикла его государственные учреждения не выдержали пробы, и неоспоримо, что он, подобно многим великим правителям, устраивал государство сообразно своим собственным силам; если эти силы могли обнимать и направлять все государство, зато без их участия оно тем скорее могло остановиться в своем ходе и сбиться с прямого пути, что новые учреждения заставили его оставить старую колею и уничтожили многие сдержки против дурных страстей, заменявшиеся только временно живым, бдительным наблюдением великой личности Перикла. Притом же искусственное здание государства было основано на внешней силе, и — кто решится не признать этого — на насилии, а основанное насилием легко падает перед другим насилием».

В течение продолжительного мирного времени до начала Пелопоннесской войны Афины только раз принуждены были взяться за оружие, именно прошв своих собственных союзников. Из этих последних некоторые большие острова, как-то: Лесбос, Хиос и Самос — сохранили еще некоторую независимость. Так, Самос имел собственный флот и сохранял внутри аристократическое правление, и афиняне не вмешивались в его дела. Стремление к увеличению своей власти вовлекло самосцев в войну с Милетом за соседственный обоим город Приену. Милетцы обратились за помощью к Афинам и достигли того, что решение распри предоставлено было их третейскому суду. Но самосцы не хотели согласиться на это. Поэтому Перикл тотчас выступил в море с 40 кораблями, овладел без большого сопротивления городом Самос и отнял правление у аристократии, чтобы передать его в руки демократии. В качестве заложников он взял из аристократов 50 мужей и столько же мальчиков и привез их для сохранения в Лемнос. Но как только удалился Перикл, аристократы снова возмутились; они освободили своих заложников при помощи перса Писсуена, наместника Сард, покорили ночью оставленный на острове аттический гарнизон и, поддерживаемые Писсуеном и Византийцами, открыто отложились от Афин.

Этим восстанием самосцев Афины были встревожены относительно своей безопасности; оно было началом союзнической войны; если бы она получила большое распространение и враги Афин — персы и спартанцы — стали бы поддерживать ее, то она могла бы угрожать опасностью аттической морской гегемонии. Потому Перикл немедленно и с величайшей решимостью выступил против возмущения. В 440 году он поплыл на парусах против Самоса с 60 кораблями* и, послав 16 кораблей частью в Карию для наблюдения за финикийскими кораблями, которых ожидали самосцы, частью в Лесбос и Хиос, чтобы найти там помощь, он с остальными дал сражение 70 судам самосским и победил их. Когда после этого он получил подкрепление в 60 кораблей, то разбил самосцев на суше и обложил их город с суши и с моря.

*Одним из спутников Перикла был поэт Софокл, которого афиняне удостоили этой чести за поставленную им в предыдущем году трагедию «Антигона».

Между тем пришло известие о приближении финикийского флота; в то время как Перикл отправился навстречу ему с 60 кораблями к карийским берегам, самосцы напали на остававшуюся при городе афинскую эскадру, не приготовившуюся к борьбе, разбили сторожевые суда, победили в морском сражении и в продолжение 14 дней были повелителями моря, так что могли вполне запастись оружием и съестными припасами. Когда возвратился Перикл, он победил самосцев и снова запер их в городе. Вскоре прибыло еще значительное подкрепление афинского флота. Самосцы попытались еще раз вступить в небольшое морское сражение, но так как не могли устоять, то должны были после девятимесячной войны покориться. Они должны были разрушить свои стены, представить заложников, выдать свои корабли и заплатить афинянам в определенные сроки, понесенные ими издержки. Византийцы также снова подчинились афинянам, и опасность для Афин миновала. Их могущество с течением времени только еще более увеличилось. По своем возвращении Перикл устроил торжественное погребение падшим на войне; и речь, которую он по обычаю произнес при гробах их, вызвала всеобщее сочувствие. Когда он сходил с ораторской кафедры, женщины жали ему руку и увенчали его, подобно победителю на играх, венками и лентами.

«Я предвижу, что скоро наступит война со Спартой», — часто говорил Перикл и не ошибся в предсказании. Тридцатилетний мир не сохранился настоящим образом до конца. Спарта, давно оттесненная на второй план и за свою политику потерявшая общее доверие, уже давно завистливыми глазами смотрела на блистательное развитие могущества Афин и искала случая положить ему конец. Нужен был только небольшой повод — и война готова была возгореться. Еще более спартанцев ненавидели гордых афинян коринфяне, которые терпели от цветущей афинской торговли ущерб своей собственной и опасались, чтобы она не была подавлена на море совершенно. Они раздували пламя и как только пришли в столкновение с афинянами, раздули его в сильный пожар и зажгли, наконец, великую, так называемую Пелопоннесскую войну, которая снова обратила в прах так смело созданную власть Афин.

