Из блокады (СИ)

День одиннадцатый

Сон, как студёный омут: тратя последние силы, выныриваю, чтобы судорожно глотнуть воздух, и вновь затягивает глубина. Поняв, что окончательно очнулся, и больше, даже если очень постараюсь, заснуть не получится, я чувствую лишь облегчение. Заботливо приготовленное для меня ложе из елового лапника не спасает от предутреннего холода: тело трясётся в ознобе, ноют кости, болят усталые мышцы — какой уж тут сон.

Кажется, скоро начнёт светать. Ветер шуршит кронами, слышно, как с листьев падают капли, но дождь прекратился, тучи разбежались, и луна залила пространство меж чёрными деревьями зыбким светом. Укрывшая меня разлапистая ель под дуновением ветерка покачивает ветвями, иногда под неё залетают отсверки костра. Мне хочется тепла и света, и я выбираюсь к огню.

Когда я вылез из-под дерева, никто на меня и не посмотрел, все уставились в темноту, оттуда доносилась тяжкая брань, а потом неподалеку затрещали ветки, и в неверном свете я увидел, как из ельника выдрался Партизан — белёсое пятно во тьме.

Растрепанный и голый человек притулился у костерка, к мокрому телу прилипли травянистые волокна и еловые иголки. Те, кто не совсем обалдел, похватали оружие, а меня одолела оторопь, потому что не ожидал я, что это случится так быстро. Настёне, чтобы вернуться с того света, понадобилось добрых полдня.

Первым к другу бросился Савелий.

— Вот те на, Савка! Ты откуда взялся? — удивлённо завопил Партизан, остановив поток сквернословия, а потом растерянно спросил: — И вообще, где это мы? И что вы здесь делаете?

Лесник не понимал, что с ним произошло. Голый — лишь накинутая на плечи куртка Савелия защищает от ночной прохлады — он скукожился у костра; всю одежду Партизана я разбросал возле кровопивца, тогда мне и в голову не пришло забрать её с собой, а лезть в темноте за грязным тряпьём в логово хищного растения дураков не нашлось. Только это не все плохие новости для Партизана; как бы сказать ему поделикатнее, что придётся топать по лесу босиком? Нам и в голову не пришло захватить из Ударника его обувь. Самого Партизана взяли, а про сапоги и не вспомнили. Разве кто-то думал всерьёз, что они ему ещё понадобятся?

Лесник нещадно скрёб ногтями голое тело; облепившие туловище обрывки кровопивца отдирались неохотно, с едва слышным треском. Когда Партизан вытаскивал из-под кожи очередной обломанный шип, над поляной разносилась смачная брань.

— …Объясните, что случилось? Дайте покурить! Нет, сначала есть! Я буду жрать, а вы рассказывайте. Знаете, как было хреново! Долго-предолго, хреново-прехреново. Это помню, а дальше — не помню! И есть хочу!

Механик, чтобы накормить друга, выложил из своего рюкзака все припасы. Суетясь возле Партизана, он иногда, вроде бы случайно, задевал его ладонью, видно, проверял, не призрак ли перед ним.

— На мне что, сиськи выросли?! — накинулся на Савку лесник, механик отпрянул, и замотал головой. — А зачем ты меня лапаешь? Найди себе девку, и лапай, сколько влезет, а меня не трожь!

И он, торопливо и шумно, слопал всё, чем поделился с ним Савка. При этом лесник, ни на секунду не умолкая, чесал языком. Я и не догадывался, что Партизан может так много, смачно и не по делу болтать:

— Открываю, значит, глаза, чую, обмотали меня листья, будто кочерыжку. Хочу на помощь покричать, а во рту толстенная волосатая дрянь. И между ног, чувствую, что-то егозит… тьфу, срамота! Ни вздохнуть не могу, ни чего ещё… рукой пошевелить — и то не получается. Ногой подрыгать — тоже никак. И, главное, не помню ж ни черта! Сообразил, что нужно выбираться. Как про это подумал, так сразу и отпустило. Руки-ноги освободились, волосатые шланги из меня повылезали. Встал я, значит, на карачки, хотел проблеваться, а из меня какая-то едкая жижа прёт. А потом костёр заметил. Пока ног не почувствовал, полз, а как дополз до ёлок, на ноги поднялся. Ну-ка, кто расскажет, что за дела здесь творятся?

Вызвался Савелий — рассказал, как сумел. Партизан кое-что понял, а что не понял, то дофантазировал.

— Значит, хотел скормить меня кровопивцу? — прошипел он. — Я-то думал, что примерещилось, быть не может, чтобы Олежка…

В глазках лесника злобно сверкнули отблески углей. Я попытался отодвинуться, вдруг показалось, что лечение дало побочный эффект — тело выздоровело, а мозги, наоборот… — но крепкая ладонь схватила меня за грудки. Видно, встревожился не только я, Степан занял позицию за спиной лесника.

— Сперва хотел повесить, а теперь решил так со мной разделаться? Что плохого я тебе сделал, гнида?! Ты заодно с Зубом, да? Вы, менты… — Партизан примерился к моей переносице, только бы не вздумал боднуть. На лбу и так надулась здоровенная шишка, я чувствовал, как она пульсирует. Для полного счастья не хватает сломанного носа.

Степан легонько, чтобы отвлечь от меня, и немного привести в чувство ошалевшего лесника, хлопнул его по плечу. Тот выпустил мою куртку и набросился на кума — точно, повредился головой! Степан, заломив руку Партизана, развернул, а затем пнул его. Грязный сапог плашмя шлёпнул по голому заду; если смотреть со стороны, получилось даже забавно. Глупая ситуация, и немного для Партизана непонятная. Побить бы кого-нибудь для успокоения нервов, да не получается. Наверное, очень неприятно, когда все против тебя, а ты голый и растерянный. Степан, изобразив на лице скуку, поигрывает ножиком, поодаль Ренат — укоризненно качает головой, его автомат, вроде и смотрит в сторону, да неспроста ментяра насупился и зыркает исподлобья — разбери, что у него на уме! И уж совсем ни в какие ворота — верный Савка не рвётся заслонить грудью: руки его машут, будто крылья, глаза, что блюдца, и орёт он громко, но, почему-то, на Партизана, а не на его обидчиков.

— Ты бы сначала выслушал, дядя Петя, — попытался я угомонить возбуждённого человека. — А то скандалишь, не разобравшись!

— Пусть послушает, может, докумекает. Ренат ему растолкует, кто, кому и чем обязан, а мне надо бы с тобой посоветоваться, — кум сунул нож за голенище, и увлёк меня с освещённой костром полянки. Когда мы отошли, он зашептал: — я здесь, как слепой. Ничего не вижу, а понимаю ещё меньше, но чувствую, что за нами следят. Объяснить не могу, да что-то мне жутковато. Смотрю на ночной лес, как нецелованная девка на тёмную подворотню и сам на себя страх нагоняю. Других я решил не пугать, а ты знать должен. Сам решай!

Я ничего не услышал — моим ушам не дано отличить звук шагов крадущегося зверя от шороха листвы. И не унюхал — после ночёвки под дождём нос с удовольствием хлюпал, но едва ли уловил бы запах твари, даже если бы она сдохла под ближайшей ко мне ёлкой несколько дней назад. И уж, тем более, ничего не увидел в сгустившемся перед рассветом сумраке. Но я почуял волков: они не агрессивны и не дружелюбны, и они явились по мою душу.

