История Северной Африки (Тунис, Алжир, Марокко). Том 2. От арабского завоевания до 1830 года

I. Арабское завоевание

История в легендах. Ислам и Северная Африка так тесно переплетаются между собой, что часто забывается, ценой какой борьбы мусульманскому Востоку удалось покорить берберский Запад.

Нас особенно поражают огромные зримые последствия арабского завоевания и обращения в ислам туземного населения. По словам Э.-Ф. Готье, произошла «громадная революция. Страна преодолела стену, разделяющую Запад и Восток, непроницаемую в других местах».

Этот прыжок в неизвестность был сделан Магрибом не по доброй воле. Известно даже, что сопротивление было долгим и ожесточенным. Было бы опрометчиво полагать, что мы знаем больше этого. Не сохранилось ни архивов, ни рассказов иностранных путешественников, ни европейских хроник. Чтобы возместить скудость надписей, недостаточность сведений, полученных с помощью нумизматики, и отсутствие достоверных письменных источников, приходится обращаться к арабским летописцам, писавшим много лет спустя после событий, о которых шла речь.

«При современном состоянии наших знаний, — пишет Вильям Марсэ, человек, способный лучше других оценить значение письменных источников, — наиболее правдоподобно, на мой взгляд, то, что наши скудные сведения об этой героической и легендарной эпохе имеют в своей основе четыре традиции: восточную традицию, представленную аль-Вакиди, жившим в Медине и Багдаде в конце VIII века; испанскую традицию, представленную потомком завоевателя Мусы ибн Носейра, жившим в Андалусии в конце VIII века; африканскую традицию, представленную потомком другого завоевателя, Абу-ль-Мухаджира, жившим в Кайруане в то же время; наконец, египетскую традицию, представленную Ибн Абд аль-Хакамом, умершим в Каире в 871 году. Это единственный источник, дошедший до нас непосредственно и полностью».

Ибн Абд аль-Хакам, писавший в середине IX века, сообщал предания, собранные в Египте в VIII веке. Слово «предания» употребляется здесь не случайно, так как источники информации приводятся в них подобно тому, как традиционисты передавали «изречения» пророка Мухаммеда: автор указывает цепь свидетельств, которую он смог восстановить вплоть до последнего звена, то есть до лица, которое было или могло быть свидетелем данных событий. С другой стороны, ясно чувствуется забота о построении и сохранении правовой основы: история сама по себе интересует Ибн Абд аль-Хакама значительно меньше, чем те аргументы, которые могла извлечь из нее юридическая школа, к которой принадлежал автор. Надо знать эту систему интерпретации фактов, сильно искажающую действительность, чтобы понять, с какой осторожностью следует пользоваться трудом этого автора. Из него можно извлечь очень ценные сведения, но это, собственно говоря, не исторический труд и даже не настоящая хроника.

Позднейшие летописцы — в период с XI по XV век их было несколько — сообщают больше подробностей, но они приводят мало источников, помимо упомянутых выше. Создается впечатление, что они нанизывали эти скудные данные на очень слабую основу, и пользоваться ими следует по крайней мере с такой же осторожностью, как и данными Ибн Абд аль-Хакама. Один Ибн Халдун не только обнаруживает большую свободу мнения и критический подход к источникам, но и стремится понять и объяснить факты. К сожалению, его рассказ о завоевании составлен спустя семь веков после описываемых событий, причем нет возможности установить, какими источниками он пользовался. У него, как и у других историков XI–XV веков (аль-Малики, Ибн аль-Асир, Ибн Изари, ан-Нувейри), особенно смущает обилие подробностей, контрастирующее с сухостью хроникеров VIII–IX веков (Ибн Абд аль-Хакам, Белазури, Псевдо Ибн Кутейба). «Главные действующие лица трагедии, — констатирует В. Марсэ, обративший внимание на эти контрасты, — у первых выражены более четко, их роли более определенны, манера более живая и более драматичная. Этими достоинствами они обязаны скорее более высокому литературному мастерству авторов, чем использованию более новых документов». Одним словом, при изучении эпохи арабского завоевания приходится пользоваться жизнеописаниями, которым придана форма романов и поучений.

Значит ли это, что следует отказаться от всякой мысли о точности? Такой подход может показаться соблазнительным. А может быть, следуя за Э.-Ф. Готье, надо упорядочить хаотические рассказы о войнах, восстаниях и падении государств, сделав попытку «истолковать и интерполировать» арабские хроники? Такой метод — если и не наилучший, то единственно утешительный — несет в себе субъективный элемент, который, несмотря на блестящий успех труда «Темные века Магриба»[2], таит в себе много опасного. Если, сшивая паутину даже самыми блестящими шелковинками, нельзя получить прочной ткани, то это не вина работника.

Можно также, по примеру Ж. Марсэ, терпеливо изучать письменные источники, извлекая из них все, что они могут дать, то есть какую-то долю достоверных фактов, которыми не следует пренебрегать, и множество сведений, требующих проверки; нужно также не забыть внести все это в исторический контекст, то есть в общую историю средиземноморского бассейна, поскольку, несмотря на всю свою изолированность в ту эпоху медленных и ненадежных средств сообщения, Магриб принадлежал к Средиземноморью и в какой-то степени участвовал в жизни всего этого района, простирающегося от Гибралтарского пролива до Ближнего Востока. Северная Африка была связана с этим районом еще во времена Карфагена, а в дальнейшем ее еще более связали с ним мусульманские завоевания, нашествие арабов, полная случайностей судьба таких людей, как Идрис, Ибн Ростем, Ибн Тумарт, и, наконец, наступление турок в XVI веке.

Коварный Магриб. Когда арабы вторглись в византийскую Африку, перейдя Суэцкий перешеек (640 год), они не встретили никаких серьезных препятствий. Менее 4 тысяч человек было достаточно, чтобы в одном сражении решить судьбу Египта, где подвергавшиеся гонениям копты с энтузиазмом встретили завоевателей. С осени 642 года Барка, главный город Пентаполиса, а затем и вся Киренаика оказались в их руках. Отсюда арабы совершали набеги к югу до Феззана (Звила) и к западу до Триполи, который взяли штурмом (643 год).

Арабы сталкивались пока что только с берберскими племенами, и равнодушие экзарха поощряло их продолжать вторжения. Однако первоначально они ограничились постоянной оккупацией Киренаики и не переходили Джебель-Нефусы. Говорят, что, воодушевленный своими победами, их военачальник Амр хотел начать поход на Ифрикию, то есть на Тунис, но халиф Омар воспротивился этому. Резкое письмо, которое историк Ибн Абд аль-Хакам приписывает халифу, даже если оно не совсем достоверно, тем не менее отражает враждебные чувства, которые арабы IX века испытывали позднее к африканским кампаниям, в ходе которых они сталкивались с множеством засад. «Нет, — ответил Омар Амру, который предлагал идти на Ифрикию, — это не Ифрикия, а коварная страна (аль-муфаррика), которая сбивает с пути и обманывает и на которую никто не пойдет, пока я жив». Ибн Абд аль-Хакам, который добросовестно записывал предания, приводит даже следующий вариант конца фразы: «пока слеза будет увлажнять мои глаза». Оба приведенных разночтения не оставляют никаких сомнений в чувствах, приписываемых халифу.

Набег Ибн Сада. Преемник Омара Осман (644 год) нарушил установившийся порядок и разрешил своему молочному брату Абдаллаху ибн Саду, наместнику Египта, предпринять поход. Возможно, Ибн Сад совершил первый налет в 645 или 646 году, но лишь в 647 году ему удался тот крупный набег, который арабская историография украшает рядом чудесных и романтических событий.

Чтобы отразить нашествие, патриций Григорий сблизился с берберскими племенами и сделал своей стратегической базой укрепленный город Суфетулу (Сбейтлу), не превратив его, однако, в свою столицу. Ибн Сад, который дошел до местности, где позже был построен Кайруан, повернул затем на юго-запад и после нескольких дней подготовки напал на византийскую армию на равнине Сбейтлы, где и разбил ее. Григорий пал на поле боя, возможно, от руки Абдаллаха ибн аз-Зобейра, которому легенда приписывает слишком много заслуг, чтобы это не вызывало подозрений.