На иллирийском берегу лежал Эпидамн, цветущий торговый город, колония керкирян. Здесь аристократическая партия была изгнана из города народной партией, и когда эта последняя вместе с иллирийским народом, таудантиями, осаждала город и жестоко теснила его, осажденные обратились с просьбой о помощи к своей метрополии Керкире. Получив отказ от керкирян, они обратились к коринфянам, которые охотно предложили им свою помощь, так как уже давно находились во вражде с Керкирой, своей неблагодарной колонией. Это подало повод керкирянам поддержать другую партию, и таким образом Коринф и Керкира вступили в войну. Победитель должен был получить верховную власть в западном море, давно служившем яблоком раздора между обоими морскими государствами. При мысе Акциуме керкиряне одержали, в 434 году, решительную победу над кораблями коринфян и их союзников. Оба государства теперь в одно и то же время искали помощи у Афин, которые после долгих колебаний решились поддержать керкирян. Афиняне заключили оборонительный союз (епимахия), по которому обязывались, в случае вторжения врага в принадлежащие той или другой стороне области, оказывать друг другу заступничество, и послали в 432 году керкирянам несколько кораблей, которые должны были вступить в морское сражение с коринфянами при Сивоте, где керкиряне попали в весьма стесненное положение. Так был нарушен мир между Афинами и Коринфом.

В том же самом году, на противоположной стороне греческого полуострова, афиняне и коринфяне поссорились за лежащий на Палленском полуострове город Потидею, который был коринфской колонией, но принадлежал к Афинскому союзу. Коринфяне возбудили потидейцев к отпадению от Афин и послали им вспомогательное войско; афиняне обложили город и осадили его. И это также послужило поводом к борьбе между коринфянами и афинянами.

После того как страсти однажды были возбуждены, коринфяне употребили все усилие, чтобы призвать к оружию против Афин спартанцев и Пелопоннесский союз. На союзном сейме Пелопоннесском в Спарте, кроме коринфян, особенно возбуждали к войне мегарцы и эгинцы. Большинство голосов, несмотря на увещевания старого благоразумного царя Архимада, возбужденное горячей речью спартанского эфора Сфенелаида, решило, что Афины войной с коринфянами нарушили договоры с Пелопоннесским союзом, и заключило, что нужно приготовляться к войне. При этих решениях право не было на стороне Пелопоннесского союза, но опасность союза двух первых морских держав Греции — Афин и Керкиры, который своей морской силой могли опутать весь Пелопоннес, возбудила их военный жар и побудила к вооружению.

Война с Афинами была решена; теперь только оставалось отыскать повод для начала враждебных действий. Это приняла на себя Спарта и стала посылать одно за другим посольства в Афины с незаконными, кичливыми требованиями. Первое посольство принесло жалобу на то, что в Афинах нарушили священное право и город запятнан кровью невинных: род Алкмеонидов, повинный в умерщвлении лиц, нашедших убежище под охраной богов во время Килонского восстания, находится в городских стенах; виновные должны быть изгнаны из Афин. Афиняне хорошо поняли, что это направлено спартанцами к тому, чтобы низвергнуть Перикла, который по матери принадлежал к Алкмеонидам, и чтобы отнять у них эту главную опору их государства. Они отвечали, что спартанцы должны, прежде всего, в своей собственной земле смыть кровь невинных, которой они запятнали себя по отношению к илотам, обольщенным Павсанием. Вскоре явилось новое посольство и требовало, чтобы афиняне оставили нападение на Потидею, освободили Эгину и предоставили мегарцам отнятые у них по предложению Перикла торговые отношения с Афинами. Этот последний пункт они представили как самый настоятельный и ставили мир в зависимость от него. И здесь их тайным намерением было подорвать уважение и влияние Перикла, на которого они смотрели как на самого опасного противника; потому что, если бы отменено было решение против Мегары, то политика Перикла потерпела бы решительное поражение; если бы удержалось решение Перикла, то на него пал бы ненавистный упрек, что он из-за маловажных дел ставит на карту мир и счастье Греции. Но Афины очень просто отказали на эти требование. Наконец явилось третье посольство, которое должно было быть последним, со следующим коротким предложением: «Лакедемоняне желают мира, и он будет прочно сохраняться, если Афины дадут эллинам независимость» — требование, исполнение которого уничтожило бы всю силу Афин, и если бы в нем было отказано, то спартанцы, начиная войну, представлялись бы борцами за эллинскую свободу. Требование это возбуждало против Афин их собственных союзников.