— Оставайся здесь, — сказал я, и направился туда, где, как мне чувствовалось, затаились звери. Я, действительно, не видел опасности. Хотели бы, давно б разорвали, этих не отпугнёт едва живой костерок. Но кума с собой я брать поостерёгся, не был уверен, как стая отреагирует на Степана, а, главное, как отреагирует на зверей Степан.

Небо чуть посветлело, но меж деревьями по-прежнему чернильная тьма, лишь едва заметно, ещё сильнее подчёркивая эту тьму, светятся шляпки перезрелых грибов и гнилушки. Я увидел едва различимый чёрный силуэт, горят жёлтые светляки глаз — вожак вышел навстречу, он ждёт. Почти собачье тявканье предостерегло: ближе подходить не следует.

Говорить с животными невозможно даже мысленно. Я думаю, что для них слова, тем более, не произнесённые вслух, ровным счётом ничего не обозначают. Наше с волком общение — это мешанина из образов и чувств. По-человечески это могло бы звучать примерно так::

«Стой здесь. Не бойся (снисходительно и добродушно сообщает волк). Ты не добыча. Ты в моей стае. Сейчас. Потом не попадайся. Будешь добычей (это уже предостережение)».

«Я тебя понял».

Ещё я понял, что вожак не знает, что заставило его привести сюда стаю, просто знает, что находиться здесь и охранять меня — естественный порядок вещей. Я не вижу в этом ничего естественного, и понимаю гораздо больше того, что хотел сказать волк. Это меня пугает. Но, вернувшись к Степану, я даже не делаю попытки объяснить, какая забота меня одолела.

— Они нам не навредят, если мы сами не спровоцируем, — успокоил я Белова. — Они пришли, чтобы охранять нас… или сторожить.

Мы вернулись к костру. Партизана к тому времени угомонили, привалившись спиной к берёзе, он пытался соорудить из рукавов куртки механика какое-то подобие обуви. Лесник выглядел потерянно — кураж и жажда деятельности поугасли.

— Слушай, мне Ренат объяснил. Вон как, оказывается, — глянув на меня исподлобья, пробубнил Партизан. — Значит, будем считать, расквитался ты со мной за то, что хотел повесить… может, я ещё и должен. Ты знаешь, за мной не заржавеет! А Зуба ты, в самом деле, завалил?

— Там всё по-честному, — почему-то заоправдывался я.

— Мне без разницы, как у вас там было! Должок за ним остался. Значит, он опять сумел отвертеться… — нашёл новый повод для расстройства Партизан.

А за компанию с ним загрустил и Савелий. До него, наконец, дошло, что никакие кровопивцы не монстры, если даже почти мёртвых людей исцеляют. Вон оно что, граждане! Получается, зря механик в Антоху стрельнул? Удружил, называется! Не знал я, как объяснить, что не было у нас шансов оживить Антона, мы тогда и не представляли, что такое возможно. Пришлось растолковывать, что кровопивцы — они, как люди, тоже разные: одни хорошие, а другие — так себе. Честно-честно, Савка, тот гад был очень злым, значит — всё ты сделал правильно! Утешил я механика. Самого бы меня кто утешил, тяжко стало на душе после встречи с волками.

Едва из утреннего сумрака проступили очертания деревьев, я принёс Партизану одежду и мы торопливо собрались. Шли быстро, надеясь опередить потихоньку выползающий из овражков туман. Партизан, слегка опомнившись, вновь принялся безумолчно болтать, а когда, наконец, выговорился, на него навалилось угрюмое безразличие. Время от времени лесник останавливался, чтобы поправить обмотки на ступнях, потом его взгляд начинал беспокойно шарить по кустам и деревьям, а руки искали несуществующее ружьё. Мы, не дожидаясь Партизана, шли дальше, и тому приходилось, чертыхаясь догонять.

Волки не лезли на глаза, но их присутствие чувствовалось. Я прибавлял шаг — да разве от зверья убежишь? И вовсе я не боялся, что затевается недоброе, а всё равно хотелось оказаться как можно дальше от этих попутчиков. Лесник нервничал, он чуял — поблизости кто-то есть, а опыт говорил, что зверь может быть либо охотником, либо дичью, по-другому никак. Я не пытался убедить лесника в обратном; он и без того время от времени колол меня подозрительным взглядом. Понятно, не по вкусу ему, что здесь командует абсолютно тёмный в этом деле, и, кажется, немного спятивший молокосос.

Вскоре мы подошли к мосту; костюмов химзащиты на месте не оказалось — там, где был тайник, остались разворошённые ветки да листья. Не буду врать, что ожидал чего-то другого, но была-таки, надежда.

Барачники намного опередили нас. В лесу нынче беспокойно, надежда лишь на то, что это их задержало. Может, да, а, может, и нет, они идут по железке, и, скорее всего, уже вышли из леса, а нам теперь придётся полоскаться в болоте.

Шоссе, деревня, где возле дома, в котором мы провели ночь, разбросаны обглоданные падальщиками кости волколаков, снова лес, и болото.

Похоже, волкам известен короткий путь через топи. Мы ещё не выбрались на берег, а волки поджидают нас там, где рельсы выныривают из воды. Теперь я хорошо их рассмотрел — это крупные, очень крупные звери. Они больше не хотят прятаться, сбились в кучу, бока вздымаются и опадают. Мокрая шерсть, раззявленные пасти, алые языки и желтоватые клыки.

— Не вздумайте стрелять, — забеспокоился я, и, поспешно выбравшись из болота, пошёл к волкам. На меня уставилось восемнадцать хищных глаз, горящие взгляды выморозили внутренности, но я не остановился. Когда я приблизился, звери нехотя потрусили в лес, и только когда они ушли, люди решились выйти на берег.

Я решил, что буду делать дальше, и теперь обрадовал товарищей:

— Идите без меня.

— Что случилось? — опешил Степан.

— К чужакам собрался? — догадался Партизан. — По Настёнке своей заскучал?

— Сообразительный! — сказал я. — Ты умеешь слушать лес, вот и послушай, может, смекнёшь, что к чему.

— Да я бы послушал, я бы послушал… — ответил лесник, и, помявшись, спросил: — У тебя есть хмель? Без него я глухой.

— Что ж сразу-то не сказал? — я отсыпал Партизану несколько шишек. — В общем, так, звери вас не тронут, вы только сами к ним не лезьте. И пасюкам не попадайтесь.

— Что встали, орлы? Пошли, — лесник слегка повеселел: ему больше не придётся выполнять дурацкие приказы спятившего молокососа, теперь вокруг лес, а Партизан главный. Привычная роль в знакомых декорациях. А, может, всё проще, и человеку для счастья не хватало пары шишек хмеля. Несколько дней жизнь в нём поддерживалась дурманом. Вдруг, теперь он без этого коварного зелья и вовсе не сможет?

Я баламутил ногой болотистую жижу, которая в этих местах заменяла почву. В сапоге хлюпало. Я задумчиво посмотрел вслед уходящему леснику, и, не удержавшись, окликнул его. Партизан остановился, и, оглянувшись, спросил:

— Чего тебе?

