Италия на рубеже веков

ИТАЛЬЯНСКИЙ ВАРИАНТ ТРАГЕДИИ

На протяжении нескольких десятилетий в итальянской историографии при всем различии методологических позиций существовала тенденция объяснять вступление Италии в первую мировую войну не только и не столько тем, что она вступила в свою империалистическую фазу, сколько проблемами ирредентизма и «мифами Рисорджименто». В последние годы появилась возможность, используя новые, предельно выразительные и прежде недоступные документы, нарисовать более ясную и, так сказать, антиромантическую картину. Соннино принадлежит не слишком удачная, по вошедшая в оборот фраза (позднее ее стал применять и Саландра), смысл которой сводился к тому, что Италия имеет право на «священный эгоизм». Под этим подразумевалась законность колониальных притязаний Италии, ее стремления нагнать упущенное и стать «шестой великой державой» наряду с Англией, Францией, Россией, Германией и Австро-Венгрией.

То обстоятельство, что Италия входила в Тройственный союз, не могло не создавать некоей двусмысленности. Маркиз ди Сан Джулиано был убежденным англофилом, так же как и Соннино, который после смерти маркиза в ноябре 1914 г. стал министром иностранных дел в кабинете Саландры. Соннино, больший консерватор, чем ди Сан Джулиано, был сторонником политики престижа и оказывал большой нажим на колебавшегося Саландру. Как известно, Альбертини тоже был консерватором и англофилом. Поскольку правительство объявило о нейтралитете, Альбертини несколько недель вел себя очень лояльно, хотя с самого начала был убежден, что Италия не должна оставаться в стороне и что ей надлежит выступить на стороне держав Антанты. И все же 27 августа 1914 г. «Коррьере» опубликовала статью своего авторитетного сотрудника Андреа Торре, озаглавленную «Перед лицом великой войны. Ожидание и приготовления». Саландра послал Альбертини огорченное письмо и получил вежливый ответ, но с этого момента «Коррьере делла сера» все энергичнее выступала за участие Италии в войне. Кароччи пишет: «Альбертини одним из первых выступил за интервенцию… Интервенционистская позиция, занятая таким консерватором, как Альбертини, была элементом Исключительной важности, который толкнул Саландру на Принятие великого решения»^{159}.

Чем же все-таки объяснялось первоначальное решение правительства сохранять нейтралитет? Многие историки сходятся на том, что в основе лежало отнюдь не миролюбие, а понимание того факта, что страна по уровню своего социально-экономического развития не смогла бы выдержать испытания большой войны. Известно, что Германия, с одной стороны, и Франция — с другой, самым интенсивным образом старались оказать влияние на итальянское общественное мнение. Этим занимались «дипломаты и деятели культуры, представители различных экономических и политических кругов стран, вовлеченных в войну, — как те, кто уже некоторое время жил в Италии, так и те, кто был туда специально направлен»^{160}. Кроме того, тратились огромные суммы на субсидирование (попросту на подкуп) некоторых итальянских газет. Несколько упрощая, можно сказать, что сознательно или бессознательно, но Саландра и другие, принимая решение о нейтралитете Италии, исходили из довольно циничного расчета: держаться в стороне, насколько это окажется возможным, а потом вступить в войну на стороне тех, кому будет обеспечена победа. Или почти обеспечена, так что Италия сможет изобразить свою роль чуть ли не решающей. Конечно, существовали и оттенки мнений, и психологические факторы, но и цинизма было предостаточно.

Как можно охарактеризовать два противостоящих лагеря: сторонников вступления Италии в войну и сторонников сохранения нейтралитета? К первой группе относятся националисты, которым принадлежит пальма первенства. король, оказывавший давление на Саландру, и три течения, которые Канделоро предлагает классифицировать так: либеральный интервенционизм, демократический интервенционизм и революционный интервенционизм. А к сторонникам нейтралитета — нейтралистам — по этой классификации относятся либералы, католики и социалисты. Это, конечно, несколько схематично.

Начнем с националистов. Мы помним, что в соответствии с теорией «иерархии наций» Италия считалась естественным союзником Германии. Но националисты быстро поняли степень непопулярности Германии и Австро-Венгрии даже в самых шовинистических кругах. И уже 6 августа «Идеа национале» поместила статью члена редколлегии Роберто Форджес Даванцати «Конец Тройственного союза». Смысл заключался в том, что союзники (особенно Австро-Венгрия) часто обманывали Италию и она вынуждена была переориентироваться. Но воевать надо непременно: «Было бы абсурдом воображать, будто наши жизненные интересы можно защитить, оставаясь вне конфликта, ожидая, что победители или побежденные завтрашнего дня, кем бы они ни оказались, согласятся принимать в расчет нас. Политика строится на интересах, но есть некая воодушевляющая ее этика: победители и побежденные будут едины в одном — не признавать никакого права на участие в новом европейском порядке тех, кто не принес никакой жертвы ни кровью, ни деньгами»^{161}. Через неделю появляется статья другого члена редколлегии, Франко Копполы, «Австрия нас вынуждает».

Либеральный интервенционизм, естественно, возглавлял Альбертини. Большую роль играл и Д’Аннунцио, которого «Коррьере делла сера» печатала особенно часто: его страстная риторика отвечала распространенным вкусам. Для правого крыла либералов, кроме соображений престижа, серьезное значение имели и внутриполитические вопросы. Опп опасались за судьбу монархии. С одной стороны, боялись «революционной волны», а с другой — воинствующих националистов, которые могли бы выступить против нейтральной монархии. Кроме того, следует учитывать антиджолиттианские настроения этих кругов. Джолитти формально был лишь депутатом, но его имя оставалось символом определенной политической теории.

