История Северной Африки (Тунис, Алжир, Марокко). Том 2. От арабского завоевания до 1830 года

Глава VII. Общий обзор

Когда в 1830 году французские войска высадились в Сиди-Ферруше, ислам вот уже двенадцать столетий, как прочно обосновался в Северной Африке. Если мусульмане в начале своих завоеваний встретили ожесточенное сопротивление берберов, то африканское христианство, видимо, не оказывало сколько-нибудь энергичного противодействия исламу; иудаизм как доктрина — если допустить, что Кахина была еврейкой, — столкнулся с новой религией и с успехом ей противостоял, поскольку автохтонные еврейские общины существуют и поныне, тогда как автохтонные христианские группировки Африки исчезли к концу XII века. Тем не менее за три или четыре века ислам стал религией подавляющего большинства жителей Магриба и отметил их, быть может, неизгладимой печатью. Он придал свой стиль жизни всем городам страны, а также наиболее доступным ее районам; в горных же районах, защищенных самой природой, он оказал влияние на верования, но не на обычаи, которые остались прежними.

Однако при соприкосновении с берберским населением ислам приобрел ряд характерных особенностей: можно говорить о магрибском исламе точно так же, как говорят бретонском или испанском католицизме. Магрибский ислам почти не знал борьбы вероучений: шиизм первых Идрисидов, а затем Фатимидов не оставил и следов; альмохадское учение, столь живучее вначале, улетучилось неизвестно каким образом. Лишь один хариджизм сохранился до наших дней в двух берберских общинах: в Мзабе и на острове Джерба. Однако эти две «шероховатости» не могут сколько-нибудь существенно изменить общей картины. Впрочем, эти две неправоверные общины живущие как бы на окраинах Магриба, в отдаленных и негостеприимных районах, никогда не вступали в открытую борьбу с окружавшими их правоверными. Более того, Магриб почти целиком следует одной юридической школе — маликизму; ханифитской школы придерживаются лишь потомки турок, обосновавшиеся в Алжире и Тунисе; они образуют немногочисленные группы в некоторых главных городах обеих стран.

Оставаясь в стороне от крупных богословских споров, мусульманская религия в Магрибе все же претерпела некоторые изменения. В ходе этих изменений она приобрела антропоморфическую окраску, отрицать которую невозможно. Значительного развития достиг культ святых, о чем свидетельствуют как ежедневные посещения особо чтимых гробниц, так и ежегодные празднества (муссем), когда отмечают день смерти святого, а также сборники рассказов о жизни святых, распространившиеся начиная с XV века по всей Северной Африке. В ряде случаев эти святые ассоциируются с деревьями, источниками, вершинами до такой степени, что нет никаких сомнений в том, что культ мусульманского святого наслаивается на чрезвычайно древние культы, верность которым сохранили берберы. Впрочем, этот анимизм минувших веков нашел очень удобную питательную среду в вере в духов (джнун), которую допускает мусульманская ортодоксия.

Кроме этих более или менее явных пережитков древних культов, магрибский ислам, особенно с XV века, характеризуется расцветом народного мистицизма. Эта религия сердца зародилась отнюдь не в городах, не в утонченном мозгу богословов и юристов, а в деревнях, в умах людей простой и горячей веры. Постепенно она распространилась в форме религиозных братств, группирующих приверженцев одной и той же мистической системы или, как говорят, одного и того же «пути». Есть скромные братства, объединяющие всего несколько десятков приверженцев в очень маленьком районе; другие охватывают большую часть Северной Африки, а иногда и всю страну; некоторые братства очень популярны и переходят к фиглярству, как, например, слишком хорошо известное братство Айсауа; иные образуют очаги мистической науки и привлекают самые рафинирование умы. При нынешнем состоянии наших знаний невозможно точно установить роль братств в истории Магриба несомненно только, что она была очень крупной, о и ем свидетельствует восстание Деркава в Орании против турок в конце XVIII века.

