Из блокады (СИ)

День десятый

— Не расслабляйся, парень, — Серёга несильно пихнул меня в плечо. — На-ко вот, хлебни.

Легко сказать: «не расслабляйся». Глаза таращатся в темноту, и ничего, кроме этой темноты, не видят. Ни тварь, ни человека не разглядишь, пока они совсем близко не подберутся, а если подберутся, будет поздно рассматривать. Попробовал я по-своему, как научил дядя Дима, но услышать лес не получилось.

Вокруг много людей. Они не придают большого значения эмоциям, изливают их, как факелы изливают зыбкий и тусклый свет, но, в отличие от факелов, ничего не освещают, а, наоборот, окутывают в туман. Другим этот туман не виден, я тоже его не вижу, зато чувствую. В Посёлке не так, там всё будто утонуло в киселе, а здесь клубится лёгкая, почти незаметная, дымка. Но я устал, выжат до последней капли, мне трудно пробиться даже сквозь такую хлипкую завесу.

Я взял предложенную Серёгой фляжку, и сделал хороший глоток — не сильно помогло, хотя дрожь унялась. А мысли петлёй возвращаются во вчерашний день. Забыть бы и успокоиться, да не получается.

Разболелась ладонь. Не было времени серьёзно заняться порезами. Архип обработал рану, но, пока я готовил огневую точку, повязка растрепалась, под неё набилась грязь, и всё это теперь сочилось сукровицей. Ноющая боль раздражала, и, в то же время, помогала отвлечься.

Ночью было не до сна: я искал в развалинах окрестных домов брёвна, доски, кирпичи — всё, что могло бы пригодиться для сооружения баррикад. После того, как мы укрепили расположенные близ околицы избы, Клыков разрешил немного передохнуть.

И вот мы лежим на чердаке старого дома, готовые к встрече гостей, если у них хватит наглости прийти. Неритмичная дробь дождевых капель по металлическому карнизу нагоняет дрёму, глаза будто запорошило песком…

— Хорош кемарить, смотри, — вернул меня к действительности негромкий голос. Я вскинулся, и понял: уже рассвело, а по железке, не таясь, движется ватага в два десятка человек, и тот, что идёт чуть сбоку и позади, Сашка Зуб, собственной персоной. Долетели громкие голоса, похоже, барачники для храбрости выпили, некоторых изрядно мотает. Я потянулся за автоматом.

— Обожди, мы сами, — Серёга легонько хлопнул меня по плечу, а Клыков приник к пулемёту, и приказал себе:

— А-а-гонь.

Коротко грохотнуло. Барачники заметались, кто-то застыл на месте, кто-то бросился в кусты. Клыков закричал:

— Я предупредил! Больше шутить не буду! Кто спрятался, выходи, всё равно я вас вижу! Оружие на землю, и сюда по одному!

Барачники не послушались. Один пальнул, второй подхватил, и уже все ошалело лупят в белый свет. Нам что? Мы в укрытии, а всё ж глухие шлепки впивающихся в деревянные стены и мешки с землёй пуль изрядно мотают и без того растревоженные нервы. Дружинники стреляют в ответ, я тоже, не целясь, палю в сторону пришлых, и через несколько секунд воевать становится не с кем. Барачники резво прячутся в кустах и за деревьями.

Троим не повезло, разметались в траве недалеко от железки. Может, ещё живы, бедолаги, помочь бы им, но дружки урок усвоили, не хотят подставляться; схоронились, стараются не отсвечивать. Пусть посидят, им там холодно и сыро. Только это не мои проблемы, мне на чердаке тепло и сухо, а сверху открывается прекрасный вид. А вижу я, что из кустов высунули палку, с привязанной к ней грязной тряпицей. Похоже, вняли умному совету Клыкова, надумали сдаваться.

— Выходи! — закричал Клыков. — И, это. Хенде хох! Руки подымай, говорю.

Из кустов на карачках выполз Слега. Он встал, и, обтерев ладони о штаны, послушно задрал руки.

— Сюда иди! — позвал Клыков.

Барачник неуверенно, то и дело оглядываясь, подковылял к дому.

— Чего хотел-то?

— Надо бы переговорить! — заявил Слега.

— Поболтать я завсегда готов, — согласился Клыков. — С кем говорить-то, с тобой, что ли?

— Нашему командиру нужен Олег! — сказал барачник.

— Зачем ему Олег? Здесь я командую!

— И командуй себе. У нас в отряде пока ментяра за главного, — Слега поморщился, будто надкусил дикое яблочко, а оно оказалось не только кислым, но и с червяком внутри, — и ты ему на фиг не нужен, а нужен ему Олег. Если хотите решить дело по-хорошему, пусть выходит. Зуб обещает его не трогать. Надо бы попробовать договориться, а если не получится, тогда уж будем решать, мочить друг друга дальше, или разойтись в разные стороны.

Выдержав паузу, Клыков сказал:

— Ладно, пусть приходит без оружия, и чтобы руки над головой. Заметим неладное — стреляем. Если начнёте первыми — всех положим, это я обещаю.

Слега ушёл. Я спустился с чердака в дом, там ждал Степан.

— Ну, что? — усмехнулся он, — хочешь поболтать со старым дружком?

— Не хочу, — угрюмо сказал я, — но договариваться надо. Не нравится мне по своим стрелять.

— И давно бандюки тебе своими стали? — зло спросил Клыков. Спустившись вслед за мной, он привалился плечом к стене. — Они своими никогда и не были. Ты уж извини, Ренат, не про тебя это. И, понятно, не про тебя, Стёпа. Давние дела не в счёт — и среди моих парней многие через зону прошли, сейчас я за каждого из них пасть порву. А я про тех, кого в смутное время позабыл к стенке поставить. Разбойничали они в лесах, а как прижало, к нам прибежали. Хозяин их принял, а они хоть и жили рядом, как были чужими, так чужими и остались. Сейчас, вот, силу почуяли, значит, надо окорачивать. Зря Хозяин с ними церемонился. Доцеремонился, блин! Стёпа, ты должен знать, где теперь Хозяин.

— Где, где, в… одном месте, — нехотя ответил Степан. — Я знаю, где. С этими разберёмся, и найдём. Значит, слушай меня, Олег, если даже Зуб что-то дельное предложат, сразу-то не соглашайся. Обсуждать будем.

А выглядит Сашка не очень: поник, спрятал руки за спину, одежда, напитавшись дождём, потемнела. Мокрые волосы прилипли к голове, и стала видна обычно едва заметная плешь.

— Привет, — Зуб, наконец, посмотрел на меня и неуверенно протянул руку.

— Чего хотел-то? — спросил я, не ответив на приветствие.

— Ладно, — вздохнул Сашка. — Друзьями нам больше не быть, может, хотя бы врагами не станем… По крайней мере, с тобой мне делить нечего.

— Говори, если есть, что, — нарочито грубо прервал я.