Что такое демократический интервенционизм? В книге «История итальянских политических партий» Франко Каталано пишет, что в эту категорию надо включить правых реформистов, оказавшихся вне партии после съезда в Реджо-Эмилии и основавших Социалистическую реформистскую партию. 2 октября они проголосовали за резолюцию, призывавшую к участию Италии в войне «во имя защиты свободы народов и во имя мира». Позднее реформисты, радикалы и конституционные демократы провозгласили «необходимость оградить итальянские политические и экономические интересы, освободить земли, остававшиеся во владении Австрии, и способствовать победе Антанты, поскольку она выражает демократическую тенденцию, противостоящую тенденции милитаристской»^{162}. Добавим и масонов, которые даже опередили других. Еще 6 сентября великий мастер ложи «Гранде Ориенте» («Великий Восток») Этторе Феррари передал Саландре резолюцию ложи, выступавшей за вступление Италии в войну на стороне Антанты. Аналогичной была позиция журнала «Воче». G позиций демократического интервенционизма выступил и Гаэтано Сальвемини. Для него, как и для многих представителей интеллигенции, Германия и Австро-Венгрия были символами авторитарных и милитаристских режимов. 28 августа Сальвемини писал, что победа этих стран только усилила бы их зловещее влияние. Между тем как «великая лига наций, в которой приняли бы участие Англия, Франция, Россия, Италия и все или почти все малые народы, была бы громадным практическим экспериментом федерации народов».

Наконец, революционный интервенционизм был представлен сравнительно небольшой, но влиятельной группой. Здесь необходимо небольшое отступление. После съезда в Реджо-Эмилии, когда произошел раскол и правые реформисты были исключены из партии, такой же раскол произошел и внутри профсоюзного движения. Многие члены ВКТ считали ее позиции недостаточно радикальными, и в ноябре 1912 г. в Модене возникла новая организация — Итальянское профсоюзное объединение (УСИ), — объединившая несколько разнородных групп. Когда началась война, 13–14 ноября 1914 г. в Болонье на заседании руководящего совета УСИ один из лидеров организации, Альчесто Де Амбрис, предложил резолюцию, призывающую к вступлению Италии в войну. Представитель анархо-синдикалистов Армандо Борги предложил резолюцию, отстаивающую нейтралитет Италии, и большинство проголосовало за нее. Произошел раскол: анархо-синдикалисты остались в УСИ, а сторонники Де Амбриса и его единомышленника Филиппо Корридони вышли из УСИ и создали новую ассоциацию, отстаивавшую идеи интервенционизма, — Итальянский союз труда.

Прошло всего несколько недель, и эти же люди создали новую политическую группировку — «Революционное фашо интернационального действия». Какова была программа этой группы? Каково было кредо людей, считавших себя революционерами и патриотами? ««Интервенционизм во имя революции» был понятен и типичен в свете итальянской истории. Но в принципиально новых исторических условиях, когда Италия стала уже империалистическим государством, он объективно превращался и не мог не превратиться в орудие итальянского империализма. Это происходило независимо от субъективных устремлений адептов нового политического и идеологического течения. Далеко не все они стали впоследствии фашистами. Но значительная часть из них проделала весь тот путь от революционного интервенционизма к фашизму, символом которого стал Бенито Муссолини»^{163}.

Переходим к лагерю нейтралистов. Особенно важна позиция Социалистической партии, но об этом мы будем говорить несколько позже. Что касается других сторонников нейтралитета, то напомним, что Джолитти полностью поддержал решение правительства Саландры о нейтралитете. Естественно, Джолитти никогда не был пацифистом. Однако, как умный, трезвый, и хорошо информированный политик, он считал, что мировая война будет длительной, трудной и что нельзя быть уверенным в ее конечном исходе. «Джолиттизм» отнюдь не был феноменом, исчерпавшим себя. Большинство парламентариев были настроены «джолиттиански», некоторые газеты подчеркнуто ссылались на авторитет Джолитти. Противники боялись «ренессанса», но и они не могли не считаться с его престижем.

Католическая церковь традиционно отстаивает идею пацифизма. Такую позицию занял Пий X. Он скончался 20 августа 1914 г. Новый папа Бенедикт XV в первой же своей энциклике в ноябре 1914 г. осудил войну, заявив, что она вообще оказалась возможной лишь потому, что человечество забыло о христианском учении. Ватикан явно желал, чтобы Италия оставалась вне конфликта. Но внутри католического движения существовали разнообразные позиции. Так, самый в то время авторитетный деятель итальянского католического движения граф Джузеппе Делла Торра, выступая 6 января 1915 г. в Обществе св. Петра в Риме, заявил, что существует абсолютный нейтралитет церкви и нейтралитет католиков, обусловленный правами и интересами, «составляющими духовное достоинство нации».