Нельзя обойти молчанием престиж людей, которых считали носителями барака — того божественного благословения, которое распространяется как на мирское, так и на духовное. Носители барака — это те, которых мы обычно называем марабутами, но которых чаще называют словом вала (друг [бога]). Их окружают близкие и ученики; одному из них они передают барака, и после их смерти он продолжает учить и совершать чудеса. Зона их влияния обычно очень ограниченна, но в случае волнений и анархии она может значительно расшириться: в середине XVII века марабуты Дилы чуть было не захватили власть над всем Марокко. Их соперниками по части барака являются шерифы, или потомки Пророка. Со времен Идриса I и Обейд-Аллаха шерифы пользовались большим уважением на всех ступенях социальной лестницы и по всему Магрибу; в конце концов они взяли в свои руки руководство Марокко, и теперь трудно было бы представить, что его государь не является шерифом. В Алжире и Тунисе их влияние не так сильно, но все же оно никогда не было столь слабым, чтобы им можно было пренебречь.

Наконец, магрибский ислам представляется чрезвычайно статичным; со времен альмохадского движения, то есть с середины XIII века, доктрина и практика ислама остались почти без изменений. Следует отметить только одно новшество: день рождения Пророка стал официально отмечаться меринидским султаном Абу Якубом, и все население Магриба охотно приняло этот праздник. Иго отмечают почти на том же уровне, что и два канонических празднества: прекращение поста — аль-Ид ас-Сгир и праздник жертвоприношения — аль-Ид аль-Кебир [иначе, курбан-байрам]. Но столь значительное движение XVIII века, как ваххабизм, несмотря на усилия марокканского султана Сиди Мухаммеда ибн Абдаллаха не нашло в Магрибе никакого отклика.

Итак, ислам восторжествовал в Северной Африке; он формировал ученых и привлек к себе почти все население до такой степени, что даже самые невежественные и наиболее чуждые правоверной обрядности люди охотно отдали бы жизнь в защиту своих рудиментарных верований; ислам придал стиль восточной жизни стране, которая в течение всего римского периода жила на западный лад и, по всей видимости, хорошо чувствовала себя при этом. Но даже в то время, когда ислам еще не привился как следует в Магрибе, он замыкался в самом себе, терял контакт с восточными школами и общинами, проникался древними верованиями и старинными обычаями берберов, становился бесплодным под воздействием маликитской казуистики. В целом это ислам, оставшийся здоровым в своей основе, но суженный и несколько деформированный в процессе многовекового служения жителям Магриба.

Победа ислама не повлекла за собой победы арабов: их господство над Северной Африкой в целом не продолжалось и пятидесяти лет; в середине VIII века оно прекратилось во всей западной части Магриба; то же самое произошло в Ифрикии полтора столетия спустя.

Но любопытная вещь: если политическое засилье мусульманского Востока в Магрибе было кратковременным, то все же именно на Востоке берберы в течение столетий находили своих вождей или обоснование своих действий. Не говоря уже о необыкновенной удаче Омейядов в мусульманской Испании, следует вспомнить, что Ибн Ростем, Идрис ибн Абдаллах, Обейд-Аллах и его предтеча Абу Абдаллах были пришельцами с Востока. Благодаря восточному происхождению, а что касается Идриса и Обейд-Аллаха, благодаря их принадлежности к потомкам Пророка, всем им удалось стать во главе какого-нибудь берберского племени или конфедерации, что в свою очередь позволяло им основывать государства: Ибн Ростем опирался на зената, Идрис — на ауреба, Обейд-Аллах — на котама. Позже, когда берберы перестали подчиняться чужеземцам и стали выделять вождей из своей среды, они опять-таки на Востоке находили пробуждавшие их энергию идеалы. Желание обновить ислам, вдохновлявшее первых альморавидов, родилось из поездки на Восток, точно так же, как Ибн Тумарт создал свое учение во время пребывания на Востоке. Только начиная с Абд аль-Мумина берберы замыкаются от всякого внешнего влияния. Вскоре исчезают также крупные берберские империи и страна мало-помалу вновь становится раздробленной.