— Ты прав, не до болтовни. Давай сразу к делу. Вот что велел передать Пасюк: он не в обиде, наоборот, очень тобой доволен. Теперь Асланяна в Посёлке нет, и Клыкова нет, и дружинники ушли, а у тех, кто остался, нет оружия, — Сашка посмотрел на меня, и в его взгляде я не заметил ничего, кроме равнодушной усталости. Но я почувствовал, а в последнее время я чувствителен к таким вещам, Зуб ненавидит меня. Он продолжил: — Теперь Пасюков главный. Понимаешь, Олег, что ты натворил? Пасюков — главный в Посёлке! И он хочет, чтобы ты вернулся. Не бойся, ничего тебе не сделают, хуже, чем в лесу, точно, не будет. А ещё Пасюк хочет, чтобы вернулись прохвессор и дурачок. И Партизана, если живой, отдайте. А ежели отбросил копыта, нас устроит и на труп посмотреть. Так вот, если явитесь добровольно, будете жить. И даже, как того и заслуживаете, жить хорошо. Это Пасюков гарантирует.

— Спасибо, — ехидно сказал я. — Знаю, его гарантии. Потом не расплатишься.

— Понимаю, — кивнул Сашка. — Но сейчас не время для обид. Он перегнул, погорячился, и пожалел об этом. Всё! Надо простить и забыть! Теперь он говорит искренне…

— Какая разница, искренне, или как всегда. Лучше скажи, что будет, если мы откажемся?

— Плохо будет, — посмотрел мне в глаза Сашка. — И вам, и нам плохо. Пока вы четверо здесь, мы отсюда не уйдём, и вам уйти не дадим. Сколько надо, столько и будем караулить, потому что другого выхода у нас нет. Мы сможем меняться, а сколько протянете вы? На дружинников мне плевать, ничего про них сказано не было, значит, им самим решать, как жить дальше. Хотят остаться в лесу — их дело. Хотят возвратиться — пусть с новой властью договариваются. А вы четверо вернётесь в Посёлок. В любом виде вернётесь. Решай!

— За себя-то я решил, уж мне-то в лесу безопаснее, чем рядом с Пасюком.

— Вот и хорошо, — равнодушно, будто заранее знал ответ, сказал Сашка, — значит, будем воевать. Я не хотел, чтобы гибли люди, ты сам выбрал! Ладно, у меня последнее предложение, только сразу-то не отказывайся, сперва подумай. Я предлагаю решить это дело между собой, никого в наши дела не впутывая. Ты и я, один на один. Короче, я вызываю тебя на поединок.

— Поединок? — опешил я. — Ты стал бандюком?

— Какая разница, — перекривился Сашка. — Так, в любом случае, прольётся меньше крови. Вот мои условия: дерёмся на ножах, до смерти. Когда я закончу с тобой, то вызову Савелия. А потом прохвессора; захотят вернуться в Посёлок — останутся живыми, не захотят — это будет их выбор.

Наверное, Сашка предложил не самый плохой вариант. Не идеальный, но не самый плохой — это точно. По крайней мере, он каждому позволил выбирать. Правда, есть во всём этом маленький недостаток: драться он собирается всерьёз, а, стало быть, и умереть кому-то из нас придётся по-настоящему. Вчера у меня была возможность, а больше что-то не хочется.

— Просто из любопытства, — поинтересовался я, — если я тебя… убью, что мне с того будет?

— Ты? Меня? — хохотнул Зуб. — Тогда барачники отсюда уйдут, я гарантирую. Принимаешь вызов?

— Конечно, нет, — ответил я. — У нас, это не у вас. У нас живут по закону.

— Олег, — набычившись, сказал Сашка, — Не знаю, по какому закону вы живёте, но долго не протянете. Ты будешь драться, потому что я так решил. Я каждого сумею заставить! Поверь, для нас обоих будет лучше, если ты сам согласишься.

Клыков посмеялся от души. Наверное, Сашке кажется, что мы загнаны в угол; согласны хоть за решётку, хоть на виселицу, лишь бы разрешили вернуться. Клыков оценил ситуацию по-другому: хорошо укреплённые позиции, боеприпасы, и, как долгожданный приз — возможность навалять пасюкам. Ради этого стоит рискнуть всем, что ещё осталось, а осталось не так уж много. Значит, и плата, даже в худшем случае не окажется чрезмерной.

— Козёл! — сказала Ольга. — Пожалуй, я бы с ним помахалась.

— Я бы тоже, я бы его полвал за Палтизана, — поддакнул Савелий.

— И не думайте, — отрезал Степан. — Если бы на кулаках, тут я, Савка, поставил бы на тебя. А на ножах, может, у самого Партизана против Зуба и был бы шанс, а у вас едва ли. Уж поверьте, я знаю, кто чего стоит. Вообще-то я Пасюка понимаю. Боязно ему, что вы нас к эшелону проведёте.

— А мы, значит, лишь появится возможность, сразу туда и двинемся, — весело сказал Клыков, и погладил приклад партизановской винтовки. — Говоришь, это Зуб сломал броневик? Там нужно поставить на место предохранители? Это те маленькие штучки, что лежали в кармане Сашкиной ветровки вместе с рацией? Мне Архип показал. Будет у нас машина, тогда и поглядим, кто в этой песочнице главный. А ты, Олег, передай своему дружку, пусть губёнки обратно закатает. Так и передай… странные у него хотелки. Нездоровые. Мы это вылечим, у нас специальное лекарство имеется. «Ба-бах!», и хотелки такие, какие полагаются… нету больше никаких хотелок.

— Погоди, — сказал Степан. — Это успеется. Вылечишь одного, а с другими что делать? Если они грамотно нас обложат, никуда мы не денемся.

— Только до темноты, — усмехнулся Клыков, — потом разбегутся. А кто не разбежался, я не виноват! Мои ребята поодиночке их отловят.

— Я думаю, им того и надо, до темноты нас задержать, — сказал Белов. — Скорее всего, эти специально на рожон лезли, дурачков изображали, а мы и рады, стрелять начали, выдали себя. Хотя, мимо бы они не прошли, не для того были посланы. Мимо, вернее всего, другие направились: тайком, в обход и к эшелону. А эти выяснили, что мы здесь, теперь будут отвлекать, и пытаться вернуть в Посёлок знающих нужный маршрут. Или, на худой конец, укокошат их, и домой вернутся. Пасюкову и так и эдак хорошо. Как думаешь, Олег, если Зуб объяснил, как дойти до эшелона, они дойдут?

— Шансы есть, — ответил я. — Тут ведь что важно? Если Санёк рассказал, где спрятаны костюмы химзащиты, запросто дойдут.

— Точно, — согласился Степан, — иначе бы Пасюк Сашку от себя не отпустил, и уж тем более не позволил бы ему рисковать башкой. А тут он прямо нарывается. Видать, крепко Пасюков прижал Зуба, если тот всё ему выложил. Наверное, и маршруты на карте отметил. Пока мы сидим здесь, они, значит, уже…

— Ох, — помрачнел Клыков, — что-то мне такой расклад совсем не нравится.