Теперь обратимся к позиции Социалистической партии. После съезда в Реджо-Эмилии равновесие внутри партии было настолько нарушено, что создалось исключительно тяжелое положение. В этой связи нам придется говорить о Муссолини[21]. Как уже говорилось, он был профессиональным журналистом, сотрудником журнала «Ла соффитта», иногда печатался в таком популярном издании, как «Воче». Мы упоминали вскользь, что он был назначен директором центрального органа Социалистической партии «Аванти!» по предложению самого Костантино Ладзари. На истории с «Аванти!» остановимся сейчас более подробно. В 1979 г. в Милане вышла в свет книга Герардо Боццетти «Муссолини — директор, Аванти!»; в ней собраны любопытные материалы, и она сообщает о множестве фактов, на которые исследователи прежде не обращали внимания, хотя они и интересны.

Боццетти начинает книгу фразой: «Завоевание «Аванти!» представляет для Муссолини важнейший этап на пути к власти; без этого он потонул бы в провинциальном болоте». Исследование начинается сентябрем 1910 г., т. е. временем, когда молодой честолюбец Муссолини жил в Форли и начал выпускать свой еженедельник «Лотта ди классе». Накануне XI съезда Социалистической партии, о котором мы писали, шли оживленные споры насчет того, должна ли «Аванти!» по-прежнему выходить в Риме, либо целесообразнее перевести газету в Милан, «самый пролетарский город Италии». Все в то время признавали, что «Аванти!» переживает кризис. И вот Боццетти цитирует две статьи Муссолини в «Лотта ди классе». Муссолини использует дискуссию для ядовитых нападок на руководителей ИСП, и в частности на директора «Аванти!» Биссолати, которого он причисляет к тем журналистам, которые обладают безошибочным умением «убивать газеты». Боццетти пишет, что ему кажется странным, почему никто до сих пор не заметил, что еще накануне XI съезда партии Муссолини вполне очевидно поставил своей главной целью захватить «Аванти!». Может быть, потому, что тогда он был еще «почти никем» и сам писал о себе как об «одиночке» и знал, что производит на многих людей странное впечатление. В книге Боццетти приводится свидетельство социалиста и масона Микеле Терцаги, который впервые увидел Муссолини на XI съезде, услышал его речь и спросил Ладзари, что это за странный тип. Ладзари будто бы ответил: «Он сумасшедший, но он нам нужен, потому что дает нам пятьсот голосов провинции Форли»^{164}. Впрочем, Муссолини правилось, что его называли сумасшедшим, и он не без кокетства писал об этом в «Лотта ди классе».

После съезда в Реджо-Эмилии на посту директора «Аванти!» оказался Джованни Баччи. Сам Баччи отказывался от назначения, все понимали, что он останется в газете недолго. Финансовое положение «Аванти!» уже было очень тяжелым, префект Милана телеграфно сообщает Джолитти о том, что у «Аванти!» нет денег, чтобы платить заработную плату своему персоналу, начинаются даже разговоры о том, что газету, возможно, придется закрыть. Муссолини, как уже сказано, на съезде в Реджо-Эмилии был избран в состав руководства партии. Однако нет никаких документов, показывающих, что он в это время как-либо высказывался: вероятно, ждал естественного развития событий, краха Баччи и исполнения своего страстного желания заполучить в свои руки центральный орган партии.

В нашем рассказе возникает новый персонаж — Паоло Валера (1850–1926), интерес к которому в Италии вновь пробудился в середине 60-х годов. Это был человек ярко одаренный, умный, саркастичный, дерзкий, анархического склада, обладавший отличным пером и редкостным темпераментом, гарибальдиец в самой ранней юности, писатель, политический журналист, революционер (вначале анархист, потом социалист), мастер памфлетов, дуэлянт, позер, участник литературного движения 70-х годов прошлого века Валера органически вписывается в панораму своего времени как характерный представитель богемы, с одинаковой страстностью занимавшийся политикой, авантюрами и искусством. Нас он интересует в связи с Муссолини. Родом из очень бедной семьи, самоучка, Валера был бунтовщиком по природе. Судя по известным материалам, он был очень талантлив, но было в нем и нечто двусмысленное.

У нас нет возможности подробно рассказать о дружбе и вражде Валеры, о том, как его арестовывали, как он возвращался, основывал журналы, которые большей частью скоро проваливались, писал под самыми экзотическими псевдонимами вроде «Иуда Искариот» Его отлично знали деятели политики и культуры, он был личностью, его роман «Ла фолла» («Толпа») хвалил Эмиль Золя. В 1901 г. он стал издавать еженедельник под тем же названием, но длилось это всего три года. Среди сотрудников еженедельника был и молодой Муссолини. После съезда в Реджо-Эмилии еженедельник неожиданно воскрес, и в первом же номере в статье Валеры «Я провозглашаю интервью шедевром» появился панегирик, посвященный Бенито Муссолини, который «разгромил правых реформистов» и т. д. 11 августа 1912 г. в журнале Валеры выступил и сам Муссолини под псевдонимом Homme qui cherche[22]. Статья вызвала скандал, так как автор утверждал, что все сотрудники «Аванти!» отнюдь не «идеалисты», а преследуют корыстные цели. Это было частью довольно грязной интриги.

Как ни удивительно, именно такой честный и искренний человек, как Ладзари, во время заседаний руководства партии 8–10 ноября 1912 г. предложил назначить Муссолини директором «Аванти!». Муссолини неплохо сыграл роль, и его чуть ли не просили занять этот пост: он вначале отказывался. В первое время реформисты не были встревожены назначением Муссолини: они были убеждены, что руководство партии, возглавляемой таким человеком, как Ладзари, сможет заставить Муссолини действовать в соответствии с принципами и традициями ИСП. Тревес и другие видные реформисты хотели во что бы то ни стало продолжать сотрудничество в газете. Но Муссолини начал с того, что решительно отстранил этих авторов. Нападки на левых реформистов, вначале осторожные, становились все откровеннее и грубее, в них сквозила личная ненависть.