— Ты заметил, что больше не хромаешь?

— Иди ты лесом! — ответил Партизан, а сам притопнул покалеченной ногой, на лице промелькнуло изумление, и лесник, махнув рукой, бросился догонять ушедший вперёд отряд.

— Уже иду, — вздохнул я, и свернул с железки. Путь мне перегородил большой серый волчара. У зверя выпуклый лоб, а на боку рыжая подпалина. Одно дело — беседовать с ним в темноте, совсем другое — смотреть в жёлтые глаза, ощущать запах псины и горячее дыхание. Одно дело догадываться, а другое — видеть, что ты живой лишь потому, что зверь позволяет тебе жить. Я попытался стряхнуть охватившее меня чувство незащищённости, а волк начал разговор:

«Уходишь, Вожак (недоумение)?»

«Да».

«Нам бежать с тобой?»

«Не надо. Я один».

«Теперь можно охотиться на твою стаю (предвкушение)? Ты их больше не защищаешь?»

«Это моя стая. Нельзя убивать. Надо охранять»

«(сожаление) Ладно, они останутся живыми. Я прослежу. Не попадайся, когда я охочусь. Ты будешь добычей».

Волчара слегка наклонил голову, и оскалил пасть, будто улыбнулся. Раздалось почти собачье тявканье. Пёс! Передо мной большой, глупый и ласковый пёс! Представилось, что я взлохматил зверю загривок. Недовольный рык, вздыбленная шерсть и обнажённые клыки. Я отпрянул: «извини, серый, был неправ, пойду своей дорогой». Долго ещё взгляд жёлтых глаз буравил спину. Волк боролся с инстинктом. Настигнуть, повалить, разорвать — это естественный порядок вещей. На всякий случай я прошептал: «не добыча, не добыча, не добыча!»

Волки… ещё долго не оставляло чувство, что звери следят за мной. Когда я впервые заглянул в горящие жёлтым глаза вожака, в голове будто что-то щёлкнуло, картинка сложилась. Тоже мне, достижение — к двум прибавить два! Если немного поразмышлять, да сопоставить факты, всё покажется очевидным. Беда в том, что не было возможности хоть на миг перевести дух, а, тем более, подумать. В последнее время я занимался другим — пытался выжить.

Волчий эскорт, это конец истории, пусть, даже, середина, а мне хотелось бы разобраться, с чего всё началось. Хотя бы это: откуда я узнал, как надо лечить Партизана? Будто инструкцию прочитал: сделай так, а потом — эдак. Или вот: я дрался с Зубом, и лес, по какой-то своей прихоти, пособил. Как я просил, так он и помог — накачал звериной яростью и заставил моё тело работать далеко за пределами возможностей. Память услужливо прячет подробности, оставляя на виду лишь смутные застывшие картинки, а на этих картинках угадывается: я, обратившись в чудовище, терзаю ножом живое тело. Как вышло, так и вышло — не мне привередничать, а то, о чём не хочется вспоминать, я уговорю себя позабыть.

А если ещё раньше? То самое ощущение скребущейся и вымораживающей внутренности ледышки. А сверлящий дыру в затылке воображаемый взгляд? Куда это делось? Ушло, растаяло, как снег, уплыло туманом. Между тем, как было раньше, и тем, как стало сейчас, я познакомился с вождём чужаков. Ладно, допустим, дядя Дима всего лишь научил меня, как это у него называется, «говорить с Миром». Ага, накормил дурманом, я посмотрел странные видения, и всё случилось. Ничего усложнять не надо, правда?

Только была у Архипа занятная идейка, мол, действия леса иногда кажутся разумными именно потому, что в его ментальную сеть включен разум дяди Димы, а, может, и других чужаков. Или это говорил Артур? Не важно! Важно, что я не захотел услышать: некоторые вещи лучше пропускать мимо ушей. Если знаешь — необходимо что-то делать, а если не знаешь, тогда и волноваться не о чем — пусть всё идёт своим чередом.

Но если дядя Дима, быть может, сам, а, скорее всего, вместе с другими чужаками, день за днём заставляет Мир вертеться в нужную ему сторону, значит, он виноват и в том, что лес хочет уничтожить Посёлок! Логично? Вроде бы, да! Я не утверждаю, что дядя Дима вредит людям специально, я скорее поверю, что он и не догадывается о том, как на самом деле обстоят дела. Он считает, что вокруг него разумный Мир, и не видит, что этот Мир — увеличенное и перекривлённое отражение его же собственного разума. Вернее, он и есть разум этого Мира.

Для вождя Посёлок — зло! Для леса это сигнал к действию. Мы ничего плохого чужакам не сделали, возможно, нелюбовь к нам зародилась в те времена, когда Димка обидели беглые зэки. Дмитрий думал, что такие, как они и держат в Посёлке власть. Может, это не повод, чтобы стремиться уничтожить неизвестное поселение вместе с незнакомыми людьми, но вполне достаточная причина для возникновения неприязни.

И вообще, не имеет значения, как всё началось. Важно лишь, как обстоят дела сейчас.

Если я ошибаюсь, и в моих рассуждениях нет ни крупицы истины, это тоже не имеет значения. Не важно, что всё может быть не так, гораздо важнее, что, быть может, всё так и есть. Я догадываюсь, как бы поступил Степан, если бы знал то, что знаю я, но что же делать мне? То есть, понятно, что мне следовало бы сделать; цена вопроса слишком высока. Возможно, потом я сумею убедить себя, что именно так и надо, а другие варианты гораздо хуже. Но убить дядю Диму? Просто — взять, и застрелить? У меня получится. Смог же я зарезать Сашу, а он тоже когда-то был мне другом. Наверное, потом, если останусь жив, я буду ненавидеть себя за предательский выстрел, и постараюсь забыть ещё один эпизодец из своей жизни. Это пустяковая цена за возможность дать Посёлку и людям шанс на выживание. Пусть это теперь не мой Посёлок.

Но пока лучше об этом не думать; вокруг лес. Интересно, можно ли, подключившись к ментальной сети, считывать не только эмоции, но и мысли? У меня, положим, не получается, но это не значит, что и чужаки не могут. Как-то же они умеют общаться без слов.

Я не сбился с дороги, что-то во мне вернее любого компаса указывало нужное направление. Прошло немного времени, и простуженный нос уловил едва ощутимый дух жарящегося на углях мяса. Желудок заурчал, как домашний котёнок, ему захотелось горяченького, ароматного и вкусного. Но я не стал торопиться, надо бы ещё раз всё обдумать и взвесить. Хотя, кого я обманываю? Решение было принято ещё тогда, когда я заглянул в глаза зверю, против своего желания пришедшему нас охранять.

— Привет, как дела? — сказал я, подойдя к костру. Особого интереса моё появление не вызвало, похоже, здесь я стал своим. Тем лучше.

— Иди, — мне указали на избушку дяди Димы, — ждёт.

Сидящего на травке возле избы, и прислонившегося спиной к стене человека я заметил издалека. Без куртки, босой и в камуфляжных штанах, он грел на солнышке обнажённый живот. На лицо упали космы спутанных волос, из-под которых высунулась рыжая клочковатая борода. Показалось, я знаком с этим человеком, а потом я его узнал. Но это не может быть Леший, такого не бывает. Я бросился к другу, и, как в невидимую стену, с разбега врезался в пустой взгляд. Теперь я увидел — тот, кого я принял за Лешего, ненормально расслаблен, слюнявый рот приоткрыт, а взгляд блуждает нигде.