Усталое лицо, тусклый и убегающий взор. Утром Сашка держался лучше.

— Ну, что, решился? — глядя под ноги, спросил Зуб.

— Не собираюсь я с тобой драться.

— Будешь. Я же говорил, будешь. Посмотри. — Сашка махнул рукой. — Вон твой приз.

Я посмотрел, и понял — от драки не уйти! Два пасюка выволокли на железку Катю. Она не кричала и не сопротивлялась, лишь иногда переводила затравленный взгляд с меня на пленителей. У девочки связаны руки, подгибаются ноги, она растеряна и покорна. Пропитанная дождём одежда облепила тело. Пряди мокрых волос упали на лицо…

— Ты сам это придумал, урод? — спросил я оторопело. Во рту сделалось сухо, язык стал шершавым и непослушным. Сашка отступил на пару шагов. И правильно — сейчас мне и нож не нужен. Руками на клочки разорву, зубами вцеплюсь.

— Ничего с ней… пока… не сделали, — сказал Сашка. — Всё зависит от тебя Я не в силах помочь… а ты и другим передай: у каждого в Посёлке кто-то остался. Ты всем скажи, они поймут…

— Саша? — выдавил я сквозь зубы. — Как же я раньше-то не разглядел, какая ты сволочь?

— Это не я, — тихо сказал Сашка. — Это решено за меня. И за тебя. Пасюк всех нас держит за… Если бы не ты… увёл Асланяна, и всё пошло прахом. За это я тебя и убью.

Волна ярости схлынула. Я, тяжело дыша, смотрел на Зуба.

— Дурак твой Асланян, — сказал я, — Пасюк им уже попользовался, а теперь он пользуется и тобой. Ладно, давай меняться? Катю на Асланяна?

— Зачем? — усмехнулся Сашка. — Асланян теперь никто. Если не боишься — дерись, если боишься, тоже дерись… пойми, этим сейчас не до шуток, и они, действительно, убьют Катю. Не сразу. Сначала позабавятся, а потом убьют…

Клыков выпроваживал дружинников из комнаты, а те не спешили возвращаться на позиции. Обида и недоумение на лицах; кое-что из нашего с Сашкой разговора долетело и до их ушей, остальное парни увидели сами. Надрать задницы пасюкам — это с радостью, об этом мечтали! Но заложники… так мы не договаривались! С одной стороны, барачников надо бы проучить, и немедленно, эти ребята давно нарывались! Только… в Посёлке остались друзья и родные. Пасюк намекал, да не верилось.

Эх, сидели бы за Оградой, авось пересидели бы смутное время. Хотели драться по-другому — рвать и крушить врага. Кто же знал, что война окажется такой подлой.

— Не передумал, Олежка? — спросил Степан.

— Что тут думать? — отмахнулся я. — Убью Сашку, а дальше будет видно.

— Хорошо бы, — пробурчал Белов. — А если?.. Ладно. Решил — сделай! Но можно и по-другому. Шлёпнем Зуба, и всё. Зря, что ли, Партизан снайперку тащил? Снимем и тех козлов, что держат Катю, не вопрос. Если выйдет, у девчонки появится шанс улизнуть, лишь бы не растерялась. А мы начнём воевать по-настоящему. Всех положим, я обещаю. Что скажешь?

— Я буду драться, — заупрямился я. План Белова тоже неплохой, но Катю жалко.

— Я не смогу тебя отговорить?

— Нет.

— Ладно, дерись, — буркнул Степан, — я уважаю твоё решение, хотя и считаю его… э-э… неправильным. Надеюсь, ты понимаешь, что Зуб сильнее тебя. Поэтому — забудь всякую чушь о жалости и благородстве, это для других случаев. А Сашка уже покойник. Если он воткнёт в тебя нож, в тот же миг я его застрелю, и дальше всё пойдёт по моему плану. Лучше убей его сам. Если решил драться — не бойся, дерись. Клыков, не в службу, в дружбу, найди парню хороший нож. Поспрашивай у своих.

Крупные капли забарабанили по стеклу, мутные струйки воды сделали мир по ту сторону окна зыбким и размытым. «Дождь не скоро закончится», подумал я, тускло-серый свет, проникающий в комнату сквозь мутное окошко, нагонял тоску.

Вернулся Клыков.

— Выбирай, — сказал он, протягивая мне три ножа, — по-моему, самое то.

Степан забрал оружие. И ладно, пусть сам решит, какой лучше, он в этом деле толк знает.

— Думаю, этот, — кум протянул один из ножей ручкой вперёд. — Попробуй.

Этот, так этот: не хуже других, наверное. Я осторожно взял оружие. Если бы не повязка на ладони… она мешает крепко сжать рукоятку, нож, того и гляди, выскочит. Я переложил его в левую руку. Неудобно и непривычно. Морщась от боли, я размотал тряпицу. Порезанные пальцы распухли, там, где короста оторвалась вместе с тканью, засочилась кровь. Я сжал ручку ножа. Больно, да ничего с этим не поделаешь…

— Дай посмотреть, — велел угрюмо следивший за мной Степан, и, увидев покалеченную ладонь, ещё больше помрачнел.

— Болит? — посочувствовал Клыков.

— Терпеть можно, — ответил я, — дядя Вася, дай закурить.

Клыков поспешно вытащил трубку.

— Всё хуже и хуже, — сказал Степан, — Клык, ещё раз подсуетись, сгоняй за профессором.

И без того неуклюжий, Архип, после бессонной ночи двигался так, будто накануне переборщил с медовой настойкой.

— Партизану совсем худо, — тихо сказал он, шмыгнув распухшим и покрасневшим носом.

— Про это после, — недослушал Степан. — Ты Олегу ладонь посмотри.

— И что? — завёлся Архип, глянув на мою руку. — Тоже мне, рана! Поболит, и пройдёт. Я говорю: «Партизану совсем худо!»

— Не ори, мы тебя услышали, — тихо сказал Степан. — Займись Олегом.

— Обработать надо.

— Так обработай. А вылечить сумеешь?

— Сумею. Через недельку будет, как новенький.

— Надо сейчас.

— Я учёный, а не колдун.

— Значит, обезболь. Хотя бы это…

— Это могу, — сказал Архип. — Ты сам это можешь. Дай ему хмель-дурман, он про эту болячку и думать забудет.

— А не опасно? — спросил я. — Недавно пробовал! Вдруг привыкну?

— Опасно, — жёстко сказал Степан. — Но драться с Зубом ещё опаснее. Может, ты и привыкнешь! Может, даже, и помрёшь от дурмана. Потом. А так Сашка зарежет тебя через пять минут. Жуй, и не выпендривайся!