Оперившись, Муссолини стал выступать не только против реформистов, но и против своих товарищей по фракции, которые, видимо, казались ему недостаточно «непримиримыми». Стал вполне очевидным антидемократический характер всего мышления Муссолини. 15 апреля 1913 г. «Аванти!» вынуждена была напечатать статью одного из самых популярных партийных лидеров, Серрати, который писал: «Имеет ли какой-нибудь смысл самое дело подготовки революции, начатое «Аванти!» под руководством Муссолини? Я этого не думаю. Мне почти хочется сказать, что это приносит обратный результат»^{165}. Полемизировать с Серрати было труднее, чем с реформистами. но Муссолини колебался недолго и заявил, что статья «целиком ревизионистская». Критическое отношение к Муссолини крепло, но все-таки его продолжали поддерживать, особенно доверял ему Ладзари.

Почему все-таки так происходило? Прежде всего надо исходить из обстановки в стране. Продолжались перемены, изменялась сама структура рабочего класса. В крупных промышленных центрах промышленные рабочие были уже не вчерашними крестьянами или ремесленниками, а настоящими пролетариями. Реформистская линия, во всяком случае такая, какой она была выработана в первом десятилетии века, не поспевала за требованиями жизни. Но после съезда в Реджо-Эмилии реформисты, потерпев поражение, не хотели нарушать единство партии и вели себя вполне лояльно. Кроме того, им казалось, что «революционное большинство» — это некий гибрид, который долго не продержится. И все-таки революционная фразеология преобладала.

Тревес писал однажды, что существуют «революционеры-реформисты» и «революционеры-революционеры», образцом которых является Бенито Муссолини. Это звучало иронически, подразумевалось, что директор «Аванти!» является наследником так называемого катастрофического революционаризма. Под звучащим несколько странно эпитетом подразумевалась теория, что революция обязательно предполагает «большую кровь». Но линия «непримиримых социалистов» в Италии была абстрактной, массам не предлагались практически осуществимые цели. Кроме того, «внутри руководства (партии. — Ц. К.) сосуществовали две линии, две стратегии, два умонастроения, находившие свое выражение в Серрати и Ладзари, с одной стороны, и в Муссолини — с другой»^{166}. Добавим, что многие «непримиримые» не верили «пи в какие догмы, даже в догмы научного социализма», и что теоретический уровень всего течения был очень невысок.

В ноябре 1913 г. Муссолини основал собственный, совершенно персональный журнал «Утопия», выходивший, как в то время и «Аванти!», в Милане. Иметь свой журнал — это повышало личный престиж Муссолини в мире культуры. Он как бы становился в один ряд со многими другими общественными деятелями разной ориентации от Турати до Преццолини или Коррадини, располагавшими своими журналами. Кроме того, если в «Аванти!» Муссолини вынужден был все-таки считаться с общепартийной линией, здесь у него были совершенно развязаны руки.

В апреле 1914 г. в Анконе состоялся XIV съезд Социалистической партии. Были оглашены обнадеживающие цифры: число членов партии удвоилось, тираж «Аванти!» казался почти сенсационным. Турати был тяжело болен, и Ладзари адресовал ему прочувствованный привет. Съезд прошел без ярких событий и столкновений, но ознаменовался успехом Муссолини, который одержал победу по всем главным пунктам повестки дня.

В новое руководство были избраны Ладзари, Серрати, Муссолини, Барберис и др. Комментируя итоги съезда, «Утопия» лицемерно писала: «Социализм — это идея, революция. Следовательно, социалистическая партия может быть только идеалистической и революционной. Она должна стремиться к реализации высшей идеи, потому что идея существует как нечто платоническое, в атмосфере, по должна воплощаться в истории». В июне 1914 г. должны были состояться муниципальные выборы. Социалисты, как обычно, проводили агитацию и обсуждали кандидатуры. В первое воскресенье июня в стране по традиции проводился День статута. В Анконе старый анархист Эррико Малатеста, издававший еженедельник «Волонта» («Воля»), и директор органа «непримиримых республиканцев» «Лючиферо» («Люцифер») Пьетро Ненни призывали провести в противовес Дню статута антимилитаристские демонстрации. Демонстрации действительно прошли во многих городах, но наиболее крупная состоялась в Анконе, там полиция стреляла в толпу, были убитые.

В городе вспыхнула забастовка, сначала стихийная, затем официально провозглашенная Палатой труда. Все партии Эстремы и синдикаты были застигнуты врасплох. Волнения охватили всю страну, продолжались семь дней и вошли в историю под названием «Красная неделя». Они показали боевой дух и готовность к самопожертвованию народных масс, по одновременно и отсутствие четких лозунгов, организованности, руководства. «Красной педеле» посвящено немало исследований, из которых видно, как много было несогласованности. Так, когда ВКТ приняла решение прекратить забастовку, Малатеста не поверил и призвал народ к революции. Однако революция не состоялась, Филиппо Корридони и несколько рабочих были арестованы. «Красная неделя» была одновременно и апогеем стихийного протеста пролетариата, и проявлением слабости итальянского рабочего движения.

