Итан Рокотански (СИ)

Глава 19. Последний бой

— Наверное, это наш конец.

— Конец? Нет, наш путь не кончается смертью. Смерть — лишь продолжение пути, начертанная всем. Серая, как дождь, завеса этого мира отдернется, и откроется серебристое окно, и ты увидишь…

— Что? Что, Гэндальф? Что увижу?

— Белые берега и за ними — далекие зеленые холмы под восходящим солнцем.

— Это неплохо.

— Нет… Нет конечно.

"Властелин Колец"

В день поединка Зоя была очень бледной — даже бледнее обычного. Болезнь, как бы мы с ней не боролись, убивала ее с каждым днем. Пусть она старалась этого не показывать, но только слепой не увидел бы, что это действительно было так. Тяжело описать чувство, когда твой любимый человек умирает, а выживет он или нет, зависит только от тебя. Да и то, не факт, что только. Что может человек сделать перед лицом смерти? Смерть — единственная в мире вещь, которая гарантирована нам всем. Мы можем не получить богатства или хорошую семью, можем не получить голод или войну, можем не получить отличного или плохого государя, но смерть обязательно получим. Вопрос заключался лишь в том, когда она придет, и больше всего мне на свете хотелось, чтобы за Зоей она пришла лет в девяносто. А еще лучше — пусть сначала бы она пришла за мною. И, пусть это эгоистично, я действительно этого хотел. Всем сердцем.

Когда я проснулся, она уже была на ногах. Я зашел на кухню, где она что-то готовила. Окно было открыто, и яркий солнечный свет заливал пространство. Снаружи щебетали в зеленой листве птицы.

Зоя готовила блины. Склонившись над ее ухом, я тихо прогудел:

— Сразу говорю, хочу со сгущенкой.

Жена слабо улыбнулась.

— Будут. Но тебе сладкое сегодня нельзя. Поэтому будешь есть с сыром и ветчиной.

— Меня это устраивает.

Зоя фыркнула.

— Еще бы! Сковородкой бы получил, если б не устраивало.

Тут во входную дверь постучали, и я поднялся.

— Пришли?

— Наверное. Сейчас посмотрю.

Я пошел в прихожую и открыл дверь.

Петрович, Дед и Огонек стояли снаружи.

— Доброе утро, парни.

— Доброе утро, чемпион.

— Проходите, будем завтракать.

Во время завтрака Дед с набитым ртом сказал:

— Это лумшие блимы которые я когда-либо ел.

Зоя улыбнулась.

— Вечно ты хвалишь мою стряпню.

Гаргарьин открыл набитый рот:

— Нимкамкая эмто не стрямпня. Емда бомгов.

Мы с Петровичем рассмеялись, а потом рассмеялись все, и смех заполнил всю квартиру. Отсмеявшись, некоторое время помолчали. Потом Огонек посмотрел на меня:

— Ты готов?

Я кивнул.

— Помнишь, чему я тебя учил?

Я кивнул снова.

— Хорошо. И все же я повторю: пусть результат этого боя безмерно важен, сосредоточься не на нем, а на своих действиях. В погоне за целью люди не видят того, чего делают, особенно в поединках. Твои тело и разум должны быть единым целом, потому что у Кронштадта точно так и будет.

— Я выиграю бой, — сказал я.

— И станешь Чемпионов Чемпионов, или как его там, — заявил Петрович. Дед было открыл рот, чтобы его поправить, как я ответил ему:

— Неважно, какие титулы мне это даст. Главное получить деньги и погрузиться на самолет. Ты нашел пилота? Который должен был лететь.

— Да. И самолет. Суммы, которую назвал, как раз хватит. Может, даже останется что-то.

— Хорошо.

Огонек кашлянул и все посмотрели на него.

— Прежде, чем пойдем готовиться, предлагаю… Помолиться. Как христиане. Знаю, что тут почти никто не верит, но все же.

Все переглянулись. Наши с Зоей глаза встретились. А затем все взяли друг друга за руки, положив те на стол, и склонили головы. Я закрыл глаза.

Я так давно не обращался к Тебе, потому что искренне уверен, что Тебя нет. Потому что если бы ты был, никаких войн, наверное, и в помине бы не было. Не произошло бы того, что случилось на Третьей мировой. Откуда в мире столько жестокости, если есть Ты, который может все? Что может человек против такой дикой злобы? Так или иначе… Так или иначе, все то дерьмо, что случилось со мной, не исключает все хорошее. Не исключает прекрасных людей, собравшихся здесь, чтобы помочь нам. Не исключает искренней дружбы и любви, любви чистой и светлой, какая, я думал, есть только в книгах, и ошибался. Несмотря на все ужасы, что со мной произошли, если Ты есть, Ты дал мне и много прекрасного, и, если так, я благодарен Тебе. И прошу Тебя только об одном: дай мне спасти ее, потому что иначе я не представляю, как мне жить дальше. Потому что одна она несёт такой свет, какой не несут и десятки других людей, живущих вокруг. Пусть это эгоистично, пусть это, может быть, лицемерно, но почему те, кто чинят погром, доживают до старости, воспитывая также своих детей, а те, кто достоит жить, умирают в тридцать лет? Почему так? Я не знаю, да и ты не ответишь. Сейчас это неважно. Дай мне спасти ее. О большем я не прошу. Аминь.

***

Парень, похожий на Джоша Хэмилтона. Полный, забитый битком, зал. Люди шумят и молчат, ожидая самого крупного и самого интересного боя последнего времени. Может быть, даже последних лет. Кто-то уже пьян, но даже те, кто пьян, смотрят на ринг, на Джоша Хэмилтона, выступающего с предварительной речью, разогревающего толпу. Его голос звенит, уходя к высокому потолку бойцовского клуба, туда, где горит единственная белая лампа, пока во всем другом пространстве царит мрак.

