Из блокады (СИ)

День первый

Сначала казалось, с этим я легко справлюсь — дело-то не хитрое. Но, едва я увидел собравшуюся на площади толпу, заскреблось, зацарапалось ледяными коготками беспокойство, нехорошие приметы вспомнились.

Понятно, не стоит на каждую примету обращать внимание: одни верные, другие — ни то, ни сё, лишь напрасно смущают. Беда в том, что сразу не разберёшься.

Умные люди в эту ерунду и вовсе не верят, но, заслышав крик банши, любой, даже самый умный, сплюнет через левое плечо, и пальцы в кукиш сложит: мол, чур, меня! Банши — всего-навсего лягушка, большая и вкусная, если хорошо приготовить. Есть у неё маленький недостаток — голосит, будто петли ржавые скрипят, только намного громче. Звук, между прочим, разный бывает. Есть и такой, который человечье ухо не слышит. Как придёт время банши плодиться, начинает она к обычным воплям добавлять этот самый неслышимый звук. Такая жуть пробирает — хочешь, не хочешь, а фигу покажешь.

А когда ящерка на сапог залезет, или кошка дорогу перейдёт, обязательно схватишься за пуговицу, даже если ни в какие приметы не веришь. На всякий случай — мало ли, как обернётся?

Всё пошло не так с самого утра. Судите сами, это нормально, встречать двадцатый день рождения под виселицей? Хорошо, что не с петлёй на шее, потому что когда на шее петля, не до примет уже. А если предстоит кого-то вздёрнуть — возможны разные варианты. У меня варианты имеются, но дело-то нешуточное, оттого и на душе неспокойно.

Степану что? Он к такому привычен. Петли осмотрел, за верёвки подёргал:

— Тут главное — не суетиться. Делай, как я. Понял?

Я кивнули взял предложенную мне сигарету. Тревога не исчезла, лишь слегка притупилась. Ощущение пока невнятное, ни к чему конкретно не относящееся, а отмахнуться от него не получается. Проблемы толком и не начались, а в груди уже зародился студеный комок, леденит и острыми краями царапает, предупреждает: жди, скоро будут сюрпризы.

Иногда безобидные события начинают переплетаться хитрыми узорами, неясно, что будет дальше, и чем всё закончится. Скорее всего — ничем. Узоры сами собой расплетутся, и жизнь снова сделается обыкновенной. А может, и не сделается. Или сделается, но совсем другой…

А толпа собралась приличная: граждане зябко ссутулились под тёмными от сырости брезентовыми навесами, одежда намокла, рыжая грязь пристала жирными ломтями к сапогам. Выплюнув окурок в лужу, Степан отошел к выстроившимся редкой шеренгой перед виселицей дружинникам. Главный у них Клыков, он что-то сказал, Степан засмеялся, а мне совсем уж муторно на душе сделалось.

Жду я, значит, когда приведут смертников, а народ подтягивается к месту казни. Любопытно поселянам, как оно в этот раз пройдёт?

С утра моросил дождь, а сейчас зябко и скверно, только мы к этому привычные, нашего брата этим не проймёшь. Лето выдалось мокрое, ну и что? Который уж год льют дожди, но по сравнению с тем, что творилось раньше, сразу после Катастрофы, это ерунда…

Был я тогда мальцом, а всё равно запомнил окрашенные в оттенки синего и серого небеса, цветные сполохи на севере, там, где находился город Серов, багровые росчерки пылевых облаков и размазанную, тусклую кляксу Солнца. Если случалась затяжная гроза, или, скажем, ураган, особо не пугались — и не такое видали. А ночью, бывало, творилась настоящая чертовщина! Небо начинало светиться, полыхали зарницы, словно опускался мерцающий, клубящийся занавес. Деревья, дома, люди — всё окутывалось призрачным сиянием. В воздухе плыли огненные шары. Металл искрился… м-да, эти спецэффекты, как называл природные чудеса Захар, остались в прошлом. В настоящем только дожди — серая и нудная морось.

Начинался день нормально. Скажем так: особых проблем утро не сулило, что уже неплохо. Мутный свет едва просочился через пыльное, с треснувшим стеклом, окошко в зябкую и сумрачную комнату. Всё серо и привычно до тошноты. Желания выбираться из-под одеяла никакого, и я прикинулся спящим. В конце концов, праздник у меня, или как? Тихо, на грани слышимости, заплакала банши. Этот плач не по мне, но я, на всякий случай, показал ей фигу — бережёного Бог бережёт. Из кухни просочились вкусные запахи, дверь приоткрылась, и я сквозь прищуренные веки стал наблюдать, как Витька готовит завтрак. Весело затрещали полешки, чёрный от копоти чайник плюнул кипятком, брызги зашипели на раскаленной плите. Поплыл и стал перемешиваться с запахом дыма и казармы аромат отвара из смородиновых листьев и мяты.

Ренат тоже не торопился вылезать из тёплой постели; замотался в одеяло с головой, будто спит. Только видно же — проснулся. То на один бок повернётся, то на другой.

Ольга и Слава Кабан в подвале; смертников положено сторожить. Конечно, из Посёлка некуда бежать. В лес удерут, и что? Долго там не протянут, хотя, если подумать, всяко дольше, чем на виселице.

В участке, по причине раннего времени, только мы. Сам участок — серое двухэтажное здание рядом с площадью. Когда-то кирпичные стены сверху донизу покрывал синий мох. Потом его потравили. Обычный мох не цветёт, но этот был какой-то особенный — каждую весну на нём распускались мелкие цветочки. Такой аромат стоял — голова шла кругом. Красиво было: стены синие, цветы белые. Выморили эту красоту, потому-что из-за сладкого духа добротное здание пустовало. Теперь здесь милиция, и, заодно, наше общежитие.

Людей в Посёлке больше не становится, совсем наоборот, потому незанятых домов навалом, выбирай, какой нравится. Если ты совсем с претензиями, можно и терем отгрохать, леса вокруг полно, стройматериалом поселковая власть обеспечит. Только хлопотное это дело, дом содержать! Конечно, семейным, а тем более с детьми, деваться некуда. Для таких лучший вариант — тёплая изба. Но многие предпочитают жильё попроще: селятся в панельной четырёхэтажке. Сдаётся мне, жить в ней — та ещё канитель: и зимой холодно, и во двор, если квартира на самом верху, по всякой нужде не набегаешься. Это раньше людей размещали, где придётся. Сейчас, кому надо, давно жильём обзавелись. А нам и так хорошо. Опять же, до работы рукой подать. Одёжку натянул, по лестнице спустился — и на службе.

Спальня небольшая — впятером тесно — зато сквозняков нет. Ольга угол занавесками отгородила, а мы так. Кровати, шкаф, тумбочки, ничего лишнего. Казарма, она и есть казарма. Выкрашенные в синий цвет стены; краска местами отвалилась, оголив грязно-серую, заплесневелую штукатурку. На потолке жёлтые разводы, кое-где вздулись пузыри. В углах — пучки сухого комарника, чтобы летучую и ползучую гнусь отгонять. Над кроватью Рената пришпилена картина. Глаз не оторвать: голубое небо, зелёное море, чудные растения, с огромными листьями на верхушке голого ствола — такие деревья пальмами называют. Ещё там красивая, почти без одежды, женщина. У неё странные двухцветные волосы, неестественно яркие губы, тело сияет в солнечных лучах, а глаза синие-синие, будто васильки. Зубы, понятно, ненастоящие, вставные, как у Славки, потому что не бывает таких белых зубов. Ногти тоже удивительные, длинные, блестящие, да ещё и разноцветные. На них что-то нарисовано.

Знающие люди объяснили мне, наивному, что эта картина плакатом называется. Нет в ней особой художественной ценности. Бумага пожелтела, краски выцвели, один угол оторвался, но всё равно — глаз не отвести! Я в жизни не видел ни моря, ни пальм. И никогда, наверное, не увижу. И таких женщин, скорее всего, не увижу. И даже не узнаю, остались ли на Земле море, пальмы и такие странные женщины…

А насчёт художественной ценности одно скажу: красиво же! Сейчас такую красоту днём с огнём не сыщешь. А если найдёшь — не купишь, денег не хватит. Может, даже, и на куль сахара не выменяешь.

На сковороде зашкворчало мясо, и желудок громко напомнил о себе. Значит, пора вставать. Я на цыпочках пробежался по холодным и неприятно скрипящим половицам к рукомойнику. Вода за ночь остыла — никто не потрудился налить тёплую — и тело прошибла мелкая дрожь. Ещё нужно побриться, как-никак, намечается участие в общественном мероприятии. Закончив с утренней гигиеной, я оделся. Выбежав на улицу, я первым делом увидел ящерицу, да не простую, а шестиногую и бесхвостую; среднюю пару лапок тварь волочила по земле. Пользы от этого безобразия никакой, только помеха, да ничего не поделаешь: раз такой уродилась, надо приспосабливаться. Пока я справлял нужду, ящерка неожиданно шустро забралась на сапог, видно, перепутала с камнем. Отдых у зверушки, не задался. Пока она раскорячивалась, устраиваясь поудобнее, я брезгливо дрыгнул ногой, и нет ящерки. Кувырком улетела в заросли крапивы.

Когда я вернулся в дом, подоспел завтрак. Устроились мы за неказистым, сколоченным на скорую руку из берёзовых досок, столом. Тёмная, отполированная локтями, столешница изукрашена вырезанными ножом рисунками и надписями. Изображены там лесные чудища и голые красотки. Коряво намалёвано; как умеем, так и рисуем. Но сейчас этой живописи не видно, поверх неё застиранная до дыр скатёрка разложена. Посередине стола — большая сковорода, наполненная шипящими, невозможно душистыми ломтями свинины, вперемешку с жареным луком. На тарелочке — кубики сала, густо присыпанные чесноком. Грязно-коричневые, неровные комки сахара в деревянной чашечке и горстка соли в старой помятой жестянке от армейской тушёнки. Алюминиевые кружки ждут, когда их заполнит душистый отвар. Граждане так едят по праздникам, и то — не все. Но мы — не какие-то поселяне, нам положено.