Не успели стихнуть волнения, как произошло убийстве в Сараеве и Европа оказалась на пороге войны. 26 июля 1914 г., сразу после того, как Австро-Венгрия объявила о частичной мобилизации, в «Аванти!» была помещена статья «Долой войну!», вполне соответствовавшая линии Социалистического Интернационала, лозунгом которого был абсолютный нейтралитет. 30 июля Социалистическая партия обратилась ко всем итальянским рабочим с призывом быть готовыми действовать. Подобно тому как правящие круги уже вступивших в войну стран делали все, чтобы склонить Италию к участию в войне, представители французских и немецких социалистов, чьи партии изменили принципам Интернационала, пытались склонить итальянских социалистов на свою сторону, но тщетно: Итальянская социалистическая партия держалась твердо.

Между тем в стране шло сильное брожение. Многие итальянские исследователи возлагают наибольшую долю ответственности за вступление Италии в войну на «демократических» и «революционных» интервенционистов (по классификации Канделоро) и называют имя Биссолати, «в котором было что-то от пророческого порыва Мадзини», хотя сам Биссолати был человеком сдержанным. Заметим кстати, что на съезде в Реджо-Эмилии, зная, что его неминуемо исключат из партии, Биссолати заявил, что сожалеет о том, что в апреле 1911 г. он и другие социалисты отказались войти в правительство, ибо, если бы они стали министрами, не было бы Ливийской войны. Он сказал: «Мы находились перед лицом национализма, который по сути своей является реакционной силой, использующей национальное чувство в своих собственных целях… Не следовало давать монополию на патриотизм тем, кто был очень заинтересован в том. чтобы отбросить, откинуть в сторону наше влияние, чтобы добиться осуществления своих империалистических мечтаний за рубежом и внутри страны»^{167}.

Раджоньери считал, что главную роль в пропаганде за вступление Италии в войну играли не «демократические» или «революционные» интервенционисты, а националисты, которые были куда активнее и организованнее и располагали большими денежными средствами. Может быть, Раджоньери прав, считая, что националисты шли в авангарде интервенционистского движения. Во всяком случае, они «кричали больше всех». Всю осень, а потом зиму 1914/15 г. они организовывали демонстрации, агитируя за вступление в войну. А в лагере нейтралистов дела обстояли плохо. Республиканцы еще 11 августа стали создавать специальные комитеты и вести переговоры с французами. За ними последовали радикалы.

Возвращаемся к тому, что происходило в Социалистической партии. Она обратилась к народу с антивоенным манифестом и послала свою делегацию в Лугано для выработки совместных действий с швейцарскими социалистами. В делегацию входили Ладзари, Турати, Серрати и др Входил и Муссолини, но он не поехал. «Аванти!» проводила линию партии, и еще 25 сентября в статье «Слово пролетариату» Муссолини демагогически нападал на тех, кто хотел бы втянуть итальянский народ в войну. О том, что произошло потом, написаны многие десятки книг не только итальянскими исследователями, но и историками других стран. Все, кто занимается проблемами фашизма и неофашизма, неизбежно начинают с анализа того, что произошло в октябре 1914 г., когда Муссолини написал для «Аванти!» статью «От абсолютного нейтралитета к нейтралитету активному и действенному». Статья появилась 18 октября 1914 г. и была несомненным доказательством перехода Муссолини на сторону интервенционистов. Она вызвала настоящий шок. Мы не станем сейчас подробно говорить обо всем, что произошло потом, о заседаниях руководства партии, когда Муссолини требовал, чтобы все признали правильность его позиции, о том, как Ладзари предупреждал его, что он вступает на гибельный путь, и о том, как Муссолини ваявил, что уходит с поста директора «Аванти!». Он сделал свой выбор.

В эти недели шла подготовка к открытию новой газеты Муссолини «Пополо д’Италия» («Народ Италии»), Мы говорили о Паоло Валере. Он был очень близок к Муссолини, поэтому выберем из массы материалов его воспоминания «Разрыв произошел на последней встрече в Болонье», — Валера имел в виду заседание руководства партии, когда Муссолини заявил о своем уходе из «Аванти!». Дальше — подробности о новой газете, финансировании, выборе названия. Наконец Валера описывает собрание миланской организации 24 ноября 1914 г. (первый номер «Пополо д’Италия» вышел 15 ноября). На этом собрании, где социалисты кричали: «Иуда! Предатель!», Муссолини не только уверял, что он остается революционером, он также угрожал: «Заявляю вам, что с этого момента у меня не будет снисхождения, не будет никакой жалости по отношению ко всем тем, кто в эту трагическую минуту не говорит ни слова, потому что боится, что их освистают или будут кричать; «Долой!» Не будет ни снисхождения, ни жалости к тем, кто молчит, к лицемерам, к трусам». Это было концом.

Есть десятки версий относительно обстоятельств и причин ренегатства Муссолини — причин идеологических и психологических. Одна из них мне кажется интересной. В 1975 г. вышла книга Эмилио Джентиле «Истоки фашистской идеологии», где, в частности, рассматриваются идеологические посылки перехода Муссолини от социализма к интервенционизму. Приведем их с небольшими сокращениями: «…идея политики, субъективно понимаемой как искусство, т. с. как личная интуиция, позволяющая угадывать подходящие обстоятельства, которые можно моделировать по воле политика, а объективно являющейся простым применением силы или столкновением интересов и амоиций: сведение идей к мифам… т. е. к инструментам, пригодным для того, чтобы возбуждать страсти толпы, завоевать ее доверие и толкать ее к действиям; презрение к массам; представление об истории как о цикле иерархий, аристократий, элит — энергичных и волевых меньшинств; возможность социальных революций, осуществляемых великими вождями, которые предстают как новые люди, не подвластные общим моральным нормам; пессимизм и скептическое отношение к гуманитарным, моральным и социальным ценностям…»^{168}.