Я наблюдал за этим, стоя в коридоре для бойцов. В одном из коридоров, двери которых увидел в первый раз придя сюда в качестве зрителя. Тогда я не знал, куда ведет эта дверь. Теперь я знаю.

В коридоре мы стояли одни. Зоя, Петрович и Дед уже были среди зрителей, в первом ряду. Огонек положил руку мне на плечо.

— Не буду желать удачи. Иногда мне кажется, что это звучит как-то фальшиво и говорится не для близких людей.

— Да, наверное.

— Бей так, как ты умеешь бить, поднимайся так, как ты умеешь подниматься. Ты капитан своего тела. Не забывай об этом.

— Спасибо, Огонек.

— Пойдем.

Джон Хэмилтон назвал наши имена, и мы вышли. Толпа, как и всегда, превратилась в бушующее и шумное море. Через некоторое время я оказался на ринге. Хэмилтон говорил. Я закрыл глаза. Через две минуты море вокруг снова обрушило волны, и я понял, что на ринге оказался Кронштадт. Глаз я не открыл, и ведущий продолжал говорить.

— Знаете, — выдохнул он, — я уже давно являюсь голосом этого бойцовского клуба. Было много прекрасных бойцов и боев, которые останутся с нами надолго. Но, ей Богу, мне кажется, что этот бой останется с нами навсегда.

Человеческое море согласно зашумело.

— Не будем тянуть. Удачи вам, парни.

Хэмилтон покинул арену.

— Да начнется бой!

Пол едва ощутимо дрожит. Не ясно, отчего и почему, да и значения, наверно, не имеет. Белый свет падает на меня, но я его не чувствую. Не знаю, почему. Возможно потому, что и не должен. Иногда свет — это просто свет. Голые ступни твердо стоят на полу. Рукава джинс, не особо широких, касаются икр. Спокойствие наряду с напряжением превращаются в нечто большее. Превращаются в адреналин.

Столкновение с Кронштадтом произошло через несколько секунд после того, как Хэмилтон объявил бой. И сразу же я понял, что северный боец изменил свою технику. Он не действовал как Майк Тайсон, группируясь и нанося сокрушительные удары вблизи. Не действовал как Мухаммед Али, не подпуская к себе, выпуская четыре десятка ударов за десять секунд. Не действовал как Флойд, нанося удары тогда, когда этого совсем не ждешь. Мурманский боец будто взял методику Артуро Гатти, и в тот момент, когда я это понял, то также осознал и то, что стал его Микки Уордом. Вопрос состоялся лишь в том, кому достанется победа в этом матче.

Не стараясь увернуться от двух ударов по лицу, Кронштадт принял их, посмотрев мне в глаза. А затем пошел на меня вперед, наплевав на защиту, мощными руками разрезая пространство передо мной. Иногда пространство заменялось моим лицом. Несмотря на то, что это было больно, отчасти это даже не чувствовалось.

Нырнув в один из его замахов противнику под руку, я выскочил перед ним и попал ему ровно в подбородок. Через мгновение мурманский боец с грохотом оказался на земле, и толпа взревела.

Но, несмотря на то, что по правилам бойцовского клуба оказаться на земле было чертовски хреновым делом, не всегда это означало поражение для упавшего. Это не стало поражением и сейчас. Дмитрий выплюнул кровь и поднялся, снова посмотрев мне в глаза. Я не мог понять, что выражал его взгляд. Времени на то, чтобы в этом разобраться, у меня тоже не было. Через несколько мгновений он снова атаковал, и толпа взревела, когда он врезал мне по лицу так, что из носа хлынула кровь. И это было очень плохо, потому что через несколько минут я мог потерять сознание от резкой потери крови в совокупности с другими факторами — с разбитой носоглоткой, например.

Это значило, что времени больше не было, и мы снова вцепились, нанося удары друг другу по корпусу, пытаясь защититься, когда это было возможно, и вбивая друг в друга кулаки тогда, когда это возможным не представлялось.

А потом наступил момент, который отчасти перевернул мое сознание, потому что понял я его гораздо позже. Впрочем, на тот момент, когда я это понял, никакого значения это больше не имело.

Кинувшись вперед, я толкнул Кронштадта в плечи и дважды ударил его по плечам. Он провел контратаку, дважды врезав по мне — один удар прилетел по лицу, а другой над ухом. Неожиданно тело пронзила острая, кричащая боль, а затем мир будто стал в разы медленнее, и я снова встретился с противником взглядом. Глаза у него были серые и темные, и, наверное, многое можно было бы по ним прочитать. Но не в этот день. Встав ровно и занеся все тело для рывка, я ударил его в челюсть и теперь он упал еще громче предыдущего. И больше не поднимался.

Я закрыл глаза.

Толпа взрывалась, бойцовский клуб утонул в смогах табачного дыма, замелькал огоньками сигар. Кронштадт не поднимался. А потом то ли Хэмилтон, то ли кто-то еще, закричал, что Итан Рокотански победил. Мою руку подняли вверх, но я этого не почувствовал. Спустившись с ринга, я шагнул в толпу, раздвигая людей, желавших меня коснуться. Только тогда, когда грива каштановых волос уткнулась мне в нос, я успокоился, а затем мы с ней исчезли в коридоре, через который я вышел в зал. Петрович, Дед и Огонек были со мной.

***

Вылет состоялся только через три дня, за которые состояние Зои успело ухудшиться еще больше. В день моей победы над Кронштадтом все было хорошо. На следующий день ее тошнило, и вечером она упала в обморок. На утро она уже не могла сама подняться. На точку сбора мы отправились на машине Петровича, положив ее на задние сиденья и прикрыв. Она спала и лицо ее было бледным как мел.