Народа в Посёлке много, может, полтысячи, а может и больше. Точнее сказать не берусь, переписями у нас Асланян занимается. В лицо я всех помню, большинство по имени назову, и не ошибусь. Если что-то про кого и не знаю, у Ольги спрошу. А пересчитывать их — кому надо, пусть и пересчитывает.

Нужно всю эту ораву накормить. Проблема, конечно! Но вот что я скажу — от голода ещё никто не помер, а это не так мало, если учесть, в каких условиях живём. Многие с пониманием к трудностям относятся — люди в жизни разное повидали, да жизнью этой биты-перебиты. Молодых у нас можно по пальцам пересчитать; кому полвека не стукнуло, те и считаются молодёжью.

До Катастрофы в Посёлке находилась строгорежимная зона, отсюда и пошла такая невесёлая демография. Уже тогда почти всем было за тридцать, да после два десятка лет минуло. Но кое в чём нам повезло — неподалёку располагалась женская колония. Так что не остались люди без любви и ласки. Одна баба на троих мужичков — не густо, и даже, местами, хлопотно, но всё же лучше, чем совсем без них, верно? Повезло нам и с другим — имелась какая-никакая инфраструктура. От прошлой жизни остались больница, промзона, швейный цех в женской колонии. Ткани, нитки, оборудование и склад, под завязку затаренный одеждой — это, я скажу, дорогого стоит.

Потом мы и сами научились кое-что делать, а сначала…

На первое время хватило медикаментов, одежды и оружия, а вскоре подоспела нежданная подмога. Клыков — командир специального отряда, привёл большую группу беженцев с разорённого севера, оттуда, где находилось управление всеми окрестными лагерями. Клыков и два десятка его бойцов пришлись ко двору, а главное, эти люди сумели доставить кое-какую технику, привезли оружие и боеприпасы.

Так мы и выжили.

Граждане приспособились, меж собой худо-бедно ладят. Поселяне стараются нас, ментов, без особой надобности в свои дела не впутывать, сами вопросы решают, но и нам скучать не дают. Часто для восстановления законности хватает зуботычины. Только люди разные, и случаи, соответственно, разные! С одним достаточно душевно пообщаться, чтобы осознал и исправился, другому нужно побывать за Оградой на лесоповале; после этого взгляды на жизнь, обычно, меняются, не узнать человека — куда весь норов делся! Можно ещё недельный паёк урезать — очень действенно в плане воспитания. Хуже, когда приходится чрезвычайные меры применять, неприятно это, но такая уж наша работа.

Уплетал я мясо, а мысли вокруг предстоящего мероприятия вертелись. Не впервые людей вешаем. Я с детства всякого навидался, и такие дела меня не сильно трогают: надо — значит, надо! А на душе пакостно. Не чужих казним — своих, поселковых. Всю жизнь с ними бок о бок. Заслужили они мерзкими поступками такую участь, а всё равно жалко. Ладно, сделать, и забыть.

— Как думаешь, сегодня вздёрнут? — поинтересовался Ренат, наливая себе чай. Видно, о том же, о чём и я, думал.

— Это как пить дать, — ответил Виктор. — Чего тянуть? Дождь, поди, скоро стихнет, значит, люди соберутся. Сегодня обязательно!

Мы стали набивать трубки табачком, когда Ренат забеспокоился.

— Слушай, Вить. А ты смертников накормил?

— Чо-та забыл, — лениво ответил Виктор, выдыхая облачко горького дыма.

— Тебе, Витёк, хорошо, — сказал Ренат, — а им не позавидуешь. Спустись к ним, что ли. Угости горемык табачком.

— И накорми, — проявил я заботу, не изверг же.

— Потерпят, — отмахнулся Виктор. — Недолго им. Чего зря добро переводить?

— Ну и сиди, грей задницу, — беззлобно проворчал Ренат. Он собрал со стола еду, и сам ушёл в подвал.

— И на фига? — бросил ему вдогонку Виктор. — Добренький!

Под сапогами заскрипели ступени; вошли Сашка с Игорем, а следом — Захар. Пришедшие развесили мокрые дождевики на вбитые в стену гвозди, и расселись за столом. Сделалось шумно, тесно и сыро.

— Готовы? — спросил Захар. Мы всегда готовы. Он в курсе, что мы всегда готовы, но всё равно спросил. Дело предстоит не рядовое. Поглазеть на зрелище соберётся толпа, может случиться всякое. Наша забота, чтобы этого «всякого» не случилось.

Последним, небрежно стряхнув капли дождя с потемневшей от влаги брезентовой накидки, явился Степан Белов; обшарпанный, весь перекрученный изолентой «калаш» клацнул о столешницу; накидка полетела на пустую скамью. Рукопожатие у Степана такое… будто рак клешнёй хватанул: жёсткое и цепкое. Сложения дядечка не богатырского, и возраста солидного, а посмотришь, как придвинул ногой табурет, да с каким видом на него уселся, и понимаешь, кто здесь главный. Притихли ребята. Степан зыркнул из-под лохматых серебряных бровей тускло-серыми глазами; взгляд — что бритва; порезаться можно. Степан и сам такой: острый да колючий. С виду — худощавый человечек, лицо исполосовали морщины, лысина сквозь редкую седину розовеет. Только сразу чувствуется — лучше этого дядю не трогать, поранишься. Его у нас кумом величают, не каждому дозволяется называть его Стёпой. Мне иногда можно.

Виктор налил Степану чай, тот кончиками пальцев отодвинул кружку в сторону и поинтересовался:

— Как настроение?

— Как обычно, Стёп, — отчеканил Захар. — Бодрое.

— Хорошо, что бодрое, — похвалил кум. — Арестанты как? Не психуют?

Захар посмотрел сначала на меня, а потом на вернувшегося из подвала Рената.

— Тихие сидят, — доложил Ренат, — словно мышки. Проблем не будет.

— Кабы точно знать! Жить-то всем охота. Им, стало быть, тоже помирать не хочется. Начнут дёргаться — так и вы не церемоньтесь! Главное, чтобы всё прошло гладко. Значит, поступим так. Захар, ты со своими орлами поведёшь гавриков на площадь. А со мной сегодня… — Степан посмотрел, словно взвесил, измерил, а потом ткнул пальцем в меня. — Вот Олег сегодня мне поможет.

— Олег? — переспросил Захар. — Почему Олег?

— Потому что я так хочу, — Степан криво ухмыльнулся, тускло блеснули металлические зубы. — Ты говорил, что доверяешь ему, как себе! Или засомневался?

Захар пожал плечами, мол, ты начальник, тебе виднее.

Тогда и царапнуло беспокойство — пока едва заметно. Сразу вспомнились дурные приметы: сперва банши, потом ящерка шестиногая. Стало ясно — хорошего ждать не стоит, день рождения насмарку. Арестантов отконвоировать — одно, а самому их жизни лишить — совсем другое. Так мы не договаривались! Хоть бы предупредили заранее, что ли! Без меня за меня решили, а спорить… с кем спорить, с кумом? Нет уж!

— Вот и славно, — одобрил молчаливое согласие Степан. — Давайте, значит, за то, чтобы без проблем.

Витька, словно ждал команду, тут же притащил бутыль шнапса. Прозрачный, очищенный, на дубовой коре настоянный; не самогон — чудо. Мы сдвинули кружки. Ну, по маленькой, чтобы, значит, всё прошло нормально. А потом неплохо бы покурить. Махру завернули в бумагу — пожелтевший, пахнущий пылью и чем-то горьким и едва уловимым, обрывок той ещё, настоящей газеты. Степан расщедрился, своих запасов не пожалел. Прежняя бумага не похожа на сделанную в Посёлке. Наша грубая, толстая, и с маленькими щепочками внутри. Писать на такой ещё как-то можно, а самосад лучше в сухие листья заворачивать, если трубка не нравится.

Выпивка немного расслабила, у кума лицо разгладилось, и взгляд перестал колоться. Хорошо сидеть в тёплой кухне, однако, и работать надо. Ребята двинулись к выходу. Я тоже дёрнулся, но Степан придержал: сиди, мол — ещё успеешь. А потом, когда мы остались с глазу на глаз, спросил:

— Не боишься? Без привычки человека трудно порешить.

Равнодушно поинтересовался, спокойно. И ободряюще так, будто волк зайцу, улыбнулся, а взгляд, нацеленный мне в переносицу, вновь сделался острым.

— Случалось, убивал, — ответил я небрежно, хотя, если честно, кисло на душе стало.

— Ты чужака, что ли, вспомнил? — спросил Степан, не пытаясь скрыть ехидство.

— И что же, что чужак, — пробурчал я. — Чужак, он тоже человек.

— Ну-ну, — хмыкнул Степан, — вот и посмотрим.

Он достал из-за пазухи фляжку, и снова налил: мне куда больше, чем в первый раз, а себе на донышко. У кума особенное пойло, крепкое, полынью и разными душистыми травками пахнет. Не часто мы его пробовали, да не очень и надо — к такой выпивке привычка нужна. Но сейчас всё равно, лишь бы успокоиться. Ладони вспотели, мурашки по спине. Ещё ничего не случилось, а я весь извёлся. Скорее бы закончить, что ли!

— Пей уже. Что, как девка, воображаешь?

Тут я заметил, что кружку в руке держу, а мысли где попало шляются. Не то, чтобы я против выпивки, у нас, если не пить, можно свихнуться. Запросто! Навидался бедолаг: скачут по улице, слюни пускают. Этим дорога в лес, потому что медицина бессильна. Сыча, для примера, возьми… ладно, не в нём дело!

Я проглотил горькое пойло, льдинка внутри тут же растаяла, вместо неё разгорелся пожар. Незаметно переведя дух, я сунул в рот кусочек сала. Желудок с изрядной дозы узлом завязался, а обратно так и не развязался. В ушах зазвенело, будто приставучий комар над головой повис.

Пора! Надел я сто раз штопанную-перештопанную, до белизны застиранную куртку. Красную повязку на рукав, чтобы видели — человек на службе. Личный «макаров», до мельчайшей царапинки знакомый, до последней заусеницы родной — в кобуру. Четыре патрона в обойме: каждый на вес золота, если хоть одного не досчитаюсь — голову открутят!