От ответа на это требование зависело решение о войне или мире. Афиняне созвали народное собрание, чтобы еще раз обсудить со всех сторон столь важный вопрос и окончательно решить его. Выступали различные ораторы, мнения разделились; некоторые советовали взяться за оружие, другие думали, что должно отменить народное решение относительно мегарцев и через новые переговоры попытаться достигнуть соглашения с противником. Наконец выступил Перикл; в длинной речи он указал на несправедливые и дерзкие требования спартанцев и советовал, как ни трудны настоящие обстоятельства, не уступать никаким образом, но защищать свое законное право; афиняне должны явиться мужами, которые бесстрашно поддерживают то, чего они добились трудом. Войны с пелопоннесцами Афины не должны страшиться. Пелопоннесский союз имеет, правда, сильное сухопутное войско, но он не имеет прочной связи и неспособен к сильному действию, к продолжительной войне; он не имеет никакой запасной суммы для войны, никакого флота, достойного этого имени; пелопоннесцы большей частью земледельцы и скотоводы и ничего не понимают в морской войне. Афины, напротив, владеют богатым денежным сокровищем, готовым к бою флотом, владеют морем и в своих деньгах и флоте имеют средство вести продолжительную войну, особенно потому, что их хорошо укрепленный город находится в такой связи с морем, что они могут пожертвовать своей твердой землей и оставить ее вражескому нашествию без особенного для себя ущерба. «Мы имеем еще достаточно земли, отчасти на островах, отчасти на материке. Велика сила моря. Если бы мы были жителями островов, кто был бы непобедимее нас? Теперь же мы должны стараться, как возможно более, уподобиться островитянам, покинуть наши владения на твердой земле и защищать море и город, не позволяя себе страстной привязанностью к этим владениям увлечься к решительному сражению с превосходными по числу пелопоннесцами. Если бы я мог надеяться убедить вас, то стал бы советовать, чтобы вы сами вышли, опустошили землю и дома и таким образом показали пелопоннесцам, что ради этих вещей вы не покоритесь их приказаниям. Наша война должна быть оборонительной. Я питаю надежду, что вы победите, если только не сделаете еще больших завоеваний и по собственной воле не навлечете на себя новых опасностей; я более страшусь наших собственных ошибок, чем силы и планов противника. Теперь нам можно, не отступая малодушно перед неизбежной войной, дать посланным такой ответ: „Мы дозволим мегарцам доступ в наши порты и гавани, если только и лакедемоняне не будут изгонять из своего государства чужестранцев, будем ли это мы, или наши союзники, потому что ни то ни другое не противоречит договорам. Далее, мы возвратим полную свободу государствам, если уже при заключении договора мы признавали их независимыми и если и лакедемоняне также дадут своим государствам право установить свободные учреждения, сообразуясь не с выгодами Лакедемонского государства, а с их собственными. Мы соглашаемся отдать спор на судебное решение соответственно договорам; начинать войны не хотим, но против нападающих будем защищаться“. Такой ответ столько же справедлив, сколько соответствует достоинству нашего государства. Навстречу войне поймем со свободным, твердым решением; чем опаснее борьбы, тем больше славы. Мы не должны остаться позади наших отцов, которые с незначительными средствами победоносно окончили опаснейшую войну против персов, но мы должны силу государства, которую увеличили наши отцы, оставить нашим потомкам неослабленной».

Речь Перикла имела столь убедительную силу, что Афиняне дали посланным окончательный ответ слово в слово по предложению Перикла и ожидали войны с мужественным присутствием духа.