Не меньше подозрений вызывают романтические приключения Ямины, дочери патриция. Арабские историки с удовольствием описывают эту прекрасную амазонку, едущую верхом под огромным зонтом из павлиньих перьев или появляющуюся с открытым лицом на вершине башни. Однако та, которую прочили победителю Ибн Саду, досталась по жребию одному из ансаров; она избежала рабства, бросившись со своего верблюда на землю и разбившись насмерть. Эта трагическая история, несомненно вымышленная, убедительно передает, как это отметил Э.-Ф. Готье, тот ужас, какой испытывали греческие аристократы, попадая в руки кочевников.

Поход арабов был вызван жаждой добычи. Ограбление Суфетулы и набеги на юг Бизацены дали богатые трофеи. Тем не менее Ибн Сад мог опасаться контратаки со стороны укрепленных городов севера, осаждать которые он был не в состоянии, и когда византийцы предложили ему огромную контрибуцию, с тем чтобы он оставил Бизацену, он охотно согласился и вернулся в Египет со всеми своими сокровищами. Поход длился всего около года (647–648 год).

Каким бы кратким он ни был, этот поход нанес сильный удар по византийскому господству. В южной Бизацене, разграбленной и опустошенной, берберские племена ускользали из-под власти Карфагена. Смерть патриция еще больше усилила беспорядок и непрерывное соперничество. Но главное, опыт показал арабам слабость сопротивления греков и баснословные выгоды набегов. Были все основания ожидать скорого возвращения захватчика.

Кризис халифата. Тем не менее волнения, последовавшие за убийством Османа, дали Африке 17 лет передышки. Расширение арабской империи поставило проблемы, решение которых неизбежно влекло за собой острые осложнения. Второй халиф, Омар, считал, что сумеет обеспечить сохранение порядка, организовав государственные финансы таким образом, чтобы можно было выдавать победителям денежное вознаграждение, которое и делало бы их послушными его воле. Но этот режим, покоившийся на благорасположении халифа и систематической эксплуатации побежденных, не мог существовать, не вызывая зависти и восстаний. Осман, сохранивший этот режим, несмотря на все его недостатки, пал его жертвой, как и Омар. Новый халиф, Али, хотя и был зятем Мухаммеда, столкнулся с еще большими трудностями. Пока он боролся о мятежом наместника Сирии Муавии, его ловко втянули в разбирательство дела об убийстве Османа, объявили низложенным и вскоре убили (661 год). Не дожидаясь его смерти, Муавия объявил себя халифом (июль 660 года). От него ведет начало династия Омейядов, которая пыталась создать централизованную национальную монархию со столицей в Дамаске.

Египет, служивший базой в походах против Северной Африки, был непосредственно замешан в этих событиях; он поднялся против наместников Османа, заставил Ибн Сада покинуть страну и послал в Медину убийц халифа. Затем он перешел под власть Али, а в 658 году был захвачен войсками Муавии. Политические и религиозные споры, естественно, оттеснили на второй план проекты нападения на Магриб. Новая династия, доверив управление Египтом старому Амру, который не отказался от своих намерений в отношении Ифрикии, вернулась к планам экспансии на запад.

Набег Муавии. Подобно тому как Африка не воспользовалась передышкой, чтобы упорядочить свои дела, Константинополь не воспользовался смертью Григория, чтобы восстановить свою власть. Напротив, император Констант II издал новый эдикт, так называемый «Тип», который, не упоминая ни о монофелитстве, ни о монофелитстве, предусматривал строгие санкции в отношении тех, кто не будет неукоснительно придерживаться прежних символов веры; этот эдикт возбудил негодование православных христиан Африки, столь же покорных папской власти, сколь и враждебных воле императора. Возможно, что узурпатор, по имени Геннадий, воспользовался этим, чтобы создать независимое княжество и в течение нескольких лет управлять им. Однако затем, почувствовав угрозу со стороны соперника, поддерживаемого императором, он вступил в переговоры с мусульманами с целью привлечения их на свою сторону. Когда император восстановил свою власть, у него в руках оказались только лоскутья экзархата, и он был вынужден оставить крепости первой линии, чтобы сосредоточить свои усилия на защите подступов к центральному Тунису.

Все, что писали арабские историки о нападениях на берберские племена в 660–663 годах, нуждается в проверке. В 665 году бывший глава омейядской партии в Египте Муавия ибн Ходайдж вступил по приказу халифа в Бизацену, разбил византийскую армию, высадившуюся в Гадрумете, взял приступом и разграбил крепость Джалула, а затем, нагруженный добычей, вернулся в Египет.

Постоянная оккупация. Окба. Спустя некоторое время Окба ибн Нафи, который уже совершил блистательный набег на Феззан, организовал третью экспедицию, которая отличалась от двух предыдущих тем, что привела к постоянной оккупации страны. На обширной полупустынной равнине в сердце Бизацены он основал в 670 году город Кайруан. Первоначально Окба ибн Нафи якобы очистил местность от диких зверей и пресмыкающихся. По словам историка ан-Нувейри, он говорил: «Я построю город, который будет служить оплотом (Кайруан) ислама до скончания веков».

Оплот, конечно, против византийцев, которые могли использовать прибрежные города для наступления, но главным образом против берберов, которые отныне становились единственным грозным противником. Таким образом, Кайруан не только защищал путь в Египет, который должен был оставаться свободным для снабжения армии и возможного отступления, но противостоял Оресу, ставшему центром сопротивления.

Несмотря на это приобретение, Ифрикия не стала автономной провинцией, а управлялась из Египта. Окба был даже смещен без каких-либо церемоний и заменен Абу-ль-Мухаджиром, клиентом нового наместника. Возможно, что основателя Кайруана упрекали за его чисто военные концепции, за высокомерие в отношении берберских вождей, систематическую резню и столь же опасные, сколь и бесполезные набеги. В противоположность своему предшественнику Абу-ль-Мухаджир начал, кажется, переговоры с вождями племен, чтобы заручиться их поддержкой в борьбе против Византии.

Говорят также, что он дошел до «источников Тлемсена», где разбил и взял в плен могущественного и хитрого Косейлу, владыку племени ауреба. В конечном итоге политика Абу-ль-Мухаджира, менее блестящая, чем политика Окбы, была, очевидно, более плодотворной.

Поход Окбы на запад. Немилость, в которую впал Окба, длилась недолго. В 681 году он получил верховное командование в Африке и тотчас же предпринял поход в Магриб; но за достоверность этих данных ручаться было бы крайне неосторожно.

Чтобы утолить чувство мести, он вел за собой Абу-ль-Мухаджира и Косейлу, закованных в цепи, осыпая берберского вождя оскорблениями, за которые позже жестоко поплатился. Он не пытался осаждать укрепленные города на север от Ореса и, столкнувшись с туземными войсками, поддерживаемыми греческими подразделениями— румийцами — у Багаи и Ламбеза, а затем у Тиарета, пошел прямо на Танжер.

Арабские историки рассказывают, что патриций Юлиан (Илиан), отнюдь не склонный сражаться с ним, встретил его с богатыми подарками. Окба расспрашивал Юлиана о вестготах Испании, румийцах и берберах Магриба. По его указаниям он проник в Сус, где учинил резню и устроил охоту на девушек, призывая бога в свидетели того, что только Атлантический океан помешал ему идти дальше и истреблять неверных.

Все это очень любопытно, и Э.-Ф. Готье даже построил на этом теорию: он считает, что можно провести параллель между легко удавшейся оккупацией Тингитаны и оккупацией Ифрикии, а позднее и Испании. По его мнению, все земли Северной Африки, испытавшие на себе карфагенское влияние, легко примыкали к мусульманам. Однако большинство деталей появляется только у позднейших историков: у Ибн Абд аль-Хакама, да и то еще не во всех преданиях, которые он приводит, находят только упоминание о Сусе (термин весьма неопределенный у позднейших арабских географов, значение которого в VIII веке следовало бы уточнить) и о знаменитом слове Окбы, который остановился на берегу моря (неизвестно какого) и призвал в свидетели бога, что он не может идти дальше. Нет никаких упоминаний о Танжере, никаких подробностей об этом беспримерном набеге на неизвестную страну. Здесь есть о чем задуматься и в чем усомниться. Окба стремился распространить мусульманское владычество на запад и с этой целью вел войну в Оресе. Однако было бы слишком смело утверждать нечто большее. «Если можно рассматривать поход Окбы как действительно имевший место, было бы благоразумно в ожидании доказательств противного ограничить этот поход центральным Алжиром; он, возможно, достиг самое большее нынешней Орании и долины Шелифа» (Р. Бруншвиг).