Кажется, теперь мы подошли к одной из наиболее твердо установленных констант берберской истории: непреоборимая оппозиция берберов к высшим властям, когда они происходят из их среды, их упорное стремление непосредственно контролировать тех из них, кто пришел к власти, а также их узкий клановый дух, мешающий победившему племени создать одно целое с побежденными, привлекать их к своему делу, — короче говоря, переходить от этнической группировки к государству. Ни одному из берберских вождей не удалось преодолеть стадию клана. Ибн Тумарт пытался сделать это в Тин-меле среди племен, очень близких друг другу по крови, языку и образу жизни. Но как только альмохады вышли за пределы своих гор, они отказались от всякого сотрудничества с теми, кого покоряли, и вскоре семья великого Абд аль-Мумина образовала в недрах победившего клана новый, чрезвычайно замкнутый клан. Только Хафсиды, слишком малочисленные в Ифрикии, чтобы навязать свое абсолютное господство остальному населению, составляют исключение из этого правила. Но и им не удалось основать монолитное государство, потому что арабские племена делали невозможным решение этой задачи. Между тем Хафсиды находились в наилучших условиях, так как Ифрикия по природе является наименее расчлененной страной Магриба; кроме того, с самых отдаленных времен эта область широко открыта для внешних влияний, населена людьми, прибывшими из разных стран света, которые привыкли жить вместе, богата городами и цивилизацией. Однако присутствие арабов-бедуинов подрывало в значительной мере эти благоприятные для развития государства условия.

Со времен Ибн Халдуна ни один историк не преминул подчеркнуть важность арабского фактора в Северной Африке. Медленная, но верная инфильтрация бану хилаль и тех, кто за ними следовал, опрокинула, говорят, политическое равновесие Магриба. Она опрокинула также и главным образом его экономическое равновесие. По своему климату и рельефу Северная Африка призвана быть страной и земледелия и скотоводства. Но как трудно сочетать эти два образа жизни, предъявляющие столь различные требования. Римляне, видимо, отбросили пастушеские племена так далеко к югу, как только было возможно. Любопытно, впрочем, отметить что граница их господства, в той мере, в какой это можно проследить, шла примерно по той демаркационной линии которую можно рассматривать как естественный рубеж между земледелием и пастушеством: спускаясь далеко на юг в Тунисе и в области Константины, граница римской территории приближалась к морю по мере продвижения к западу, а в районе Тлемсена, где пустыня или степь подходят к морю ближе всего, территория, подчиненная римлянам, представляла собой лишь довольно узкую полосу.

Это равновесие, навязанное римлянами, но соответствовавшее потребностям страны, не было нарушено, когда прекратилось владычество римлян. Первые мусульманские завоеватели отнюдь не ликвидировали его, так как это были не пастухи из Аравии, а горожане или оседлые жители Ближнего Востока. Равновесие это не было серьезно нарушено и политической борьбой, последовавшей за мусульманским завоеванием: несмотря на усилия кочевых зената, оспаривавших главенство у оседлых котама, Магриб, как он описан Ибн Хаукалем в середине X века, оставался процветающей земледельческой страной, богатой лесами; если зената и удалось проникнуть на Дальний Магриб, то они все же не смогли всерьез приняться за территории земледельцев гомара, бергвата и масмуда.

Приход арабов-бедуинов снова поставил все под вопрос. Подвергали сомнению их многочисленность, и, вероятно, вполне справедливо, но в пустыне достаточно нескольких тысяч вновь прибывших людей и животных, чтобы жизненное пространство стало недостаточным. По мере прибытия арабов пастушеские племена берберов, занимавшиеся по традиции скотоводством, были оттеснены к западу и к северу, к стране земледельцев. Это движение шло медленно, но верно; мало-помалу козы и овцы оттесняли земледельцев все дальше и дальше, сокращая посевные площади и уничтожая деревья. Можно допустить также, что эта незаметная, но глубокая революция во внутреннем равновесии страны была связана с политическим упадком Магриба в XIII–XV веках.