В это время переговоров со Спартой сам Перикл находился в Афинах в довольно трудном положении. С двух сторон он имел противников — с одной стороны старая партия аристократов, теперь ободренная и поддерживаемая Спартой, с другой — ревностные друзья демократии, между ними в особенности кожевник Клеон, видевшие, что исключительным влиянием одного Перикла уничтожены основания демократии; как те, так и другие работали против влияния Перикла сначала втайне, но мало-помалу выступали все более открыто. Прежде всего, они направили свои нападки на друга Перикла. Фидия обвиняли в том, что при приготовлении золотой мантии девственной Афине он утаил часть золота. Художник оправдался легко. Мантия сделана была так, что легко снималась со статуи; когда ее взвесили, оказался полный вес. Но затем явилось другое обвинение на старого очень заслуженного художника — обвинение в нечестии; на щите Афины он представил две фигуры, которые носили черты лица его и Перикла, чем нарушалась святость храма. Фидий, как преступник, был посажен в темницу и там умер, удрученный старостью и скорбью, прежде чем окончилось следствие. Распространилась еще клевета, будто сам Перикл умертвил друга, чтобы предотвратить опасные разъяснения. Новое чувствительное оскорбление было нанесено Периклу обвинением его искреннего друга Анаксогора, который в тихом уединении жил постоянно в Афинах. Фанатический жрец и народный оратор Диопиф был возбужден врагами Перикла и вызвал народное решение, чтобы все те, которые отказываются от народной религии и философствуют о вещах божественных, были привлекаемы к суду как преступники. Перикл хорошо знал, что это направлено было против его друга Анаксогора, и так как он имел никакой надежды достигнуть уничтожения это постановления, то советовал ему удалиться. Престарелый Анаксогор переселился в Лампсак, где в старое (более 70 лет) и умер. Точно так же и Аспазия, супруга Перикла, привлечена была к суду за нечестие. Аспазия из Милета, женщина прекрасная, умная и высоко образованная, в молодых годах прибыла в Афины и там своим умом и тонкостью обращения снискала себе круг самых образованных и знаменитых мужей, с которыми обращалась довольно непринужденно. В числе этих мужей находились Перикл и Сократ, знаменитый мудрец. Она принадлежала к классу так называемых гетер (подруг), которые тогда в общественной жизни начали приобретать большое значение. Так как замужние женщины у большей части греков жили вдали от общественной жизни, жили дома и потому в развитии своем далеко уступали мужчинам, то мужчины искали знакомства с так называемыми гетерами, незамужними женщинами, которые обращались с ними непринужденно и пленяли их приятностью обращения и умственным образованием. В позднейшие времена, без сомнения, эти женщины были очень безнравственны и развращенны, но что Аспазия была одной из самых образованных женщин древнего мира, этого никто не может отвергать. Своим умом она так очаровала Перикла, что он вступил с ней в брак и жил счастливым супружеством. Брак со своей первой женой, не гармонировавшей ним, он расторг по ее желанию. Опасность любимой женщины была так близка сердцу Перикла, что в других случаях всегда серьезный и спокойный, при защите ее перед судом, он не мог удержаться от слез и просил о помиловании. Судьи имели сострадание и объявили Аспазию невинной.

Наконец и сам Перикл был привлечен к суду. Драмонтид, поддерживаемый Клеоном, сделал предложение, чтобы Перикл дал отчет перед пританами о своем правлении и чтобы судьи произнесли свой приговор торжественным образом в замке при алтаре Афины. Однако это предложение при посредстве Агнона было отменено, и простой суд 1500 присяжных должен был решить дело. Неизвестно, действительно ли подвергся Перикл этому суду или возгорающаяся война разрушила планы и интриги врагов, но мнение, будто он вызвал Пелопоннесскую войну, чтобы избавиться от обвинения, решительно несогласно с его характером.

Пелопоннесская война, в которой афиняне и спартанцы боролись из-за преобладания в Греции, началась в 431 году до P. X. и с незначительными перерывами продолжалась до 404 года; эта пагубная война разрушила цветущее состояние Греции и велась с ужасным ожесточением. К обоим воюющим главным государствам, с их вынужденными союзниками, примкнули добровольно, по своему политическому направлению или по другим внешним рассчетам, остальные государства, так что вся Греция распалась на два больших враждебных военных лагеря; с аристократической Спартою и Пелопоннесским союзом соединились Мегара, Виотия, Локрида и Фокея; с демократическими Афинами и подчиненными им морскими государствами — Аргос и Навпакт, Керкира, Кефалления и Акарнания и демократическая часть Фессалии. На стороне Афин находились главным образом морские государства, между тем как на стороне Спарты находились главным образом греческие сухопутные силы.

Между тем как Афины и Спарта медлили нанести друг другу первый удар, фиванцы вдруг открыли войну нечаянным, но неудачным нападением на Платею. В ненастную апрельскую ночь 300 Фиванских гоплитов, без предварительного объявления войны, через изменнически отворенные ворота, появились в Платее и заняли площадь. Устрашенные граждане уже соглашались, было на переговоры, как скоро в темноте узнали о незначительном числе врагов, поспешили к оружию и разбили фиванцев, из которых только немногие спаслись, а 180 человек сдались, безусловно. Следовавшее позади главное войско фиванцев было задержано при Азопе, разлившемся вследствие дождей, и отступило, ничего не сделав. Платейцы известили афинян о случившемся, и Перикл через вестника поспешил отклонить их увещаниями от опрометчивых поступков в отношении к пленным; но вестник пришел поздно. Платейцы, возбужденные кровавой ненавистью, умертвили всех пленных.