— Я думаю, мне лучше отправиться с тобой, — сказал Огонек. Машина неслась по подмосковной дороге среди высоких елей.

— И мне, — добавил здоровяк.

— Я тоже не отказался бы, — вставил Дед.

— Вы и так достаточно сделали. Дальше я уже сам.

— Видишь ли, Малыш, тут собрались те, кому нечего терять, — Березовский хмыкнул. — Поэтому отправится с тобой на край света это не проблема. Как ты вообще себе это представляешь?

— Сережа, скажи им.

— У пилота есть доступ в воздушное пространство Японии. Впрочем, как он сказал, даже если бы его не было, пролететь туда и скрыться не стало бы проблемой — это не НРГ и не Малайзия, куда пробраться почти невозможно.

— А как он тогда обратно прилетит?

— Раз может вылететь, значит может и влететь. У нас большая страна, старик. Она жесткая и строгая, но береговая охрана может наблюдать далеко не все вещи. Только уже по периметру нарваться, может быть, но это будет уже неважно, потому что самолет в небе никак не проверить.

Петрович, убрав с руля одну руку, почесал затылок.

— А дальше?

— Они залетят на остров и высадятся в самой восточной части, в том месте, где нет крупных городов, но есть небольшой аэродром. Им пользуются, обычно, всякие фермеры, военным он не годится. Рядом есть несколько сел, укрывшихся под горами, стоящими западней. В этих горах и находятся монахи, которые им нужны.

Дед хотел было что-то спросить, но не стал. Я знал, что.

Что, если никаких монахов там не окажется, а если и окажутся, то будут ни на что не способны? Думать об этом сил не было, потому что больше никаких других мыслей я не имел. Это путешествие было последней надеждой спасти жену.

— Костя оставит Зою в одном из домов, а сам отправится на поиски монахов. Те либо сами спустятся в деревню, либо придется поднять туда Зою.

— И вот один он ее точно не поднимет, — сказал Петрович. — Одно дело морды на рингах сносить, а другое поднять человека в гору. Даже сто метров адом покажется.

Я вздохнул.

— Хорошо. Петрович поедет со мной.

Дед и Огонек громко возмутились.

— Нет! Все. У нас и так из-за всего этого проблем может быть не счесть, нечего соваться туда бандой.

— Почему Петрович?

— Во-первых, он сильнее всех, во-вторых я не люблю соваться в гребаные джунгли целым отрядом. А почему, я думаю, вы и так прекрасно знаете.

В "Форде" наступила тишина. Затем Дед шмыгнул носом, хотел было сунуть сигарету в рот, но, увидев в зеркало заднего вида Зою, не стал. И молча уставился на проносящийся мимо лес.

***

— А она точно не заразная? — пилот внимательно глянул на спящую Зою. — Без обид, просто очково, — на вид ему было лет тридцать пять.

— Точно, — сказал я, не будучи уверенным до конца, — эта болезнь не передается касаниями или дыханием.

— Ладно. Тогда погружайтесь те, кто летит, через пятнадцать минут выдвигаемся. Лететь будем достаточно долго, но не так долго, как может показаться.

— О чем ты?

— Сами увидите, — мужчина махнул рукой и натянул потуже шапку, которую носят летчики. Затем сдвинул на нос очки.

Самолет, небольшой, но имеющий достаточный размер, чтобы погрузились мы вчетвером и какой-то груз, стоял на взлетно-посадочной полосе. Погода была пасмурной, но ни ветра, ни дождя не было. Я молился, чтобы никакая непогода и близко не думала появлятся. Не дай Бог пришлось бы из-за этого садить самолет лишний раз и терять драгоценное время.

Огонек и Дед стояли у машины. Оба молчали.

— Возвращайтесь скорее, — сказал Березовский и протянул руку.

Гаргарьин кивнул и все же бросил краткое, но такое, как надо:

— Удачи.

А затем мы погрузились в самолет. Всюду стояли ящики, но мест было недостаточно, чтобы положить Зою на кресла.

— Возьми те одеяла в углу, — пилот, представившийся Маккуином, хотя ни на какого Маккуина он не походил, указал рукой. — И положите ее у ящиков. Иногда будет немного трясти, но если нормально укутаете, то будет мягко.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Маккуин начал щелкать что-то на панели, а затем самолет взревел. Винты в окнах начали вращаться набирая скорость. Потом мы тронулись. И через минуту взлетели.

Сидя рядом с женой я закрыл глаза, положив руку ей на лоб. Он был горячим и влажным.

— Сколько нам лететь? — чуть не прокричал Петрович. Прошло примерно полчаса.

— При обычном раскладе около пятнадцати часов.

— Сколько?!

— Но мы полетим не при обычном.

— О чем ты? — крикнул я, стараясь перекричать винты. Несмотря на то, что они находились снаружи, все равно издавали достаточно шума.

— Вы многого об этом мире не знаете, да? — засмеялся Маккуин.

— Если ты про монстров, — прокричал усач, — то я отказываюсь лететь на драконе!

— Нет, дело не в них. Хотя, возможно, отчасти. Вы когда-нибудь задумывались над тем, как контрабандисты вроде меня так быстро доставляют груз с одного места на другое?

— Вы хороши в своем деле? — Петрович залез на соседнее кресло от пилота.

— И это тоже. Но дело, мой друг, в меж пространственных дырах.

— В чем?

— Да, в том самом.

— Вы проходите расстояние через дырку в небе?

— Грубо говоря, да.

— Но вторжение монстров началось не так давно, а занимаетесь вы этим явно долго.