Сопротивление берберов. Косейла. Если верить авторам, жившим после XI века, и в частности Ибн Халду-ну, который писал в конце XIV века, то можно считать, что личность Косейлы занимает доминирующее положение в истории Северной Африки. Э.-Ф. Готье предполагает даже, что он был королем племени джедар или по крайней мере управлял ауреба, оседлыми бранес, на которых оказала влияние латинская и христианская цивилизация и которые были склонны объединиться с греками против арабов-мусульман. «Победа над Сиди Окбой, — заключает он, — была победой Византии, вероятно, в более значительной степени, чем любая из позднейших побед берберов».

Учитывая малочисленность источников и их неточность, довольно трудно оценить подлинную роль — Косейлы. Однако старинные предания, приводимые Абд аль-Хакамом, позволяют сделать вывод, что он сыграл немаловажную роль в борьбе против Окбы и что ему оказывали поддержку греки Северной Африки. Грекам, не располагавшим достаточными военными силами, чтобы противодействовать мусульманам, видимо, удалось поднять берберов, несмотря на весь их партикуляризм, против захватчика. Не обладая военной силой, византийцы пользовались еще политическим влиянием, по крайней мере на востоке Магриба. Неизвестно, были ли Косейла и его люди мусульманами, как уверяют позднейшие историки, или же они все еще исповедовали христианство. Было бы неосторожно высказываться по этому поводу более определенно.

Известно, что по возвращении из похода на запад Окба встретил в районе Бискры многочисленные войска берберов и византийцев. Возможно, что он недостаточно крепко держал в руках свои войска, нагруженные добычей, во всяком случае в Тубунах (Тобна) он разделил свою армию на несколько частей и во главе небольшого отряда двинулся по дороге к югу от Ореса. Косейла, который где-то украдкой покинул Окбу, собрал воедино берберские племена и греческие контингенты, окружил его на границе пустыни близ Табудеоса (Тахуда, при выходе из уэда аль-Абиод) и убил вместе с 300 всадниками (683 год). Известно, что тело Окбы покоится в мечети оазиса, который носит его имя (Сиди-Окба) в 5 км к югу от Тахуды. Над его могилой воздвигнута скромная кубба — место паломничества потомков тех, кто участвовал в его убийстве.

Эта победа казалась решающей: политика Окбы привела к полному краху; под общим натиском берберов и греков арабы оставили все земли, завоеванные ими, за пределами Барки. Заняв Кайруан, Косейла на три года стал подлинным главой Ифрикии и Восточного Магриба. Обращенные в ислам берберы поспешили отречься от новой веры, как они это делали, по словам Ибн Халдуна, довольно часто (до 12 раз за 70 лет). Казалось, что Африка желала сохранить свою независимость под властью берберского вождя, сплотившись вокруг Ореса, где билось сердце берберского сопротивления.

Арабы не могли смириться с такой неудачей. Халифу Абд аль-Малику пришлось отложить реванш из-за борьбы с могущественным претендентом Абдаллахом ибн аз-Зобейром (победителем патриция Григория), который, пользуясь своим родством с вдовой пророка Айшей, привлек на свою сторону значительную часть мусульманской империи. Абд аль-Малик воспользовался периодом затишья, чтобы поставить Зохейра ибн Кайса во главе армии, которая встретилась с армией Косейлы у Мемса близ Кайруана. После жестокой битвы войска берберов и византийцев были разгромлены, а Косейла убит (686 год). Победа была относительной, так как Зохейр отступил, оставив в Кайруане гарнизон, затем был захвачен врасплох и убит в Барке высадившимися византийскими войсками.

Кахина. Если придерживаться Ибн Халдуна и весьма заманчивого толкования Э.-Ф. Готье, следует признать, что смерть Косейлы повлекла за собой тяжелые последствия. Византийцы, в руках которых находились крупные порты, от Гадрумета (Сус) до Гиппон-Регия (Бон), и многочисленные крепости внутри страны, во время оборонительной войны играли роль лишь вспомогательных частей при берберах. Они воспользовались уходом арабов и соперничеством племенных вождей, чтобы упрочить свою власть в Бизацене. Ауреба упустили руководство боевыми действиями, и оно перешло к одному из племен восточного Ореса — джерава.

Джерава, по словам Э.-Ф. Готье, не было оседлым племенем, связанным с греками цивилизацией и религией; это были зената — «настоящие кочевники-верблюдоводы, пришельцы, вторгшиеся в Магриб», не имевшие никаких корней в прошлом страны и никакой общности интересов со старой Африкой. Если бы такая гипотеза подтвердилась, она бросила бы свет на то новое направление, которое придала борьбе Кахина, царица Ореса.

Перемена произошла в очень опасный момент. Абд аль-Малик, который наконец расправился с Ибн аз-Зобейром (692 год) и с религиозными восстаниями в персидских провинциях (697 год), стремился, к активным действиям в Ифрикии. В самом деле, наместник Хасан ибн ан-Номан аль-Гассани положил начало совершенно новой политике. Он начал с того, что ликвидировал опасность со стороны византийцев, взяв приступом Карфаген (695 год). Это произвело в Константинополе не меньшее впечатление, чем успех Гензериха, и император Леонтий вынужден был снарядить флот, которому удалось вернуть город.

Тем временем Хасан повернул свои войска против берберов Ореса. Он узнал, говорят, что ими правит могущественная царица, прозванная Кахиной, что значит «пророчица». Эта женщина, настоящее имя которой осталось неизвестным (Дамия, Дихия?), исповедовала, по утверждению Ибн Халдуна, иудаизм, как и ее соплеменники. Подтверждение этого видели в ее прозвище, которое, впрочем, имеет чисто арабское происхождение. Не многие африканские герои были вдохновителями стольких легенд, как та, которую Жорж Марсэ называет «берберской Деборой». Надо сказать, что в Берберии женщины часто играли первостепенную роль, по крайней мере до эпохи альмохадов; достаточно вспомнить о Зейнаб, супруге Юсефа ибн Ташфина, которая была знакома с магией, о многих альморавидских принцессах и о сестре Ибн Тумарта, которая вместе с самыми близкими учениками находилась при нем в последние минуты его жизни. Однако ни одна из женщин не была вознесена так высоко, как Кахина. По правде говоря, нам известно только ее прозвище, ее престиж и ее ожесточенное сопротивление завоевателям, питаемые, очевидно, берберским патриотизмом и иудейской верой.

Достоверно одно — Кахина восстановила единство берберов, разбила войско арабов на берегах Мескианы (между Айн-Бейда и Тебессой) и отбросила его в Триполитанию.

Победа Хасана. Вскоре Хасан снова вторгся в Бизацену и взял Карфаген (698 год). В городе он нашел лишь несколько румийцев, слишком нищих, чтобы проявлять интерес к смене господ. Остальные жители города перебрались на острова Средиземного моря. Однако взамен павшей столицы Хасан заложил новый город в глубине залива, развившийся на основе существовавшего здесь поселения, — Тунис, которому предназначалась в первую очередь роль морского арсенала, неуязвимого с моря. Тем временем корабли халифа рассеяли византийский флот, который еще крейсировал у берегов Африки. Господство на море перешло к арабам. Вскоре у греков остался только город Септем (Сеута), кое-что от Второй Мавритании и Тингитаны, Мальорка, Менорка и отдельные города в Испании. Из всех этих владений греки образовали, видимо, экзархат, просуществовавший еще лет десять.

Оставалось победить берберов. На этот раз их разобщенность облегчала победу. Кахина в течение пяти лет управляла Магрибом в соответствии с принципами кочевников. И результаты не замедлили сказаться.

Все арабские историки отмечают, что завоеватели нашли ценных союзников среди румийцев и оседлых берберов. Если верно, что царица хотела предотвратить возвращение арабов, разоряя страну и уничтожая деревья и постройки, то ясно, что она восстановила против себя горожан и земледельцев, будь то греки или туземцы. Хасан был слишком сообразителен, чтобы не извлечь пользу из такой ситуации. К тому же Абд аль-Малик, только что подавивший мятеж одного из претендентов (702 год), послал ему внушительную армию, с которой он мог начать наступление.