После известия об этом событии спартанский царь Архидам послал на Исем две трети военных сил союзников и с 60000 человек пелопоннесцев и виотийцев вторгнулся в Аттику. В то самое время, как он, сделав напрасную попытку захватить аттическую крепость Иною, опустошал всю Северную Аттику, Перикл приказал афинянам спасаться с женами и детьми и всем движимым имуществом в город и приготовил в Пире к отплытию 100 военных кораблей, которые, имея на борту 1000 гоплитов и 400 стрелков, отправились к берегам Пелопоннеса и начали опустошать их. Сам он оставался в городе, чтобы удерживать в стенах и предохранять от неосмотрительных поступков нетерпеливый народ, видевший издали опустошение своих земель. Он, как стратиг, наблюдал самый строгий порядок и возбранял народные собрания; никакой ропот и поношение, никакое сходбище не отвлекали его от принятой системы защиты. Так как можно было опасаться, что Архидам, некогда связанный с ним отношениями гостеприимства, может из хитрости пощадить его поместья, чтобы возбудить в гражданах подозрение, не находится ли сам Перикл в тайном соглашении со спартанцами, то Перикл объявил, что его имения, если будут пощажены, обратятся в народную собственность.

Спустя 4 или 5 недель, Архидам покинул со своим войском опустошенную страну. Остатком лета афиняне воспользовались, чтобы нанести возможный вред своим врагам. Между тем как аттический флот вместе с 50 керкирскими кораблями беспокоил берега и города врагов в Пелопоннесе, производил пожары и опустошения, 30 кораблей были отправлены в Еврип, чтобы наказать локрян. Эгиниты, которые особенно возбуждали к войне против Афин и которых остров составлял важную станцию для флота между Аттикой и Пелопоннесом, — все были прогнаны с этого острова, и земля их была разделена между аттическими гражданами для обработки — мера, которая после опустошения собственной земли немало способствовала успокоению граждан. Точно так же жестоко наказаны были и мегарцы, которые незадолго до начала войны, во время переговоров, вопреки международному праву, злодейски убили афинского вестника Анфимокрита и подобно Эгинитам своими усердными доносами на афинян сделали себя ненавистными для них. Сам Перикл с 13000 гоплитов и громадным числом легковооруженных вторгнулся в мегарскую область и опустошением страны до стен города показал, какие бедствия ожидали тех, кто полагался на Спарту. Ненависть против Мегары была так велика, что около того времени, по предложению Харина, ей была объявлена навеки непримиримая вражда; каждый же мегарец, захваченный на земле Аттики, подвергался смерти, а полководцы в своих присягах на должность принуждены были обещать ежегодно делать два вторжения в Мегарскую землю.

Военный такт Перикла высказался здесь на деле. Афиняне видели себя недоступными в своих укрепленных стенах и терпеливо смотрели на опустошение их страны, так как все вдвое и втрое вымещалось на неприятеле. И если во время заключения в стенах они роптали был на мнимую робость Перикла, то под конец первого год войны все признали правильность его тактики и почтил его поручением произнести обычное тогда надгробное слово при торжественном погребении воинов, павших поле битвы в течение минувшего года. Таким образом, когда следующей весной Архидам снова вторгнулся Аттику и стал опустошать ее восточные пределы, потому, что местности, опустошенные в предыдущем году, остались невозделанными, то народ охотнее заключился городские стены, полагаясь вполне на своего предводителя. И действительно, город доставлял хорошее убежище и с моря получал необходимые припасы. При таких обстоятельствах неприятель не мог долго оставаться в разоренной стране.