Мне кажется, что Джентиле удалось в этой синтетической форме изложить некоторые характерные черты того, что итальянские исследователи часто называют «муссолинизмом», а не просто «фашизмом».

Все мы слишком хорошо знаем, какую зловещую роль предстояло сыграть Бенито Муссолини в послевоенной истории Италии. За рамками настоящей книги — анализ обстоятельств, при которых он пришел к власти, социальных сил, на которые он ориентировался, тех влиятельных групп, которые находились за кулисами и манипулировали будущим «дуче» и его чернорубашечниками в своих классовых интересах. «Черное двадцатилетие фашизма» оставило глубокий след в истории современной Италии: до сих пор интеллигенция старшего и среднего поколения вынуждена сводить моральные счеты со своим прошлым.

Этот человек никогда не был ни революционером, ни подлинным интеллектуалом, ни даже личностью — пусть отрицательной — подлинно исторического масштаба. Для этого у него не было необходимых данных — интеллектуальных, моральных и даже политических. Но ловкость, цинизм, беспринципность, безграничная самовлюбленность — все это, как ни парадоксально, способствовало его успеху. Кончил он самым жалким образом. Человек, считавший себя ницшеанцем, стал игрушкой в руках Гитлера. У Муссолини не хватило элементарного достоинства, чтобы покончить с собой, — это после всей декламации на тему о героизме, о лозунге «живите опасно!» и прочее.

Его конец ни в коем случае не может считаться неожиданностью: его можно было предвидеть. В этой книжке мы постарались показать, из какого теста был сделан этот жалкий и зловещий персонаж итальянской трагедии масок, пытавшийся уверить мир в том, что он является наследником римских цезарей.

Как мы уже говорили, зима 1914/15 г. была бурной. Джолитти на декабрьской сессии парламента подтвердил свою решительную оппозицию войне, и националисты начали яростную травлю. Джолитти подробно пишет о том, как его обвиняли в прогерманских симпатиях, в тайных контактах с немецким послом и т. д. Весной 1915 г. сражение между нейтралистами и интервенционистами вступило в решающую фазу. Правительство Саландры — Соннино вело очень двусмысленную политику. 26 апреля 1915 г. в Лондоне был подписан секретный договор, согласно которому Италия дала обязательство вступить в войну на стороне держав Антанты, которые со своей стороны гарантировали Италии всяческие компенсации после победы. В архиве Джолитти есть много писем и телеграмм: ему сообщали, что все ужасно, что Саландра взял или берет на себя роковые обязательства, что он, Джолитти, единственный человек, который может еще спасти положение. В письме депутата Луиджи Факты сообщалось, что многие парламентарии, причем не из числа друзей «человека из Дронеро», говорили: «Чудовищно, что Саландра не чувствует потребности узнать, что думает Джолитти»^{169}.

Когда Джолитти приехал в Рим на заседание парламента, националисты устроили настоящую провокацию. «На вокзале, — вспоминает Джолитти, — меня ожидала толпа националистов, чтобы устроить мне враждебную демонстрацию. Мне советовали выйти не через обычную, а через запасную дверь, но я отказался, сказав, что хочу пройти через ту же дверь, что и всегда. И добавил, что если против меня устроили демонстрацию, то лучше мне ее увидеть. И, действительно, группа демонстрантов окружила меня и друзей, пришедших меня встретить. Они сопровождали меня до моего дома со свистом и выкриками. Дойдя до подъезда, я обернулся и сказал: Но хотя бы один раз крикните: «Да здравствует Италия!»^{170}.

По приезде в Рим Джолитти получил более 300 писем, телеграмм, визитных карточек от парламентариев. Это было открытой политической демонстрацией в поддержку нейтралитета. 7 мая Джолитти получил записку от министра казначейства Паоло Каркано, просившего о свидании. Они встретились, и Каркано подробно изложил все доводы, по которым правительство считало необходимым в этот момент вступить в войну. «Я так же подробно возразил на все его доводы, — пишет Джолитти, — и указал на все опасности, навстречу которым пошла бы Италия. Каркано мои слова взволновали, на глазах у него были слезы. Но он сказал, что решение правительства вступить в войну окончательно. Однако он решительно ничего не сказал, не сделал ни малейшего намека на то, что уже подписан договор. Его молчание стало мне понятным только через несколько лет, когда большевики опубликовали Лондонский договор; тогда я узнал, что там имелось формальное обязательство все держать в секрете»^{171}.

Король пожелал увидеться с Джолитти. При встрече Джолитти повторил королю все свои аргументы против войны, но король тоже не сказал о Лондонском договоре. Наконец состоялась встреча с Саландрой, который сказал, что решение принято, пути назад нет и что, если парламент не поддержит его, ему придется уйти в отставку. Трюк с отставкой действительно был проделан. Сам Саландра в сообщении для печати возложил ответственность на Джолитти и его друзей. Позднее Саландра обвинял Джолитти в неискренности и в том, что тот знал о Лондонском договоре, хотя и не читал текста. Саландра писал, что конфликт правительства с парламентским большинством «был весьма эффектно подтвержден демонстрацией джолиттианцев, поддержанных католиками справа и социалистами слева». И дальше: «Правительство не могло примириться с двусмысленным голосованием, я не смог бы пойти на соглашение, чтобы как-то продержаться под покровительством Джолитти»^{172}.