Накануне решающей битвы Кахина приказала своим сыновьям перейти на сторону врага. Сопоставляя факты, Э.-Ф. Готье показал, насколько такой жест был естественным у вождя берберов, для которого главенство его семьи над племенем было превыше всего. Старая царица дала безнадежный для нее бой, возможно, близ Табарки, а затем вместе со своими приверженцами бежала от преследователей до самого Ореса. Она была убита вблизи колодца, носящего с тех пор название Бир аль-Кахина, а ее голова послана халифу как трофей. С ее смертью закончилась эра героической обороны.

Уравнение: бранес + ботр = оседлые + кочевники. Итак, в ходе арабского завоевания извечный конфликт между оседлыми и кочевниками выдвинулся на первый план. Это противопоставление придало бы истории Берберии своеобразное освещение, если бы можно было согласовать его с принятой Ибн Халдуном классификацией племен и под генеалогической фикцией найти реальное географическое и экономическое содержание. Это и попытался сделать Э.-Ф. Готье в одной из тех смелых гипотез, которые заставляют переосмысливать традиционную трактовку истории. Верблюдоводы, которым инициатива Северов позволила образовать крупные, подвижные и неуловимые племена, были бы тогда берберами (которых арабские историки называют «ботр»), а оседлые— «бранес» (баранис), предком которых был Бурнус. Каждая группа состояла бы не из родственников, а из людей, ведущих одинаковый образ жизни.

Таким образом, можно было бы объяснить те препятствия, с которыми встретились арабские завоеватели, и тот раскол, который позволил им одержать победу. Покорение старых горожан Ифрикии не потребовало никаких усилий. Создание упорядоченного управления, необходимого для их жизни и деятельности, значило для них гораздо больше, чем свобода. Однако в Нумидии начиная с эпохи вандалов разыгрывалась социальная драма. Земледельцы времен римского господства постепенно вытеснялись мелкими скотоводами и особенно крупными кочевниками-верблюдоводами. Обе группы населения, бранес и ботр, поочередно воплощали в себе берберское сопротивление: оседлые ауреба при Косейле, кочевники джерава при Кахине. Бунт оседлых против методов, применяемых кочевниками, предрешил победу завоевателей, позволив им продвинуться на запад и обратить коренных жителей в свою веру. «В Магрибе, — заключает Э.-Ф. Готье, — оседлые и кочевники никогда не могли жить вместе и совместно вести хозяйство. Этим объясняется удача арабского вторжения, в этом решающая причина. На это смело пошел Хасан».

Эта гипотеза, стало быть, может найти практическое применение в частном случае арабского нашествия. И то и другое было рассмотрено В. Марсэ с той серьезностью, которой они заслуживают. Ему представляется невозможным отождествлять ботр с кочевниками, а бранес с оседлыми. «Большая часть зепата, выдающихся представителей ветви ботр, были, несомненно, верблюдоводами. Но трудно назвать настоящими кочевниками многих других представителей ботр, например жителей деревень кумийя, метагра — «постоянно живущих на одном месте в шалашах», земледельцев нефуса триполитанских гор, племя джерава из Ореса. С другой стороны, среди бранес мы находим самое крупное из кочевых племен — сахарских санхаджа. Кроме того, по свидетельству Ибн Халдуна, племена хаувара, относившиеся к бранес, наряду с оседлыми включали кочевников, а целая ветвь котама (также из группы бранес) — племя седуикеш жило в шатрах и разводило верблюдов. Обычно котама считают кабилами: таким образом, человек из племени седуикеш представил бы собой любопытную разновидность кабила-пастуха и скенита»[3]. И если арабские историки не отмечали контраста по сравнению с образом жизни, который им был знаком, то, значит, его и не существовало в Магрибе. В. Марсэ, крупный авторитет в области лингвистики, выдвигает в свою очередь, хотя и с большой осторожностью, собственное объяснение этого деления: «Возможно, что вначале оно основывалось на различии в одежде, которое отметили арабы у первых встретившихся им берберских племен: берберы в капюшонах (бранес — множественное число от бурнус, одежда с капюшоном) и берберы в короткой одежде или без капюшонов (ботр — множественное число от абтар, короткая одежда). Надо сказать, что это чистая гипотеза. Впоследствии первоначальный смысл такого различия был, видимо, утерян… по мере того, как оно охватывало всех аборигенов, с которыми завоеватели постепенно приходили в соприкосновение».

Продвигаясь на запад, завоеватели, вероятно, встречали в местах, иногда значительно удаленных друг от друга, племена, носившие одинаковые названия, обусловленные характером их жизни (племена ифрен, возможно, были троглодитами), или их тотемами. «А поскольку сходство названий было для них самым убедительным указанием на родство, они считали одноименные племена, живущие одни на востоке, другие на западе Магриба, племена крупных или мелких кочевников и племена оседлых земледельцев, племена, живущие на границе Судана и в горах Телля, потомками одного общего предка, рассеянными по воле судьбы». Таким образом, арабский историк, который применил бы сегодня такой же критерий к горцам, «считал бы членами одной семьи марокканских джебала, живущих в домах, джебала из Константины, живущих в хижинах, и тунисских джебалийя, занимающихся разведением верблюдов и живущих часть года в шатрах», и дал бы им общего предка, по имени Джебаль. Таков был, без сомнения, ход рассуждений, позволивших считать племя санхаджа происходящим от Санхаджа и племя матмата — от Матмата.

Итак, следует отказаться от слишком систематизированной гипотезы Э.-Ф. Готье, несмотря на всю ее привлекательность; однако она делает ударение на социальных последствиях арабских завоеваний и с этой точки зрения заслуживает внимания. Уже много раз отмечалось, что в эпоху политических кризисов кочевники покидают свои уединенные кочевья и появляются там, где живет оседлое население, чтобы извлечь выгоду из беспорядков. Так, в более поздние времена альморавиды вторглись в Марокко, переживавшее в XI веке полный развал; Мериниды появились в районе нижнего течения Мулуи, как только альмохадская империя проявила первые признаки слабости; а совсем недавно аль-Хиба и его «синие» двинулись на север из Рио-де-Оро, когда династия Алавитов оказалась на краю гибели. И нет ничего удивительного в том, что после сильных потрясений, вызванных мусульманским нашествием по крайней мере на востоке Северной Африки, на сцене появились кочевники.

С другой стороны, гипотеза Э.-Ф. Готье подчеркивает значение образа жизни, который тесно переплетается с кровнородственными связями; последние слишком часто недооценивались писавшими по-арабски летописцами с их закоснелой заботой о генеалогии. Можно привести много примеров, когда племена, происходящие в принципе от одного предка, но состоящие в действительности из разношерстных элементов, сближались благодаря одинаковому образу жизни: лишь фикция усыновления придает им тот характер этнического единства, к которому так глубоко привержен весь Магриб.

Что касается роли, которую играли Косейла и Кахина, то было бы неосторожно судить о ней по тем малодостоверным и противоречивым источникам, которыми мы располагаем. Образ Косейлы, «первого борца за независимость берберов», столь живой и рельефный, значительно выиграл от многовековой переработки. Белазури ничего о нем не знает. Аль-Бекри заставляет его бежать из Тобны от Мусы ибн Носейра, а Псевдо Ибн Кутейба — умереть в 702 году, борясь с тем же Мусой за переправу через Мулую. Ибн Абд аль-Хакам не уверен, кому следует приписать убийство Окбы ибн Нафи — ему или «сыну Кахины», а возможно, что он считает их одним лицом. Ни один из этих древних летописцев не приписывает «Косейле качеств вождя ауреба», которому, впрочем, ничто не мешает обосноваться в Оресе во время арабского нашествия. Все эти предания, столь импонирующие эпически настроенным душам, не выдерживают сопоставления свидетельств разных источников; поэтому, быть может, было бы опрометчиво считать личность Косейлы более достоверной, чем личность Роланда из старофрандузского эпоса.

Остается теория двух Оресов, заимствованная Э.-Ф. Готье у Маскерэ. Эта теория покоится на различии между диалектом западнооресских шауйя, потомков подданных Косейлы, и диалектом восточнооресских шауйя, потомков подданных Кахины: в основе этой теории лежит много ошибочных положений, и в настоящее время она отвергнута всеми специалистами по истории берберов. «Тезис Маскерэ о двойственности страны шауйя представляется очень слабым. До получения более достоверных данных было бы благоразумно не слишком полагаться на него».

