История Хэйкэ

Глава 47. «Гэндзи поднимутся снова…»

Несколько дней спустя Асатори облачился в чистую одежду, а Ёмоги надела свой лучший праздничный наряд, и они отправились в особняк на Первой улице, где теперь жила Токива.

Ей уже было под сорок. От брака с пожилым придворным дома Фудзивара у нее был ребенок, но из-за слабого здоровья она затворницей жила одна в отдаленном крыле большого запущенного особняка. К ней приходило мало посетителей, и ее одиночество прерывалось в основном монахами, которые совершали для нее определенные обряды по буддистским праздникам.

Лишь Конно-мару регулярно и тайно посещал ее, принося новости о ее троих сыновьях. И когда бы он ни приходил, со страстью говорил о будущем:

– Триумф дома Хэйкэ не будет продолжаться вечно. Они опьянены властью и не могут понять того, что наступит день, когда Гэндзи возьмут реванш. Ёритомо в Исэ уже стал мужчиной, а ваш младший сын Усивака на горе Курама тоже скоро будет взрослым.

Токива, которая слишком хорошо знала, что такое ужасы войны, вздрагивала всякий раз, когда Конно-мару говорил в таком духе. Она не могла поверить в то, что несколько оставшихся в живых Гэндзи смогут когда-нибудь занять место Хэйкэ, и она снова и снова с мольбой обращалась к Конно-мару:

– Не надо втягивать моих сыновей в эту ужасную пропасть. Никогда не говорите им подобные вещи.

Она особенно томилась по Усиваке. Ему исполнилось пятнадцать лет, он был отважен и упрям и, как она слышала, являлся единственным из ее трех сыновей, который настаивал, чтобы Конно-мару устроил ему встречу с матерью. Усивака даже пригрозил, что пойдет к ней один. И Токива, вопреки разуму, была полна искушения согласиться на его приход, когда Конно-мару сказал:

– Моя госпожа, я прошу вас дойти до той чащи, которая тянется вдоль верхней части реки, где он сможет увидеть вас издали.

Но она знала, какому риску подвергнет себя Усивака, и была уверена в том, что, однажды получив свободу, он никогда больше не согласится вернуться в монастырь. В конце концов, чтобы не искушать себя и судьбу, Токива отказалась от встреч с Конно-мару и со служанкой отправила ему записку о том, что она больна.

Все двери и окна в комнате Токивы были закрыты, за исключением тех, которые выходили во внутренний дворик. Она погрузилась в свою каждодневную работу по переписыванию сутр, когда появилась служанка и сообщила, что к ней пришли два посетителя. Удивление Токивы обернулось радостью, когда она узнала, кто ее гости. Токива поспешно оттолкнула в сторону столик для письма и приготовилась принять их.

Ёмоги забыла свои тщательно отрепетированные приветствия и расплакалась, увидев бывшую хозяйку.

– Как хорошо, что ты пришла, Ёмоги! – сказала Токива. – Прошло так много лет с тех пор, как мы в последний раз видели друг друга. Как же ты изменилась!

И пока две женщины приветствовали друг друга, Асатори рассматривал внешний вид Токивы наметанным взглядом лекаря. Он не увидел в ней ничего болезненного. Тем временем разговор перешел на Конно-мару, и об Асатори забыли, пока Ёмоги вдруг не вспомнила о словах бывшего слуги Ёситомо.

– Конно-мару говорил нам, что вы больны, но, к счастью, сегодня пришел мой муж, он – лекарь. Это – Асатори, – сказался Ёмоги, наконец представляя мужа. С огромной гордостью она объяснила, что Асатори был когда-то придворным музыкантом, который отказался от этой профессии, чтобы изучать медицину.

Лекарь сел напротив своей разговорчивой жены и слушал, время от времени в знак согласия кивая. Тогда Токива с мягкой улыбкой обратилась к нему:

– Извините, что вам пришлось так обо мне беспокоиться. Сказать правду, я совсем не больна. Я сослалась на нездоровье, чтобы не встречаться с Усивакой. Ведь если Усивака сбежит с горы Курама и объявится здесь, я знаю, что ему придет конец.