Пришлось подчиниться, а чтобы перебить кислый вкус во рту, я стал жадно попыхивать трубкой. Степан, между тем, говорил:

— Сашка опытен, тебе до него далеко. А ты, зато, моложе. Значит, быстрее и выносливее. Опять же, реакция лучше. Потому не старайся решить дело сразу, не лезь на рожон, затягивай бой. Пусть он прыгает, а ты жди своего шанса. Понял?

Я кивнул.

— Не вздумай бить ногой; не пройдёт. Нож ты у него не вышибешь, а он полоснёт тебя. Или в грязи поскользнёшься, тогда конец. Надеюсь, понял?

Я кивнул.

— Не вздумай парировать ножом. Или уходи, или лови руку в захват и сближайся. Понял?

Я кивнул.

— Забудь про всякие стойки. Ты этого не умеешь. Пусть Санёк выпендривается, а ты двигайся, как в жизни. Не мешай телу. Оно само знает, как нужно. Понял?

Я кивнул.

— Не верти нож в ладони. Как взял, так и держи. В сырую погоду руки быстро станут скользкими, можешь выронить. Понял?

Я снова кивнул.

— Раз понял, всё… иди. Больше ничем помочь не смогу. Да не спеши ты. Пусть подождёт. Ишь, стоит, мокнет, герой! А нам это лучше. Замёрзнет, мышцы застынут. Ты пока скидывай рубаху.

Степан твёрдыми пальцами начал разминать моё тело.

— Как рука? — поинтересовался он, когда закончил.

Я сжал и разжал кулак. Ладонь совсем не болела, по ней растеклось лёгкое онемение. Взяв нож, я направился к выходу.

— Стой! — велел Степан.

— Что ещё? — обернулся я.

— Разувайся, обуешь мои сапоги. В твоих не шибко побегаешь. И ещё… ладно, чему раньше не научил, сейчас научить не успею. Ты там это, не благородничай. Просто зарежь его, и возвращайся. Понял?

Я в очередной раз кивнул.

— Раз понял, удачи!

Клыков перекрестил меня. Он постарался сделать это незаметно, а я увидел.

Я медленно приблизился к Сашке. Хотелось накрутить себя, сейчас бы мне пригодилось немного злости, да где же взять её, эту злость? Когда стала нужна, вся куда-то подевалась, незаметно, по капельке, утекла. Ничего не осталось, даже страха, лишь звенящая пустота в голове. Ну, дайте же хоть немного злости! Без неё — пропаду!

Сашка ждал: обнажённый торс, к груди прилипли мокрые волоски, в правой руке нож.

— Не передумал? — спросил я.

— Начинаем.

— Ну, начинай…

Драка на ножах — не очень зрелищное дело, пожалуй, со стороны это ещё скучнее, чем выступление поселковой самодеятельности. И здесь, и там самое интересное случается в конце, но там концерт завершается танцами, а здесь с них всё начинается. Мы топчемся на месте, словно в неспешной пляске, выжидаем и боимся упустить возможность — ту самую, которой успеет воспользоваться лишь один.

Сашка делает осторожный шажок. Я так же осторожно пячусь. Ещё шаг. Зуб мотает головой, убирая некстати упавшую на глаза мокрую чёлку, и кидается в атаку. Я, суматошно взмахнув руками, отскакиваю. Лезвие чужого ножа — снизу вверх — проносится перед лицом. Этот удар — мимо. Повезло… на всякий случай отхожу ещё на пару шагов. Чёрт, как скользко… Сашка наступает, я пячусь. Всё время назад и вправо.

Снова мелькает нож, теперь не опасно — далеко от меня.

Ветер в лицо, дождь в глаза; протереть бы, проморгаться… Сашка вновь атакует, а я отступаю.

— Хватит бегать, дерись, — рычит Сашка.

— Пошёл ты!

Сердце колотится, но злости, по-прежнему, нет. Нет и страха; переживать и бояться я буду потом, сейчас есть дела поважнее. В голове пустота, и… всё качнулось и поплыло, будто навалилось странное опьянение: чувства приглушены, зато пропала скованность, и отступила усталость.

Сашка нападает, а я поспешно делаю несколько шагов назад; нужно переждать внезапное головокружение.

— Иди сюда, трус! Чего тянуть? Давай уже решим, — Сашка со свистом втягивает воздух, слова получаются, как лай — злые и короткие.

— Успеешь, — говорю в ответ. Странно, я нисколько не запыхался. Напротив, тело по капельке наполняется энергией. В ушах — грохот. Показалось, что земля ушла из-под ног: сердце подскочило к горлу, а на его месте осталась пустота. Это длится недолгий миг, а потом всё обретает чёткость. Дождь больше не мешает, он теперь за меня. Я ухитрился занять удачную позицию; ветер швыряет капли в Сашкины глаза.

Зуб снова рядом. Он ощерился, и тут я ударил… если бы я подумал! Некогда думать, пока есть возможность, нужно бить. Нога сама взметнулась, целя в стиснувший нож кулак. Степан предупреждал, что так нельзя. А ещё он говорил: тело знает, что делать. Чёрта с два оно знает! Оно у меня глупое и неопытное!

Сашка поворачивает нож лезвием вниз, и мне приходится сдерживать удар, выкручиваться. Ногу я спас, но оскользнулся, потеряв равновесие. Тут бы Сашке и закончить. Есть, есть у него такая возможность, но он, прищурившись, наблюдает за моими судорожными движениями, и ухмыляется, глядя, как я на четвереньках отползаю в сторону.

Нож я не выронил, но ладони сделались грязными и скользкими. Я поднялся, и посмотрел на Сашку. Невероятно, теперь я разглядел каждую морщиночку на его осунувшемся лице, каждую капельку дождя, повисшую на слипшихся сосульками волосах, и каждый листочек на ветках деревьев за его спиной. Увидел нереально чётко.

Это что, хмель-дурман дал такой эффект? Не важно! Я затряс головой, пытаясь избавиться от наваждения.

Чавк-чавк, хлюпает под ногами. Вжик — нож чертит зигзаг перед лицом. Всё замедлилось; я вижу капли водяной пыли, которые срываются с лезвия. Сквозь гул крови в ушах я слышу едва различимый хруст Сашкиных суставов. Чудеса!

Исчезла звенящая пустота, неспешно, по капельке, разум начала заполнять ярость.

Сашка бросился на меня. Наверное, он думал, что этот удар невозможно отразить, но для меня его движения распались на отдельные кусочки. Я увидел, как набухают и опадают мышцы, как медленно приближается нож. Сашкин рот оскален в жуткой гримасе, из него вытекает тягучий рык. Ненавижу! Хватит бегать. Я дождался своего момента. Пора!

Шаг навстречу. Заблокировать медлительный удар, и дело сделано. В теле — звериная мощь. Ничто не может помешать! Мир вокруг будто заснул, а у меня откуда-то появилась немыслимая реакция.