Итак, условия сопротивления берберов остаются нам неизвестны. При настоящем положении вещей можно только, с одной стороны, вспомнить об общепринятой трактовке истории побед, которую обычно находят у арабских историков, не всегда критически подходя к ним, а с другой, изложить те гипотезы и суждения, которые эти предания вызвали у двух людей, отличающихся особой проницательностью.

Значит ли это, что попытки З.-Ф. Готье были бесполезны? Отнюдь нет. Даже оставив в стороне яркий талант автора, надо сказать, что он больше, чем кто-либо из его предшественников, настаивал на различии между «людьми из жилищ, сделанных из шкур», и «людьми из глиняных жилищ» и сделал все выводы, которые только доступны историку и географу. Дело в том, что все возражения против его теории, за очень редкими исключениями, из которых самым блестящим является возражение В. Марсэ, очень неубедительны. Совершенно очевидно, как это признал один из его оппонентов, что «историки Магриба не смогут обойти молчанием ни одного из поставленных им вопросов».

Муса ибн Носейр. Вернувшись в Кайруан, Хасан принялся за организацию упорядоченной налоговой системы; это вызвало подозрения у халифа, и он отозвал его. Наместником Ифрикии, отныне независимой от Египта, был назначен Муса ибн Носейр, который закрепил и развил успехи своего предшественника. Приводимые в хрониках даты настолько противоречивы, что очень трудно определить время этого назначения с точностью хотя бы до десяти лет. Чаще всего указывается 705 год.

Муса ибн Носейр покорил сначала Дальний Магриб вплоть до Атлантики и дошел до Сиджильмасы в Тафилалете. Он потерпел неудачу под Септемом (Сеута), но окончательно занял Танжер. В то время страна была населена берберскими племенами из группы санхаджа: гомара — на побережье Средиземного моря; бергвата — на Атлантическом побережье между Гибралтарским проливом и устьем Умм ар-Рбии; микнаса — в центре; масмуда — на западных склонах Большого Атласа и на Сусеком берегу Умм ар-Рбии; хаскура — между Сусом и Дра; лемта и лемтуна — на левом берегу Дра. Муса ибн Носейр насильно обратил в ислам все эти племена, частью христианские, а иногда иудейские, но большей частью поклонявшиеся силам природы, а также население остальной части Берберии, отступившее от христианства.

Испания, где армия берберов под командованием Тарика в одном сражении (711 год) покончила с вестготской империей, дала выход кипучей энергии новообращенных. Они завоевали весь полуостров и вторглись в Галлию, дойдя до Пуатье (732 год). Их отступление после победы Карла Мартелла было вызвано не столько боевым пылом франков, сколько мятежами в Дальнем Магрибе из-за раздела испанских земель к выгоде одних лишь арабов и из-за вымогательств и насилий танжерских наместников.

Завоевателям удалось привлечь на свою сторону городскую буржуазию Ифрикии и Тингитаны и на какое-то время обратить на завоевания и грабежи боевой пыл берберов. Однако покорность презираемых и эксплуатируемых арабами берберских масс была кажущейся. «Покорить Африку, — отмечал уже Хасан, — вещь невозможная». Его преемники на горьком опыте убедились, что постоянная оккупация была куда труднее, чем воинственные набеги.

II. Сопротивление берберов

Хариджизм. Всякое вооруженное восстание имеет идеологическую основу. Как египетские феллахи, восставшие в 2000 году до н. э., чтобы отнять у аристократии секретные формулы, открывавшие доступ к бессмертию, так и донатисты. боровшиеся против католического оппортунизма и коалиции римских наместников, епископов и землевладельцев, лишь выражали в религиозной форме свою ненависть к власть имущим и к существующим порядкам. Точно так же и обращенные арабами берберы, естественно, перенесли свою оппозицию на почву ислама, что позволило им представить свои социальные требования в форме религиозного идеала.

Хариджизм, подобно донатизму, стал в некотором роде эпизодом классовой борьбы и проявлением ненависти к чужеземцам. Если Магриб был благодатной почвой для этих двух ересей или, скорее, религиозных схизм революционного характера, то произошло это лишь потому, что нигде больше чувства аскетизма и эгалитаризма, неотделимые от ненависти к господам, не достигли такой огромной силы.

Первопричиной хариджитского раскола было, несомненно, третейское разбирательство, на которое был вынужден согласиться халиф Али под давлением своих войск. Группа соратников халифа предпочла немедленно уйти, чем санкционировать своим присутствием решение, передававшее слово божие на суд людей. После осуждения Али многие из его сторонников тайно покинули Куфу (на западном рукаве Евфрата), где стояла армия, чтобы примкнуть к первым диссидентам. Именно этот исход и дал схизматикам название хариджитов (что значит «выходящие»).

Если отвлечься от быстро растущего числа соперничавших сект, то можно утверждать, что хариджиты единодушно заняли в отношении халифата такую позицию, которую Велльхаузен удачно назвал «несоглашательство». С их точки зрения, любой имам, отклонившийся от праведного пути, должен быть низложен. Придерживаясь такого морального и религиозного критерия, они признавали Абу-Бекра, почитали Омара, но отвергли Османа после шести лет его царствования, так же как и Али после его согласия на третейское разбирательство. По их утверждению, община может назначить халифом любого правоверного, который этого достоин, независимо от расовых привилегий, «даже если он черный раб». Они придерживались крайних требований морали. Вера ничего не значит, если не сопровождается делами, и всякий, кто совершил смертный грех, должен рассматриваться как вероотступник и даже, по мнению некоторых, навсегда исключаться из числа правоверных и подлежать уничтожению вместе с членами его семьи.

Хариджиты организовывали карательные экспедиции против сторонников Омейядов, в ходе которых залили восточную империю кровью убитых по религиозным мотивам, и были укрощены лишь при аббасидских халифах, живя затем как секта. Но еще при последних Омейядах их эмиссары начали распространять в Магрибе эгалитарный пуританизм, который воспринимался с энтузиазмом. Из трех основных течений, которые оспаривали приверженцев друг у друга: азракизма, представлявшего левый экстремизм, ибадизма (правое течение) и софризма (левое течение), два последних заняли значительное место в истории Африки. Хариджизм, естественно, был приспособлен берберами к своему революционному темпераменту. Они превратили софризм, принципиально не признававший террора, в доктрину прямого действия, подобно азракизму на Востоке.

Оппозиция хариджитов суннитской ортодоксии, конкретно воплощенной в арабском деспотизме и бюрократии, вскоре приняла форму восстания. Э.-Ф. Готье пытался доказать, что в этом восстании в основном участвовали зената. В. Марсэ, напротив, различает в VIII веке два очага восстания, каждый из которых мог бы нанести смертельный удар по арабской оккупации: один в Марокко, угрожавший изолировать Испанию и переброситься на ее территорию, другой на крайнем востоке Берберии — в южной Константине, Тунисе и Триполитании, в случае успеха подвергавший опасности судьбу новой столицы и коммуникации с восточными базами. Зената, бесспорно, играли значительную роль на Востоке, но в Марокко движение охватило главным образом бранес, не распространяясь вначале на центральную Зенетию, то есть на восточное Марокко, Оранию и равнину Шелифа.

Арабская тирания и реакция берберов. Магриб и Испания управлялись в то время наместниками из Кайруана, которые, в зависимости от политических обстоятельств, принадлежали к клану кайситов либо к клану йеменитов, причем торжество ислама отнюдь не ослабило их стародавнего соперничества.

Наряду с этой неустойчивостью Африка страдала от фискальных вымогательств халифов. Чтобы избежать истощения казны из-за распространения ислама, Омейяды с радостью ухватились за хитроумную идею — заставить новообращенных уплачивать поземельный налог (харадж) и подушную подать (джизья), которые обычно платили только неверные. При этом арабы отнюдь не церемонились с этими новоиспеченными мусульманами, особенно с дикарями берберами. Не похвалялся ли наместник Язид, что он использует в Магрибе методы, примененные аль-Хаджжаджем в Ираке? Действительно, этот аль-Хаджжадж был образцом, достойным подражания, по крайней мере по той четкости, с какой он сформулировал свои принципы управления перед жителями Куфы. «Я вижу, — заявил он в своей речи по случаю столь радостного события, как его приход к власти, — головы, достаточно созревшие для снятия урожая. Я уже вижу, как кровь ручьями течет по вашим тюрбанам и бородам. Во имя Аллаха! Я вас свяжу, как связывают колючий кустарник, чтобы лучше его резать; я буду нещадно бить вас, как бьют отбившуюся от стада верблюдицу». Если берберы и подчинились такому режиму, то ясно, почему вскоре они восстали и убили Язида.