— Леший, — позвал я тихо, — не узнаёшь?

Показалось, или на самом деле в глазах человека затеплилась искорка мысли? Эта искорка разгоралась, разгоралась, да так и не разгоревшись, угасла. Точно так же, как я недавно разговаривал с волком, я решился поговорить с Лешим. но тут же отпрянул — пустота, в звериной голове было больше человеческого. Не Леший это, лишь оболочка. Дружище, что они с тобой сделали? Выждав какое-то время, я вновь потянулся к Лешему — очнись, да очнись же! — и что-то в пустоте затрепетало.

— Олег? — невнятно пробормотал Леший, и после долгой паузы, — Зуб гадина. Берегись его.

И снова — серая, без малейшего просвета, муть.

«Это чужаки сотворили с ним такое? — подумал я, стискивая автомат. — Но, как же? Зуб его убил! Выходит, они оживили! Каким бы Леший ни был — он живой».

— Я чувствовал, ты идёшь за ним, — сказал дядя Дима, выглянув из-за двери.

— Нет, — ответил я, — Я не знал, что он жив. Я… по другому вопросу.

— Он и не жив, и не мёртв. Он посередине. Мальчики услыхали, что он умирает. Он хотел жить и он почти добрался до леса, а в лесу почти умер. Мальчики старались, тело исцелили, разум он открыть испугался, и теперь его душа спряталась глубоко-глубоко. Она вернётся к нему, или нет. Я попробую вернуть душу, только нужно время. Хорошо, что он тебя узнал, добрый знак.

Они, значит, спасли Лешего, а я пришёл их убивать — очередная загогулина! Казалось бы, всё ещё больше усложнилось, а на самом деле, наоборот, стало проще, только сразу я этого не понял, а когда сообразил, навалилось облегчение… я бросил автомат на землю. Вот уж нет! Я честно попытался, и не смог, потому что нашёлся повод не делать этого. Совесть у меня чиста. Можете натравить на Посёлок хоть всех лесных тварей, а я, пока не пойму, что вы это сделали специально, убивать вас не стану. Потому что думаю, не враги вы, а значит, есть надежда, что вы же мне и поможете.

Степан сказал бы, что я размазня, хлюпик, и, вдобавок, идиот. Наверное, так и есть. Если б я, когда была возможность, застрелил бы Пасюка, и, заодно, Асланяна, со мной бы не произошло множество неприятностей! Вместо них появились бы другие. В том и беда, что не знаешь, каким местом к тебе жизнь, полосатая стерва, повернётся.

Дядя Дима смотрел на меня прищуренными глазами.

— Оставь оружие на земле, и зайди в дом, — велел он, и я подчинился. Одно я знал точно — Степану про то, что я опять не решился стрелять в безоружного человека, лучше не говорить.

Я прислушался к ворчанию в желудке. Там, будто камешки перекатываются; сам виноват, наглотался жирного мяса, теперь страдаю. Рядом початый кувшин, дядя Дима внимательно слушает, а я рассказываю о своих злоключениях.

— У вас одно и то же, — подвёл итог чужак. — Вчера воевали, сегодня воюете, и потом будете воевать. Людей осталось мало. Надо жить и плодиться. Надо род возрождать, как делает всё живое, а вы убиваете. Так и будете убивать. Потом останется один человек. Потом он умрёт, и вас больше не будет. Люди — ошибка. Мир это видит.

— Вы тоже люди.

— Мы — другие. Мы останемся. А вы — нет. Приходи к нам и живи. Тебя и твоих друзей мы приютим. Остальных — нет.

— Спасибо и за это, — пробормотал я, и приложился к кувшину. — Но я хотел просить о другом. Мне нужно, чтобы ты меня научил. Понимаешь, мои друзья не могут вернуться в Посёлок. Они в лесу и мне надо защитить их от тварей. Вас твари не трогают, расскажи, как это сделать?

— Это? Это просто. Так можешь и ты. Думай о Мире, как о доме. Думай, что в доме хозяин — ты. Нельзя дом не любить, и нельзя его бояться. Это просто, разве не понимаешь? Если твои люди станут так думать, никто и никогда их не тронет. Даже один, думающий правильно, сумеет защитить других, если те не будут своими мыслями мешать. Понял?

— Не совсем.

— Ладно, расскажи мне, как ты вылечил Партизана? Я учу этому своих мальчиков, а получается не всегда и не у всех. С Лешим, это, с Лешим у них плохо получилось. А ты сам.

— Если б заранее понимал, как будет, не стал бы и пытаться, — честно сказал я. — А когда начал, стало поздно останавливаться.

— Вот и правильно, что решился, — улыбнулся дядя Дима. — Я тоже первый раз когда-то. Думал, что не получится! Ты вылечил Партизана, и не понял, что можешь не только говорить с Миром? Ты можешь управлять Миром — вот сила! Так и защитишь своих друзей. Понял?

— Не совсем. Управлять Миром, это то, что делаешь ты? Это же ты прислал к нам волков?

— Волков не знаю, — дядя Дима забрал у меня кувшин, и сам сделал несколько глотков. — Тебе было плохо, я не хотел, чтобы с тобой случилось плохое, а всё остальное случилось само. Ты думаешь, можно заставить подчиниться животных? Ненадолго можно, но когда отвернёшься, зверь вонзит в тебя когти. А вот ежели Мир поймёт, чего тебе надо, он сам сделает. Только надо стать частью Мира. Другому Мир не поможет.

Я забрал у дяди Димы кувшин, и надолго припал к вину. Получается, вождь сам признал, что лес исполняет его желания. Эх, моя нерешительность, надо было сразу стрелять, потому как сейчас не смогу. Не смогу я и заставить дядю Диму изменить отношение к людям, и к Посёлку, а значит, всё пока останется, как прежде.

В этот раз усилий вообще не понадобилось: я разжевал хмель, подумал в нужном направлении — внутри, будто что-то щёлкнуло, и нарисовалась картинка: огненные брызги, разноцветные сполохи, радужные мерцания и переливы… красота, и жуть неодолимая; надо бы скорее вынырнуть из блистающего водоворота, и не получается; пучина влечёт.

Если спрятаться, свернуться в клубочек и замереть — про меня забудут. Нет! Вцепились и тянут в глубину. Похоже, конец! Спасите! Вдруг — тихий шёпот: «Всёхорошоуспокойсярасслабьсявсёхоро…» Чуть-чуть, совсем немного, отпустило. «Это ты, дядя Дима?» — послал я робкую мысль. «Кто ещё? — зашелестело в ответ. — Иди за мной…» Я зажмурился, и нырнул в радужный водоворот…

Меня пронзили искрящиеся волны. И настал миг, когда показалось — я понял: цветной хаос и не хаос вовсе, а сложная, и почти непознаваемая структура. Теперь я видел не только искорки сознаний, но и то, чем наполнено пространство между этими сознаниями. Я разгадал, как всё это связано. Лесной псевдоразум, он такой сумасбродный… чужой! Он впитывает в себя всё! Будь ты муравей, чья искорка сливается с другими такими же искорками в бесформенное сознание муравейника, или волколак, чей серый ум рыгает страхом и ненавистью. Неважно, кто ты — я тебя вижу. Жизнь кишит, мерцает, перетекает из одного в другое, связывается разноцветными нитями, заплетается и расплетается. Подчиняется сложным и строгим правилам. Если понять эти правила, если разобраться в связях…

На миг показалось, что я понял и разобрался. Если дёрнуть за эту нить, если её порвать, то… Меня подхватило и выбросило на поверхность.