Заявление об отставке кабинета Саландры было подано И мая, король опять пригласил Джолитти для консультаций, но тот сказал, что при создавшихся условиях возглавлять правительство может лишь кто-то, придерживающийся ориентации Саландры. В это время произошли майские демонстрации интервенционистов («радужные дни»), в которых Муссолини и Д’Аннунцио играли активнейшую роль. Кульминацией было нападение на здание парламента. Кароччи убежден, что Саландра сам провоцировал антиджолиттианские демонстрации, хотя и уверял Джолитти, что он, Саландра, лично настроен против войны, да вот Соннино настаивает… Во время «радужных дней» Джолитти получил массу анонимных писем со всех концов Италии. Во всех без исключения повторялось обвинение, будто Джолитти получил от Германии и Австрии крупную сумму, чтобы попытаться помешать вступлению Италии в войну против них. Впрочем, замечает Джолитти в мемуарах, некоторым авторам анонимных писем эта сумма казалась недостаточной, и они ее удваивали.

Некоторые итальянские историки обвиняют Джолитти в том, что в эти решающие недели он был пассивен. Кароччи пишет: «Нейтрализм Джолитти был отчетливо консервативным, он был задуман как парламентский маневр, без того, чтобы принимать в расчет новые силы, существовавшие в стране, так как он недооценивал значение этих сил. Это было ошибкой, которую тот факт, что среди социалистов в тот момент преобладали революционные тенденции, объясняет лишь отчасти»^{173}. Раджоньери ставил вопрос несколько иначе: он писал, что существовали круги, для которых война была «исторической возможностью» (эту фразу не раз повторял Саландра), вывести Италию из состояния прострация, из того «морального кризиса», о котором так долго говорили. «Взятый в такой перспективе контраст Джолитти — Саландра… становится столкновением, быть может решающим, между двумя различными концепциями осуществления власти, существовавшими внутри итальянских либеральных кругов в момент растущего давления со стороны народных масс»^{174}.

Король в конце концов не принял отставку кабинета, и Саландра, делая вид, что он «выполняет волю народа», потребовал у парламента неограниченных полномочий. 20 мая Турати произнес исключительно сильную речь в парламенте, но никакие речи не могли помочь. Сколько парадоксальных ситуаций создает история. Во время «радужных дней» на страницах «Идеа национале» не только те, от кого было естественным этого ждать, но даже такие люди, как Маффео Панталеони, выступая с позиций «оскорбленных граждан», нападали на Джолитти и на парламентское большинство не просто резко, а яростно. Панталеони дошел до того, что, проводя аналогию между положением в Италии и во Франции, назвал убийство Жореса «счастливым несчастьем».

В своей «Истории…» Кроче писал о Саландре и о Соннино как об умных и опытных государственных деятелях, за которыми «стояли разум и душа Италии, какой она сложилась в своих традициях и в своих надеждах». Несмотря на такую высокую оценку, Кроче осторожно дает понять, почему он лично стоял за нейтралитет. Но философ хотел быть максимально справедливым. Он намерен был непредвзято судить и о тех, кто отстаивал идею участия Италии в войне. В частности, Кроче писал о Ренато Серре, чье имя стало почти символом для целого поколения итальянской интеллигенции. Тема отношения интеллигенции к войне — большая, сложная, включающая в себя много граней. Анализируя положение в Италии, Кроче довольно иронически писал, что католический пацифизм был пассивным. Что до социалистов. то «они ставили свои идеалы братства международного пролетариата выше интересов нации». В мае 1915 г. итальянские социалисты не призвали народ к активному сопротивлению войне. Была принята формула, предложенная Ладзари: né aderire, né sabotare[23]. В этой формуле было множество оттенков: для одних важнее была первая часть, а для других — вторая. Итальянская социалистическая партия в отличие от французской или немецкой никогда не голосовала за военные кредиты, никогда не стояла за войну. Италия вступила в войну 24 мая 1915 г. Кончилась историческая эпоха, начавшаяся в годы объединения Италии. Именно вступление Италии в мировую войну привело ее к величайшей национальной трагедии — к фашизму, с наследием которого итальянцам еще и сегодня приходится сводить политические и моральные счеты.

Наверное, есть такой психологический закон: когда рукопись закончена, жаль расставаться с людьми. И хотелось бы начать все сначала. Потому что нельзя не отдавать себе отчет в том, что многое сказано слишком бегло, а о другом не сказано вообще ничего. И что можно было бы привлечь столько новых материалов, и лучше выписать фон, и даже, может быть, пожертвовать некоторыми персонажами, чтобы самые главные предстали перед читателем ярче и отчетливее. Есть, может быть, своя закономерность в том, что автор идет за своими персонажами, а это относится не только к художественной литературе и эссеистике, но и к работам по истории общественной мысли.