Правда, Архидам пробыл в Аттике всего только несколько дней, но над Афинами разразилось новое бедствие, которое было вне всякого человеческого расчета. Страшная моровая язва, начало которой нужно полагать в Эфиопии, уже долгое время похищала громадные массы людей в Египте, в Азии и на греческих островах, именно — на Лемносе. Теперь вдруг, к всеобщему ужасу, в Пирее появились первые признаки этой заразной болезни. Прошло немного времени — и она уже распространилась страшным образом и в верхнем городе, в самих Афинах. Нигде зараза не обнаруживалась с такой силой, как тут. Здесь, в густой массе народа скученной в стенах, теснившейся в небольших домиках, в мрачных, душных хижинах или же толпившейся просто под открытым небом, среди забот и тревоги, она нашла самую удобную и обильную пищу, так что люди мерли как мухи. Фукидид, историк Пелопоннесской войны, сам подвергшийся болезни, сообщает о ней следующие известия. «Год, в котором появилась чума, был одним из самых здоровых по отношению к другим болезням; если же кто хворал до этого времени каким-нибудь недугом, то он переходил в заразу. Остальные подвергались ей внезапно, без всякого повода, чувствуя вначале сильный жар в голове, сопровождаемый чрезвычайной краснотой и воспалением в глазах, причем внутри гортань и язык были подернуты кровью. Затем вскоре появлялось сильное чиханье и охриплость, потом стеснение в груди и жестокий кашель. Дойдя до желудка, болезнь переворачивала его и за этим следовало отделение желчи при сильной боли. Большинство подвергалось при этом тошноте, сопровождаемой жестокими судорогами, которые у одних скоро прекращались, у других были продолжительны. В теле снаружи не чувствовали особенного жара; на вид оно не было бледно, а скорее имело красноватый и темно-синий оттенок и было усеяно прыщами и желваками. Но внутри жар был так велик, что больные не могли терпеть на теле даже самой легкой и тонкой одежды, хотели оставаться совершенно нагими и готовы были бросаться в холодную воду. Из людей, за которыми не было никакого присмотра и ухода, многие вследствие неутолимой жажды действительно бросались в колодцы. Наконец их мучило постоянное беспокойство и бессонница. Пока болезнь усиливалась, тело не упадало заметно, но против ожидания выдерживало все припадки ее так, что большая часть имела еще довольно сил, умирала на седьмой или девятый день от внутреннего жара. Если же больные переживали этот срок, то болезнь переходила в нижнюю часть тела, причиняла страшный вред и жестокий понос. Это изнуряло большую часть больных до того, что они умирали. Таким образом, болезнь проходила от головы по всему телу; и если кто-нибудь выдерживал самые сильные припадки ее, она обнаруживалась на оконечностях тела, поражая руки и ноги. Многие отделывались потерей этих членов, другие теряли глаза; иные совершенно утрачивали память».

Зараза произвела страшное опустошение. Никакие врачебные средства не помогали. Знаменитый врач Иппократ из Коса, живший тогда в Афинах и исследовавший болезнь, думал подать некоторую помощь тем, что очищал огнем атмосферу; он заметил, что кузнецы менее всех подвергались болезни. Врачи умирали всего более, так как им всего более приходилось быть в соприкосновении с больными, и язва была в высшей степени заразна. Затем умирало много людей по недостатку ухода; иные, впрочем, умирали, несмотря на самые заботливые попечения. Болезнь поражала всех без различия — сильных и слабых, старых и молодых. Народ искал убежища и помощи у богов; но все молитвы в храмах, оракулы и другие средства были бесполезны; храмы были наполнены трупами искавших защиты; на улицах и площадях мертвые лежали один на другом; умирающие валялись на улицах и около колодцев. Исчезло всякое мужество, всякая надежда; люди стали равнодушны ко всему, что было священно и составляло долг. Добрые порядки и обычаи, соблюдавшиеся в другое время при погребении, более неуважались; каждый хоронил своих покойников, как мог. Многие бросали трупы своих родственников на чужие костры и спешили прочь.

Афины от этой язвы потеряли цвет своих граждан; но гораздо большим и худшим уроном была нравственная порча, развившаяся в течение этого скорбного времени. Все узы семейства и гражданского порядка были расторгнуты. Страх перед законом и чувство чести и долга погибли; благоговение к богам исчезло; все видели, что богобоязненным было так же мало пощады, как и дурным. Одни впадали в тупое равнодушие или мрачное озлобление; другие с необузданным пылом предавались чрезмерным удовольствиям, потому что никто не знал, будет ли он жив завтра. Порок царствовал свободно, преступление перестало страшиться, так как никто не обращал внимания на дела другого; наказание грозило в неизвестном будущем, до которого, быть может, и не доживешь.

Среди этого наплыва бедствий Перикл не потерял своего спокойствия, хотя горе сограждан глубоко поражало его сердце, хотя народ, подстрекаемый голосами его политических противников, обвинял и порицал его как виновника бедствий. Ведь он мучил народ в узких стенах — он деспот, которому язва и бедствие войны были с руки, чтобы тем полнее осуществить свои властолюбивые планы; на нем лежит, так говорили многие, вина Алкмеонидов, за которую теперь должен платиться весь народ. Чтобы занять войско вне государства и счастливыми военными предприятиями ободрить народ, Перикл повел флот из 150 трирем к Пелопоннесу, и на этом пути опустошил богатые земли Тризины и Эрмионы, осадил Епидавр, но не овладел им, взял в Лаконии Празии, которые должны были сделаться твердым пунктом для наступательных действий против спартанцев. Временем его отсутствия воспользовались его враги — Клеон, Симмий и Лакратид, чтобы возбудить народ против него. Вопреки распоряжению Перикла они созывали народные собрания и отправили даже послов в Спарту для переговоров о мире. Когда Перикл возвратился, его заставили созвать народное собрание и защищать себя и свою политику.