Когда она говорила, по ее щекам прокатились несколько слезинок. Ёмоги достала небольшой пакет и положила его перед Токивой.

– Это, моя госпожа, вам просил передать Конно-мару.

Токива жадно посмотрела на этот пакет. Потом быстро его вскрыла. Она чувствовала, что он мог быть только от Усиваки. Усиваки, о котором она не слышала ничего, кроме рассказов о его плохом поведении. Он был неистов, непослушен, наводил ужас на все монастыри на горе Курама, его ненавидели все монахи. Настоятель наконец умыл руки и отправил мальчишку к другому настоятелю, который тоже счел его неисправимым. Донесения о поведении Усиваки, которые доходили до Киёмори, становились настолько тревожными, что из Рокухары в конце концов прибыл офицер, чтобы разобраться в таком плачевном положении дел. А последнее, что слышала Токива, – власти удвоили бдительность в отношении Усиваки.

Через год, размышляла Токива, ему будет шестнадцать, он станет достаточно взрослым, чтобы принять посвящение в духовный сан, и будет скорбеть о смерти отца и о несчастной участи матери. И она молилась единственно о том, чтобы он перестал бунтовать против плена, покорился судьбе и прожил в мире остаток своей жизни.

Из пакета Токива вынула яркий рукав – рукав от одежды псаломщика, в который было завернуто письмо. В нем говорилось:

«Моя матушка,

Вы уже поправились? После того как Конно-мару сказал мне, что вы больны, вы мне снитесь каждую ночь. С вершины этой горы я вижу огни столицы и смотрю в направлении вашего дома, молясь за то, чтобы вы скорее поправились.

В этом году мне велят выбрить макушку, но я не хочу становиться таким, как эти монахи.

Этот рукав – от рясы, которую я надел, когда мне было семь лет и я в первый раз принимал участие в божественных чтениях. С тех пор я, конечно, вырос. Двадцатого июня состоится Великое празднество на горе Курама. В этот день я, возможно, буду принимать участие в божественных чтениях, но не могу сказать, что случится со мной на будущий год.

Мама, пришлите мне с Конно-мару какую-нибудь маленькую вещичку, которую вы носили.

Этой весной все еще холодно, поэтому вы должны принимать лекарства и скорее поправляться.

Ваш сын Усивака».

На клочок бумаги, от которого Токива не могла оторвать глаз, упали слезы. Потом она протянула его гостье со словами:

– Ёмоги, прочти это, – и снова начала рыдать над рукавом, который прислал Усивака.

Ёмоги и Асатори обменялись взглядами, в которых сквозила жалость, и хотели уже прервать свой визит, который только опечалил Токиву вместо того, чтобы подбодрить ее, но хозяйка настояла, чтобы они остались до тех пор, пока не зажгутся фонари. Когда они наконец собрались уходить, Токива принесла небольшую коробку и сказала:

– Здесь письмо для Усиваки. Не могли бы вы передать его?

В коробочке, которая умещалась на ладони, был серебряный образ Каннон и сложенный листок бумаги.

Асатори и Ёмоги, придя домой, поставили образ на стол.

– Как же передать Усиваке посылку так, чтобы никто не увидел? Слишком много людей будут наблюдать за нами на горе Курама. Если власти Рокухары что-то узнают, мы попадем в беду, – размышлял Асатори.

Ёмоги глубоко вздохнула:

– Удивительно, зачем она это делает.

– Что ты имеешь в виду?

– Что я имею в виду… Если моя госпожа так беспокоится за Усиваку, почему она отказывается видеть Конно-мару?

Асатори наклонился к жене:

– Все не так просто, как ты думаешь. Представление Конно-мару о том, что нужно Усиваке, совсем не такое, как у госпожи.

– То есть?

– Лучше я тебе не скажу.

– Мне, твоей жене?

– Ну, Ёмоги, ты слишком обидчива.

– В конце концов, Токива была моей любимой хозяйкой, Усиваку я носила на спине, заботилась о нем, просила для мальчика молока. Я все для Усиваки делала, и найдется немного такого, чего я не сделала бы для него сейчас. Почему же ты от меня что-то скрываешь о них?