Я лежал ничком в избушке дяди Димы. Старик тяжело и хрипло дышал. Кажется, от него пахло тем, что Партизан называет запахом страха…

— Ты молодец, — будто сквозь вату долетели слова, — но дурак. Да, ты глупый мальчик. Зачем делать, чего не понимаешь?

— О чём ты? — спросил я.

— Хочешь казаться ещё глупее? Или не ты сейчас пытался сломать красоту мира?

— А-а, — вспомнилось, как я хотел разорвать нить. — И что бы случилось?

— Что бы случилось? — переспросил дядя Дима. Кажется, он успокоился, по крайней мере, в прищуренных глазах зажглась ехидная улыбка. — Я откуда знаю! Может, ничего бы и не случилось. А может — случилось бы. Я не стал рисковать, чтобы узнать, и остановил тебя. А ты ещё сильней, чем я думал вначале! Для многих это невозможно, а для тебя это, думаю, только ступенька. Мир — это дом. У него много этажей. Раньше ты был на первом. Сейчас ты был на втором, и чуть не залез на третий. На первом можно понимать, на втором — управлять, а что на третьем я не знаю. Сам не пробовал…

— Почему?

— Боюсь, не хватит сил. Стану другим. Мир сильнее. Он меня подчинит, а не я. А ты сразу… говорю же — дурак. Надо загородиться, и наблюдать. А ты захотел переделать и поломать. Сначала контролируй себя, потом Мир. Или он станет играть с тобой, как с другими тварями. Ладно. Вот и ответ, как тебе защитить своих людей. Понял?

Я неуверенно кивнул, а дядя Дима продолжил:

— Не всё ты понял. Или ничего не понял. Думаешь, это Мир делает вам неприятности? Это вы делаете неприятности и Миру и себе. Научитесь думать без зла и страха, а смело и с любовью, Мир вас полюбит. Да разве вы сможете? Без помощи и ты сначала не сможешь. Завтра к полудню придут мои мальчики, они защитят твоих людей. Но ты должен пообещать, что вы не сделаете им зла. Это ты можешь пообещать?

Я кивнул чуть увереннее.

— Жди, где железная дорога приходит к вашему Посёлку, тебя найдут.

Две рыжих от ржавчины рельсы, как две путеводные нити. Они в последнее время всегда рядом. Куда бы я ни шёл — показывают направление. Не заплутаешь. Хочется пуститься вскачь, потому что тело наполнено энергией. Она кипит, пузырится, выплёскивается наружу, её не удержать. А перед взором картина, увиденная во время путешествия вглубь Мира. Сейчас я там, в радужном круговороте.

Когда-то лес меня пугал, оказывается, его можно не бояться, а просто жить. Все умеют просто жить, но забыли про это умение. Мне помогли вспомнить, теперь я должен помочь вспомнить другим. Если получится, проблемы решатся сами. Их больше не будет — этих проблем. Даже не верится, что всё так просто. Наверняка, что-то я упустил, но об этом я подумаю не сейчас.

Я торопился — когда доза хмель-дурмана перестанет подпитывать энергией и оптимизмом, навалится депрессия, возможно, я свалюсь без сил. Надо успеть в Нерлей до темноты. Пока всё хорошо. Только Леший… его пустой взгляд, как заноза. Ничего, дядя Лёша, главное, ты жив. Значит, за тебя мы ещё поборемся.

Из-под ног брызгали разноцветные ящерки, я обошёл стороной гнездо с детёнышами какой-то змеюки, в чаще затаилась неведомая тварь — поджидая добычу, она передавала на всю округу: «иди сюда, здесь хорошо и спокойно». Я, вслух и мысленно, послал соблазнительницу подальше.

Недалеко от железки я заметил на дереве дикую кошку. Я не интересовал её: «шагаешь, и шагай себе мимо, дылда». Она мне тоже не очень интересна, и всё же я приказал: «Иди за мной». Спутник мне ни к чему, пожалуй, я это сделал просто из озорства; пока ещё внутри кипела подаренная мне хмель-дурманом, да так и не растраченная энерг. Кошка чуть не взорвалась от негодования: зачем ей бежать за непонятным двуногим существом? Но деваться некуда, пришлось семенить рядом. Улучив момент, когда я отвлёкся, залюбовавшись цветочной полянкой, этот комок недовольства и раздражения, сиганул в кусты. Вот, пожалуй, и вся моя власть над Миром. Но тем, кто считает лес абсолютным злом, совладать с которым нельзя, даже этот маленький фокус может показаться колдовством.

Ударник я обошёл стороной, даже воспоминания о том, что там произошло, заставляли зябко ёжиться, и еле слышно шептать ругательства. Понятно, что я не стал заходить и в Посёлок. Вот и унылый в дождливых сумерках Нерлей. Сказали бы месяц назад, что пройти лес из конца в конец можно за несколько часов, не поверил бы. Оказывается, если поспешить — почему бы и нет? А силы на исходе. Больше мрачных мыслей, тяжелее поступь.

Человека в кустах я почувствовал, хотя едва не прошёл мимо; чары хмель-дурмана почти развеялись, а без этого никак — слишком устал, и людей вокруг многовато.

— А ну, стой! Руки подымай! А личико-то открой, дай рожей твоей полюбуюсь. Брось автомат, говорю! А теперь подымай руки-то.

Как велели, так я и сделал. «калаш» на рельсах, капюшон скинут, руки в небо задраны! Чего ещё пожелаете?

— Ну-ка, поворотись. Только медленно, — пожелал часовой. Я повернулся, и он обрадовался. — Точняк, Олег! Думаю, может, обознался! Смотрю, идёт! Походка, вроде, знакомая, а харю и не видать. Вон, какой стал! Борода отросла! Мужик! Да ты автомат-то подыми, да иди себе, бродяга. Твой Захар в той избе. У него и спросишь, что да как. А вот и он, покурить вышел. Захар Иваныч! За-а-а-хар, твою! Подь сюда!

— Ладно, — сказал я, — слушай, как у вас дела? Нормально?

— А то-ж! Из Нерлея хорошо добрались. И девочка твоя, и другая девчонка. Все тута. Пасюки нас и не тронули. Ты так Санька-предателя отделал, они до Посёлка бежали, не оборачиваясь. А ты чо один? Нешто, случилось чего? Как Партизан-то? Отмучался?

— Да нет, Михалыч. Всё хорошо. И с Партизаном тоже.

— Ну? И хорошо, что хорошо. За-а-ахар, твою, где застрял-то?!

— Михалыч, чего орёшь, как потерпевший? — спросил прибежавший на вопли часового Захар.

— Дык, вон! — дружинник указал на меня пальцем. Захар вгляделся, и наконец признал в заросшем и грязном оборванце коллегу и товарища.