Несколько лет спустя халиф Хишам, который хотел укрепить налоговую систему, созданную Омаром, нашел в лице наместников Танжера и Суса столь усердных агентов, что вызвал восстание налогоплательщиков (739–740 год). На первых ролях были, конечно, хариджиты. Во главе восставших племен гомара, микнаса и бергвата стал софрит, водонос Майсара, которого, разумеется, они провозгласили халифом, что не помешало им в один прекрасный день низложить и убить его, когда он был заподозрен в излишней мягкости. Под руководством Майсары они овладели Танжером, несмотря на вмешательство наместника Испании. Их новый вождь Халед ибн Хамид, о словам Ибн Халдуна, разбил вражеское войско на Шелифе в «битве знатных», где погибли арабский полководец и «все герои», окружавшие его (740 год). Если так было на самом деле, то следует признать, что западный очаг хариджизма охватывал и центральную Зенетию, что подтверждало бы тезис Э.-Ф. Готье. Однако другие арабские историки считают, и это более вероятно, что битва произошла в северном Марокко. Расхождение следует отнести, быть может, за счет ошибки при переписке текста Ибн Халдуна, где, по мнению В. Марсэ, «вместо «Шелиф» было написано «Себу». Эти два названия имеют почти одинаковое начертание, за исключением длины одной буквы и некоторых диакритических знаков, которые писцы часто опускали или писали неправильно». Таким образом, неясность имеющихся в нашем распоряжении источников еще раз обязывает нас быть сугубо осмотрительными.

Хишам счел тогда необходимым вмешаться и послал под командованием эмира Кольсума свои лучшие сирийские войска, которые постигла та же участь под Бандурой на реке Себу (742 год). Власть Дамаска была бы окончательно подорвана, если бы в том же году новому наместнику Египта Хандале ибн Сафвану не удалось вовремя остановить врага, одержав под аль-Карном и аль-Аснамом победу над двумя армиями хариджитов, которые вторглись в Ифрикию и угрожали Кайруану (апрель — май 742 года).

Смуты в Ифрикии. Поражение хариджитов и трудности, с которыми в то же время столкнулись Омейяды в борьбе за сохранение халифской власти, создали в Ифрикии благоприятную обстановку для успешного выступления арабов против правительства. В 744 году, то есть в том же году, когда на Востоке начались восстания, приведшие шесть лет спустя к установлению династии Аббасидов, крупный вельможа Абдаррахман ибн Хабиб, правнук Окбы, объявил себя независимым правителем в Тунисе. Говорят, что, скрупулезно следуя религиозным заветам, Хандала отверг всякую мысль о гражданской войне между арабами и предпочел без борьбы вернуться в Сирию, проклиная Ифрикию, страну мятежей (февраль — март 745 года). Последний из Омейядов и первый Аббасид были слишком заняты, чтобы оспаривать притязания узурпатора. Когда же наконец халиф аль-Мансур проявил свою волю и потребовал повиновения, Абдаррахман вновь показал себя бунтовщиком и предоставил убежище бежавшим Омейядам, одному из которых удалось достичь Кордовы, где он основал эмират, впоследствии преобразованный в независимый халифат (756 год). Конец правления Абдаррахмана был омрачен дворцовыми распрями; сам он погиб от кинжала своих братьев (755 год).

Борьба, последовавшая за его смертью, позволила софритскому племени урфеджума из южного Туниса захватить Кайруан, где оно предалось дикому разгулу. Пришлось обратиться к другим хариджитам — ибадитам Джебель-Нефусы, которые под руководством своего первого имама Абу-ль-Хаттаба только что изгнали аббасидского наместника из Триполи.

Рассказывают, что Абу-ль-Хаттаб, возмущенный преступлениями, которые совершали хариджиты из соперничающей секты, бросил свои войска на Кайруан и, несмотря на свои умеренные взгляды, учинил там страшную резню урфеджума. В результате его власть стала простираться от Триполитании, где находилась его резиденция, до Ифрикии. Сюда, в Кайруан, он назначил своим наместником Абдаррахмана ибн Ростема; это был перс знатного происхождения, который вырос в этом городе (июнь 758 года).

Как и во времена Косейлы, берберы снова стали хозяевами восточной части Северной Африки, тогда как Запад, исключая период от завоеваний Мусы ибн Носейра до восстания Майсары, сохранял свою независимость. Однако завоеватели оставили в стране, сохранявшуюся там религиозную закваску; несмотря на своеобразные формы, которые принимал ислам в Берберии, и на то, что он еще не полностью охватил горные племена и даже некоторых жителей равнины, он прочно укоренился в умах и уже одержал верх над прежними верованиями.

Новый наместник Египта Ибн аль-Ашас послал против Абу-ль-Хаттаба две армии, которые были разбиты. Наконец он принял на. себя командование третьей армией и, одержав добытую дорогой ценой победу под Таворгой (на юго-восток от Злитена в Триполитании), вернул Кайруан (август 761 года).

Хариджиты Среднего Магриба. Овладев Ифрикией, где он принялся искоренять раскол, Ибн аль-Ашас не подчинил себе остальную часть Магриба. Его победа косвенно способствовала даже созданию ибадитского государства, где хариджизм мог развиваться совершенно свободно. Сразу же после взятия Кайруана Ибн Ростему действительно удалось ускользнуть от победителя и основать на склоне Джебель-Джоззуля город Тахерт, или Тихерт (в настоящее время Тагдемт), недалеко от древнего римского поселения (ныне Тиарет), где спустя несколько лет его последователи возвели его в сан имама (776 или 778 год).

Приблизительно в то же время Абу Koppa, предводитель могущественного племени ифрен, создал вблизи Тлемсена софритское государство, о внутренней жизни которого нам ничего не известно, но которое имело большое военное значение.

Хариджиты этих двух государств совместно с хариджитами Джебель-Нефусы и некоторыми другими берберскими группировками доставили много неприятностей наместнику Кайруана Омару ибн Хафс-Хазармарду.

Под предводительством Абу Корры тринадцать хариджитских отрядов окружили войска Омара в Забе у Тобны. Арабы спаслись только благодаря продажности софритского военачальника, который за сорок тысяч дирхемов отвел свои самые многочисленные и самые грозные войска. Не без труда удалось Омару уйти из Тобны и добраться до Кайруана, где берберы осадили его и морили голодом. В то время в руках у хариджитов был не только Средний Магриб, но и Ифрикия (771 год).

Между тем халиф направил с Востока сильную армию под предводительством Язида ибн Хатима, которому было поручено заменить Омара; узнав об этом, Омар принял участие в вылазке и был убит. Берберы вышли навстречу аббасидским войскам под предводительством Абу Хатима, бывшего хариджитского наместника Триполи, который сыграл важную роль при Тобне и руководил осадой Кайруана и которому ибадиты присвоили титул «имама защиты». Абу Хатим потерпел страшное поражение в Триполитании, к западу от Дженби (772 год). Это было, по сообщениям арабских историков, последнее сражение из 375, которые берберы дали правительственным войскам со времени восстания против Омара ибн Хафса.

В течение пятнадцати лет своего правления (772―787 годы) Язид принимал решительные меры против хариджитов Ифрикии. Под его ударами племя урфеджума, и так уже сильно обескровленное Абу-ль-Хаттабом, почти полностью исчезло. Такая же участь постигла племя нефзава в Джериде. «С этого момента, — пишет Ибн Халдун, — дух ереси и мятежа, который так долго не давал покоя ифрикийским берберам, совершенно утих». Было от чего!

Хариджиты таким образом были побеждены в Ифрикии, арабский порядок и правоверие восстановлены, но только в восточной части страны. Большая часть Среднего Магриба и весь Дальний Магриб не подчинились владычеству Багдада и сохранили свои верования: в одном месте — хариджизм, в другом — новые берберские религии, в частности в стране бергвата, к чему мы вернемся несколько далее. Поэтому нельзя считать, что страна берберов была покорена или хотя бы полностью обращена в ислам; а ведь прошло уже более столетия, как арабы и ислам твердою ногою стали в Магрибе.