— Ты вот что для себя реши, — перед самым выходом напутствовал меня Степан, — Они уже покойнички. Ходят и дышат — но всё равно уже покойнички. Им без разницы, кто их удавит — ты, или Захар. Подумай так, и будет проще.

Степану хорошо говорить — он в этом деле спец! Не впервой ему людей на тот свет отправлять: кого законно, по приговору, упокоил, а кого, болтают, и втихую порешил. Люди много брешут, нельзя всему верить — но в это верится, ведь не ради удовольствия он этим делом занимается, а для безопасности Посёлка. Кто-то и такую работу должен выполнять, верно?

Пошли мы. Степан через лужи скачет, да так ловко у него выходит — кажется, и брызги из-под сапог не летят. Я сзади — еле поспеваю. Отчего-то ноги стали ватными, а в глазах помутилось; употреблять с утра в больших количествах не всегда полезно. Чтобы совсем не отстать, я побрёл, не разбирая дороги. Лужа, так лужа, и что? Везде эти лужи!

Миновав правление, мы подошли к площади. Раньше здесь ржавел памятник в виде серпа и колосьев. Поставили его в стародавние времена, задолго до катастрофы, сейчас уж не вспомнить, кому, и по какому поводу. Землю вокруг памятника выложили каменной плиткой — хорошее получилось украшение пейзажа. Однажды, перепив самогона, в это украшение на бульдозере въехал Пупок: повалил и раскурочил. Сильно мужика за то поколотили, сгоряча хотели шлёпнуть, но, когда увидели, что трактор уцелел, пожалели. Восстанавливать памятник не стали, каменную плитку люди растащили для своих нужд, а та, что осталась нетронутой, сначала раскрошилась, а потом и вовсе утонула в грязи.

Теперь площадь — просто пустое место, посреди неё иногда устанавливают виселицу. Сооружение несложное: два столба, поперечина, две петли с блоков, закрепленных наверху, свисают, и два крюка в столбы загнано. Издали на детские качели похоже, только побольше, и предназначено совсем не для развлечения.

Мы подошли от правления, а зрители по другую сторону площади собрались. Около виселицы дружинники редкой шеренгой встали. Серьёзные ребята, в новеньких куртках, у кого зелёный платок на рукав повязан, а у кого и на голову — не так, как бабы носят, а по-особому, вроде шапки. Кто небрит, а кто и вовсе бороду отрастил. «Калашниковы» не у всех, но если у кого нет автомата, у того ружьё. И, могу спорить — заряжено не мелкой дробью.

Дружина, как и милиция, именуется народной. А как же? У нас всё для народа и во благо народа. Дружинники на этот самый народ смотрят, а люди близко не подходят, издали за процессом наблюдают. Толпа растёт, кто-то привёл детей, чтобы посмотрели на поучительное зрелище. Одеты все по-разному: в засаленные фуфайки с торчащими клочьями ваты, в грубо выделанные кожаные куртки, в рабочие спецовки. Жмутся под брезентовыми навесами, хотя дождь прекратился. Барачники тоже здесь — эти в кучу сбились, остальных как бы не замечают, и граждане их сторонятся. Все ждут.

Кум отошёл, я один под виселицей остался. Смотрю, как лёгкий ветерок петли колышет. Верёвки намокли, разбухли, с них капельки воды на землю падают, а под ними большая лужа образовалась.

Вот и конвой появился — ведут смертников. Те понуро шлёпают по раскисшей земле, ссутулились, руки за спиной наручниками схвачены. Кажется, осуждённые мыслями уже в могиле. Их, как и положено, с этого света на тот отец Алексей провожает. Для тех, кто ещё во что-то верит, он вроде попа, большинству же давно плевать на высокие материи, разобраться бы с земными делами.

Отец Алексей, задрав, чтобы не забрызгать, подол чёрного халата, спешит за смертниками, а тем до него и дела нет. Их сейчас другое волнует. И меня, кстати, тоже: вдруг показался чрезвычайно важным один вопрос — который из них мой? Казалось бы — какая разница, кого я вздёрну? Но если уж всё равно кого-то придётся, пусть это будет Сыч!

Тот, кажется, ничего вокруг не замечает, ему и жить-то, верно, не хочется. Какая душегубу в Посёлке жизнь после того, что натворил? Барачники тоже люди, а этот нажрался дурмана, взял топор и… в общем — два трупа. Неизвестно, сколько ещё успел бы Сыч наворотить, но люди остановили. Крепко его поколотили, чуть дух, убивец, не испустил, да мы подоспели. Когда Сыч очухался, белый свет ему не милым стал. Осознал, идиот, что наделал, и превратился из человека в побитую собачонку: выл и скулил, да поздно — теперь не исправишь! Ему один путь — на виселицу, а остальным урок — не жрите хмель-дурман.

А Петра Партизана даже немного жаль. Из другого теста он слеплен: покрепче Сыча, и позлее. Идёт уверенно, хоть и прихрамывает, глазки зыркают исподлобья, ухмылка в бороде прячется. Пётр дурманом и барыжничал; Сыч не отпирался, сразу выложил, где запрещённую травку брал. Партизан — опытный лесник, человек уважаемый и для Посёлка нужный. Может, я один так думаю, но петля для него — чересчур. Его бы пожалели, если бы не другие грешки — любил он, значит, ножом помахать. За это, так сказать, по совокупности, вышку и получил.

Бой на ножах — тоже драка, только по правилам. Мы это дело не одобряем, но разве за всем уследишь? Живут люди за Оградой, друг другу осточертели. Сотня обид накопилась, жизнь такая поперёк горла встала. Нервы звенят, как струны, нет-нет, да сорвётся кто-то. Хорошо, если дело простым мордобоем закончится, а могут и за ножи схватиться — какая мелочь причиной станет, поди-ка, угадай! Лучше пусть дерутся по правилам и в специальной защитной одежде; и у драчунов пар выйдет, и болельщикам развлечение — сплошной позитив!

Чаще всего дело обходится без увечий, тогда и мы делаем вид, что не заметили. Когда отвернуться не получается, в целях профилактики пожурим, самое большее, наш, опять же народный, суд пошлёт за Ограду, лес валить. В каждом деле нужна осторожность, а в такой драке — особенно. Если сильно кто кого подранит, или, что совсем худо, насмерть зарежет, с того и спрошено будет иначе. Высшая мера такому драчуну реально светит. Партизану же до поры, до времени сходило с рук, Степан его трогать почему-то не разрешал. Имелись у меня кое-какие соображения по этому поводу, но я держал их при себе. Кому охота, пусть сами суют нос в дела кума, а я посмотрю, да посочувствую.

После того, как Сыч устроил бойню, стало ясно — допрыгался Пётр. Всё ему припомнилось, не только хмель-дурман. Честно говоря, к запрещённой торговле наркотой лишь прицепились, и накрутили по максимуму.

К слову, о хмель-дурмане: никакой это на самом деле не наркотик. Если человеку дурь нужна, не хмель он будет покупать. Есть кое-что поинтереснее. К примеру, грибы такие растут, если хорошо поискать, даже внутри Посёлка встречаются — собирай, суши, да балдей. Кому надо, те в курсе, а остальным об этом знать ни к чему… Хмель же, наоборот, полезное и нужное растение, много жизней спас. Может, без него у нас вполовину меньше людей осталось бы.

Не просто так дурман приравняли к наркоте. Обратили на него внимание лет десять назад. Пришла в чью-то светлую голову идея — пиво сварить, уж очень дурман похож на обычный хмель, который в этих местах совсем исчез. Как распробовали, что за напиток получился, поняли — непростое это пойло, ох, непростое! Умники ничего толкового сказать не могут, послушаешь, и мысли окончательно в голове перепутываются. Вроде бы и не наркотик это, привыкания к нему, в обычном смысле, нет. Архип называет хмель мудрёным словом «биостимулятор». Нормальному поселянину что интересно? Разжевал шишечку, и жизнь кажется ясной, как безоблачное небо, настроение поднимается, силы прибывают, а любая боль — и душевная, и телесная — отступает. Никакая выпивка так не радует, и похмелье наутро не мучает!

Но это лишь побочное действие. Содержится в дурмане чудо-вещество невероятной силы, если выделить его в чистом виде, то никакого тебе опьянения, зато любая хворь отступает. Не само это вещество лечит, оно умеет так настроить организм, что тот начинает в два счёта с болезнями справляться. Даже со смертельными. Всё бы прекрасно, да есть один момент: привыкнешь к дурману, и будешь всю жизнь его жевать, потому что организм разучится сам за себя бороться. Принимаешь лекарство — хорошо. А нет — угаснешь за три дня. Старые болячки повылезут, ещё и новые появятся. Потому не всем такое лечение показано, а лишь тем, кто по-другому всё равно помрёт.

И получается, что хмель-дурман — полезное, даже незаменимое, растение. Лесники ради него по лесу рыщут. Что находят, они обязаны докторам сдавать, за это им почёт, уважение, да усиленный рацион, какой даже нам, ментам, не снился. А чтобы люди запретами не возмущались, и придумали байку, что это наркотик. Оно и правильно, хорошего мало, если здоровый человек, привыкнув к этой травке, без неё хворать начнёт.

А Партизан побарыжить решил!

Над площадью повисла тишина: слышно, как хлюпают по лужам сапоги. Неожиданно из малюсенького просвета в облаках блеснул лучик, и всё засверкало; порадоваться бы солнышку, да что-то нерадостно. Наоборот, ещё муторнее стало.

Люди расступились, пропуская арестантов. Кто-то свистнул, барачники начали выкрикивать оскорбления — но вяло, без азарта. Дружинники подобрались, оружие залязгало.

— Принимайте голубчиков, — сказал Захар.

Степан кивнул.

— Осужденные, подойдите!

Те прошлёпали по луже, и встали рядом с нами; вид несчастный, головы понурены.

— Отец Алексей, — продолжил Степан, — грехи отпустил? Ничего не забыл? Тогда свободен.