Никогда Перикл не обнаруживал столько достоинства и величия, как в речи, которую в этот раз он держал к народу, возбужденному против него. «Ваше негодование против меня, — говорил он, — не неожиданно для меня, и я созвал это собрание для того, чтобы доказать вам несправедливость ваших упреков и ваше малодушие в несчастье. Я держусь того убеждения, что общее благосостояние государства для каждого отдельного гражданина гораздо полезнее, чем то состояние, когда дела каждого идут еще хорошо, но государство в целом уже несчастливо. Поэтому каждый обязан защищать общество всеми силами и не упускать из виду общественного благосостояния, как это делаете ныне вы вследствие заботы о ваших домашних затруднениях, — не приходить в озлобление как против меня за то, что я довел дело до войны, так и против самих себя за то, что вы поддерживали меня в этом. И это негодование вы обнаруживаете против меня, человека, который думает, что не уступит никому другому в понимании потребностей государства и в искусстве удовлетворить им; человека, который любит свое отечество и стоит выше всякой страсти к деньгам. Конечно, кто мог бы выбирать свободно, тот был бы глупцом, если бы предпринял войну без всякого основания. Но если неизбежно одно из двух — или, уступив, покориться сосуду, или отстоять себя в борьбе, то, без сомнения, тот, кто боится опасности, более достоин порицания, нежели тот, кто смело смотрит ей в глаза. Я, со своей стороны, и теперь настроен так же, как и прежде, и не отступаю от своих правил, но вы изменяете свой образ мыслей, колеблясь то в ту, то в другую сторону, и как легко вас можно было уговорить в то время, когда все обстояло благополучно, так скоро вы раскаиваетесь теперь, когда вас застигла невзгода. Каждая внезапная и неожиданная неудача повергает вас в малодушие. То же самое было у вас и с заразой. И, однако, вы, как члены великого государства, воспитанные на высоких началах, должны были решиться встретить величайшие неудачи и поддержать свое достоинство, вы должны были великодушно перенести личные страдания и трудиться для общего блага всего государства. Что посылают боги, то нужно нести терпеливо, потому что того нельзя изменить, а что идет от врага, тому нужно противостоять мужественно. Что касается опасностей войны, то вам нет причин падать духом. Вам принадлежит обширное море со всеми берегами и гаванями; никакой царь, ни один народ на земле не имеет достаточно силы, чтобы противостоять вашему флоту. Что же в сравнении с этим ваши именьица на земле и хозяйственные строения, об опустошении которых вы так скорбите? Если вы будете счастливы в борьбе за свою независимость, то вы опять получите все. Прежде всего, мы должны заботиться о том, чтобы быть не хуже своих отцов, которые с трудом и усилиями сделали великим наше государство и доставили ему господство; позор был бы для нас, если бы мы желали выпустить из рук это господство. Нет, выступим против врага не только с возвышенным мужеством, но и с презрением, потому что на нашей стороне наряду с материальной силой умственное превосходство. Наш город трудами и подвигами, исполненными самоотвержения, добыл себе славу, которая разливает сияние на все народы земли; неужели же мы легкомысленно, без борьбы должны снова уступить ее? Нет, не вступайте ни в какие переговоры с лакедемонянами, не обращайте внимания на то, что вам тяжело вследствие настоящих страданий; подумайте о том, что тот всегда будет сильнее, кто в несчастии менее всего падал духом».

Этой речью Перикл уничтожил негодование афинян и восстановил их упавшее мужество. Переговоры со Спартой были прерваны, вооружения делались с удвоенной ревностью. Сам Перикл на следующий год был снова назначен главным полководцем. Но недовольство скоро возвратилось к непостоянному народу; неудачи, какие потерпело посланное войско, преимущественно вследствие свирепствовавшей язвы, дали новое оружие врагам Перикла; они снова напустились на него, когда он давал отчет по окончании года службы, и ставили ему в вину упущения по распоряжению государственными деньгами. Суд присяжных, заседавших тогда, признал его виновным. Вследствие этого его отставили от должности полководца и наложили на него пеню в 15, а по другим в 50 талантов.