III. Хариджитские государства

Тахертское государство. Язид не был достаточно могущественным, чтобы распространить благодеяния этого «порядка» на хариджитский Магриб. В 787 году Ибн Ростем сделал мирные предложения, которые и были приняты. Аглабиды, царствовавшие в восточной Берберии начиная с 800 года, особенно не беспокоили Ростемидов; поэтому ибадитское Тахертское государство смогло в течение X века сорганизоваться и свободно развиваться согласно своим религиозным принципам.

Здесь мы снова видим, что тезис Э.-Ф. Готье идет вразрез с критикой В. Марсэ. Э.-Ф. Готье подчеркивает парадоксальное расположение этого государства. «На первый взгляд, если рассматривать только географические координаты, государство, простирающееся от Джебель-Нефусы до Тиарета, кажется выкроенным совершенно абсурдно. Однако его контуры обрисовывают один из самых естественных природных районов, а именно зону степей», зону сухого климата, скудных пастбищ, где обитают «восточные ботр, связанные самым тесным образом с югом Туниса и с Триполитанией». В силу необходимости эти кочевники ведут жизнь исключительно суровую, почти лишенную всяких ресурсов. Их аскетические воззрения полностью соответствуют их аскетическому образу жизни, что совершенно неизбежно, а их мистицизм находит в пустыне наиболее благоприятные условия для восторженных проявлений.

Очень жаль, что Э.-Ф. Готье не воспользовался одним современным произведением, так хорошо отвечающим его тезису. Посмотрите Эрнеста Псишари. Он обращает внимание на «те большие возможности созерцания», которые дает людям «такая духовная земля», как Сахара, и его инстинктивно, по его собственным словам, тянет к «созерцателям, мечтателям степей, к тем, плоть которых истощена, а сердце ослаблено постом». И юноша-военный, которого волнует зов веры, под влиянием пустыни чувствует почти непроизвольное влечение к кочевым, мистически настроенным берберам. Эту фразу Псишари можно было бы без всяких изменений применить к ибадитам.

Однако конструктивными элементами ростемидского хариджизма, возражает В. Марсэ, были не кочевники зенита Среднего Магриба, «мятежные, легко восстающие, недостаточно преданные хариджитскому делу», которые сильно мешали правителям Тахерта осуществлять свою власть. «К счастью для них, среди хариджитов были также оресцы, мелкие скотоводы и земледельцы, а также жители горных селений Триполитании. Население этих районов поставляло надежных солдат, пылких пропагандистов и наполняло общественные амбары продуктами, собранными в порядке взимания десятины…»

Однако распределение племен внутри ростемидского государства заслуживает гораздо меньше внимания, чем жизнь хариджитов, которые были сами себе хозяева, особенно в столице, где брожение происходило почти как в закрытом сосуде. Мы узнаем об этой жизни из двух хроник: одна — Ибн Сатира, мусульманина, не принадлежавшего к хариджитской секте, который жил в Тиарете при последних имамах, другая — хариджитского ученого из Уарглы, Абу Закарии, написанная в конце XI века. Первая из этих хроник была издана и переведена Мотылинским; вторая переведена Маскерэ с мзабитского оригинала, который ошибочно считался утерянным. Польский профессор Змогоржевский, который посвятил свою жизнь изучению хариджизма и обнаружил в Мзабе ряд неизданных рукописей, предполагал опубликовать эту вторую хронику, но смерть помешала ему осуществить это намерение.

Ибадиты сделали своей столицей город Тахерт, расположенный на склоне горы, возвышавшейся на тысячу метров над степными пастбищами. Сюда кочевники пригоняли в летнее время стада и обменивали продукты скотоводства на зерно у жителей Телля. По прибытии вожди встречались с именитыми гражданами, затем возвращались в свои кочевья, где оставались до ухода. Слава ростемидской столицы привлекала братьев по секте, которые приходили из Ирака, чтобы доставить пожертвования верующих и проникнуться атмосферой торжествующего хариджизма, а также чтобы установить не столь бескорыстные связи. Многие обратно не возвращались. «Не было чужеземца, — пишет Ибн Сагир, — который, посетив город, не обосновывался бы в нем и не строил бы себе там жилье, будучи прельщен царящим изобилием, праведным поведением имама, его справедливостью по отношению к народу и безопасностью, какою пользовались все жители и их имущество. Вскоре о каждом доме в городе говорили: этот дом принадлежит такому-то из Куфы, этот — такому-то из Басры или из Кайруана; вот мечеть пришедших из Кайруана и их базар; вот мечеть и базар пришельцев из Басры или из Куфы».

В продолжение многих лет об архитектуре Ростемидов судили по развалинам Седраты (близ Уарглы), где укрылись жители Тахерта после взятия их столицы Фатимидами (911 год). Эти развалины свидетельствуют о том, что архитектура Ростемидов сходна с архитектурой Ифрикии, украшения родственны украшениям коптских монастырей, в отдельных элементах чувствуется влияние современных Ростемидам египетских памятников, а возможно, и дворцов Месопотамии. Построенные в городе богато убранные жилища, должно быть, напоминали дома восточных жителей Тахерта, которыми любовался Ибн Сагир.

В 1941 году Ж. Марсэ и А. Дессю-Ламар обследовали место, где был расположен Тахерт, и произвели раскопки. Их работу затруднило то обстоятельство, что с 1835 по 1841 год на месте древней ростемидской столицы располагался двор эмира Абд эль-Кадера и оставил здесь следы своего пребывания.

Тем не менее им определенно удалось найти часть ростемидской стены, большие водохранилища, остатки глиняной посуды и касбу, служившую местопребыванием ростемидских эмиров. В результате своих изысканий они пришли к выводу, что Тахерт был прежде всего хорошо обороняемой крепостью, способной выдержать длительную осаду, и что очень простая архитектура касбы была сродни архитектуре сирийских замков VIII века. С другой стороны, найденные остатки глиняной посуды позволили им утверждать, что гончарное искусство в Тахерте было архаичным и находилось в зачаточном состоянии.

Эти, хотя и отрывочные, археологические данные все же позволяют в какой-то мере доверять словам Ибн Сатира, который упоминает о том, что имам сам с помощью раба покрывал потолок своего дома известью. Правда, впоследствии положение изменилось, и представители Куфы, посетившие Тахерт второй раз, «видели построенные замки и посаженные сады». Эта роскошь, если то была роскошь, была еще очень скромной, судя по развалинам Седраты. Во всяком случае, произведенные изыскания не дают никаких следов настоящей роскоши.

Теократическое правление. Во главе ибадитского государства стоял имам, назначаемый общиной верующих. Он управлял согласно корану и преданию своими подданными, от которых требовалось полное повиновение. Прежде чем уступить воле именитых граждан, Ибн Ростем заставил их во имя бога принять на себя формальное обязательство подчиняться всем его приказам, соответствующим законам справедливости. А если имам нарушит божественную волю, которая должна его вдохновлять, его решения тем самым утратят силу. «Конфликт между имамом и вероучителями, — замечает Ж. Мароэ, — естественно, принимал форму и размах схизмы. Внутренняя история Тахерта в значительной степени является историей схизм, которые ставили власти в затруднительное положение».

Имам должен был вести аскетический образ жизни. Ибн Ростем, занятый заделыванием щелей на своей террасе, сначала закончил работу и только потом слез с лестницы, чтобы принять ибадитских посланцев из Ирака. Он предложил им лепешки с жиром и топленое масло. «В комнате была только подушка, на которой он опал, его сабля и пика, а в другой части дома был привязан его конь». Его презрение к деньгам достигало таких размеров, что он отослал обратно второе посольство, говоря, что его община не столь бедна, чтобы принимать дары. Имам Якуб «никогда не прикасался руками ни к динарам, ни к дирхемам… Если ему требовались деньги, он доставал их из-под седла, куда их клал его управляющий, подталкивая монеты палочкой». Он выпивал, рассказывает тот же Ибн Сагир, стакан молока, «затем в течение трех дней не принимал пищи, не пил и не ездил верхом». Путешествуя, он никогда не принимал угощения от хозяев.

Имам должен был управлять государством, толковать законы, отправлять правосудие, возглавлять молитвенные собрания и взимать десятину, вносившуюся как милостыня. Знать и вероучители шпионили за ним и нередко сурово обличали. Его беспристрастность подвергали испытанию при назначениях на ответственные посты. Негласные встречи между кочевниками и ибадитским начальством приводили, например, к требованиям сместить кади, казначея или начальника полиции. Назначение кади, отправлявшего правосудие, было очень важным делом. Это было лицо, имевшее возможность выступить против имама и наносить удары власть имущим. Видели, как один из них оскорблял своего друга и покровителя, пытавшегося ограничить его независимость; другой бросил свою печать и книги эмиру, сын которого похитил девушку. Поэтому община принимала меры предосторожности, а иногда приглашала должностных лиц даже из Джебель-Нефусы.