— Чудовища — это просто чудовища, приятель. Бреши из других миров были и раньше, просто в гораздо более меньших количествах.

— А почему их теперь так много стало?

— Не знаю. Но что я знаю, что когда мы пролетим через одну такую, будет охрененная турбулентность, поэтому держитесь, как можно крепче. Придется потерпеть.

— Подожди! — крикнул я. — Я правильно понимая, что когда мы влетим в дыру, то попадем в другое измерение? — От попыток понять все это сверхъестественное дерьмо, которое навалилось на мир после вторжения чудовищ, меня затошнило.

— Отчасти! — Маккуин, судя по всему, направил машину немного вниз. — Мы попадем в место, которое мы называем Коридором — тоннелем, связывающим разные измерения. При желании можно попасть в одно из них. Но мы пролетим просто прямо, а затем вырвемся — таким образом здесь, в нашем мире, мы за один мах преодолеем половину расстояния до японцев.

— А почему не сделать этого сейчас? — гаркнул Петрович.

— Я не волшебник, здоровяк! До бреши еще долететь надо.

— А кто такие вы?

— Не понял!

— Вы называете это Коридором. Кто вы-то?

Судя по всему, Маккуин усмехнулся, потому что несколько секунд я ничего не слышал.

— Вы задаете слишком много вопросов, парни. Когда-нибудь, может, я расскажу вам подробнее. А пока что… Придерживайтесь своей истории.

***

— Милый?

— Да, детка?

— Где мы?

— Уже летим.

— Нам еще далеко?

— Нет, детка. Но нужно еще потерпеть.

Зоя посмотрела на меня совершенно измученным взглядом. Каштановые волосы прилипли к мокрому лбу. Потом она неожиданно улыбнулась — слабо, едва ли не из последних сил, но улыбнулась.

— Я люблю тебя, — одними губами сказала она.

Я наклонился и нежно поцеловал ее.

— Я люблю тебя нежнее, чем солнце греет океанские глыбы.

Жена улыбнулась и закрыла глаза снова, провалившись в сон. Через некоторое время Маккуин прокричал:

— Через минут десять влетим в брешь. Будьте готовы и приготовьте пакеты.

— Зачем? — брови Петровича взлетели вверх.

— Не хочу, чтобы вы заблевали мне весь самолет. Аттракцион будет тот еще.

Мы с Петровичем послушались. Через минут десять-пятнадцать Маккуин сказал:

— На месте. Держитесь крепче, будет трясти.

Я, не упуская из виду жену, схватился за один из висящих сверху тросов и посмотрел в окно. Бесконечная, зеленая тайга. Серое небо Родины. Где-то вдалеке видно золотые колосья, по которым, наверное, недавно пробежался дождь. А потом…

Потом что-то стало меняться. Мир за окном словно стал вытягиваться по струнке, становясь темнее и тоньше, как случается, когда пытаешься добраться пьяным до кухни или туалета. Рассмотреть изменения меняющегося мира долго не удалось — потом резко тряхнуло, самолет будто увеличил скорость в несколько раз, а затем на мгновение все исчезло, наступила полная чернота. Горели только приборы на панели самолета. А потом все резко появилось, только совсем не то, что я привык видеть, находясь на борту самолета.

Это больше походило на реалистичную картину Ван Гога, чем на какой-то непонятный коридор. Все за окном стало фиолетовым, розовым и отчасти красным — самолет будто нёсся, трясясь, на скорости миллион миль в секунду, и яркие вспышки этих странных, нежных красок за окном, напоминали какие-нибудь только-только зарождающиеся миры. Миры, далекие от варварства и коварства, от человеческих амбиций и зла. Миры, существующие по своим законам, законом того, какими они должны быть, а не того, какими их пытаются представить. Все это продолжалось недолго. Может быть, полминуты. Лиловые и сиреневые рисунки, светясь и двигаясь вокруг нас, резко исчезли.

Потом наступила тьма, и мы снова оказались в нашем мире. Первое, что сделали мы с Петровичем, это воспользовались пакетами. И только потом увидели, что пейзаж, открывающийся спереди, решил измениться: горы и бесконечные леса сменились береговой линией. Линией, за которой простёрся Тихий Океан.

***

— Значит так, — начал Маккуин, когда заветные зеленые острова показались внизу. — Несмотря на то, что у меня есть разрешение на влет и вылет, я контрабандист. Не стоит забывать, что все разрешения липовые, хоть липа и хороша. Поэтому говорю как есть: делайте что хотите, но на все про все у вас будет не больше двух дней.

— Я не уверен, что этого хватит, — сказал я.

— Это не мои проблемы, приятель. Если нас схватят, проблемы у всех будут. Одно дело в Японию на лодке приплыть, а другое на самолете прилететь. Это более заметно.

— Дай три дня, — сказал Петрович. — Если в течении трех дней мы не успеем, значит улетай без нас.

Пилот с минуту помолчал, раздумывая над словами. Затем ответил:

— Хорошо.

А потом добавил:

— Можете не спешить. Дело близится к ночи, а ночью вы там особо не погуляете. Придется дождаться рассвета.

Я посмотрел на мирно спящую Зою.

— Да, так и поступим.

***

Когда Маккуин посадил самолет над Японией царила ночь. Пусть тьма не была непроглядной, а небо достаточно светлым, усыпанным мириадом звезд, сразу отправляться в место, где должны были находиться целители, мы не стали. Во-первых, пространство вокруг представляло собой довольно густые леса, во-вторых, лунный свет туда почти не проникал, и мы могли бы вовсе заблудиться внутри. Поэтому первым, что мы сделали, покинув небольшую взлетно-посадочную полосу, это отправились в деревушку, находящуюся неподалеку. Петрович, как самый сильный из нас и успевший немного вздремнуть в воздухе, нес Зою на руках. Я шел рядом, без конца поглядывая на ее спокойное, но бледное лицо. Маккуин шагал в нескольких метрах впереди, постепенно спускаясь вниз.