Теперь Перикл совершенно возвратился к частной жизни, но после безустанной сорокалетней деятельности он и в тесном кругу своего семейства и наиболее близких друзей не нашел мира и утешения. Его старший развратный сын Ксантипп, уже давно разошедшийся с отцом вследствие распущенной жизни, которой предавался он сам и жена его, умер от язвы, не примирившись с отцом; умерла и любимая сестра Перикла, и многие из его родственников и друзей, которые оказывали ему важные услуги в управлении государством. Но все эти несчастья не сломили его твердого духа: никто не видал, чтобы он был печален или плакал. Но вот умер и последний из его сыновей, Парал. И тут хотел Перикл остаться верным своему характеру — быть постоянным и твердым, как всегда; но когда он дрожащей рукой возложил венок на дорогого покойника, скорбь одолела его, он громко зарыдал и плакал так, как никогда в жизни.

Перикл недолго оставался в своем уединении. Новые полководцы и ораторы, выступившие на его место, скоро показали, что они стоят ниже своей задачи, и народ снова стал сожалеть о своем старом, испытанном вожде. Как пчела, ужалив, теряет свое жало, так и афиняне, подвергнув Перикла пене, перестали гневаться на него; они почувствовали раскаяние и просили у него извинения, признали осуждение его несправедливым, вполне восстановили его честь и передали ему достоинство стратига с более широким полномочием. Преимущественно молодой Алкивиад, близкий родственник Перикла, и остальные друзья заставили этого человека, жившего в уединении и предавшегося своему горю, снова возвратиться к общественной жизни и без гнева и злорадства опять заправлять делами. Как скоро было передано ему достоинство стратига, он предложил отмену закона, им самим проведенного в прежнее время. В то время, когда массы чужестранцев стекались в Афины и старались получить гражданские права, он предложил закон, чтобы дети от брака гражданина Аттики с иностранкой были лишены гражданских прав. Теперь Перикл содействовал отмене этого закона частью с той целью, чтобы скорее восполнилось число граждан, сокращенное язвой, но вместе с тем он имел в виду и личные интересы своего дома. Его сыновья от первого брака умерли; чтобы не прекратился род его, он желал включить в число афинских граждан сына своего от брака с Аспазией из Милета. Афиняне, хотя и не отменили закона, но из сострадания к нему и, принимая во внимание несчастную судьбу, тяготившую над его домом, дозволили, чтобы сын Аспазии под именем Перикла был включен в список граждан. Это тот самый Перикл, которого афиняне незаслуженно казнили вместе с другими полководцами после сражения при Аргиназах (405).

Недолго стоял Перикл во главе правления, и его поразила язва, но не столь быстро и сильно, как других; болезнь медленная, постепенная, изменявшаяся различным образом, разрушила мало-помалу его тело и погубила силы его духа. Когда страдальца, как рассказывает Феофраст, посетил один из друзей его, он показал амулет, повешенный ему на шею женщинами, чтобы доказать ему, в каком он худом положении находится, если терпит такую глупость. Когда он лежал при смерти, ложе его окружали самые значительные лица города и те из друзей его, которые были еще в живых; они говорили о великости его заслуг и влиянии и пересчитывали его подвиги и множество трофеев. Они думали, что, находясь в бессознательном состоянии, он не слышит более их толков; но он все слышал хорошо, возвысил голос и сказал: «Меня удивляет, что вы только о том вспоминаете с похвалой, что или нужно отнести к счастью, или что удалось уже многим полководцам, и забываете самое прекрасное, самое главное, именно, что ни один афинский гражданин не надевал из-за меня траурного платья». «Итак, этот человек, — говорит Плутарх, — заслуживает удивления не только за свои умеренность и спокойствие, какие он сохранял при тысяче трудностей и враждебных нападений, но также и за этот высокий взгляд, по которому он свое величайшее преимущество полагал в том, что он при полном могуществе противостоял всем искушениям зависти и прихоти и не знал непримиримых врагов».

Перикл умер в 429 году, спустя два года и шесть месяцев после начала Пелопоннесской войны, в том году, когда в Афинах родился философ Платон. Ход последующих событий скоро заставил афинян искренно сожалеть о своем великом вожде. Даже те, кто во время жизни его находил его влияние несносным, потому что оно оставляло их в тени, скоро после его кончины, испытав, что такое другие ораторы и вожди народа, признали, что никогда не бывало характера более умеренного при высоком чувстве своего достоинства и более величественного при редкой доброте сердца. Та сила, которую прежде они называли единовластием и тиранией, теперь казалась им тем, чем была на деле, — спасительной охраной государства. Высокое превосходство Перикла лишало силы и заставляло держаться в темноте большое число дурных людей, которые овладели общественными делами и своим легкомыслием и эгоизмом повергли государство в неисцелимые бедствия.