Поп резво удалился. Любопытные стали протискиваться в первые ряды; интересно вблизи на дело посмотреть. Пока тихо, но скоро толпа прихлынет вплотную к дружинникам. Те лениво проверяют оружие. Самых шустрых уже приходится отгонять. Начинается вялая и почти беззлобная перебранка.

Когда растворилась дверь Правления, и на площадь вышел Терентьев, зародившийся было гул, оборвался, и снова повисла тишина.

Хозяин, он и есть Хозяин. Ни роста особенного, ни силы. И годы солидные — шесть десятков точно разменял, а выглядит и того старше. Одет просто, половина мужчин в Посёлке так одевается: чёрный ватник, рабочие штаны, да стоптанные сапоги. Только сапоги эти кирзовые, значит, взяты из старых запасов.

Появился этот человек, и люди притихли. Терентьев неловко перепрыгнул через лужу, ноги заскользили по грязи, замахав руками, он с трудом удержал равновесие, а над площадью по-прежнему висела тишина, я не услышал ни одного смешка. Сергей Владимирович неспешно подошёл к нам. Его рука взметнулась вверх, призывая к вниманию. Немного выждав, Терентьев, заговорил:

— Граждане Посёлка! Товарищи! Мы собрались здесь, чтобы восторжествовала справедливость. Вы знаете, в чём обвиняются эти люди, — Хозяин указал на приговорённых. — Мы считали их друзьями, мы верили им! А они посягнули на святое! На жизнь и здоровье людей, а, значит, на благополучие каждого из нас, всего Посёлка! Вы знаете, какой приговор вынес суд! Но, может быть, кто-то считает, что этот приговор слишком суров? Тогда скажите об этом сейчас, пока есть время что-то изменить!

Терентьев ждал, что ответят люди, а люди ждали, что случится дальше. Прошла минута. Хозяин обернулся к смертникам:

— Хотите что-то сказать? Нет? Отлично! Нечего тянуть! Начинайте!

В этот миг я заволновался по-настоящему. Нахлынуло так, что руки затряслись; почувствовал, наконец, что сейчас я убью человека. Не важно, какие за ним грехи. Он беззащитен, а я своими руками… ладно; надо, значит надо. Дурь выветрилась из головы. Язык сделался шершавым и сухим, да в ушах сильнее зазвенело. Как бы не оплошать при всём народе? И сердце затрепыхалось, и ладони влажными стали. Эх, ещё бы из фляжечки степановой хлебнуть, да, наверное, нельзя.

Что-то кум про меня понял. Зашептал:

— Не трясись. Кто-то должен это сделать, почему не ты?

Я кивнул, не волнуйся, мол, не подведу. А Степан ловко скрутил две сигаретки: одну Партизану, другую Сычу. Посмолите, ребята, вам напоследок полагается. Самокрутки догорели, и кум повёл Сыча к петле. Значит, мой — Партизан.

— Пошли, что ли, — сказал я.

— Ну, пошли, Олежка, — усмехнулся лесник. — Да ты не дёргайся. Давай быстрее закончим.

Вот гад! Издевается, что ли? Совсем пакостно мне. Вспомнились байки про лес, которые нам, сопливым пацанятам, травил лесник. Красиво рассказывал — заслушаешься! Но сейчас, дядя Петя, лучше помолчи. Ты всё равно покойник, а вам, покойникам, разговаривать не положено.

Стал я затягивать петлю, а Партизан голову задрал, подставляя шею, будто помочь мне решил. Бородища-то колючая, пока я верёвку как надо приладил, сто раз чертыхнулся. Кое-как, с грехом пополам осилил я это дело. Дальше что?

Степан своего вздёрнул. Сноровисто у него получилось. Свободный конец веревки к крюку прицеплен, можно, сунув руки в карманы, понаблюдать, как человек мучается. А Сыч ногами кренделя выделывает, аж перекладина ходуном ходит. Толпа заволновалась, смешки послышались. То ли надо мной, неумёхой, ржут, то ли над коленцами Сыча. И-эх! Потянул я обеими руками. Захрипел Партизан. Тяжелый! Ощущение, будто гигантская рыба на удочке бьётся. Верёвка из мокрых ладоней выскальзывает. Что делать? Сейчас уроню — позорище будет! Всё ниже Партизан, ноги по луже колотят, грязь и брызги во все стороны. Степану спасибо, вырвал у меня верёвку, и закрепил, как надо. Повисли они рядышком, Сыч почти затих, а Партизан ещё полон сил.

— Хватит! — крикнул Хозяин. Степан будто этого и ждал, у него в руке оказался нож. Пара быстрых движений, и верёвки обрезаны. Висельники, как перезревшие яблочки, плюхнулись в лужу, а мне осталось только рот раззявить. Застыл я, с головы до ног обляпанный грязью и брызгами. До меня не сразу, но дошло: казнь-то, получается, не настоящая. Выходит, напрасно я нервничал? Могли бы предупредить, гады!

Бывало, и раньше смертников миловали. В последнее время всё чаще Терентьев отменял приговоры. Но чтобы щадили убийц — такого не припомню! Можно понять и простить, если кто-то по недомыслию, или в пьяном угаре дурость сотворит, а потом искренне раскается. Такой немного повисит, и — за Ограду, хмель собирать. Можно ещё на охоту человека отправить. Не одного, конечно, а с настоящими лесниками. Одному — неминуемая гибель, а так, глядишь, живой вернётся. И будет ему урок на всю оставшуюся жизнь. А если в лесу сгинет, так с пользой — другим пример и предостережение. Но убийц не жалели! До сегодняшнего дня — никогда.

И всё же хорошо, что так повернулось. Не стал я палачом! Застыл я, пугало из себя изображаю, а сам чувствую, волнение потихоньку улетучивается.

Смотрю, Сыч в луже, лицом вниз. Сил на ноги подняться не хватает. Да что там, на спину перевернуться не получается. Захлебнулся бы, наверное, если б петля шею не стянула. Можно подумать, уже преставился, горемычный, но нет, ноги изредка подёргиваются. Зато Партизан хрипит и корчится, глаза выпучились, лицо налилось кровью, а борода пропитавшись водой и грязью, превратилась в неопрятный клок. Перевернул Степан Сыча, раз — ножом по верёвке, два — выволок из лужи, а тот даже встать не попытался, глаза в серое, с голубым просветом, небо уставились, кажется, и не моргают.

— Чего застыл? — крикнул Степан. — Освободи Петра! А то, не ровен час, помрёт!

Я окончательно пришёл в себя, вижу, Силы у Партизана заканчиваются. Я к нему, петлю кое-как ослабил. А Хозяин заговорил о принципах гуманизма, о ценности человеческой жизни, о том, что в наше время общество не должно слепо мстить, а должно предоставлять возможность осознать и искупить. А потому, на основании вышесказанного, смертная казнь заменяется высылкой из Посёлка. Всё это я слышал краем уха, а сам радовался: поживут немножко, смертнички. Глядишь, будет у них в этой жизни что-то хорошее. Даже если вскорости пропадут за Оградой, я тут ни при чём.

Тишина, повисшая над площадью, заполнилась бранью и свистом. Я не понял, одобряют люди, или наоборот. Барачники, те недовольны — они всегда и всем недовольны. Но пока оторопели, что-то меж собой обсуждают. Ещё бы, их такой поворот сильно удивил.

Партизан тяжело поднялся на ноги. Он весь перепачкался грязью, а с бороды, с волос и одежды потекли струйки мутной воды. Ух, как его шатает!

А Сыч, видно, сообразить не может, на каком свете находится. Встал на четвереньки, из горла сиплый свист, голова, будто маятник, из стороны в сторону мотается.

— За ворота этих тварей, — бросил, уходя, Терентьев.

Захар и ребята своё дело знают. Сняли наручники, потащили Сыча и Партизана под локотки. Дружинники вокруг них сомкнули кольцо, оружие в боевой готовности, на случай, если гражданам придёт в голову самосуд учинить. Мы с кумом, что требовалось, сделали, дальше обойдутся без нас.

— Пошли, Олег, — сказал Степан. Я побрёл за ним, через площадь, мимо Правления, вглубь одичавшего, заросшего малиной и крыжовником, яблоневого сада. Когда мы оказались среди мокрых кустов и деревьев, он сунул мне в руки фляжку.

— На, хлебни, — сказал он. Я глотнул, будто воду. Ни вкуса, ни запаха не ощутил, а желудок вывернуло наизнанку. Еле успел я в кусты нырнуть.

Когда рвотные спазмы прекратились, стало мне легко и радостно. Перед Степаном я опозорился, только на это сейчас плевать. Утерев рукавом слёзы, я ещё раз приложился к фляжке. Теперь совсем хорошо!

Кум задумчиво смотрел на меня, видно опять что-то для себя решал.

— Сегодня отдыхаешь, — сказал, наконец, Степан. — Можешь напиться, можешь по бабам. А можешь — и то и другое.

— Да нормально, — пробормотал я. — Почти нормально… скажи, ты знал, что казни не будет?

— Не знал. Никогда не знаешь, что решит Хозяин. То есть, Партизана бы он точно помиловал, а насчёт Сыча были у меня сомнения. Тебе какая разница? Повесили, не повесили, не в этом дело. Дело в другом… — Степан вонзил в меня взгляд. — И как тебе? Трудно убить человека?

— Да, — честно сказал я. Чего врать, по мне прекрасно видно.

— Но можно, верно? Однажды переступишь через себя, а дальше легче будет.

— Не знаю, — сказал я. — Не хочу пробовать.

— Мало кто хочет, — вздохнул Степан. — Но кто-то должен, и никуда от этого не деться. Потому что такая она, жизнь наша. Главное, чтобы в привычку не вошло, и не стало в радость. Держи подарок. Ты ж у нас именинник, отметь это дело, как следует.

Степан отдал мне нож, которым он перерезал верёвки. Я взял, даже, помнится, поблагодарил. И пошёл выполнять распоряжение кума. Напиваться.

— Зацени, какую штуку мне Степан подарил!

Я достал из кармана нож. Разноцветная ручка, набранная из оргстекла, удобно легла в ладонь, тускло блеснуло лезвие. Бум! Я всадил нож в столешницу, и теперь он торчит меж бутылью, и миской с малосольными огурчиками.