— Ух ты, Олег! — заулыбался он, — живой, чертяка. Наслышаны мы о твоих геройствах, дружинники лишь об этом и говорят. Я знал, далеко пойдёшь, если милиция не остановит. А зарос-то, бомжара! А ну, быстро в баню, надо бы тебя на вшивость проверить. А то, не ровен час…

И сграбастал меня длинными ручищами.

— Как вы тут? — закряхтел я, выбираясь из крепких объятий.

— Мы то? Дрянно, — погрустнел Захар, — Терентьеву совсем худо. Сам увидишь.

Хозяину, и впрямь, нездоровилось. Из Посёлка бежали в спешке — что успели, то взяли, а вытяжки хмель-дурмана под рукой не было. Из больницы её должен был забрать Степан, да не получилось. «Терентьев без неё, считай, и не жилец, давно уж болеет, а сейчас почти загнулся Серёга, — грустно сказал Захар. — Если бы Архип из Ударника немного хмеля не принёс, наверное, и помер бы уже. Это чудо, что Клыков подоспел. Теперь не прячемся от пасюков. Наоборот, ждём их, пусть только сунутся».

— Здравствуй, Олег, — тихо сказал Терентьев, глянув на меня покрасневшими глазами.

— Здравствуй, — я осторожно пожал жёлтую, в пигментных пятнах, ладонь, лежащую поверх одеяла. Показалось, дотронулся до холодной и безвольной куриной лапки.

— Садись, — велел Терентьев, и я пристроился на краешке кровати. Натопленная изба. Тягостный дух, какой бывает в доме тяжелобольного человека. Недавно в этой избушке мы пережидали ночь. Разве тогда думалось, что судьба вернёт меня сюда? Комната наполнилась любопытными. Катя заставила Терентьева съесть шишку хмеля.

— Жуй, Сергей Владимирович, надо, — и Катюшка, бросив на меня косой взгляд, поспешно вышла. Не сказала, как рада видеть, и не поздоровалась. А Хозяин, меланхолично пережевав хмель, натужно сглотнул. Дёрнулся кадык, из уголка рта вытекла тонкая зелёная струйка.

— Расскажи старику, что в мире творится, — немного взбодрившись, поинтересовался Терентьев. — Эти молчат, не хотят расстраивать. Может, от тебя услышу правду. Видишь, как бывает! Дело всей жизни — псу под хвост. Ударили, откуда не ждал, видно, нюх я потерял. Пришла пора уступить дорогу молодым. Да где ж нынче молодых взять? Думал, без нас, стариков, не обойтись! А получилось наоборот — мы же всё и профукали.

— Ещё не всё, — подбодрил я Терентьева, — что-то же осталось? Ты, Сергей Владимирович, главное, не переживай. Может, оно и к лучшему? Теперь ты видишь, кто тебе друг, а кто враг.

— Точно, вся контра, как на ладони, нужно её прихлопнуть. Займёшься этим?

— Конечно, запросто! — я подумал, что, может быть, не так и плохи дела Терентьева, раз пытается шутить. Это шутка, правда? Не в серьёз же он решил, что я все его косяки выправлю? Или всерьёз? Может, действительно, не в курсе человек, что вокруг него происходит?

И я рассказал, но получилось не совсем так, как на самом деле. Слишком оптимистично вышло, потому что тяжело это — говорить правду больному старику, да и незачем её говорить. Терентьев узнал, что это лишь на первый взгляд ничего хорошего в сложившейся ситуации нет, а на самом деле наоборот. Начнём с того, что эшелон — вовсе не фантазии Партизана, и скоро лесник появится здесь — на броневике, и с кучей оружия. Отберём у Пасюкова Посёлок, как пить дать, отберём, а после — заживём! Да не как раньше, а гораздо лучше, и правильнее. Потому что, во-первых, у нас теперь есть эшелон, а во-вторых, тратить силы на войну с лесом больше не будем! Чужакам и в голову не приходит, что с лесом надо воевать, а мы что, глупее? Сумеем, как они, тогда у нас будут и пастбища и поля. Еды — вволю, причём для всех. Бабы детишек рожают, мы охотимся да сельским хозяйством занимаемся — все при деле, и лишних нет. А стариков и больных мы будем лечить, это я теперь умею. Пусть все работают на благо Посёлка. Нечего им болеть! Кстати, я Партизана с того света вытащил, а тебя, Сергей Владимирович, и подавно вылечу. Ты ещё немного потерпи, и жизнь наладится.

Терентьев жадно слушал, и морщины на его лице разглаживались. Потом Хозяин уснул. Шатаясь от усталости, я вышел на свежий воздух. Тупая, и пока несильная боль пульсировала в висках, по затылку стучал молоточек.

Окончательно свечерело. Я пытался сообразить, где можно устроиться на ночлег. Прохладный ветерок трепал влажные от пота волосы. Лёгкие жадно глотали ночную свежесть; она казалась сладкой после отравленного свечами, махоркой и болезнью воздуха в комнате Хозяина. Очень кстати подошёл Клыков, дал покурить. Он сказал:

— Молодец, хорошо говорил, даже я заслушался, а старик и вовсе успокоился.

— Наверное, хорошо, — вздохнул я, — только не о том. Есть ещё одна проблема — скоро жить нам станет негде. Отсюда лес прогонит, а в Посёлок Пасюк не пустит. Знаешь, Клыков, нам нигде не рады. Я позвал на помощь чужаков. На первое время это выход. А дальше надо будет решать. Слушай, что-то я устал. Где тут можно поспать?

— Да где хочешь. Вон сколько пустых домов, заходи в любой. А лучше иди к Ольге. И Катя там, пообщаетесь. Накормят тебя девчонки, напоят, да спать уложат.

— Клыков, — попросил я, — Будь другом, проводи. Я не знаю, где они живут.

— Ну, что вы, в самом деле? Отстань, Клыков, ну, отстань, — но тот не отставал.

— Хватит спать, лежебока, — требовал он. — От Пасюкова пришли. Говорить желают.

— А я причём? — попробовал отбиться я, — Ты главный, ты и говори.

— А они не хотят со мной. Они опять хотят тебя.

— Хотят, перехотят, — забубнил я, пытаясь стряхнуть сон. Сговорились они, что ли? В который уж раз, едва засну, начинают будить. Лучше бы совсем не ложился, чем так. Голова, будто из свинца, мысли не то, чтобы разбегаются — их вовсе нет.

Я никак не мог вспомнить, куда подевал сапоги. Их принесла Ольга. Она, вытянув руки перед собой, держала мою раздолбанную обувку кончиками пальцев за голенища.

— Просушить бы, — сестра состроила брезгливую физиономию, и грохнула обувь на пол. — А портянки я выбросила. На пока мои.

Ольга протянула мне две относительно чистые тряпки.

— Сейчас, — я, кряхтя, обулся. Тело корёжила ноющая боль, — подождите.

Мы втроём вышли на улицу. Солнце вот-вот выползет из-за верхушек деревьев, звёзды погасли, а бледный пузатый месяц повис у горизонта. Клыков поделился табачком и трубкой, сразу полегчало. Голубое небо, нарядные берёзки колышут зелёными веточками, красота в общем-то! Жаль, и в этот раз нашлись желающие помешать радоваться жизни.

— Куда идти-то? — спросил я.