– Ну хорошо. То, что хочет для Усиваки Конно-мару, совершенно не совпадает с тем, что хочет для него госпожа Токива. И мы должны крепко подумать, прежде чем что-то предпринять.

– Объясни, что ты имеешь в виду?

Асатори понизил голос до шепота и настороженно выглянул в окно:

– Послушай, Ёмоги, ты любишь поговорить, а о том, что я тебе скажу, знать никому не следует.

– Я – болтунья, вот так так!

– Нет, Ёмоги, не выходи из себя! Сначала послушай. Почему, ты думаешь, госпожа Токива живет и выдерживает все это унижение?

– Из-за последних обращенных к ней слов господина Ёситомо, конечно. В конце концов, она любила его, родила от него троих детей. И даже когда ее сердце было разбито и у нее отобрали сыновей, все мысли моей госпожи были только о них. Будь я на ее месте, я бы поступила так же.

– А с Конно-мару совсем другое дело. Он – воин и никогда об этом не забывает. Конно-мару считает, что должен сделать так, чтобы один из сыновей стал преемником отца, господина Ёситомо, в качестве главы дома Гэндзи. И тогда, возможно, Гэндзи со временем станут достаточно могущественными, чтобы сбросить Хэйкэ.

– Это осчастливило бы мою госпожу.

– Эх, Ёмоги, разве ты уже забыла времена последних двух войн? Ты ведь продолжаешь говорить мне об ужасных тяготах, через которые ты прошла с госпожой Токивой и детьми? Если бы Усивака был тебе от плоти и крови, ты бы не желала ему такой участи, которой добивается для него Конно-мару.

– Почему ты так говоришь?

– Если бы ты была на месте госпожи Токивы и пыталась убежать из столицы с малыми детьми, ты бы никогда не захотела еще одной войны.

– Но я никогда не говорила, что хочу увидеть еще одну войну.

– Но, если ты считаешь, что Конно-мару прав, значит, ты именно этого и хочешь.

– Выходит, Конно-мару безнравственен, потому что думает подобным образом?

– Нет. Он считает, что прав, выполняя свой долг воина, а я считаю, что права Токива: она как мать хочет, чтобы ее дети никогда не участвовали в кровопролитии, и предпочитает, чтобы они мирно жили монахами.

– Ну и что же нам тогда делать с посылкой Токивы?

– Сейчас, когда установлена охрана вокруг горы, передать ее будет труднее, чем когда бы то ни было. Но я не успокоюсь душой, если не смогу увидеть Усиваку и передать ему письмо от матери. И будет правильно, если я поговорю с ним о Токиве и попытаюсь разъяснить ему, каков на самом деле его сыновний долг.

– Но ведь это очень трудная задача!

– Вот о чем я и думал, когда мы говорили с госпожой Токивой. Будет довольно сложно увидеть Усиваку одного, но еще сложнее добиться того, чтобы он понял, чего от него хочет мать.

Потом Асатори начал рассказывать, как он доберется до горы Курама.

Ёмоги, которая и не подозревала, что ее муж настолько храбр, с изумлением слушала его смелый план.

– Лучше я пойду один, Ёмоги.

– А тебе не опасно идти одному?

– Как бы там ни было – такое я принял решение.

Асатори готовился к своей миссии так, будто собирался в дальнюю дорогу. Набрав сухого зерна и другой провизии, он вооружился кинжалом, потом вынес свою любимую флейту, на которой не играл много лет, и привязал ее к поясу. И однажды майской ночью лекарь отправился на гору Курама. Вместо обычного маршрута, который к утренней заре привел бы его к подножию горы, он выбрал мало проторенную и трудную тропу, чтобы избежать нежелательных встреч. В начале пути ему пришлось переходить через темную и пустынную болотистую местность. Приближался сезон дождей, и на небе не было звезд, по которым он мог бы ориентироваться. Когда Асатори ступил на холмистую местность, где перед ним маячили горы, его начали одолевать страхи перед бандитами, которые когда-то кишели в этих местах. Он решил найти укрытие в первом попавшемся доме. Вскоре впереди заколыхался огонек. Асатори облегченно вздохнул и направился к ветхой хижине, которую увидел в просвете. Вокруг нее он различал ряды зреющей пшеницы. Тишину нарушало журчание ручья. Потом он услышал голоса.