Окна деревенских домов желтыми квадратами встретили нас, когда мы начали спускаться с холма. У некоторых из труб шел дым, всюду переговаривались в траве разные жучки и сверчки, затем подул прохладный ветер, взметнув волосы Зои за плечо Петровича. Через несколько минут мы спустились к одному из домов. Ни одного человека в деревне видно не было.

Маккуин постучался в дверь. Через полминуты ее отворила женщина лет шестидесяти. Выглядела она, несмотря на свой возраст, довольно хорошо и стройно, а руку держала на рукояти катаны, висевшей с левого бедра. Увидев перед собой летчика, она воскликнула:

— パイロット！(Летчик! — японск. яз.)

— あなたの家に平和、私の素晴らしい, (Мир твоему дому, моя чудесная) — ответил Маккуин и чуть склонился.

— 私はあなたを見てとてもうれしいです！ あなたは再び他の人の次元にあらゆる種類のものを提供してきましたか？(Я так рада видеть тебя! Ты снова толкал всякие штуки людям из других измерений?)

— 含めて、私の種類。 お邪魔して申し訳ありませんが今日は問題があります (В том числе. Прости, что беспокою тебя, но сегодня у нас проблема…) — Маккуин сделал шаг в сторону, показывая меня, Зою и Петровича.

Лицо радостной японки мгновенно стало серьезным. Сразу поняв, что у нас проблемы, она, не колеблясь, тоже сделала шаг в сторону, открывая проход.

Первым прошел Петрович, которому пришлось согнуться, чтобы пройти в невысокую дверь. Следом я и Маккуин. Женщина закрыла за нами дверь, и я поклонился ей, не зная, что еще могу сделать хотя бы за то, что она нас в принципе пустила.

Ответив поклоном, она указала Петровичу место неподалеку от камина, куда можно было положить Зою, что тот и сделал. Положив рядом несколько влажных тряпок, женщина тут же стало что-то замешивать в деревянной кружке, добавив туда какие-то травы и специи. Затем она залила это водой и перелила в железную посудину, поставив ее кипятиться в камин. Языки пламени отбрасывали на нас тени деревяшек, трещавщих в пасти камина. Японка, усадив рядом нас, вопросительно посмотрела на Маккуина. Он посмотрел на меня.

— Говори, — сказал он, — а я буду переводить ей.

И я начал говорить, с горечью понимая, что рассказать о самой болезни мне особо и нечего. Рассказав о симптомах, почти бессмысленных походах к врачам и постепенном ухудшении здоровья Зои, я поведал и о том, что нашел обо всем этом сам, сведя все к тому, как мы оказались здесь. Японка слушала почти не сводя с меня глаз. Когда я закончил, она глубоко вздохнула и помолчала с минуту. И тоже начала говорить. Маккуин переводил.

— То, о чем вы говорите, знакомо мне. Падение бомб стало не единственной печалью для Японии за последнюю сотню лет… Нацисты действительно разработали некое оружие, отравляющее мозг. После его медленного поражения начинают отключатся остальные органы. Всегда в разном порядке, не угадаешь. В случае вашей жены, нет какого-то явного органа, за исключением главного — сердца. Она не встаёт не из-за температуры или усталости. Сердце работает так медленно, что не может отправлять кровь по венам. Я думаю, оно может остановиться в любую минуту.

Я почувствовал, как лоб мой покрылся испариной, а японка продолжала говорить, пока Маккуин переводил:

— Когда-то и мой отец столкнулся с этой болезнью. Он продержался шесть месяцев. Потом легкие перестали принимать кислород, и он умер — это тоже сопровождалось отсутствием физической или явной умственной активности. Однако больше я с этой болезнью не сталкивалась, хотя и слышала про нее от знакомых. Но эти слухи не помогут вам. Я сварю несколько отваров, которые расшевелят ее, приведут в чувство. Кровь будет идти по телу. Но утром вам нужно отправиться в гору, вверх, а затем вправо от вершины — примерно день пути отсюда. Если и возможно как-то помочь ей, то только там могут знать, как. Если знают.

Японка замолчала, а вместе с ней замолчал и Маккуин. Серые глаза летчика внимательно посмотрели на меня.

— Я пойду на рассвете, — сказал я. — Спасибо вам за оказанный прием. Я обязательно отблагодарю вас, когда мне будет чем.

***

Когда небо на востоке начало светлеть я был уже на ногах. На ногах были все, за исключением Зои — цвет ее лица нормализовался, дыхание стало ровным, но я не отважился разбудить ее, хотя мне очень хотелось послушать ее голос снова. Пусть слабым, не окрепшим, но снова. Желание услышать, если дело касается любви — это, наверное, одна из самых сильных вещей, когда-либо существовавших на Земле. Поцеловав ее в лоб, я взял небольшой рюкзак, куда положил немного еды, воды и медикаментов, после чего вышел из деревянного домика. Небольшая деревня, в которой мы находились, спала в утренней туманной дымке.

— Если ты будешь правильно идти, то увидишь их храм к закату дня, — сказал Маккуин, переводя слова японки. — Там еще должны быть небольшие постройки. Они не часто спускаются в город, а к ним не часто поднимаются, поэтому информации не так много.

— Этого достаточно, — я поклонился женщине, и она сделала тоже самое в ответ. Затем я посмотрел на Петровича. — Береги ее, ладно?

Уставшее, с морщинками на лбу и в уголках глаз лицо друга размягчилось. Седые усы поднялись в легкой улыбке.