— Как тебе? — спрашиваю я. Захар переводит взгляд с оружия на меня. Глаза его хитро сощурены, под вислыми усами прячется лукавая ухмылка. Только напрасно он так смотрит. Я-то знаю: нет в нём ни грамма хитрости. Много чего есть, а этого нет. Помню, когда я был пацанёнком, он усаживал меня на колени, а я просил рассказать «сказку про войну». Эх, как хорошо-то было: улучив момент, я дёргал дядьку Захара за ус. Главное в этом деле — суметь удрать. Замешкался — на тебе увесистый шлепок!

Плохо, что он тоже помнит мои проказы. Подозреваю, что я для Захара так и остался пацаном, значит, и отношение ко мне соответствующее. Но я всё равно его уважаю: хоть он мой начальник, но мужик душевный. Вчера за пьянку в рабочее время ждала бы меня серьёзная взбучка. Получил бы я в зубы, и месяц занимался бы исключительно разруливанием шумных бабьих свар. Сегодня — не так. Захар сидит напротив, а в кружки налит самогон. Случай особый. Во-первых, праздник у меня, а во-вторых… во-вторых, Степан Белов приказал напиться, приходится исполнять. Хорошо, что рядом Захар. Потому что, когда один, выпивка не радость, а сплошное мучение. Опять же, и поболтать с кем-то нужно.

Душевно сидим. Говорим о дельном, о пустяшном, и о сущей ерунде.

Захар выдёргивает нож из столешницы, пробует лезвие, взвешивает оружие на ладони.

— Красив, чёрт! — в голосе Захара нескрываемое восхищение. — Ничего не скажешь, красив. Получается у Степана такие штучки делать. Мастер!

Захар цепляет на кончик ножа огурчик, а мне говорит:

— Наливай, юбиляр.

Два десятка лет прошло с тех пор, как я появился на свет. Тогда это никого не обрадовало — некому было радоваться: имя отца неизвестно, а мать умерла после родов. И что прикажете делать с малышом? Люди не знали, как самим выжить, а тут я! Не ждали? Сюрпри-и-из! Терентьев решил: что вышло, то вышло — родился, так живи. Фамилию мне дали Первов, потому что я был первым, рождённым после Катастрофы, а назвали Олегом. Что-то с этим именем у Терентьева было связано там, в прежней жизни. Бездетная одинокая женщина согласилась за дополнительный паёк попробовать выходить нежеланного младенца, и у меня хватило наглости выжить. Спустя ещё какое-то время сделался я всеобщим любимцем, Клыков называл сыном полка, Терентьев своими руками мастерил для меня игрушки. К слову, игрушек было навалом, и самодельных, и оставшихся у людей от той жизни — всё несли мне. Каждый норовил хоть чем-то порадовать шустрого малыша. До трёх лет я был единственным выжившим ребёнком, появившимся на свет после катастрофы. Это после женщины, глядя на меня, перестали бояться рожать, и даже принялись делать это с каким-то азартом, словно бросились навёрстывать упущенное. Да разве наверстаешь? У нас и сейчас мало рожается детей, а уж тогда…

Мы выпиваем, Захар ест огурец с кончика ножа, потом делает быстрое, практически незаметное движение кистью руки. Бум! Нож трепещет, вонзившись в дверной косяк. Красиво запустил! Только у нас каждый мужичок знает, как с ножиком обращаться. И я так могу! Ну, почти так. Это не трудно. А если хорошее оружие, то совсем легко.

— Я вот что думаю, — говорит Захар. — Скучно ты живёшь. И неправильно. Тебе нужно хобби.

— Чего? — удивлённо переспрашиваю я.

— Займись чем-нибудь. — Степан вот ножи мастерит. И для нервов полезно, и есть, чем время занять.

— Вон ты о чём… Не, ножи я не умею.

— Научишься. Берёшь напильник, или рессору. А лучше их вместе. В общем, не знаю я, у Стёпки спроси. А я могу научить лобзиком выпиливать, этим я сам когда-то занимался. Жалко, лобзика у меня нет. А вот ещё вариант: мебель из ивы плести. А что, полезное дело!

— Не, мебель не буду. Ерунда это. Зря время терять.

— А торчать в библиотеке — не зря время терять? Скоро прохвессором, блин, заделаешься. Будешь, как Архип; вроде и умный, а вроде и глупый. Наливай, чего ждёшь?

— Это правильно. Лучше двинем по маленькой.

— Какое же тебе занятие-то предложить? Можно ещё по бабам. Взрослый уже, пора.

— С этим я без тебя как-нибудь разберусь, — говорю я.

— В том и беда, что «как-нибудь». Медсестричка твоя, Катька, она ж ещё маленькая. Сколько ей, пятнадцать?

— Вроде, шестнадцать, — бурчу я.

— Я и говорю… — взгляд Захара мгновенно делается жёстким и сердитым. — Нет, я, конечно, понимаю, главное, чтобы девка созрела. Сколько ей — второй вопрос. Ты смотри! Не смей обижать! Пока гражданкой не станет, чтобы всё у вас аккуратно… Упаси тебя Боже!

— Ты что, Захар? — натурально возмущаюсь я. — Ты, вообще, о чём? Мы просто дружим. Друзья мы, понимаешь, и больше ничего.

Мы, в самом деле, друзья, если кто-то где-то услыхал что-то другое — это пустая брехня!

— Раз так, дружите себе. А то скажу Ренату. Он тебя вмиг обженит. А чё, ты молодой да здоровый. Любая счастлива будет. Выбирай бабёнку посочнее, и вперёд. А хочешь, двух бери. Это хобби, так хобби! Настоящее, мужское! Не то, что лобзиком.

А сам на меня лукаво так смотрит, а под вислыми рыжими усами наглая ухмылка прячется. У-у-у, таракан хитрющий! Понимает, что мне после стаканчика захотелось немного покуролесить, развеяться малость. Там видно будет. А пока…

— Наливай!

— Не раскисай! Что-то ты раскис, друг, — говорит Захар.

И вовсе я не раскис! Напротив, мне хорошо. Только надо собраться, привести себя в порядок. Эту сложную мысль я старательно втолковываю Захару.

— Ладно, коли так. А то в бутыли ещё много осталось…

— Захар, объясни, почему Степан меня выбрал? Раньше ты это делал… и он… а сегодня я. Почему?

— Почему, почему? Да потому! Присматривается он к тебе. Сколько лет Степану? Шестьдесят два. А Хозяин и того старше. И я не пацан уж. Пока тянем, только надолго ли нас хватит? А молодёжи, считай, почти что нет. На тебя, оболтуса, вся надежда! Нам понять нужно, на что ты годишься, вот и смотрим. Если хочешь знать, Клыков на тебя глаз положил, ему люди нужны. И лесникам нужны. Фиг им! Мне ты тоже не лишний. Не отдам!

Ладно, Захар, не отдавай. Я согласен. Мне и в милиции неплохо. За это и выпьем!

— Захар, ты скольких на тот свет отправил?

— Думаешь, я покойников считаю? Зачем мне?

— Нет, я понимаю, что до фига. Ну, сколько? Десять? Двадцать?

— Да уж поболе. Когда я начинал, тебя ещё и в проекте не было. Чечня — слыхал про такое?

— Ага.

— Не ври! Откуда тебе слышать? Может, и про Донбасс знаешь? Молод ты, знать про это!

— Сам же рассказывал.

— Мало ли что я рассказывал? А ты не верь всему! Кстати, что за интерес такой непонятный? — взгляд Захара становится трезвым и очень внимательным.

— Просто так спросил. Понимаешь, я человека убил. Почти убил… если честно, тошно мне от этого. И страшно. Там, на площади чуть не обделался. Ты тоже каждый раз… ну, это… переживаешь?

— Вон ты о чём! Не до переживаний мне. Привык.

— Хорошо, ну, ладно. А когда первого кончал, тоже всё нормально?

— Когда первого? Видишь ли, Олежка, тут дело такое… когда я своего первого завалил, о другом переживал — как бы самому не стать жмуром. Может, и обделался, только давно об этом забыл, и вспоминать не намерен. Понял? А если понял — давай по последней, и баиньки. Отдохнуть тебе надо.

Выпил я ещё, по-моему, даже без закуски. А дальше — туман. Кажется, Захар пытался забрать у меня бутыль, вроде бы укладывал в постель, да не уложил, потому что мне хотелось продолжения.

Мерзость во рту, неритмичный и навязчивый стук в затылке, а вдобавок неловкое чувство, будто я перед кем-то провинился. Кажется, ничего плохого не делал. Или делал? О-хо-хо. Я поднял тяжёлую голову и приоткрыл один глаз. Надо же, я за тем же за столом. Так и сидел за ним? Спал, наверное. Бутыль с самогоном куда-то делась, зато перед носом стоит кружка с травяным чаем. Лучше бы рассольчик огуречный налили. Водичку, на крайний случай.

— Очухался, Рыжий? — спросила Ольга. Когда она злится, по имени меня не называет. Молчала бы, потому что я вовсе не рыжий, есть небольшая рыжинка, и что с того?

— Да, друг, силён ты пить! Талантище! — Ренат восхищённо поцокал языком.

— Хоть какой-то талант у человека должен быть, хотя бы такой, — поддакнула Ольга.

— Ребятки, я не сильно куролесил? — спросил я. Голос сделался похожим на воронье карканье.

— Что-то с памятью моей стало… — пропел Ренат.

В самом деле не помнишь? — спросила Ольга. — Правда-правда? Сначала приставал: «давай выпьем, давай выпьем…», а когда мы согласились, спать завалился. Из-за тебя, охламона, ни поработать, ни отдохнуть не получилось.

Мало кому я бы «охламона» спустил, но Ольге можно. Ей много чего можно. И вообще… как-то некрасиво вышло, не по-товарищески. Обязательно всех угощу… когда-нибудь… не сегодня. Сейчас даже подумать об этом тошно.