В период жатвы сборщики подаяний Ибн Ростема взимали десятину не только с зерновых, но также с овец и верблюдов. После сбора десятины раздавали зерно бедным, затем приступали к продаже овец и верблюдов. После того как имам отсылал наместникам суммы, составлявшие их административный бюджет, на оставшиеся деньги покупали одежду и масло, которые распределялись пропорционально между всеми семьями, причем предпочтение отдавалось беднякам из секты ибадитов. Расходы по управлению производились из сумм, поступавших от подушного налога, хараджа, земельного налога и других доходов. Излишек шел на общественные нужды мусульман.

Имам, как и положено, был искушенным теологом, так как в Тахерте постоянно жили в лихорадочном религиозном пылу. Просвещенные умы, которых привлекал хариджитский радикализм, не страшились борьбы мнений. Они даже проявляли терпимость к инаковерующим. Не доходил ли кое-кто из них на Востоке до того, что ограничивал до крайности свои расхождения с евреями и христианами? В ростемидской столице, по словам Ибн Сагира, среди именитых граждан, окружавших имама Абу Хатима, встречались христиане. Среди них был известный всадник, считавшийся одним из защитников города. Когда эмир Абу Бекр оказался в опасности, христиане немедленно примкнули к Ростемидам. Хариджиты охотно вызывали на спор противников, которых они надеялись обратить в свою веру. Ибадиты и мутазилиты сходились на диспуты в долине Мины. Восточные законоведы, один из которых пользовался большим доверием у народа, не скрывали своего намерения «задержать успехи ибадитов и уничтожить их учение». Споры велись по вопросам догматов, права или грамматики, иногда нося очень мелкий характер. Особенно схоластический характер носил диалог между одним хариджитом и Ибн Сатиром по вопросу о замужестве девушек, не достигших половой зрелости. Авторитет ученых был очень велик. Один из них, «сведущий в юридической науке, теологии, законах, грамматике и языке», получал от своих поклонников в Сиджильмасе десятину. Полемические труды размножались и рукописи коллекционировались. Искушенные в богословских диспутах ибадиты с не меньшим рвением отдавались мирским наукам.

Пуританизм обязывал эту магрибскую Женеву строго следить за нравственностью. Однако если привычные рамки неожиданно давали трещину во время гражданских войн, развращенность получала широкое распространение. «Жители публично пользовались возбуждающими напитками и юношами для удовлетворения своих порочных прихотей». Когда же порядок восстанавливался, мораль снова укреплялась «с помощью порки, тюрьмы и кандалов». Кувшины с вином разбивались, а развратники были вынуждены спасаться «на горных вершинах или в глубине долин».

Каждый ибадит, готовый со всей решительностью использовать любые средства для вящей славы божией, был потенциальным инсургентом. Имам часто удерживал свою власть только в результате политики лавирования между различными группировками. Как только возникал конфликт, тотчас образовывались коалиции, которые брались за оружие. Когда эмир Абу Бекр приказал убить одного из своих фаворитов, богатство и популярность которого стали его беспокоить, это послужило поводом к войне, длившейся семь лет. Купцы воспользовались этим, чтобы оказать финансовую поддержку восставшим, а беспокойные племена — чтобы вмешаться в схватку. «Партии, — пишет Ибн Сагир, — были охвачены таким же воинственным пылом, как это было до появления ислама, и обе стороны сражались ради славы и известности». Иногда столкновения рождались из-за вражды между племенами и горожанами, но чаще всего из-за того, что народ был недоволен забвением обычаев. После смерти имама Афлаха нашлись такие, кто протестовал против назначения на этот пост его сына. «Бог требует отчета о вашем поведении, о нефуса! — кричал один из них. — Когда умирает имам, вы ставите на его место другого, не спрашивая совета у мусульман и не позволяя им высказаться и выбрать наиболее благочестивого и самого подходящего». Поэтому люди при случае проявляли «высокомерное отношение» к новому эмиру Абу Бекру. Когда окружение Абу Хатима хотело скрыть имама «от глаз народа и окружить его царской пышностью… народ не согласился с этим и отстоял право приближаться к нему во всякое время, как это было принято до назначения его имамом». В повествовании Ибн Сагира сквозит постоянное стремление именитых граждан и вероучителей образовать аристократию, которая диктовала бы эмиру свою волю. Имам Афлах предостерегает ибадитских вождей от назначения на должность кади человека из горной местности, «который не считается с Рангом и знатностью кого бы то ни было… [и] будет применять законы во всей их неприкосновенности, не стремясь ослабить их силу из желания быть вам приятным». Каиды и приближенные Абд аль-Ваххаба заставили его отказаться от обязательств перед кочевниками, убедив его, насколько опасно уступать их настояниям и насколько выгодно проявлять власть. В результате вспыхнуло восстание арабов, которое имам подавил, но которое оставило «ферменты ненависти в группах, в которых были убитые».

Несмотря на непрерывные столкновения, тахертское общество, видимо, не обладало воинственностью. Битвы были не очень кровопролитными; победители часто отказывались от преследования бегущих, не добивали раненых; противники легко соглашались на посредничество. В этом, несомненно, и заключалась причина гибели ростемидского государства. Имамы не сумели организовать сильную армию, так что при первом же наступлении шиитские войска без труда захватили их столицу (911 год).

Разрушение Тахерта, которое обрекло ибадитов на отказ от «путей защиты» ради «путей тайны», не уничтожило ни хариджитской веры, ни теологической литературы ее адептов. Рассеянные в алжирской и тунисской Сахаре, они сохранились до наших дней в Джебель-Нефусе, на острове Джерба, в Уаргле и Мзабе. Ценой больших усилий и огромных затрат мзабиты содержат в хорошем состоянии оазисы, расположенные на бесплодной земле пустыни, и сохраняют в своих городах с их холодными и бедными мечетями, в Гардайе, Мелике, и в святом городе Бени-Исгене, религиозную непримиримость, которая контрастирует иногда с той жизнью, какую ведут в Телле мзабитские торговцы и изобретательные дельцы.

Государство Сиджильмаса и бергвата. К сожалению, у нас очень мало сведений о другом хариджитском государстве, основанном, по свидетельству географа аль-Бекри, в 757 году в Сиджильмасе берберами из племени микнаса, принадлежавшими к секте софритов, которые восстали против наместника Кайруана. Это было царство оазисов с пальмовыми рощами в пустыне. То, что говорит о нем Ибн Халдун, показывает, что правоверные широко использовали право низлагать своих имамов. Недовольный поведением первого эмира, «народ связал его по рукам и ногам и держал на вершине горы, пока он не умер». Среди них были знаменитые теологи. Один из них завоевал большую известность своими трудами в Медине. Главным властителем из династии Бану Мидрар был, видимо, Абу Мансур аль-Яса, который за время своего 34-летнего царствования закончил строительство Сиджильмасы и завоевание оазисов (790–823 годы). Он, что вполне логично, сблизился с Тахертским государством, женив своего сына на дочери Ибн Ростема.

Весьма примечательна ересь, которая возникла на Дальнем Магрибе, в стране Шавийя (Шауйя), среди племен, составлявших группу бергвата. Эти племена примкнули к хариджитской схизме и участвовали в походах водоноса Майсары; они последовали за своим вождем Салихом, который намеревался создать новую религию (около 744 года).

Салих, объявивший себя пророком берберов, сочинил коран на своем языке и создал своего рода свод религиозных законов, предписывавших разные запреты, несомненно местного происхождения, и некоторые изменения в ритуале. Эта ересь, независимо от того, обязана ли она своим происхождением Салиху или же была обновлена, а может быть и основана, его внуком Юнусом, представляет собой одну из самых оригинальных попыток «берберизировать» религию, принесенную в Магриб завоевателями.

Эти государства схизматиков или еретиков, представляющие для нас столь большой интерес, почти не привлекали внимания арабских историков. Они с рвением изучали две правоверные династии, основанные в начале IX века в двух противоположных концах Магриба, — династию Идрисидов в Фесе и династию Аглабидов в Ифрикии.