— Когда было иначе?

Мы обнялись. Обменявшись рукопожатиями с Маккуином, мы кивнули друг другу.

И я пошел по направлению, которое указала мне женщина. Поднявшись на небольшой холм, ведущий в горы, обросшие древними лесами, я оглянулся посмотреть на деревню. Наш домик был все еще виден, но ни Петровича, ни Маккуина, ни японки снаружи уже не было. Затем подул легкий ветер, зашелестев листьями высоких деревьев, и, повернувшись, я пошел дальше, вдыхая прохладный утренний воздух. Для простого человека, не привыкшего к физическим нагрузкам, подъем оказался бы нелегким испытанием, даже такой небольшой, который одолел я — но, возможно, весь этот путь через бойцовский клуб был для чего-то большего, что я пока мог себе представить, потому что шел я с легкостью и уверенностью, пускай и прошел совсем немного. Крепкое тело, знающее силу, лишним никогда не окажется.

Привал я сделал только ближе к полудню, пройдя примерно половину пути, если шел по верному маршруту. Спустившись по верховьям одной из рек вниз, в небольшое скалистое ущелье, напоминавшее чем-то американские фильмы про Дикий Запад, где обязательно бежал десяток всадников в шляпах, я присел на один из камней. Камень находился в тени — не теряя времени, я достал из рюкзака скромный провиант в виде бутербродов, сделанных еще вчера и переживших приключение через Силу Скорости, и перекусил ими, запив водой, которую тут же заполнил из ручья.

Просидев минут двадцать пять двинулся дальше, забирая на восток, как и говорила японка. Через некоторое время дорога снова пошла в довольно густой лес, и солнце перестало обжигать затылок. За исключением птиц и нескольких белок из других животных мне никто не попался. Проходя мимо небольшой поляны, на которой росло много неизвестных мне фиолетовых цветов, я повстречал лишь одну лань. Завидев меня, она постояла с минуту, не двигаясь, а потом убежала в лес, в противоположную сторону. Возможно, к океану. А потом снова подул ветер, удивительно холодный, и я пошел дальше, снова поднимаясь вверх.

Пункта назначения я достиг ровно к закату, как и сказала женщина. Сначала взору открылся сам храм, сделанный из дерева, как и деревня в которую мы пришли: затем показались небольшие хижины, где, видимо, и жили монахи. Чтобы подобраться вплотную, пришлось сделать небольшой круг, так как между нами находилась пропасть, на дне которой простиралось озеро. Обойдя ее, я прошел по каменным ступеням через деревню, аккурат к храму. Через некоторое время вокруг меня начали собираться наголо бритые монахи. Одеты они были в простые серо-белые одежды. Через время появился и главный монах: послушники расступились перед ним, чуть склонив головы, и мы встали друг напротив друга, взглянув друг другу в глаза. На вид ему было лет семьдесят.

И тут я понял, что не знаю, что ему сказать, потому что не знаю языка. Будто прочитав мои мысли, он сказал по-английски:

— Вы можете говорить на вашем родном языке: я пойму его, если это не совсем уж редкий язык.

На мгновение растерявшись, а затем собравшись с мыслями, я ответил:

— Я из НРГ. Вам будет удобно говорить по-русски?

Монах кивнул.

— Я не хотел беспокоить вас своим присутствием, но мне нужна ваша помощь. Моя жена смертельно больна — боюсь, ей остались считанные дни, если не часы, — тут я ощутил, что мое сердце забилось быстрее.

Мужчина, словно чувствуя волнение, положил руку мне на плечо и повел в сторону, к обрыву. Послушники остались позади.

— Чем она больна?

— Я не знаю названия болезни. Она… Сейчас редкая, но вы, думаю, должны о ней знать. Ее разработали нацисты во время Второй мировой войны. Она затмевает разум, повреждая мозг: он, в свою очередь, постепенно умирает, и остальные органы перестают работать.

Монах в мгновение ока нахмурился. Затем мы встали у пропасти.

Синее небо простиралось до самого горизонта, откуда мы сюда прилетели. Белые облака неспешно ползли по нему, уносясь куда-то вдаль. Леса стояли молча, и на секунду у меня возникло чувство, будто они тоже слушают наш разговор.

— Да, я знаю об этой болезни. От нее погибла моя мать, когда я был еще ребенком.

— Мне очень жаль.

— И мне. Несмотря на ту философию, которую я преподношу моим ученикам, в основе которой лежит буддизм, от этой вещи мне до сих пор становится печально, — монах вздохнул. Затем сказал: — Я думаю, можно стать самым настоящим буддистом или стоиком, обретя максимальное спокойствие в общности, а хладнокровие — в частности. Но от некоторых вещей нам, возможно, никогда не избавиться: они будут печалить наши сердца до конца отведенных дней. Потому мы и вздыхаем на смертном одре с облегчением — боль больше не будет мучить. Потому что и нас не станет.

— Вы сможете ей помочь?

— Я должен осмотреть ее. Это сильная болезнь, молодой человек. Где вы остановились?

— В маленькой деревне к юго-западу отсюда. Я вышел оттуда на рассвете.

— Деревня Плакучих Ив, — мужчина кивнул. — Я понял где это. Если выйдем через час, то к восходу солнца доберемся.

— Мы можем отправиться хоть сейчас.

— И верно, — мужчина улыбнулся. — Но вы должны хоть немного передохнуть и поесть, а мне нужно собрать вещи. Идите к моим ученикам, они все сделают. Встретимся здесь через час — мне еще нужно назначить старшего на время отсутствия.

— Спасибо.

— Не за что. Пока еще не за что.