Ренат уселся напротив, и стал набивать трубку махрой. Глядя на него, и мне захотелось покурить. Обшарил я карманы — кисет на месте. Значит, всё не так уж плохо. Свернуть бы сигарету, да пальцы, будто чужие. А трубка где? Вот она, моя пыхтелочка! Кажется, что-то в жизни поменялось в лучшую сторону. Ещё бы Ренат перестал занудствовать.

— Э, нет, друг, табачок убери, — сказал он, и пыхнул на меня горьким дымом. — Чаёк лучше выпей. Покушать, вот, можно, и даже нужно. Ополоснуться тоже хорошо. А курить — после. Снова тебя развезёт, и что я буду делать? Ты у меня должен свеженьким быть, как огурец, понял?

— Нет, — ответил я, — не понял. Зачем свеженьким?

— Как это? — Ренат удивлённо выпучил глаза. — Затем! Оставил тебя Захар на моё попечение. Говорит, в надёжные руки отдаю. Своди куда-нибудь, и чтоб к утру глазки у парня сверкали, чтобы жизни он радовался, а про хандру и думать забыл. Не помнишь?

— Не помню, — искренне удивился я такому повороту. — А я что?

— Ты? Ничего! Щерился по крокодильи, да бормотал, что готов идти хоть сейчас, вот выпьешь по маленькой с боевыми друзьями, бутылочку возьмёшь, и сразу пойдём. Еле уговорили мы тебя отдохнуть перед дорожкой.

— Слушай, — я зашипел, обжегшись горячим чаем, — видишь же, ходок из меня сейчас тот ещё! Мне бы полежать, это я с удовольствием. А куда-то переться — в другой раз. Ладно?

— Э-э-э, — покачал головой Ренат, — не получится без тебя. Никак не получится. Командир велел идти вдвоём, значит, надо идти вдвоём. Сам посуди. Если без тебя, Захар скажет: «опять Ренат загулял». Командир такой, он и осерчать может. А с тобой — другое дело. С тобой я — на задании. Да не робей, там девки хорошие, насиловать не станут, если сам не попросишь. Немножко посидишь, опохмелишься, и домой, баиньки. Скажи, не подведёшь старого боевого товарища?

— «Опохмелишься», значит? — промямлил я, а сам подумал: почему бы и нет? Это телу плохо, а душе хочется продолжения. — Ладно, постараюсь не подвести.

— Вот какой ты молодец, — обрадовался Ренат, — я знал, что на тебя можно положиться. Ты не переживай — всё будет в лучшем виде. Только в порядок себя приведи.

Слушала Ольга наш трёп, да вдруг, ни с того, ни с сего, заругалась в том смысле, что нам, кобелям, давно пора выметаться, потому что работать мешаем, а ей нужно ещё кое с кем потолковать. И так кучу времени со всякими охламонами потеряла.

Во дворе, возле маленькой беседки, в землю вкопан металлический бак, наполненный стекающей с крыши дождевой водой. Я разогнал ладонью упавших в воду мотыльков и прилетевшие с соседних яблонь листья, разделся и окунулся с головой. Сначала показалось — сейчас помру, но вскоре похорошело! На улице прохладно, по телу жгучий озноб, как раз это мне и нужно. Когда я до красноты растёрся полотенцем, зябкая дрожь унялась. Ф-ф-ух — кажется, отпустило! Гадостный привкус во рту остался, зато больше не плывёт перед глазами. Жизнь сделалась терпимой.

Я плюхнулся на скамейку. Беседку сверху донизу опутал хмель, почти такой же, какой собирают лесники. Они и принесли саженцы в Посёлок, только напрасно старались, потому что силы в этом растении нет, не вызревает оно здесь, а чего ему не хватает, умники так и не сумели разобраться.

Я пожевал зелёную, но без жёлтых крапинок на верхушке, шишечку. Во рту стало прохладно и кисло. Ещё немного посидев на свежем воздухе, я вернулся домой.

За столом, напротив Ольги, расположился красномордый обитатель бараков по прозвищу Мухомор. Весь из себя несчастный, он горестно вздыхал, нервно теребя толстыми пальцами потрепанную вязаную шапочку.

— Привет, дядя Миша, — поздоровался я. — За помощью к нам, или, наоборот, сам провинился?

— Здравствуй, Олег, — Мухомор тяжко вздохнул. А глазки-то у него грустные, как у собаки, заметил я. Грустные и честные-пречестные.

— Это он для меня Олег, а для тебя он теперь гражданин Первов. Уяснил?! — отрезала Ольга. Уже интересно, потому что я считал Мухомора человеком не то, чтобы приятным, но вполне, насколько такое можно сказать про барачника, безобидным. Не знаю, чем он рассердил Ольгу, только зря он это сделал! Тому, на кого Ольга сердится, не позавидуешь. Уж я-то знаю, не раз на себе испытал.

Чтобы не мешать, я взял табуретку, и присел в уголке покурить. Дядя Миша старался не смотреть ни на меня, ни на Ольгу, взгляд его упёрся в столешницу, зад, обтянутый лоснящимися штанами, беспокойно ёрзал по скамейке. Мухомор не утерпел, достал кисет.

— Потом коптить будешь! — зло сказала Ольга. — В этом хлеву и без тебя дышать нечем!

Мухомор суетливо запихал махорку в карман.

— Чего это ты на него? — спросил я равнодушно. Не особо меня интересовало, что натворил дядя Миша. Уж наверное, не убил никого, иначе бы с ним не так, и не здесь разговаривали. Я с наслаждением выпустил облако дыма, Мухомор жадно втянул воздух и, в очередной раз, горестно вздохнул. Меня это не растрогало. Ольга пояснила, отчего дядя Миша впал в немилость:

— Представляешь, Олег, у него в ячейке ребята арсенал обнаружили. Половицу отодрали, а там ножи, заточки, даже запчасти к самострелу. Спрашивают: «где взял?», а он молчит. Спрашивают: «для чего?», он опять молчит. Неразговорчивый какой! Михаил, признайся, где взял, и разбежимся по своим делам.

Мухомор, понятно, не захотел признаваться. Сам, мол, не пойму, откуда взялось. Подбросили! Интересуетесь, кто подбросил, граждане начальники? И мне любопытно. Если узнаю, убью гадину. Вот этими руками удавлю! Верьте мне, люди, я же честный, законы соблюдаю, власть нашу уважаю, потому что вижу, как она денно и нощно печётся о нас. И родной милиции всегда готов помочь! Вы только найдите ту сволочь, которая меня подставила! Ну, пожалуйста!

Разложил дядя Миша складно, как по нотам. Мне эти дела знакомы. У барачников песни на один мотив: ни в чём, бедняги, не виноваты, зато каждый их оклеветать норовит, они белые и пушистые, да жизнь вокруг серая и колючая. Заслушаешься!

А потом до меня дошло, за что Ольга рассердилась на Мухомора. А когда дошло — я обалдел! Что же получается, товарищи? Пока я самогоном накачивался, ребятки очередной схрон поднимали — третий за лето! Похоже, совсем у барачников крыши посрывало! Я понимаю — традиции: нельзя мужику без ножа. Но меру надо знать. Закон для чего? Чтобы на него все, кому не лень, плевали, или, может, для чего-то другого?

— Нет, это никуда не годится, — печально сказал я, и начал медленно закатывать рукава. — Всё ты врёшь, дядя Миша. Даже я вижу, что врёшь.

Мухомор сбился, глазки захлопали, лоб от умственного напряжения в гармошку сложился. Помолчал дядя Миша, да завёл старую песню на новый лад. Опять забожился, что не его это, что он ни сном, ни духом — вот вам крест во всё пузо! — и вообще, Мухомор не разбирается в оружии, не любит оружия. Да если посмотреть непредвзято, и не оружие это вовсе. Ржавый хлам это!

Ольга ему в ответ, мол, и она не понимает, зачем нормальному человеку такое барахло? Ты же, Михаил, правильный мужик? Честный? Ты сам говорил, что честный! Тогда скажи честно, может, побарыжить решил? Кому продавать собирался? Признайся, а мы тебя поймём. Не враги, за одной Оградой живём. Войдём в положение, подумаем, как тебе, горемычному, ни в чём не виноватому, помочь.

— Да кому этот хлам спихнёшь? — начал доказывать Мухомор. — Если б оружие нормальное было, тогда бы поговорили. А так, сами знаете, нельзя простому люду иметь оружие.

— Ой, ли? А сам, грешным делом, заточку в сапоге не прячешь? — съехидничала Ольга.

Мухомор оправдываться перестал, глаза возмущённо засверкали.

— А ты проверь, девонька! Обыщи, я не против! Может, чего и найдёшь! — привстав со скамейки, заголосил барачник. Да так натурально у него получилось, что я на миг поверил: этот в жизни нож за голенищем не спрячет. Хотя без оружия, не скажу, что каждый первый, но каждый второй нос за порог не высунет. Мужичок без ножа, что без штанов, и запрещать тут бесполезно. Тем более, барачникам.

— Обыщи его! Ишь, размечтался! Ладно, убедил, верю! — засмеялась Ольга. — А ты, Олег, веришь? Ты в глаза ему посмотри! Видел когда-нибудь такие честные глаза?

Рукава оказались засучены, я размял кулаки, в костяшках пальцев хрустнуло:

— Дядя Миша, ты бы лучше признался; чьё это, кому, и для чего!

— Эх, Олежек, и ты меня не понимаешь… — затараторил Мухомор. — Ты ещё без штанов бегал, а я тебе разные цацки вырезал. Помнишь? Кораблики, свистульки. Ножиком, между прочим, не пальцем делал. Без ножика в хозяйстве никак нельзя! Подстругать, дырку прокрутить, то да сё. И мясо, или, скажем, рыбку порезать — без ножа не получится. Ты не обижайся на старого дурака, но я вот что скажу: недовольны люди, потому что милиция плохо работает. Маньяки в Посёлке объявились; нажрутся дурмана, и людей рубят. Их вешать надо, а не отпускать! Как защититься-то? Вы меня, что ли, защитите? Нет, вы меня защитить не успеете! Честного человека в бандиты записать у вас быстро получается. А ежели, скажем, настоящий бандит кровь людскую пустит, так вы опосля придёте. Своих, поселковых, завсегда прикроете, а нам за каждую ерундовину головы поотрывать грозитесь! Вот и злятся люди!