Я же не знал, что изменилось только моё ощущение времени, возможности тела остались прежними! Я сделал шаг навстречу ножу, показалось, будто завяз в густой патоке — я ничуть не быстрее Сашки! Защищаясь, я вскинул руку. Молнией мысль: «не успеваю!» Подставился, дурак!

Тело всё же умнее меня, в этот раз оно не ошиблось, включившись на полную мощь, заработало на пределе, а, может, и за пределом. Когда развеются чары хмель-дурмана, я узнаю, как вопят потянутые и надорванные мышцы, а сейчас даже не чувствую, что кончик ножа прочертил кровавую борозду у меня на груди. Пустяки, царапина, от удара я ушёл. Но в запястье руки, сжимающей нож, вцепилась Сашкина ладонь. Мы рядом. Я ниже, и легче, он, похоже, сильнее. Но во мне кипит ярость, а тело не чувствует боли. Я впечатываю лоб в его переносицу. И следом, не останавливаясь — коленом в пах… гадкий удар, но не гаже того, что сделал этот червяк, когда приволок сюда Катю, я не собираюсь играть с ним в благородство!

Сашка возится в грязи. Рука шарит в мокрой траве, пытаясь отыскать нож, кровь хлещет из расплющенного носа, перемешиваясь с дождевой водой. Я, расставив ноги, стою над ним, и размышляю, что же делать. Долетают возгласы дружинников, а Степан орёт:

— Добей, идиот, добей!

Сашка поднялся на четвереньки. Ещё усилие, и он на коленях. Встал. Ух, как его шатает! А лес переполнен злобой, он заливает её в меня, как в пустой кувшин: сам просил, получи и распишись! Страшный подарок, от него трудно избавиться.

— Давай остановимся, — мычу я сквозь зубы.

— Продолжай! — по Сашкиному подбородку тянется кровавая слюна. — Другого шанса я тебе не дам!

И Зуб сумасбродно бросается в атаку. Что-то идёт не так, он понимает, что нужно решать быстрее. Безумный натиск мог бы привести к успеху, но не сейчас. Шаг влево, разворот, Сашка пролетел мимо. Я ударил меж лопаток. Мог бы всадить нож в спину, тогда бы всё закончилось, но я ударил кулаком. Дело не в жалости — причём тут это? Просто возникло звериное желание поиграть с жертвой. Мне нравится смотреть, как этот червь копошится в грязи у моих ног. Мне нравится запах страха…

Кажется, до Зуба стало медленно доходить, что этот бой — не его.

— Доволен? — перебарывая желание броситься и разорвать, спрашиваю я. — Может, прекратим?

Сашка молча встаёт на ноги, он дышит неровно, он меня боится — я чувствую. Вернее — как зверь — чую.

Он больше не думает нападать. Взгляд исподлобья, в нём не только страх, но и отчаянная решимость. Знал бы ты, как я тебя ненавижу! Если бы ты мог это почувствовать, ты бы помер, мне не понадобилось бы и ножа… Я больше не человек, мои губы расползаются, обнажая оскал, из груди рвётся утробный рык. Это страшно, и этому невозможно противиться. Лес опять принял меня. Но сейчас это не тот непонятный и таинственный лес, с которым меня подружил дядя Дима. Этот лес ненавидит чужаков, что решили выбраться оттуда, где им дозволено существовать. Но я — частица леса. Чужак с ножом, хочет убить не меня, он хочет убить эту частицу. Его нужно уничтожить. Это не обсуждается, это — естественный порядок вещей. Так чувствуют тысячи звериных сознаний. Так они заставляют чувствовать меня. Сашку надо убить! Убить! Убить!

Взгляд туманит багровая пелена. Я больше не владею телом — оно живёт своей жизнью. Тот кусочек разума, что я ещё могу контролировать, затопил страх. Я до безумия испугался зверя, в которого сам же и превратился. Страх помог. Я вышвырнул из себя лес. «Всё, мне конец», заползла в голову ленивая мысль. Навалилась тяжесть. Я хрипло заглатывал воздух. Рука сжимала нож, проснулась боль в порезанной ладони. Болела пораненная грудь, болел живот, болело тело. Как было бы здорово — лечь и умереть.

Сашка пронзил меня взглядом широко распахнутых глаз. Пока он жив, но лишь пока — с такими ранами это не может продолжаться долго. Зуб попытался взмахнуть рукой с ножом, ещё надеясь достать меня, а потом его тело смирилось с неизбежностью. Нож выпал. Сашка открыл рот, собираясь что-то сказать, но рухнул на спину. Я победил…

В меня медленно, медленно, медленно, вместе с мыслями о том, что я сейчас натворил, влился ужас. Только что я, как взбесившийся зверь, растерзал человека. Значит, я могу быть и взбесившимся зверем.

На самом деле, это не я! Вернее, не совсем я… а, может, такой я, каким даже сам себя боюсь узнать. Но откуда взялось чувство, что из Сашиной израненной груди, перемешавшись с его кровью, по капле вытекает моя жизнь? Ладно, осмыслим произошедшее потом, а сейчас… что-то я недоделал. Что-то важное, ради чего это и затевалось. Ах, да…

Катя. Что-то в её взгляде… испуг? Ты не бойся, я хороший. Добрый-предобрый… правда-правда.

Барачники смотрят, как я, неуверенно загребая сапогами по грязи, ковыляю к ним. Они отпустили Катю, и та осела на землю.

— Видели? — спросил я.

Они кивнули.

— Всё было честно?

Снова кивнули. Попробовали бы возразить; нож, вот он, намекающе розовеет лезвие, и с ладоней стекает кровь. Я что, рвал Сашино тело руками? Не помню…

— Приз мой?

Опять кивнули. Если нож для них не аргумент, то высыпавшие на крыльцо дружинники с автоматами должны подсказать, что пора отсюда убираться. И пасюки попятились.

Я опустился на колени рядом с Катей, она попыталась отползти. Не бойся, глупенькая. Это я с врагами суров…

Осторожно, боясь причинить девочке боль, я перерезал верёвки на её запястьях, убрал мокрые пряди волос с её лица. Катя отстранилась. Я ощутил, как напружинилось, готовое при любом резком движении отпрянуть, тело. Прошла одна тревожная минута, потом вторая, и Катя затряслась в прорвавшихся, наконец, рыданиях, её холодные и мокрые ладошки вцепились в меня. Натерпелась, девочка! Ну, подождите, и за это вам будет предъявлено!

— Больше никто тебя не посмеет обидеть, — неловко утешал я.

— Ты весь в крови, — давясь всхлипами, сказала Катя.

— Ерунда.

Мы встали и пошли. Ноги заплетались. Все до единой мышцы стонали от боли.

— Не упади. Держись за меня, — велела Катя.

— Знаешь, — пробормотал я, — я принёс тебе шоколадку. Самую настоящую.

— Правда? — кажется, она улыбнулась. — Что это такое?