***

К моменту, когда мы двинулись обратно, над Японией растеклась ночь. Мириадами звезд она глядела на нас, бредущих лесистыми холмами и оврагами на юго-запад, к Деревне Плакучих Ив, порой они часто и быстро мигали, будто показывая нам какие-то космические сигналы, но еще чаще сверкали безмолвно и недвижно, разгоняя вселенское пространство. К наступлению тьмы мир будто стал более живым, чем был при свете дня: невооружённым глазом можно было заметить белок и бурундуков, бегающих по ветвям тонких и толстых ветвей. Птицы, белые и синие, прятались среди зеленых листьев. Когда мы подобрались к устью реки, то услышали кваканье лягушек, царивших в густых зарослях бамбука и тростника. Мир ожил, а с ним оживали и надежды, царившие в моем сердце. Точнее сказать, надежда.

— Вы давно здесь живете?

— В Японии? Большую часть жизни.

— А на территории храма?

— Двадцать лет.

— Солидно.

— Да, — мужчина улыбнулся, поправив на плече лямку старого рюкзака. Негромко отстукивая палкой по земле, он двигался вперед, а я следовал за ним. — Был бы рад прожить еще лет двадцать.

— Уединение с природой настолько затягивает?

— Конечно. Но дело не только в этом.

— А в чем еще?

— Например, в наслаждении жизнью. Но я рад, что еще лет двадцать вряд ли проживу.

— Почему?

— Вы меня простите: я знаю, что вам сейчас этого не понять. Просто смысл созидания в том, что оно не вечно: если вы получаете удовольствие от какой-то вещи, это, конечно, прекрасно, но если оно будет постоянным, то оно вам наскучит. Или еще что-нибудь. Счастье не может быть вечным — хотя бы потому, что все на свете ценится зачастую лишь тогда, когда оно находится в дефиците. Понимаете, о чем я?

— Да, — сказал, выдохнув, я, — поэтому, едва не потеряв что-либо, мы начинаем ценить это куда-то больше, чем ценили до этого. Я знаю, о чем вы говорите: я был на войне.

— Вот как! Наверное, много где побывали.

— Да. Но это одна из немногих вещей, которая действительно оказалась хорошей. Посмотреть на мир — ради этого стоит жить. Хотя порой мне кажется, что лучше бы я на той войне никогда не оказался.

— Да, — согласился монах, — но не забывайте о том, что именно события войны, как мне кажется, и привели вас к тому, где вы сейчас есть: пусть сейчас это не лучший период, но, думаю, за прошедшее время у вас было много чего хорошего.

— Да. Вы правы. Хочется думать, что много хорошего будет и дальше.

— Живете днем и дайте жить дню.

— О чем вы?

— Книжка какого-то американского писателя. Я это к тому, что как бы сильны не были ваши беды, чтобы справляться с ними лучше, поймите одну вещь: на свете есть вещи, которые вы можете контролировать, и есть те вещи, которые вы контролировать не можете. Ваша задача просто разделить их и принять.

— Сказать сложнее, чем сделать.

— Вы абсолютно правы, — ответил мужчина, и мы на долгое время замолчали, продолжая то спускаться, то подниматься в горы.

Луна, большая и яркая, освещала нам дорогу до самого конца.

***

Деревни мы достигли в то же время, что я ее и покинул: когда мы спустились вниз, дома еще утопали в предрассветном тумане. Было прохладно, и на пороге нашего дома уже стоял встревоженный Петрович.

— Как она? — первым делом спросил я, когда мы подошли к нему.

— Проснулась, — сказал друг, — но бледная как мел, что-то шепчет. Половину не ясно, а в другой тебя зовет.

Не говоря ни слова, я вошёл в дом, и они зашли за мной.

Жена лежала на полу, в небольшом отдалении от огня. Японка приложила мокрую тряпку к ее лбу. Я опустился рядом.

— Милая?

Зоя не ответила.

— Милая? — я коснулся ее плеча.

Тут она посмотрела на меня. Сначала растерянно и будто со страхом, а затем уголки ее губ растянулись в слабой улыбке.

— Милый.

— Как ты?

— Ты пришел, и стало лучше.

— Я привел врача. Он посмотрит тебя. Хорошо?

— Хорошо, — прошептала она. — Только не уходи от меня.

Я посмотрел на монаха, и он опустился рядом, с другой стороны от Зои. Затем, убрав тряпку, положил руку ей на лоб. Жена закрыла глаза, и я тут же понял, что она сразу же провалилась в беспамятство. Монах внимательно осмотрел ее лицо, затем посмотрел руки и ключицы, на которых отчетливо проступили вены. Потом тыльной стороной руки мягко коснулся ее груди. Вернул тряпку на лоб.

Обернувшись, он перекинулся несколькими фразами с хозяйкой дома, сидевшей неподалеку. Маккуин сидел у окна, не сводя с нас глаз.

Наступила тишина. Костер продолжал потрескивать в камине.

— Что же? — тихо спросил я.

Мужчина не ответил.

— Монах?

Затем он вздохнул.

— Мне очень жаль, молодой человек. Я думаю, ей уже не помочь.

— Что?

— Часть мозга, отвечающая за работу сердца и легких, почти полностью уничтожена. С каждой секундой кровь по венам идет медленней и вот-вот остановится.

— Ну так сделайте что-нибудь!

— Я не могу, — монах посмотрел мне в глаза, и его взгляд, полный сожаления и печали, пронзил меня будто током. — В моих силах снять напряжение с ее тела, улетучить боль. Но это не больше, чем анестезия перед смертью. Я не могу восстановить ее мозг.

— Это же полный бред, — прогудел Петрович, возвышаясь под потолком. — Не может какая-то неизвестная болезнь такое сделать! Должен быть выход! Он всегда есть!