Ловкий дядя; всё наизнанку вывернул. И про то, что со мной нянчился, не забыл. Мол, ты-то ещё сосунок. Поживи с моё, понюхай жизни, лишь потом об этой жизни мне рассказывай. И про Сыча с Партизаном напомнил. С одной стороны, конечно, хорошо, что не случилось мне казнить лесника. Но, честно скажу, не понял я решения Хозяина. Какое-то оно… неоднозначное, что ли?

— Дядя Миша, — сказал я недовольно, — свистульки-бирюльки — дело прошлое. Забудь, ладно? Мы сейчас о тебе говорим. Если виноватый, ответишь по всей строгости, а если ни в чём не виноват, тоже разберёмся, и гуляй на все четыре стороны.

— Хорошо изложил, Олег! В самую точку! — недобро прищурив глаза, посмотрела на Мухомора Ольга. — Думаю, нужно человека отпускать. Видишь же, какой он весь из себя невиноватый! Иди Михаил, иди. Заскучала я с тобой.

Не ожидал Мухомор такого поворота. Даже я не ожидал, а я Ольгу знаю.

— Куда идти? — глупо переспросил барачник.

— А куда хочешь, только быстро, пока я не передумала, — ответила Ольга, — Незачем тебе, невиноватому, казенные харчи жрать. Иди домой, выспись, а завтра на работу ступай. Ты же за хрюшками дерьмо убираешь? Нужное для общества дело. Катись в свинарник.

Мухомор нерешительно нахлобучил шапочку.

— Ну, до свидания, что ли? — заулыбался он.

— До свиданья, до свиданья, — буркнула Ольга. — Иди-иди, не держим. Только небольшая к тебе просьба, передай Пасюкову от нас лучшие пожелания. Пусть не сильно обижается, что мы оружие конфисковали, тут он сам виноват, надо лучше прятать. И, не в службу, в дружбу, скажи ему, чтобы к нам заглянул. Ужас, как хочется его поспрашивать, может, разговорчивее тебя окажется. Объяснит, зачем ему ножи.

Мухомор из-за стола вылез, но тут обратно сел.

— А про Пасюка, откуда знаете? — удивился он.

— Мы про всех знаем! Работа у нас такая — про всех знать! Сам видишь, узнали, что ты ни при чём. Попросил хороший человек железки спрятать, а ты, по доброте душевной, не смог отказать. На тебя-то мы зла не держим, иди себе. У нас к хозяину железок вопросы имеются.

— Пасюк решит, будто я его сдал, — растерянно проговорил Мухомор.

— Конечно, решит, — согласилась Ольга. — Но ты же умный! Нам по ушам хорошо ездил, и Пасюкову проедешься.

— Как же! Он и слушать не станет! Почему, спросит, менты тебя отпустили и мной заинтересовались? У него разговор короткий — может и нож под ребро засадить!

— Это ты напраслину гонишь, — засомневалась Ольга. — Не дурак же он? На виселицу ему, что ли, хочется? А несчастный случай, думаю, возможен. Не сейчас, когда-нибудь потом. Свинки Мухомора сожрали, или бревном задавило. Жизнь, она непредсказуемая, но ты уж будь осторожнее, не поддавайся. Только, сдаётся мне, что отделаешься ты всего лишь испугом, потому что дельце-то пустяшное. Конечно, переедешь ты из своей тёпленькой ячейки, которая возле печки, в другую, холодную и вонючую. Но это лучше, чем в камере. Да?

— Стоп, граждане начальники! — сказал Мухомор. — Так не пойдёт. Давайте по-другому договариваться.

— Как это, по-другому? — заинтересовалась Ольга.

— А так. Вы спрашиваете, я отвечаю. Что могу, то скажу. Но и вы меня не подставляйте. Лады?

— Если б сразу так, и разговор бы другой получился, — сказала Ольга. — А то: «ничего не видел, ничего не слышал, никому ничего не скажу». Весь интерес у меня пропал. Иди себе! Но если по-настоящему осознал и хочешь помочь, другое дело. Тогда присаживайся. Обговорим.

И объяснила Ольга дяде Мише, что, в общем-то, нам без разницы, где Мухомор будет спать: у печки, у туалета, или, если уж совсем не повезёт, в сырой земле. Но, из симпатии к нему, дяде Мише, можно сделать так, чтобы все остались довольны. Например, запереть сейчас, его, дядю Мишу, в камере. А что? Тепло, приличная еда, казённый табачок. Райское местечко, если не сильно привередничать. А завтра, на худой конец, послезавтра, соберём заседание народного суда. Наш суд — он же гуманный, особенно если похлопотать. Получит дядя Миша ерундовину. Месяц работ за Оградой, самое большее — два. Потому что незаконное хранение оружия — невеликая провинность, если посмотреть на это дело под правильным углом. Опять же: свежий воздух, работёнка не пыльная, дружинники приглядывают, в обиду зверью не дают. Вечером дома, с дружками, которые от зари до зари в свинарниках пашут, да ему, дяде Мише, завидуют! А Пасюка мы трогать не станем, чтобы тот не подумал чего плохого про дядю Мишу. Всё, дядя Миша, удачно для тебя складывается. Ещё и невинно пострадавшим за его, Пасюка, грехи заделаешься. Если смелости хватит, и компенсацию стребуешь.

Такие блага мы не всякому предлагаем. Тебе, дядя Миша, лишь из-за того, что ты хорошие кораблики Олежке делал. И благодарности никакой не ждём, надеемся исключительно на человеческую порядочность. А дядя Миша, как человек исключительной порядочности, непременно расплатится за то добро. Если, например, что случится в бараках, или разговорчик важный дядя Миша услышит, пусть нам сообщит. Нет, нет! Ничего зазорного мы не предлагаем. Никто стучать на дружков не просит. Зачем нам? Ты же видишь — мы сами всё знаем. И принципы твои уважаем. И ответа немедленного не требуем. Посиди до утра в камере, обдумай. Может, вопросы возникнут. А утром, на холодную голову, и обсудим.

Запер я Мухомора; пусть о жизни своей неправильной поразмыслит, глядишь, с утра и разговаривать по-другому будет. Ольга вмиг подобрела, улыбка появилась, а яростные искорки в глазах притухли. Теперь Мухомор наш, со всеми потрохами — что ещё для счастья надо? У Ольги это запросто выходит: люди готовы рассказать ей даже то, о чём она не спрашивает. Я так не умею — здесь особый талант нужен. Конечно, и я не совсем бесполезен. Хоть роста невеликого, но если надо в рыло двинуть, это смогу, внесу посильный вклад.

— Слушай, подруга, — бодро сказал я, — Это третий схрон за лето. Не слишком Пасюков обнаглел? Может, пришло время им заняться?

Скисла Оля, улыбнулась, да улыбка вышла кривая, на оскал похожая. И понятно: скользкий тип этот Пасюков, и не простой. Хотелось бы его прищучить, да неясно, как подступиться. Скорее всего, ничего не получится, а проблемы, точно, наживёшь.

— Когда-нибудь… — прошипела Ольга и сощурилась. Пальцы сжались в кулаки. Верно, представила, что добралась, наконец, до Пасюка. Я тоже это представил, и немного ему посочувствовал.

— А всё же третий схрон, — напомнил я для порядка, — что-то барачники задумали. Нет?

— Ерунда, — отмахнулась Ольга. — Я бы знала. Это вроде игры: они прячут, мы ищем. Все при деле, всем весело. Если охота, посмотри, чего парни у Мухомора откопали.

Я заглянул в оружейную. Забавный оказался арсенал! Значит, мясо, резать? Рыбку потрошить? Кораблики строгать? Этими тесаками сподручнее живых кабанов на фарш рубить! Я никогда не видел мачете, и довольно смутно представляю, что это. Мне воображаются острые, сверкающие на солнце большие ножи. Передо мной другие: тусклые, даже в пятнах ржавчины, щербатые, и какие-то кособокие. Сработаны, и не очень умело, из того, что под руку попалось. Но всё же, когда я увидел эти орудия, в голове зазвучало: «мачете».

И кому такое «мачете» нужно? В карман не положишь, и в сапоге не поместится. Можно прицепить на пояс, тогда выйдет что-то вроде короткой сабли. Круто будет смотреться, но кто в Посёлке решится на такую наглость? Вопрос…

Отвлёк меня от этих мыслей Ренат. Весь из себя причёсанный и выбритый, он находился в полной готовности. Ему не терпелось, он бил копытом, норовя сорваться в любой момент. В руке у него сетка, в ней соблазнительно клацают фляжки, виднеются огурчики, печёные картофелины, тушенка.

— Потому что мы нормальные мужики, — сказал Ренат, — а значит, с пустыми руками к дамам не ходим. Во всяком случае, не на первое свидание.

А что, с такими гостинцами нас радостно примут в любом доме! Потому — вперёд, и прочь сомненья! Приняли мы по маленькой, на ход ноги. Похорошело.

— Ну, пошли, что ли?

— И валите, кобели запойные, — напутствовала нас Ольга.

К вечеру облака истончились, через просветы небо проглядывает — лазурное над головой и порозовевшее на западе. Солнышко расплылось и повисло над верхушками деревьев, а напротив него, на востоке зажглось призрачное, окольцованное нимбом, ложное солнце — значит, завтра будет ясная погода! Капли сверкают на траве, и грязь, как будто, не такая грязная. Ноги вязнут и разъезжаются; ничего не поделаешь — улицы Посёлка сделаны из луж и слякоти.

Бом-м-м… бом-м-м… бом-м-м… разлетелось вдребезги вечернее спокойствие. С тополя, что растёт у площади, гомоня, снялась воронья стая. Тишина — три удара — тишина — три удара. У Ограды — чужаки. Степень опасности третья, то есть — почти никакая. «Не тревожьтесь, граждане, занимайтесь своими делами, не мешайте дружинникам — они сами разберутся», — примерно так. Естественно, заслышав этот сигнал, весь Посёлок сбежится на звон рельса — всё-таки развлечение.

— Может, глянем, что на этот раз? — обрадовался Ренат. — Хоть одним глазком.