— Извини, — вспомнил я. — Шоколадки нет. Извини. Но я знаю, где можно взять ещё. Я схожу, принесу тебе плитку. А лучше ящик. Ты каждый день будешь есть шоколадки.

— Хорошо, — сказала она, — спасибо! Осторожно, здесь ступеньки.

Я стал валиться, кто-то, кажется, Ольга, подставила плечо. Потом меня подхватили крепкие мужские руки.

— Что с ним? — спросил Степан.

— Бредит, — ответила Катя.

И всё…

Я чувствую все свои когти, клыки, жала, щупальца, рога!

Охота получилась успешной; стая загнала добычу, жертва больше не сопротивляется. Если тебе выпало стать едой — смирись. При чём тут сострадание и жестокосердие? Это — всего лишь естественный порядок вещей. Но… что-то не так. Беспокойство. Откуда-то расползается непонятная злоба. Чужаки покинули логово. В этот раз их очень много. Как рана гноем, они сочатся ненавистью и страхом. Отравили себя, отравляют мир. Место им за стеной из мёртвых деревьев, которые они сами вокруг себя посадили. Пусть там и гниют заживо. Здесь чужая территория, они должны уйти, иначе будет неправильный порядок вещей… Вожак, крупный зверь с рыжей подпалиной на боку, задрал морду, и хрипло завыл. Одна охота закончилась, начинается другая. Волки развернулись, и потрусили туда, где собрались чужаки…

От самки вкусно пахнет. Догнать, исполнить брачный танец, тяпнуть за ухо — так должны поступать здоровые молодые самцы. Но что-то мешает. Этому невозможно противиться. Этот зов сильнее зова плоти. Нужно устранить причину беспокойства. Когда вернётся естественный порядок вещей, вернётся и время для самок….

Головой раздвигая комья земли, заглатывая чернозём, продавливая сквозь себя, переваривая, выделяя густую вонючую слизь и едкий кал, туда, откуда исходит беспокойство. У существа одна цель — сожрать чужаков. В этом естественный порядок вещей…

Когти, клыки, жала, щупальца, рога — всё сгодится, чтобы прогнать людей в логово. Кто не захочет возвращаться, что ж, сам виноват.

Лес спросил: «ты тоже чужой, но ты пришёл ко мне, и я принял тебя. Ты нуждался в помощи, и я помог. Теперь ты — это я. И что мне с тобой делать? А, главное, что будешь делать ты?»

«Мы уходим, — сказал я. — Потерпи немного, мы сейчас уйдём».

Лес заглянул мне в глаза…

«Смотри в глаза, смотри в глаза» — как же ты надоел! Что я тебе сделал? Хлестать по щекам, это совсем ни в какие ворота! Надо бы глянуть, что за смельчак вздумал измываться надо мной?

Я приоткрыл глаза и увидел Врага! Нестерпимо захотелось вцепиться в него когтями, клыками, жалами, щупальцами. Зажмурившись, я незаметно перевёл дух. Это морок. Немного полежу, и пройдёт. Я справлюсь.

Ураган ярости лесных тварей, обрушившийся на мою бедную голову, отбушевал, и унёсся прочь. Я вернулся к людям.

— Кажется, очухался, — неуверенно сказал Степан, когда я снова открыл глаза. — Ты как?

Откуда мне знать, как? Лежу на кровати. Виски ломит, мышцы стонут, из порезанной ладони сочится кровь. Повязка на груди пропиталась красным. Лоб трещит и пульсирует болью; от души я боднул Сашу. Ох, Саша, я же его… не только боднул… или привиделось? Грудь болит, значит, всё было на самом деле. Погано мне, братцы, ох, и погано. Забыть бы!

— А ты жёсткий боец, — сказал Степан. Я не понял, то ли он меня похвалил, то ли наоборот… — Даже чересчур жёсткий. Кто бы мог подумать!

— Ага, — ответил я. — И со мной не в салочки играли.

— Я видел, — усмехнулся Степан. — Зуб должен был тебя валить. Пару раз — точно. Я бы так и сделал, а он — нет. Потом стало поздно, ты словно взорвался.

Я сел, и тут же руки вцепились в спинку кровати: комната завертелась, а взгляд застлала темнота. Степан попытался уложить меня.

— Не дёргайся, — велел он, — Архип говорит, ничего страшного не случилось. Лёгкое сотрясение, а ещё небольшая кровопотеря и сильное переутомление. Короче, устал ты, парень, отдыхай. Завтра будет лучше.

— Уже прошло, — я снова сел. И в самом деле полегчало. Лишь в ушах еле слышно позванивает, и к горлу подкатывает едкая желчь. — Правда, нормально. И вообще, не в этом дело… нужно уходить, Степан. Драпать со всех ног. Сюда идут твари — не отобьёмся.

— Ну-ка ложись, я позову Архипа!

Во рту пересохло. Облизав шершавым языком сухие губы, я попросил воды. В два глотка я влил в себя мерзкое на вкус, отдающее железом, тёплое пойло. В желудке забулькало. Наверное, сейчас меня вырвет, равнодушно подумал я. Степан молча ждал, а когда я отдышался, спросил:

— Что же нам делать, Олег.

Откуда я знаю, что им делать? Здесь должны решать он и Клыков. А я кто?

— Барачники где? — спросил я.

— Ушли.

— И вы уходите, — устало сказал я. — Может, небольшими группами пробьётесь. Идите к Хозяину. Мне ты можешь сказать, где он?

— В Нерлее. Есть там хитрый схрон.

— И вы туда идите. Глядишь, пару дней выгадаете.

— А ты?

— Я? Кому-то надо попасть к эшелону, так? Я, наверное, сумею.

— Понятно. Ты на ноги встать не можешь, а туда же…

— Я говорю, мне надо. Мне Савелий нужен…

— Савелий? Бери. И, раз такое дело, я тоже пойду с вами.

— Зачем? Ты здесь нужнее.

— Здесь нужнее Клыков, — ответил Степан. — Он и без меня разберётся. А я за тобой присмотрю. Хреново ты выглядишь, не дойдёшь, на полпути свалишься. Савка — мужик надёжный, да не больно головастый. И не спорь!

Я и не спорил. Если Степан решил, о чём спорить?

Сначала ушли разведчики, за ними потянулись остальные. Мрачные, вероятно, тысячу раз пожалевшие, что ввязались в это дело, люди натужно смеялись. Отводя глаза, они говорили скомканные и пустые слова. Мы пойдём к эшелону, а им, служакам и бойцам, дорога в Нерлей, где можно отсидеться. Как бы ни так — даже если вы туда доберётесь, это не значит, что Пасюк оставит вас в покое. И не факт, что там вы укроетесь от зверей.

Нет, парни, по всему выходит, это я вас бросаю. Извините, но у меня дела…

— Я принесу тебе шоколадку, — промямлил я на прощанье. — Помнишь, я обещал.

Катя не ответила, полные слёз глазищи укоряли: «ты не только шоколадку обещал, ты обещал защитить, а сам уходишь». Она молча повернулась и побежала за дружинниками.