— Не всегда, — тихо ответил монах, затем смочил тряпку и снова провел ей по лбу и щекам Зои. — Иногда мы становимся заложниками обстоятельств: тех обстоятельств, которые мы контролировать не можем.

Я посмотрел на жену, чувствуя, как воздух кончается в груди, а слезы обжигают уставшие глаза. Белая как мел, с синими кругами под глазами, она спала мирным сном, и вот-вот должна была умереть.

— Нет, — прошептал я. — Этого не может быть. Все что угодно, но только не это.

Я взял в свои руки ее ладонь и поцеловал ее.

— Мы должны с этим что-то поделать, — сказал я, какой-то частью понимая, что ничего сделать уже нельзя. — Должны.

Затем я почувствовал, как плечи и руки трясутся от рыданий, и на некоторое время я исчез, не чувствуя ничего, кроме ее теплой руки.

***

— Я уберу боль и приведу ее в чувство, — сказал Соухе. — Но времени будет совсем немного.

Я закрыл глаза, чувствуя, как холодный ветер обжигает мои щеки.

— Я знаю, что ты не готов, но сейчас тебе нужно принять одно из важнейших решений в твоей жизни. У нее будут от силы один-два часа.

Я кивнул. На несколько минут мы замолчали, смотря, как по сумеречному небу плывут облака. Небо на востоке постепенно становилось ярче.

— Почему Плакучие Ивы? — спросил я дрогнувшим голосом.

— Неподалеку есть озеро в лесной чаще, — ответил монах. — В него впадают несколько небольших речушек, которые позже ведут на восток, к океану. У берегов стоит множество плакучих ив. Раньше там много времени проводили жены погибших воинов, оплакивая павших мужей. Место очень тихое. Поэтому деревню так и назвали — Деревня Плакучих Ив.

Я выдохнул, лихорадочно соображая. Затем открыл глаза.

— Сделай все, что нужно. Затем я заберу ее и отнесу туда.

Монах посмотрел на меня и кивнул. После этого он вернулся в дом, а я снова посмотрел на небо. Звезды холодно сияли на светлеющем небосклоне.

***

— Здесь так красиво, — Зоя чуть улыбнулась, глядя на совершенно спокойную и гладкую поверхность озера. Затем она прижалась ко мне. — Это хорошее место.

— Да. Хорошее.

Жена посмотрела на меня своими большими и зелёными глазами. Я почувствовал, как мое сердце сжимается под грузом того, сколько усталости и боли ей пришлось перенести.

— Прости меня, — прошептала вдруг она.

— Что? — я аккуратно сел на листве, не выпуская ее руки из своих. — Тебе не за что извиняться.

— Не за что? — Зоя, улыбнувшись со слезами на глазах, выдохнула. — Я лежу в далекой и красивой стране, так далеко от дома, и умираю, пока все что ты делал в последние месяцы — это работал для того, чтобы этого никогда не случилось. Но так не бывает, милый, — сказала она, увидев, что я хочу возразить, — это должно было случиться, рано или поздно. Либо ты, либо я. К этому, — она положила палец мне на губы, — редко бываешь готов. Все хорошо, дорогой.

— Нет, детка, нихрена не хорошо, — прошептал я, чувствуя, что начинаю взрываться, как сердце колотится в груди, понимая, что оно совершенно бессильно, — где справедливость в этом чертовом мире, если с тобой это произошло? Я не хочу жить без тебя. Когда я вернулся с войны и встретил тебя, я счел это настоящим чудом, чем-то вроде Божьего благословения, и, может быть, так и было, потому что ничего лучше чем ты в моей жизни так и не было. А теперь я абсолютно бессилен, — по моим щекам побежали горячие слезы. — Я не смог защитить тебя, а теперь не сумел вылечить. Я не смог уберечь тебя. Кто я теперь такой?

Зоя, смотря на меня, провела ладонями по моим предплечьям. Затем посмотрела в глаза, спокойно и серьезно.

— Ты мой муж. Самое лучшее, что со мной случалось, и ничего, даже смерть не в силах этого изменить. С нами может случится все что угодно, но это что-то не в силах поменять наше отношение к этому, — она коснулась горячими губами моих пальцев. — Конец — это только часть пути, милый. Конец — это новое начало. Я знаю, что тебе тяжело, и я с тобой, даже тогда, когда все закончится. Может тебе в это не особо и верится, но это так. Я всегда буду рядом, как ты был всегда рядом вместе со мной. Знаешь, — Зоя выдохнула, посмотрев на поверхность озера. Небо над нами становилось все светлее, и солнечный свет подарил некоторым из деревьев золотое свечение, — иногда мне кажется, что мы родились для того, чтобы однажды встретиться. Иногда человек появляется на Земле только для того, чтобы сделать всего одну вещь, но эта вещь очень важна, так важна, как неважны множество других вещей. Я думаю, мы с тобой — одна из них. Инь и Янь, — Зоя улыбнулась.

Я посмотрел ей в глаза, чувствуя, как утопаю в них так, будто только-только увидел ее в полутемной библиотеке Петербурга, в нашу первую встречу. Темно-зеленые, они напоминали могучие и спокойные волны какого-нибудь моря, которое было подвластно только мне, а иногда брало надо мной полный контроль, который никто не мог взять надо мной даже в малайской тюрьме.

— Я люблю тебя. Больше всего на свете, — прошептал я, чувствуя, как солнечный свет касается моего лица и шеи, опускаясь на Зою. Ее густые и темные волосы будто заискрились в нем, напоминая миллионы созвездий. Она вновь улыбнулась.

— Я люблю тебя, мой Итан Рокотански. Ты и есть мой свет, — сказала она.

И ее не стало.