– Лошадь? Лошадь была бы удобна для передачи посланий.

– Во что бы то ни стало – лошадь! Совсем неплохо было бы на ней покататься.

– Ослаб от долгого сидения, да?

– Так и есть. Мучается от безделья.

– Но на это нам будут нужны деньги.

– Тут нечего волноваться. В лучших конюшнях столицы найдешь и гнедых, и вороных, и каурых.

– Нет, не надо.

Из небольшого окна в одной из шероховатых кривых стен выходил дым. Асатори поднялся на цыпочки и посмотрел сквозь выходное отверстие. У камина собрались семь или восемь охотников, угольщиков и дровосеков, которые сидели и выпивали. Он был поражен их видом и отшатнулся назад. Они не походили на обычных жителей гор!

– А что здесь не так? – едва ворочая языком, спросил один из мужчин, хватая чашу и наливая сакэ приятелю, которому задал вопрос.

– Навряд ли стоит объяснять. Если это лошадь, то пусть будет рабочая лошадь.

– От рабочей лошади нам нет никакой пользы.

– Да, но чистокровная привлечет внимание, нас станут подозревать.

– Верно, совершенно верно. Достаточно поговорили. Нет смысла обсуждать невозможное.

– Почему бы нам не спеть верхом на лошади?

– Можно и спеть! Когда тоскуешь по востоку, пой!

Те двое, которые жарко спорили, присоединились к остальным, которые время от времени хлопали в ладоши. Они пели какую-то странную песню, смысл которой Асатори различить не мог. Мужчины ее пели и пели, а живший в Асатори музыкант ощутил в ней мощные ритмы, будто бы вырывавшиеся из-под земли, воспевавшие обширные поля, утренние ветры и ночные звезды. Между этой песней и музыкой, которую он слышал при дворе, не было ничего общего, и Асатори с восхищением слушал пение. Вдруг из окна, в которое он подглядывал, вырвался столб дыма. Асатори задохнулся, несколько раз невольно кашлянул и наклонил голову.

– Что такое? – раздался возглас в хижине, и воцарилось молчание.

Пригнувшись, Асатори быстро отбежал в темноту. При звуке его шагов в хижине возник шум. Кто-то пронзительно закричал. Вокруг него и прямо мимо ушей засвистели стрелы. Асатори почувствовал, как подкашиваются ноги, и, спотыкаясь, вслепую пошел вперед.

Два дня спустя Асатори сидел на уступе скалы и жевал вяленые овощи. Горстка риса мокла в близлежащем горном ручье. При закатном солнце были прекрасны облака, на поверхности ручья прыгали рыбешки. Где же он находился, удивлялся Асатори, взбираясь на скалистый гребень и глядя на окружающую местность. Перед его глазами были только вершины гор.

Весь день он спокойно проспал в лесу и проснулся свежим и отдохнувшим. Асатори по-прежнему не догадывался, где находится. Весь предыдущий день он карабкался по холмистой местности, где время от времени наталкивался на хижины дровосеков и угольщиков. Никто его не видел, а он наблюдал за людьми, которые напоминали тех, на которых лекарь набрел недавней ночью.

Асатори осмотрелся. Весь ландшафт, казалось, плавал в прозрачно-голубом свете. Скоро на небе засверкали звезды, а на вершине через долину сияло три огня. Ему вдруг пришло в голову, что перед ним гора Курама, и это огни одного из монастырей. Он сразу же решил до рассвета добраться до Курамы и спрятаться там, пока не увидит Усиваку в одиночестве.

Тропа время от времени почти исчезала, но звезды для мая были необычно яркими. Позже взошла луна. Асатори пробирался по долине и среди холмов. Когда он приблизился к переброшенному через ручей полусгнившему бревну и перешел его, нащупывая в подлеске тропинку, то вздрогнул, услышав позади себя неясные звуки. Асатори оглянулся и увидел нескольких человек, которые вслед за ним переходили ручей. Они были в темных облегающих тело костюмах и с длинными мечами. Лица закрывали маски. Неизвестные быстро проскользнули мимо, совсем недалеко от места, где он стоял, и бесшумно исчезли подобно клочкам ночного тумана.