— Удачи, — сказал я вдогонку. Моросил нудный дождь.

Ольга задумчиво жевала травинку. Насупившись, она смотрела, как неуверенно, то и дело, спотыкаясь и оскальзываясь, убегает Катюшка.

— Оль, — Степан обнял мою сестру за плечи, — ты поняла, да?

Та выплюнула травинку, и кивнула, мол, не беспокойтесь, присмотрю я за этой дурёхой. Она попросила:

— Вы быстрее, ладно?

Я улыбнулся. Конечно, мы мигом, о чём говорить? К нам подошёл Клыков.

— Степан, — сказал он, — я насчёт Партизана. По всему видно, не жилец он. На дурмане держится. До Нерлея вряд ли донесём. Может, не будем его мучить?

— Что скажешь, Олег? — повернулся ко мне Степан. А я снова не знал, что сказать. И, вообще, какого чёрта вы лезете ко мне с дурацкими вопросами? Вы главные, вы и думайте, а я не хочу принимать таких решений. Не-хо-чу! Разве не понятно: Партизану поможет чудо, а я не волшебник! Дядя Дима — тот бы, наверное, сумел. Только где он? Далеко. Мелькала у меня одна мысль, а теперь снова подумалось… хуже-то не будет…

— Носилки приготовили? — поинтересовался я.

Клыков кивнул.

— Так идите, — велел я. — Оставьте немного дурмана, и человечка покрепче. А с Партизаном мы разберёмся.

— Ренат с вами просился, — сказал Клыков.

— Это хорошо, — одобрил Степан. — А ты, Клыков, не расслабляйся. Даже в Нерлее не расслабляйся!

До синевы бледный Партизан лежал на носилках. Спутанная, выпачканная кровавой слюной борода. На лбу капли пота. Сознание к леснику больше не возвращалось. Подумалось, что будет правильнее дать ему спокойно уйти. Я сцедил сквозь стиснутые зубы в рот Партизану очередную шишечку пережёванного хмель-дурмана, не удержавшись, сам проглотил остатки.

— Мужики, берите, — скомандовал я. Савелий и Ренат взялись за носилки.

— Куда ты собираешься его тащить? — поинтересовался Степан.

— Не волнуйся. Тут близко, — ответил я.

Когда проламываешься сквозь чащобу, и сотня шагов кажется нескончаемой далью. А если с носилками в руках, и шагов этих добрых две тысячи? Я упрямо шёл через мокрый и сверху и снизу лес, а за спиной слышалось пыхтение, трещали ветки, по округе разлеталась хриплая брань. Люди доверчиво пошли за мной, интересно, как они себя поведут, когда поймут, что я затеял? Хуже всего, что я сам не уверен, правильно ли поступаю, но теперь не скажешь: «Хватит, парни, бросьте носилки, не мучайтесь. Я передумал!»

Ноги едва шевелятся, мышцы стонут, а перед глазами плывёт розовый туман, но я упрямо иду вперёд. Пара тысяч шагов и час пути. Где-то здесь.

— Остановитесь, — велел я.

— Носилки можно опустить? — хрипло сказал Ренат.

— Да, — разрешил я. Тёмные, почти чёрные, обвешенные паутиной ели, растопырив лапы, встали у нас на пути. Понятно, что чутьё меня и на этот раз не подвело, мы пришли куда надо; об этом говорил тяжёлый, напитанный запахом разлагающейся плоти, воздух. Мало ли что в лесу может смердеть, но я знаю — это здесь; я уже заметил: когда я связан с лесом в одно целое, иногда, как бы ниоткуда, в голове появляются интересные знания.

— Так, ребята, — я вгляделся в жёлтое лицо Партизана, — Что бы ни происходило, дальше ни шагу. Пожалуйста…

— Не знаю, что ты задумал, — подбодрил меня Степан, — только не тяни, мы и так везде опоздали.

Я взял Партизана под мышки, и поволок через ельник. Знаю, Пётр, тебе сейчас нелегко. А мне, думаешь, легче? Меня самого, хоть тащи. А ещё надо высматривать во мху хищные ловчие отростки! Тяжёлый ты, Партизан, ох, тяжёлый. Размяк, обвис. Может, и хорошо, что без сознания? Лучше тебе не знать, что я собираюсь делать. Ты держись. Уж очень страшно ты хрипишь. Не захлебнись кровью-то, не помри раньше времени, ладно? Всё, я тебя дотащил, теперь полежи спокойно на травке.

Что дальше? Разжевать хмель-дурман, и эту жвачку — Партизану в рот? Стоп! Нужно сделать кое-что ещё. Голодный кровопивец… или как он его называл? — в общем, голодный кровопивец чужих просьб не слышит; кажется, что-то такое говорил дядя Дима Архипу. А может, и не говорил, может, я сам это придумал. Какая разница?

Значит, сначала нужно накормить растение, остальное — после. У дяди Димы была собачонка. Была собачка, нет собачки, отгадайте, где она? Скушал кровопивец. Приятного аппетита! Где в лесу раздобыть собачку? Вопрос! Дядя Дима не позаботился заранее о подходящей жертве, я тоже. У него под рукой была облезлая собачонка, у меня ничего нет. Может, зайчик сойдёт, или белочка? Есть же здесь кто-нибудь не очень зубастый и не очень злобный? Из тех, кем все эти злобные и зубастые питаются. Ладно, пойдём на охоту…

Я зажмурился, напрягся. Ох, словно лбом о стену. Совсем нет сил, ничего-то без хмеля не получается.

Значит, говорите, дурман в умеренных дозах полезен? А если в неумеренных? Проглотил я отраву, пока нормально. Даже хорошо. Мышцы расслабились, из них ушла боль. По организму разлилась истерическая бодрость. Поищем? Вот он. Надеюсь, это подходящий экземпляр. Забавно получится, если я сейчас приманю кого-нибудь большого, зубастого и злобного. Кис-кис-кис, не бойся, иди сюда, получишь вкусняшку. Ты же не зубастый и не злобный, правда?

Явился не очень крупный, не больше домашней кошки, пушистый зверёк. Славный мальчик, красавец. Дело вовсе не в зубах и когтях — они приемлемых размеров — и не в ядовито-зелёной шёрстке. Два клыка, словно два маленьких кинжала, торчат по бокам открытой пасти. Саблезубый кролик, Архип бы помер от восторга! Ладно, сгодится и это чудо. Иди ко мне. Ещё и шипит, как гадюка! И сапог отпусти, зараза! Отпусти сапог, говорю! Не сердись, красавчик, не для себя стараюсь!

Я застрелил зверька, тушку — за уши, и кровопивцу на угощение — кушай, вкусно! Ещё и спасибо скажешь! Нравится?