— На платформу, куда ж ещё? — ответил Клыков. — Там они, голубчики.

«Голубчики» озираются по сторонам, да с ноги на ногу переступают — неуютно им. А неуютно оттого, что вокруг десяток наших ребят, и каждый смотрит неласково. Пасюки задрали лапки вверх, всем видом говорят: «ничего плохого мы не имели в виду, просто заскочили на огонёк, о жизни поболтать». А дружинники злые, не ровен час, поддадутся искушению. Они и не скрывают, что время церемоний закончилось, был бы повод, а за ними не заржавеет. Пасюки же хорохорятся, потому, как ничего другого им не осталось. В общем, все на взводе.

— Привет, Мухомор, и ты, Череп, здравствуй, — поздоровался я, — Зачем звали-то? Разбудили вот. Могли бы с кем другим побазарить, если приспичило.

— Пасюков велел договариваться с тобой, — объяснил Мухомор.

— Ну, если Пасюков, тогда ладно, тогда договаривайтесь, — разрешил я.

— Пусть они оружие-то уберут, — начал наглый и глупый Череп. — А то базара не будет. Переговорщики мы, понял? А переговорщиков трогать не полагается. На понт нас не возьмёте. Больше, как в Ударнике, не подставимся. В лесу наши люди, а вы тут, как на ладони. Дёрнетесь, и конец вам. Так что не советую, понял, сучий прихвостень?

— Как ты меня назвал?! Сучий прихвостень, говоришь? — прошипел я и, стремительно шагнув к Черепу, схватил его за грудки. Барачник от неожиданности подался назад.

Слова Черепа не произвели особого впечатления. Помня, как Клыков организовал оборону в Ударнике, я не сомневался — здесь дела обстоят не хуже. Я не боялся, что пасюки могут незамеченными пробраться мимо клыковских постов, куда им? Но мы, на всякий случай, проверим. Хорошо бы хмель-дурман пожевать, потому что тяжело без него такими делами заниматься, особо, когда не выспался и нервы на пределе. Тяжело, но можно.

Получилось не очень, тускло и мутно получилось, но я понял — если в лесу рядом с нами кто-то и затаился, их совсем немного. Звериной мелкоты полно, только не она меня сейчас интересует. Я почуял шестерых. Четверо по отдельности, они спокойны, и едва видны, скорее всего — наши. А двое, как прожектора в ночи, сияют страхом. Ещё недавно и я светился тем же самым, это сейчас поумнел, дошло до меня, что страх и есть магнит, который притягивает неприятности.

— Угрожать решил?! — я хорошенько встряхнул Черепа. — Жидковаты вы, чтобы мне угрожать. Думаешь, двое в кустах вам помогут? Да они скоро от страха обгадятся.

Череп вылупился на меня, глазки захлопали, видно, барачник решал сложную задачку: что лучше — продолжать борзеть, или сбавить обороты?

— Где прячутся? — влезла в мужской разговор Ольга, я показал туда, где, как мне виделось, засели пасюки. Сестрёнка обратилась к дружинникам: — Что, парни, проверим? Этих можно, в случае чего, немножечко подстрелить?

— Их можно, — разрешил я, — они же не переговорщики.

— Ты, Олежка, погоди в бочку лезть, это Черепок немного недодумал, — вмешался Мухомор. — И ты, девонька, не спеши. Насилу мы вас отыскали. То в Ударнике вы, а то в Нерлее, непонятно, где будете завтра. А мы к вам с хорошим предложением. Выслушали бы.

— Мы бы выслушали, — ответил я, — да вы ничего не говорите, только понты кидаете.

Череп возражать не решился, но глазёнки зыркнули из-под бровей. А Мухомор сказал:

— Слушай, Олежка, что велел тебе передать начальник!

— Начальник, это теперь кто? — спросил Клыков.

— Это Пасюков, других сейчас нету. Так вот, он говорит, что все немного погорячились. И он перестарался, и ты, Олег, тоже намудрил. А дела творятся нешуточные, и нервы у людей не железные, вот и вышли непонятки. Для всех лучше, если забудем недоразумения. Хватит резать друг друга, нас и так мало. Возвращайся ты в Посёлок, хозяин тебя примет, а те проблемы, что меж вами остались, вы, никого в свои дела не вмешивая, за рюмочкой чая и обсудите. Нам нужны люди, чтоб и в лесу, как дома, и в Посёлке на своём настоять могли. Глядишь, и сделаем тебя главным полицейским, благо, должностишка теперь свободная. А может, дружиной займёшься. В общем, дел полно, а делателей мало. Ну, как? Пойдёшь с нами?

— Неплохой ты дядька, Мухомор, — задумчиво проговорил я, — Вроде бы честный. Вот и ответь по-честному, сколько я в вашем Посёлке проживу? Ведь прирежете! Как случай подвернётся, сразу и замочите! Разве нет?

Череп оскалился, а Мухомор помялся, но сказал:

— По-моему, чем-то ты Пасюкову приглянулся. Впечатлить его ты сумел — это точно. Он говорит, если вернёшься, и другие смогут. Разбираться будем с каждым по отдельности, но справедливый суд гарантируется всем. А если кто решит по глупости жить в лесу, так Пасюков не возражает. Могут даже оставить себе оружие, главное, чтобы не подходили с ним к Посёлку. Когда-то барачники так жили, и ничего… кто хочет, пусть попробует. Но есть одно условие: нам нужна солярка. Она и так наша, принадлежит Посёлку, а вам и вовсе ни к чему. Мы её в любом случае возьмём, не сейчас, так после, но если отдадите добровольно, всем вам послабление выйдет. Такое вот предложение.

— Да, — сказал я, — хорошо говоришь. Мы должны подумать, с людьми посоветоваться!

— Думай, начальник даёт вам полдня! Ему торопиться некуда, он всё понимает, и условие у него такое: кто к вечеру не явится в Посёлок, тот, значит, и не захотел. Пусть остаются в лесу. А чтобы не думали, что мы вам враги, в счёт будущих добрососедских отношений Пасюков освободит заложников. Всех ваших родственников приведём. Стариков и больных тоже забирайте, раз вы за них переживаете. К вечеру все здесь и будут. Кто решит остаться, пусть готовят им жильё.

Чадят свечи, а старая яблоня скребётся в окно коряжистыми ветками; чудится, будто когтистая лапа рвёт душу. Лицо Хозяина бледно до желтизны, лоб в испарине. Терентьев пытается курить, его рука дрожит, и сигарета не всегда попадает в рот. А если попадает, ничего хорошего из этого не получается; осторожная затяжка, и следом — мучительный кашель. «Денёк-другой, и я займусь твоим здоровьем, подбодрил я мысленно человека, лишь бы к тому времени получилось разобраться с прочими делами!»

Кроме меня и Хозяина в комнате Захар и Клыков, остальных выставили за дверь. Чудно мне, что я в этой компании на равных. Более того, они меня спрашивают, а когда я говорю — слушают. Огоньки свечей танцуют в едком махорочном дыму, отражаются в оконном стекле, а на столе парят наполненные горьким чаем кружки.

— Не понимаю, — я, в очередной раз прошёлся по комнате, — чего это Пасюк пристал ко мне?