Меня больше всего интересуют история идей и люди, которые являются носителями этих идей. Мне очень хотелось хотя бы отчасти разобраться в загадке Джованни Джолитти: книга в основном об «эре Джолитти». 17 июля 1978 г. исполнилось 50 лет со дня его смерти, а в ноябре в Кунео состоялся посвященный ему научный конгресс. В том самом Кунео, центре избирательного округа, куда когда-то Джолитти приехал с визитом вежливости к синдаку вместо того, чтобы вести по всем правилам предвыборную кампанию. Немного было в итальянской истории государственных деятелей, о которых так жестоко спорили бы исследователи. За хронологические рамки этой книги выходит период, последовавший за вступлением Италии в первую мировую войну.

Когда Пальмиро Тольятти произнес 30 апреля 1950 г. в Турине свою знаменитую «речь о Джолитти», он, по существу, опроверг лаконичный и безжалостный тезис Сальвемини, который мы уже приводили. Тольятти сказал, что было бы абсурдом изображать Джованни Джолитти, человека, вышедшего из буржуазной и консервативной среды, пророком обновления, «однако нельзя отрицать, что сегодня он предстает перед нами как человек, лучше других понявший, в каком направлении должно двигаться итальянское общество, чтобы выйти из противоречий того времени». И далее: «Как фашизм, так и теперешний клерикальный режим усилили тоску по ясным, простым, честным законодательству и администрированию. С этой точки зрения законы джолиттианского периода были образцовыми»^{175}. Тольятти говорил и о том, что «новая джолиттианская установка прежде всего ликвидировала антисоциализм, положила конец драматическим распрям государства с рабочими ассоциациями». В своей речи Тольятти много раз ссылался на воспоминания Джолитти, анализируя и сопоставляя факты, размышляя о сущности либеральной доктрины.

После окончания первой мировой войны Джолитти ненадолго вернулся к власти. Фашистскую угрозу он недооценил: фашисты казались ему «нелепыми, но не страшными», и он думал, что их удастся абсорбировать в системе либерального государства. Первый раз он выступил против фашистов в парламенте в ноябре 1924 г. в связи с вопросом о свободе печати. Потом выступал еще раз. В последнем выступлении за четыре месяца до смерти, 16 марта 1928 г., Джолитти заявил, что он и его друзья не будут голосовать за фашистский законопроект о выборах. Тольятти говорил и об этом: «Бесспорно, волнующими были последние слова, произнесенные Джолитти в палате депутатов, чтобы объявить о своей оппозиции последней фашистской избирательной реформе…»^{176}. Волнующими, но также поучительными, добавил Тольятти, потому что надо было бороться раньше.

Последние годы жизни Джолитти были печальными. 30 апреля 1927 г. он писал одному старому другу: «Политическая жизнь — это очень скверная жизнь. Я вошел в нее, не желая этого. Но если бы я родился второй раз. то пошел бы в монахи. И я очень рад, что никто из моих детей и внуков не проявляет ни малейшего намерения в эту жизнь войти»^{177}. Но мне кажется, что, если бы Джованни Джолитти родился вторично, он опять занялся бы политикой. Только, может быть, все было бы немножко иначе. Кстати, насчет одного из своих внуков «человек из Дронеро» ошибся: Антонио Джолитти — видный деятель Социалистической партии.

Когда Тольятти произнес свою туринскую речь, многие в Италии называли ее «актом воскрешения или реабилитации Джолитти». Вне зависимости от моральных оценок и несколько упрощенных аналогий надо признать, что по своему политическому таланту Джолитти выдерживает сравнение с графом Кавуром. И не случайно в заключительной части своей речи Тольятти сказал, что Джолитти «пошел дальше всех других буржуазных деятелей как в понимании потребностей народных масс, так и в попытке создать политический строй, основанный на демократии, так и в выработке программы, в которой заметна, пусть в зародыше, надежда на обновление»^{178}.

Жизнь сложнее всех логических схем. Такие убежденные консерваторы, как Гаэтапо Моска и Луиджи Альбертини, не приняли фашистской диктатуры. Моска 12 марта 1925 г. произнес в сенате речь по поводу «прерогатив главы правительства», — речь юриста, сухую, сдержанную, но откровенно оппозиционную. Луиджи Альбертини, вначале державшийся очень осторожно, тоже перешел в оппозицию, и в ноябре 1925 г. ему пришлось расстаться с «Коррьере делла сера»: директором газеты был назначен более угодный режиму журналист Пьетро Крочи. Вместе с Альбертини из редакции добровольно ушли некоторые видные сотрудники, среди них Луиджи Эйнауди. А в 1927 г. был издан секретный циркуляр, предписавший помешать тайному выезду Альбертини из страны. Этот циркуляр разыскан в архивах.

А вот такой тонкий интеллектуал, «открытый всем ветрам», как Джузеппе Преццолини, в момент, когда фашизм рвался к власти, призывал деятелей культуры создать «Конгрегацию апостолов», ибо политикой должны заниматься политики и это никак не дело писателей и художников.

Во многих деятелях итальянской политики и культуры наших дней, мне кажется, оживают черты их отцов и дедов, хорошие и плохие. Угадывать и распознавать эти черты увлекательно. Прошлое и настоящее связаны так плотно, так тесно. Теоретические споры о социализме, либерализме, демократии ведутся безостановочно. В Италии происходит много загадочного и страшного. Думая о ее прошлом и о ее настоящем, а также — почему бы и нет? — о ее будущем, я вспоминаю фразу, которую любил повторять Грамши и которая должна помогать даже в самое трудное время: пессимизм разума, оптимизм воли^{179}.