Вижу, нравится. Листья свернулись в кочан, по ним растёкся багрянец. Пока ты жрёшь, нужно подготовить Партизана. Опять хмель-дурман. Жевать, жевать, жевать. Во рту кислая кашица. Не сглотнуть бы, двойная доза, это слишком. Я склонился над дядей Петей, и внутри похолодело. Не дышит! Фу-х-х, показалось. Ещё жив. Раз живой, открой рот. Рот открой, понимаешь?

Я, разжал сомкнутые челюсти лесника, и, прильнув к губам, выцедил пережёванное зелье. Партизан зачмокал. Кадык задрожал. Всё, сглотнул. Теперь будем ждать, пока кровопивец насытится зверушкой. Подумаем, всё ли сделано? Не всё. Настёну перед этой процедурой раздели. Не знаю, важно ли это…

Ох, тяжело раздевать недвижного человека. Начнём со штанов. Следом — исподнее. Никогда этого не забуду! Стаскиваю с лесника влажную куртку, отдираю грязные бинты. Жуткая рана гноится и кровит. Кожа вокруг почернела, надулась опухоль.

Ещё Настёну обмазали чем-то блестящим и вкусно пахнущим, украсили цветами. Не знаю, можно ли обойтись без этого, но такой услуги, дядя Петя, я предоставить не могу. Перебьёшься как-нибудь.

Эй, Партизан, ты что? Не нужно тебе приходить в сознание! Зачем?

Очнулся, и пристально так смотрит, следит за мной взглядом. Только молчи, не мешай, пожалуйста!

Растение переварило кролика, листья неохотно раскрылись, подставив дождю забагровевшее нутро. Будь что будет. Ты, Партизан, прости, если что. Тебе, по любому, нечего терять. Я хотел, как лучше, а как получится — скоро узнаем! Ладно, удачи тебе, и мне тоже… давай смелее!

Кровопивец лениво запеленал Партизана. Пока я смотрел на это, десять раз испугался того, что затеял, десять раз передумал это делать и десять раз осмелился заново. Лесник забился в конвульсиях; видно, умирать ему жуть, как не хотелось. Но туловище листьями обёрнуто, не очень-то подёргаешься. И закричать не получилось — в рот заполз волосатый отросток. Зато на лице жуткая гримаса. В глазах ужас и ненависть, глаза эти прямо из багрово-зелёного кокона уставились на меня. А я не знаю, что делать…

Думал, начну, а там разберусь, что к чему. Должно было быть так: стану слушать лес, как научил дядя Дима, зацеплю сознание кровопивца, и прикажу ему лечить. Просто и логично. Только ничего не получилось. Голова кружится от дурмана. Лес, как на ладони — он спокоен. О чём ему тревожиться? Чужаки убежали, твари, которые пришли, чтобы их прогнать, больше не нужны; они разбрелись, недоумевая, что заставило их сбиться в разношёрстную стаю. Это я слышу ясно, но мне надо совсем другое.

Кровопивец! Как же тебя почувствовать? Интересно, у растений есть сознание? Может, какое-никакое всё-таки имеется? Почему я тебя не вижу? Ты — всего лишь призрачное сияние, бесформенное облачко, которое не то, что уцепить, ощутить невозможно.

Партизан затих. Конец?

Я уселся на мокрую траву возле кровопивца; ноги калачиком, а сам качаюсь, как берёзка на ветру. Что ещё делали, когда лечили Настёну? Песню пели! Странная была песня: гудение пополам с жужжанием. Попробую, вдруг, именно этого кровопивцу и не хватает? Зажмурился я, загудел, зажужжал, а про себя бормочу полумолитву-полубред:

— Лес, помоги, тебе что, трудно?! Я знаю, ты можешь! Я сам видел… понимаешь, лес, хороший человек помирает! Он любит тебя, лес. Ну, ладно, пусть не совсем любит. Может, даже, наоборот… но он всегда с тобой, он без тебя и вовсе не он!

Допускаю, что в лесу есть специальное хранилище знаний. Возможно, я подключился к такому хранилищу. А может, всё произошло совсем по-другому, но только в какой-то миг почудилось, что я понял: если Партизан не захочет помочь себе сам, лес помочь не сможет. Это же яснее ясного!

В тот самый миг, когда показалось, что сознание вот-вот меня покинет, что сейчас я грохнусь рядом с кровопивцем, и больше не встану, я и нашёл то, что мне было нужно. Поплыло, завертелось, и я увидел слабый, мерцающий огонёк — безвольный и гаснущий. Партизан? Отзовись, Партизан. Отзовись, отзовись, отзовись.

Ко мне потянулся мотылёк умирающего сознания. Жизнь, она хорошая, дядя Петя. Бывает гадкой, ужасной, а другой у нас с тобой нет, и не предвидится. Значит, нужно цепляться и за эту. Борись, Партизан, сдаться мы всегда успеем! Не страшись леса. Он тебе не враг. Откройся ему. Смотри, как надо. Ты умеешь. Да, ты правильно делаешь! А теперь ори, да так, чтобы у чёртова леса зазвенело в ушах, и потемнело в глазах. Пусть его проймёт, гада бездушного! Со всей дури кричи: «Я хочу жить! Я хочу жить! Я хочу жить!» Лес услышит. Обязательно услышит.

Лес услышал…

У меня получилось, и — я откуда-то это понял! — теперь всё будет хорошо. Мотылёк умирающего сознания разорвал паутину боли. Он запылал яростным пламенем. В почти мёртвое тело по капле потекли необходимые живительные соки. Тяжко стряхнув липкий дурман, я открыл глаза. Спелёнатый, опутанный травяными нитями, Партизан спал. Его щёк слегка коснулся румянец. Друг, что мог, я для тебя сделал. Дальше, как-нибудь, сам, а мне нужно отдохнуть.

Я побрёл к своим. На меня вытаращились. Савелий попытался встать, но Степан положив ему руку на плечо, что-то зашептал; механик успокоился. Ренат опасливо подвинулся, освободив место у костра; и когда успели разжечь? Я сел, озябшие ладони потянулись к огню. Оказывается, я продрог. Ух, как трясёт, зубы выбивают чечётку. А вы думали, легко творить чудеса?

— Получилось, — сказал я, одолевая дрожь.

— Что получилось-то? — спросил Степан.

— Партизана я вылечил, вот что.

— Хорошо бы. А то мне в последнее время частенько из-за тебя прилетает в морду, — Ренат потёр скулу, на которой багровела свежая ссадина. — Когда в следующий раз захочешь поколдовать, ты сперва свяжи Савку, а с меня хватит. Этот бугай хотел тебе шею свернуть, когда ты отдал Партизана этому растению, думаешь, легко с таким справиться? И так страха натерпелись, глядя на твои выкрутасы. Шаман, блин! У самого была мыслишка завалить тебя, да Степан не разрешил. Давай, говорит, посмотрим, чем дело кончится. Любопытно, блин, ему!

— Всё будет хорошо, точно вам говорю, — промямлил я, и опрокинулся в холодную траву. Сон был, как омут.