— Не маячь, — Захар подождал, пока я усядусь на колченогий табурет, и сунул мне в руки горячую кружку. — Хлебни, успокойся. Может, и вправду, впечатлил ты его. А, скорее всего, нужно было проверить, здесь ты, или ушёл к эшелону. Он ведь не знает, что Партизан живой и здоровый.

— Это хорошо, — тихо сказал Клыков, — Но еды почти не осталось. Долго не протянем. Нельзя нам забирать у Пасюка заложников — тогда всем хана. И отказаться нельзя, такими же сволочами станем. Гад, лихо придумал! Понимает, что нам самим жрать нечего. Олег, твои чужаки помогут с едой? Иначе подохнем!

— Не расстраивайся, не подохнем, вернее, подохнем, только не с голодухи. Лес убьёт нас быстрее, — подбодрил я Клыкова. Даже сейчас я ощущал, что рядом слишком много людей, и у каждого своя неприязнь к окружающему миру, и свой, особенный, страх. А если народа ещё поприбавится? Сюда придут голодные, больные, умирающие. Без вариантов — лес зачистит Нерлей. Недавно он чуть не зачистил Ударник, и который уж год пытается зачистить Посёлок. Здесь будет то же самое, только нас не защитит Ограда. И дядя Дима ни при чём, твари сбегутся на запах страха! Я подумал, что спасти нас может лишь чудо, или Партизан на броневике, что, в общем-то, можно приравнять к чуду. Я сказал: — Пасюк, наверное, и сам не догадывается, как удачно придумал с заложниками. Теперь у нас два выхода: либо до вечера возвращаемся в Посёлок, либо начинаем войну.

— Я бы повоевал! — хмыкнул Клыков, — Знать бы, как? Здесь мы от зверья, если повезёт, отобьёмся, а для штурма Посёлка не хватит ни сил, ни умения. Точно, Захар?

— Точно. Там и поляжем.

— Может, и поляжем, — сказал я. — А может, и нет! То есть, конечно, да, если, как бараны, полезем напролом!

— А как? — спросил Захар. — Расскажи, коли умный. Нет, ежели у тебя найдётся вертушка, или, на худой конец, знаешь, где раздобыть бэху, тогда хорошо. Тогда я не завидую пасюкам. А если ничего этого нет, о чём, вообще, говорить?

— Ладно, — сказал Терентьев, — Мы же не знаем, что предлагает Олег? Давайте послушаем его. Или ты просто так языком треплешь?

— Ну, что вы, в самом деле? — я снова заходил по комнате, — Есть же у вас тайный ход. Вы по нему из Посёлка драпали.

— Ход есть, — ответил Захар, — А толка от него нет! Проверяли. Пасюки нашли, теперь стерегут. Попробуй сунуться, такой шум поднимут! Попасть в него можно с кладбища, что за южными воротами. Есть фальшивая могилка. А ведёт этот ход в подпол заброшенной избы, там теперь засыпано.

— Это весь твой план? — печально спросил Терентьев. — Слабенький он у тебя.

— Вообще, — сказал я, — это даже и не план. Я хотел узнать, что да как. Если по-тихому нельзя, то и не надо. И без подземного хода обойдётесь. Я вот о чём подумал: если в полдень у северных ворот начнётся шумное представление, твари устроят прорыв, или ещё что-то такое же интересное случится, все пасюки туда сбегутся. Или почти все. Твои дружинники, Клыков, так и делали, значит, и эти должны. Выбирайте место поспокойнее, и лезьте через Ограду, если уж подземный ход вам не нравится. В общем, не военный я, плохо в таких вещах разбираюсь. Вы уж сами придумайте, как лучше.

— Так, — сказал Терентьев, — закуривай. Мне всё-таки кажется, что план у тебя слабенький. Или я чего-то недопонял?

— Если можете предложить другое, предлагайте — ответил я. — Я ведь не настаиваю. Только здесь вот какое дело: барачники, скорее всего, уже добрались до эшелона, к вечеру они вернутся с патронами, тогда нам всем хана. А могут и к обеду подоспеть — это если броневик сумеют починить. Так вот, супротив броневика с пулемётом мы, вообще, не тянем.

— Да что тот броневик? — отмахнулся Клыков. — Устроим завалы на железке, и конец броневику. Через лес не проедет.

— Вот и устройте, — сказал Терентьев. — Сейчас и отправь людей, пусть делают засаду.

— Им бы в команду лесника хоть какого. Так-то мои ребята в лесу не очень. Может, с ними Олег пойдёт?

— У меня другие дела, — отказался я. — Дядь Вась, ты уж сам разберись с этим, ладно? А так-то, я слышал, у них в Посёлке патронов мало.

— Немного, конечно. Но на одну хорошую драку хватит.

— Я организую им эту драку. Только драться будут не с вами. Звери попрут, как давно не пёрли. Вот и посчитаем, сколько у них патронов.

— А ты взаправду такое можешь? — спросил Хозяин.

— Да, — ответил я, хотя на самом деле не был уверен.

— Не боишься?

— Боюсь.

— Ладно, рискуй. Вдруг получится. Вправду-вправду можешь? И меня вылечишь? Не врёшь?

— Не вру, — сказал я.

— Хорошо. Пора это дело заканчивать. Мы не звери, а друг друга убиваем. И я так жил, а сейчас вот понял. Надеюсь, Бог простит. Он знает, что по-другому было нельзя. Как думаешь, знает? А ты смотри, не подведи, — Терентьев погрозил костлявым пальцем. — Как поправлюсь, огородом займусь. Давно мечтал! Знаете, какие я тыквы буду выращивать? Вот узнаете, какие! Я вас всех угощу. Теперь давайте думать, что будете делать, если у Олега не получится?

— А ничего, — сказал Клыков. — Ничего тогда не сделаем. Развернёмся, и уйдём. А ежели у него получится? Ну, попали мы в Посёлок, и что?

— Откуда мне знать, что?! — сказал я. — Вы люди военные, вот и думайте, а я просто так… ты же давно мечтал, Клыков… вот и шанс. Соглашайся.

— Не так, Олег, с этими чурбанами разговаривать надо, — захихикал Терентьев. — Дай им волю, будут весь день спорить да обсуждать. Самим всё ясно, а поболтать хочется. Смотри и учись, авось, пригодится. Слушайте приказ, товарищи офицеры: сейчас Клыков отправляет двоих бойцов на разведку. Аккуратно проверят, что, да как, выберут место, где удобнее проникнуть в Посёлок. А уж после того, как одолеете Ограду, идёте на склад боеприпасов. Дальше — как получится, детали обговорите сами. Вопросы есть?

— Никак нет, — вроде бы с иронией ответил Клыков, а глаза-то у него стали серьёзные и жёсткие. — Задачу уяснил. Сделаю, Владимирыч, не волнуйся.

— Ну и добро, — сказал Терентьев, — Иди, готовься. Дальше ты, Захар. На тебе Нерлей. Понимаю, хочешь повоевать. Не держу. Там каждый боец пригодится. Тем более, опытный. Но и солярку без охраны оставлять нельзя. Обеспечь, а потом уж ступай на войну.

— Понял, — кивнул Захар.

— Теперь уйдите, устал я, отдохну. День-то, кажется, непростой получится, — когда я выходил, он спросил ещё раз. — Правда-правда ты всё это можешь? И меня вылечишь? Не соврал старику?