— Охота тебе под ногами у людей путаться. Наверняка, ерунда какая-то, — для вида заспорил я. А с другой стороны, если б совсем ерунда, пристрелили бы нарушителя, и дело с концом. Незачем лишний шум поднимать. Раз бьют в рельсу, значит, предупреждают: не волнуйтесь, но от убежищ далеко не уходите. На всякий случай…

— Не вредничай, Олег. Может, им помощь нужна. Ну, пойдём, — Ренат зашагал к северному посту.

— Ладно, пойдём, — я бросился его догонять.

Любопытный народ собирался кучками. Близко к Ограде, чтобы не мешать дружинникам, не подходили. Лучше наблюдать издали — и под горячую руку клыковских ребят не попадёшь, и безопаснее.

Но Ренат рассудил, что мы — не абы кто, нам можно, и даже нужно забраться на вышку. Я вздохнул и поплёлся за ним.

Не нравится мне, когда рядом лес — у меня из-за этого на душе неспокойно. И сейчас внутри заскребло, но я, вслед за Ренатом, смело забрался на первый ярус. Выше мы не полезли, и отсюда вся граница — как на ладони. Посёлок огорожен частоколом из заострённых трёхметровых брёвен. Недалеко виднеется железная дорога, она бежит с севера на юг и насквозь пронзает Посёлок. За Оградой — сто шагов ровной земли: ни деревца, ни кустика, лишь покосившиеся столбики с колючей проволокой, да ловушки, замаскированные дёрном. По другую сторону Ограды, на территории Посёлка — вышки. Старые металлические и установленные позже деревянные. На них дежурят, а в случае прорыва с них же и стреляют, дружинники.

Не так давно окрестный лес кишел тварями — одна чуднее другой. Атаки на Посёлок тогда были обычным делом. В ответ мы вырубали деревья, жгли траву, перепахивали землю. Сейчас попроще: лес не атакует, а мы почти не выходим за Ограду — так и живём… хотя, случалось, забредало к нам очередное чудище.

— Ни фига себе! Ты посмотри! — Ренат возбуждённо махнул рукой в сторону леса. Где-то там, почти у деревьев, топчется бурый мишка. И стоило шум поднимать? А когда я присмотрелся, понял, что стоило. Зверь-то не совсем обычный. Всё у него, как у косолапых. Только размер… этот раза в два больше любого другого медведя. Частокол такому амбалу не преграда. Если заберётся в Посёлок, мало не покажется ни нам, ни ему.

Зверь, похоже, сам не понимает, зачем он здесь. Пришёл, любопытства ради, на чужую территорию, сам не рад, на морде недоумение нарисовано. Пока зверь не агрессивен, топчется на месте, лапа тянется к колючей проволоке. В голове неторопливо крутится какая-то медвежья думка. Может, мишка всё хорошенько обмозгует, да уберётся восвояси.

А к вышкам подтянулись автоматчики.

— Не стрелять, не стрелять! Кто пальнёт, башку откручу! Только по команде! — орёт Клыков.

На вышку, пыхтя, забрался красномордый бородач с пулемётом. За ним второй такой же мордатый, и запыхавшийся — этот приволок патроны. Бойцы начали устанавливать оружие.

— Валите отсюда, не мешайтесь! — ворчит пулемётчик.

— Без вас управимся, — поддакивает напарник. Они занимаются делом, и больше не обращают на нас внимания. Мы спускаемся на землю, смотрим через узкие прорехи в заборе.

Вдруг — осатанелый лай; из псарни привели собак. Не нравится им медвежий дух, зашлись в истерике, рвутся с поводков. Косолапого надрывный лай нервирует. Кто там осмелился тявкать? Проучить наглецов! И побрёл мишка к частоколу. Колючая проволока зверю не помеха. Он её, скорее всего, и не замечает.

— Генератор кочегарь! — орёт Клыков.

Фыркнул, и, наконец, завёлся дизель-генератор. По колючке побежал ток. А пришельцу это нипочём. Он прёт, как трактор, столбы валятся, проволока рвётся, как паутина. Зверь обходит ловушки, чует их, что ли? Он рядом. Собаки остервенели, подавились лаем. И стало тревожно. А ну, как прорвётся? А вдруг? И мы с Ренатом пятимся, да что там — убегаем от Ограды.

Стреляйте, почему не стреляете!? Он же сейчас всё тут разворотит! И Клыков орёт:

— Пулемёт, огонь! В голову ему, в голову! Не мазать!

Резко и коротко хлестнула очередь. Докатился обиженный рёв, животное вздыбилось на задние лапы. Ух, огромный — грудь и голова подымаются над частоколом. Тарахтит автомат, ещё один. Пули рвут зверя. Пена с клыков. Клочья шерсти. Алые брызги. Опять вступает в дело пулемёт. Медвежья морда превращается в кровавое месиво. Всё! Зверь медленно, словно во сне, заваливается на Ограду. И тут же, как по команде, смолкает оружие. Звенящая тишина. И снова лай собак.

Брёвна под тушей медведя ломаются, как сухие прутики. Их треск громче выстрелов. Зверь мёртв, но лапы ещё скребут землю, размётывая грязь и щепки.

— Остановите генератор! Мать твою! Собак, собак пускайте!

И получившие свободу псы радостно терзают тушу поверженного врага. Ф-фух. Я сквозь сжатые губы выпускаю воздух; оказывается, я следил за происходящим, затаив дыхание. Сердце колотится о рёбра. Тело просит действия. Бежать, рвать, бить, стрелять! Дружинники оттаскивают собак; звери упираются; их раздразнило свежее мясо. Пасти оскалены, морды окровавлены.

К туше подошёл Архип Петрович, спец по животным, и прочей лесной мерзости, а по должности самый главный наш умник. Он давно крутился неподалеку, пританцовывая от нетерпения, и его час настал.

— Отойди ты, не мешайся, — беззлобно заворчал на Архипа Клыков. По лицу видно, доволен командир своими бойцами. Сработано быстро и чётко. Патронов израсходовано немного. Главное, обошлось без пострадавших.

Архип раздражённо принялся доказывать, что ему необходимо осмотреть, измерить и зарисовать. Неплохо бы взять образцы на исследование. Клыков объяснил, что скоро подойдут забойщики. Когда они будут разделывать тушу, тогда измеряй, что хочешь, и бери любые анализы.

— Надо же, — весело оскалился пулемётчик. Он обошёл вокруг туши, любуясь проделанной работой, — еда сама пришла. Теперь медвежатину лопать будем.

— Погоди радоваться-то, — проворчал его напарник, он тоже осматривал трофей, — может, глисты в нём. Или бешеный! Чего, спрашивается, на пулемёт попёрся?

— Не хочешь — не ешь, а другим аппетит не порти. Собачки что попало жрать не будут. Видал, как набросились? Вот и думай!

Мясо — это хорошо. Вовремя мишка к нам забрёл. Посмотрит Архип, анализы всякие возьмёт, а потом устроим праздник обжорства.

Тут бы нам уйти, да не успели — на месте битвы появился Степан. Он, сходу оценив ситуацию, кивнул нам, мол, подождите, есть разговор. Из него посыпались распоряжения: собак, попробовавших медвежатину — в отдельный вольер, и проследить. Если не захворают, значит и людям можно. Архипу — проверить зверя на предмет паразитов и болезней, и сразу доложить. Клыкову — послать людей за бригадой забойщиков, и за строителями. Да, и пусть сапожника приведут, будем решать, сгодится ли шкура на обувь, или куртки сошьём.

Отдав необходимые распоряжения, Степан подозвал нас. Он посмотрел на меня и неодобрительно покачал головой.

— Разит, как из пивной бочки. С утра чтоб как огурчик, чтобы ни запашка, упаси боже, — и, увидев моё расстроенное лицо, добавил. — Не переживай, наверстаешь. Ты же шустрый!

Потом Степан перевёл нехороший взгляд на Рената, тот неловко попытался спрятать сетку с едой за спину, фляжки предательски звякнули. Степан поморщился и спросил:

— Говорят, новый схрон с оружием нашли? А я через третьи руки узнаю!

— Да не схрон это, ерунда, — заоправдывался тот. — Десяток ножей. Завтра бы тебе показали. Делов-то…

— Не завтра, — поморщился Степан, — Сейчас. У самих на этот счёт мысли имеются?

Тут я и выдал, что думаю. Про то, что слишком часто стали попадаться такие заначки. Про то, что эти ножи не спрячешь ни под одеждой, ни в сапоге. Значит, прятать их не собираются. И не для мелкой драки они приготовлены, а для открытой рукопашной схватки. Можно было бы предположить, что это для забойщиков на свиноферме, но забойщикам столько не надо! Опять же, есть там запчасти для самострела; на ферме они, точно, не нужны. Что-то нехорошее за этим чуется!

Степан посмотрел на меня, а потом заявил:

— Если ты такой наблюдательный да умный, пора к настоящей работе примериваться. Тогда и увидим, на словах ты шустрый, или на самом деле. На другое разрешаю забить, а с оружием разберись до конца!

Такой мне урок: не высовывайся, когда не просят. А высунулся — не обижайся, что заметили, да запрягли, и лучше не думать, что будет, если запорю это дело — по полному счёту спросит. Без скидок.

Я начал соображать, как бы ловчее к новому заданию приступить, но Степан удивил меня ещё больше.

— Есть мнение, — он посмотрел давешним острым взглядом, — и я это мнение поддержал. Нужно бы нам понять, каков ты в лесу. А посему, завтра на рассвете ты должен быть у оружейного склада. Там соберутся лесники. С ними за соляркой пойдёшь. Да не бойся, одним днём управитесь, к вечеру дома будете. Остальное — когда вернёшься. Ясно?

— Ясно, — ответил я, хотя на самом деле понял лишь, что развесёлый вечер отменяется. Я ни разу не ездил за соляркой. Я, вообще, дальше, чем на пятьсот шагов от Посёлка не отходил. Я не умею жить в лесу, и не хочу в лес! Какая лесникам от меня польза? А хлопот с новичком, точно, не оберёшься. Но ничего этого я Степану не сказал. Какой смысл, если всё решено?