В XV веке в игру уже существующих сил вмешивается новый фактор — в Африке появляются христиане. До тех пор марокканцы с большим или меньшим успехом принимали участие в защите испанского ислама; поражения Абу-ль-Хасана в 1340 и 1343 годах положили конец их вмешательству. В 1415 году португальцы переправляются через Гибралтарский пролив и впервые со времен арабского завоевания обосновываются на мусульманской земле. В течение долгого времени этот первый успех оставался и единственным, но он тотчас же повлек за собой важные последствия; присутствие в Марокко немусульман, хотя их владения и ограничивались маленьким полуостровом в крайней точке страны, вызвало религиозное движение, несомненно более глубокое, чем движение альмохадов, и тем более значительное, что оно родилось не в уме доктринера, каким был Ибн Тумарт, а в народном сознании. Святые мужи и даже святые жены, призывавшие мусульман защищать свою веру, которой угрожала опасность, сперва стали кишмя кишеть по соседству с Сеутой, в Хабте и Джбеле, но к концу века, по мере того как португальцы продвигались вдоль марокканского побережья, движение ширилось и дошло вплоть до отдаленных районов Дра и Суса, где появились саадийские шерифы. Религиозный пыл получил вскоре такой привкус ксенофобии, что Саадийцы, не колеблясь, заключили союз с испанцами, чтобы лучше бороться с обосновавшимися в Алжире турками, хотя и мусульманами, но чужеземцами, которые угрожали проникнуть в Марокко, тогда как испанцы были уже не опасны.

Начиная с этого момента Марокко перестает принимать участие в жизни Северной Африки: страна все больше и больше замыкается в самой себе, допуская лишь такие контакты, которые совершенно необходимы для чахлой торговли, без всяких связей как с мусульманским Востоком, так и с христианским Западом. Ревниво ограждая свою жизнь от всякого внешнего влияния, Марокко было поглощено почти беспрестанной борьбой, которую вели берберские племена, стремившиеся избавиться от правительственной власти. Эти изнуряющие конвульсии имели своим результатом необычайный застой социальной жизни в то время, когда находящаяся по соседству Европа развивалась ускоренными темпами. Марокко отгородилось от Европы в момент, когда последняя стремительно шла вперед, увлекая в своем вихре весь мир.

В других районах Магриба испанское вмешательство вызывает иные последствия. Мавры из Бужи заключают союз с турецкими корсарами, чтобы попытаться вновь завоевать свой город. Турки пользуются этим, чтобы расположиться в Алжире; оказавшись в свою очередь под угрозой, они обращаются к константинопольскому султану, который посылает им войска и распространяет свой сюзеренитет на занимаемые ими территории. На полстолетия Алжир становится передовым бастионом Османской империи в западном Средиземноморье, одним из «невралгических» пунктов в той грандиозной битве, в которой Карл V противостоит Сулейману Великолепному. В конце столетия турки надолго обосновались в двух Регентствах Алжира и Туниса. Но в то время, как турки в Алжире живут как бы вне пределов страны и довольствуются тем, что ежегодно объезжают ее, чтобы взимать налоги там, где это возможно, турки в Тунисе, столкнувшись с прочно укоренившейся цивилизацией, постепенно сливаются с тунисским населением и основывают династию, которую можно квалифицировать как национальную, — династию Хусейнидских беев. Каковы бы ни были различия в эволюции обоих Регентств, туркам так и не удалось дать новый импульс старому Магрибу. Как тут, так и там победила берберская инертность, и в начале XIX века весь Магриб, замкнувшись в себе, жил по нормам тысячелетней давности, оказавшись не в состоянии эволюционировать к современным формам государственной жизни.

В целом, однако, нельзя отрицать, что мусульманская цивилизация после долгого и трудного периода приспособления подняла берберское тесто и вызвала расцвет блестящей цивилизации, достигшей апогея в эпоху альмохадов. Именно тогда берберы, предоставленные самим себе, постепенно стали впадать в свои междоусобные распри, находя в них, так сказать, удовлетворение и ведя жизнь, которая стала анахронизмом; и все это в непосредственном соседстве с клокочущим от возбуждения миром. Такое соседство вряд ли могло не иметь последствий.